Александра Феодоровна Ярмолович

«Пастырь добрый»

Окончание

Еще до батюшки это было.

В сороковой день после кончины бабушки увидала я чудный сон. Я верила, что в сороковой день душа водворяется там, где ей надлежит быть. Мне захотелось знать, где моя дорогая бабушка, и кроме того, я очень соскучилась по ней.

Горячо я молилась и звала ее.

И вижу во сне, что иду по тропинке. По бокам темно, а сама она освещена. Чудные розы росли по обеим сторонам ее. Подхожу к стене. За ней вижу свет, как вечерняя заря, и слышу чудное пение. Открываются ворота, а там чудный сад и на пороге стоит моя бабушка вся в белом, и в свете, и грустно так кивает мне головой, как бы зовя меня к себе. До нее осталось шага три. Я хочу их пройти, но вдруг тропинка сдвигается и на розах появляются шипы, которые страшно больно раздирают мне тело. Боль была невыносимая физическая и нравственная. Я взмолилась: «Господи, я не могу туда пройти». И слышу голос: «Когда ты решишься, то взойдешь туда». Я закрыла лицо руками и горько заплакала. Проснулась — подушка мокрая от слез.

Сон мне этот не давал покоя, и хотя мой отец духовный очень не любил всего такого (снов, предсказаний, предчувствий), но я все же решилась ему об нем рассказать.

Он не рассердился и сказал, что этот мой сон означает путь Христов, всегда трудный и сопряженный со многими скорбями. Что бабушка зовет меня к себе, и что когда-нибудь, если буду стараться, пойду к ней.

Я успокоилась и про сон забыла.

Почему-то теперь снова вспомнила его и он не давал мне покоя. Совестно было, но все же решилась пойти с этим к батюшке.

Пока я ему рассказывала, вошла жена о.Сергия, держа на руках маленького своего сына. Батюшка очень любил своего внучка, но тут даже не обратил на него внимания. Е.Н. (жена о.Сергия) не могла добиться от него ответа, нужно ли делать операцию кому-то или нет: пришли за советом.

Наконец батюшка нетерпеливо крикнул ей: «Пусть завтра придут. Не перебивай, — а мне: — Дальше!»

Я боялась, что он рассердится за то, что с глупостями прихожу к нему, а он так серьезно отнесся к этому делу. Я испугалась — значит, это очень важно для меня.

Окончивши, сказала:

— Батюшка, я боюсь, что со мной случится что-нибудь такое, и что я не выдержу и отрекусь от истины.

— Нет, с вами ничего такого не случится, — пристально посмотрев мне в глаза, сказал он. — Нет... ничего... — еще раз посмотрев на меня, сказал он. — Вот вы какая, — протянул он.

— Бабушка ваша была необыкновенный человек. Поэтому теперь там она может молиться и молится за всех, кого она любила на земле. Она боится, чтобы душа ваша не забыла настоящей жизни. Ей хочется вас видеть на этом пути. Тогда вы отказались — не понимали всего, теперь вы его вспомнили, потому что сейчас она особенно молится за вас и душа ее особенно печется о вас.

Батюшкины глаза стали большими, он ими смотрел сосредоточенно вдаль, точно видел там душу бабушки.

— Да, хороший была она человек, очень хороший, — продолжал он, — и молитва ее сильная. Ух, какой силы! Сейчас, вот сейчас она как молится за вас. И вы должны теперь за нее молиться. Как ее имя?

— Евгения, батюшка.

Батюшка не знал бабушки совсем. Не думаю, чтобы он что-нибудь слышал про нее, а говорил о ней так, как будто жил с нами тогда.

— Батюшка, а может быть это мне к смерти? Скажите. Я ее не боюсь. Буду готовиться, а то ведь я не готова.

— Нет, нет, это не к смерти, — уверенно сказал он.

И начал он говорить о том, что мы никогда не бываем готовы. Мы не знаем, когда она придет. Мы никогда не ждем ее. Мы не можем чувствовать себя готовыми, т.к. не исполняем воли Божьей не земле.

— Разве, умирая, кто-нибудь может сказать, что исполнил все, повеленное ему от Бога. Так на что же надеяться? — На великое Его милосердие только. Он был распят за нас, понес все грехи наши и мы поэтому получили дерзновение просить Его заступничества за нас перед Богом-Отцом.

Сказать, что мы исполнили повеленое нам, хотя бы отчасти, мы не можем, но должны, умирая, иметь чистую совесть и в душе сознание, что сколько было сил, старались делать все, что требовалось от нас Господом.

— Не смогли чего сделать — ничего. Главное, чтобы совесть наша нас ни в чем, ни в самом малейшем не могла бы укорить.

— Вот, готовы мы никогда не можем быть, — сказал батюшка, — но, умирая, должны иметь совесть чистую. — Батюшка говорил, что он ничего не сделал и не делает достойного в жизни.

— Жалость разлучиться с вами и хочу быть со Христом, как говорил апостол Павел, — снова сказал батюшка. — Но я не знаю, что лучше для вас (для всех нас).

И он так красиво заговорил о своем желании умереть и быть со Христом неразлучно и о той скорби, которую он чувствует при мысли, что придется разлучиться с нами.

— И этого еще не сделал, — говорил он со скорбью, — и это в жизни упустил, и этого еще не доделал.

Лицо его стало светлое-светлое, глаза прозрачные, небесно-голубые — они светились тихим светом и, подняв руки к небу и весь как бы потянувшись к Спасителю, о.Алексей произнес:

— Господи, Иисусе Христе, Спаситель мой Милосердный. Я иду к Тебе и вот я весь перед Тобою, каков я есть. Возьми меня. Я ничего не сделал в жизни своей для Тебя. Я не готов и никогда не буду готов, но я говорю вот: что всю мою жизнь и до последнего дня моего я, сколько было сил, и выше сил своих, старался делать все по совести. И совесть моя чиста, она ни в чем не укоряет меня. Вот я весь перед Тобою с моими немощами, весь во грехах. И таким я иду к Тебе, надеясь и веруя в Твое неизреченное милосердие.

Батюшка опустил руки и откинулся на подушку. С закрытыми глазами он продолжал молиться. Свет в нем постепенно потухал, как вечерняя заря.

— Не безпокойтесь об этом сне. Он сам скоро перестанет тревожить вас. Живите покойно, — сказал он и, не поднимаясь, благословил меня.

Я тихонько поцеловала его руку и на цыпочках вышла из комнаты. Как я тогда не поняла, что скоро наступит его конец?

Как-то прихожу к нему посоветоваться насчет Вани. В душе кипело у меня нетерпение. Я снова стала раздражаться на Ваню своего. Но, конечно, батюшке об этом не говорила.

— Как я его люблю, — вдруг сказал он после окончания беседы. — Очевидно вы свою любовь передали мне. Как можно его не любить!

Это был ответ на мое душевное состояние. После таких слов делалось стыдно и шла домой с твердым намерением исправляться.

Под Покров пришла я ко всенощной на Маросейку. Мне стало грустно, вспомнилась прежняя наша жизнь. Вспомнилась смерть сына (он умер в Покров). Теперь уж батюшка молился за всех моих близких, захотелось очень, чтобы он и сына моего помянул. Теперь я могла об этом просить его.

Подхожу к кресту после молебна и прошу о.Сергия передать батюшке, что сына моего звали Иоанном. Он участливо и ласково посмотрел на меня и кивнул утвердительно головой. Первый раз обращалась с просьбой к нему, но он уже был мне свой тогда, и я не так боялась его.

Все больше и больше мне начинало хотеться иметь косынку[24].

Прихожу как-то к батюшке. Он чем-то был очень занят.

— Батюшка, я знаю, что недостойна этого, но мне очень хочется: дайте мне косынку. — Молчание. — Батюшка, а батюшка, — тихонько дернула я его за рукав. — Я знаю, что этого нельзя просить, но может быть можно это сделать?

— Какая тебе косынка? Никакой не нужно. Выдумала косынку! Не косынка имеет значение — это все внешнее, нужно, чтобы внутри было.

— Ну, батюшка, благословите хоть в общину какую-нибудь поступить. О.Константин мой не позволяет.

— И общины тебе никакой не нужно. Твой Ваня тебе все. И должен быть всем: вот тебе и община, и косынка, — смеясь, сказал он. — Ничего больше не нужно тебе.

Мне стало грустно. Я поняла, что все мое делание в духовной жизни сосредоточено в Ване, и на Ваню и для Вани. И, действительно, это было труднее всякой общины, если бы исполнила все то, чему батюшка учил меня.

* * *

— А знаете, — как-то встречает меня батюшка, — у меня была сестра Т.[25], только тихонько. Сама-то она больше не показывается. Она уже теперь в монастыре [26]. Хорошая она, очень хорошая.

— Хорошая-то она хорошая. А зачем, батюшка, вы с о.Алексеем[27] запрятали ее в монастырь. Я понимаю, тот мог это сделать, а вы-то зачем погубили ее? Ведь это вы сказали про нее, что она родилась в мантии[28].

— Нет, она не погибнет. Будет жить хорошо, серьезной жизнью, — сказал он, — а то не я ей говорил, а другой. Ей иного пути нет.

Батюшка вынул просфору, долго смотрел на нее и, отдавая мне, сказал:

— Свезите это Т. и мое благословение: батюшка посылает это тебе, чтобы тебе было легче жить с матушкой[29].

Слова батюшки, как всегда, оправдались. Т. скоро привыкла и полюбила монастырскую жизнь, живя хорошо. С матушкой отношения у нее скоро наладились и они друг друга очень полюбили.

Как-то говорила с батюшкой о трудности любви к людям. Все, казалось, знаю и понимаю, что старец мой родной говорил мне, а любить людей не могу. Как это любить их? Как этому научиться? — бывало пристаешь к нему.

— Александра, возьми мое сердце, — сказал он однажды. — Не понимаю, почему вы не берете его. Вот на, я даю тебе его, все — какое есть. Возьми его. — И он протянул ко мне руки, как будто давал действительно мне сердце свое.

— Батюшка, родной! — воскликнула я, — да как же я могу взять ваше сердце? Хоть часть его и то не могу.

— Не знаю, почему вы не берете, что дают вам. Мы вам все свое даем, а вы не хотите брать. Почему не берете у о.Константина его смирение, его тактичность, его благостность... А у меня — мое сердце, которое я сам даю вам.

Я сидела в смущении, не знала, что ответить.

— Это ведь так, к примеру, я сказал вам. Просто так, — добавил он, заметив мое смущение.

Еще поговорили о чем-то и он отпустил меня. На прощанье сказал, глубоко смотря мне в глаза:

— Помни, я тебе его дал. Твое дело взять его. И когда захочешь, возьмешь. Иди!

Долго была я под впечатлением этой удивительной беседы. Я не могла понять, как даже приступиться, чтобы «взять» (достигнуть) то, что было у моих «отцов». Как-то батюшка встречает меня со словами:

— Ну, как поживает ваш о.Иоанн?

С удивлением я посмотрела на него.

— Ну да, ведь И.О. (имя и отчество мужа) у нас о.Иоанн. Разве нет?

И так часто потом он называл его: почему — осталось для меня тайной...

Как-то прихожу к нему. Сердитый такой сидит.

Стали говорить о том, как трудно встретить людей, правильно понимающих духовную жизнь, и которые серьезно шли по этому пути. Я стала хвалить Маросейку.

— Нет, они ничего не стоят. Я недоволен, очень недоволен некоторыми из них.

Мне стало жаль Маросейских, что батюшка так на них сердится.

Пришла при мне одна сестра. Ей, видно, было тяжело жить. И тоже, вроде меня, ей что-то мешало бывать в церкви. Батюшка тихо заметил ей, что нехорошо, что она как-то осталась дольше того, что он ей позволил.

Вот, думаю, этой как говорит, а попробуй я сделать что-нибудь подобное, что мне бы за это было! Наверное, она очень хорошая.

Когда она вышла, он сказал:

— Вот эта хорошая. Очень хорошая. Заметь ее.

Время было опасное и каждый раз думалось: а вдруг это последнее свидание с батюшкой?

Он часто говорил о том, что его не будет или вообще что-либо подобное. Мы-то всегда думали, что он говорил о своем аресте. Забывалось как-то, что смерть уже сторожит его. Если и мелькнет мысль о близкой разлуке с ним, спешишь ее отогнать поскорее.

Почти каждый раз он говорил:

— Ходите, ходите чаще ко мне, как можно чаще, а то нельзя будет. Если случалось пропустить два дня, он сейчас же скажет:

— Что же так долго не были? Ходите чаще, чаще. — А после каждого откровения или исповеди говорил: — Говорите больше про себя. Я вас совсем не знаю.

И так приучил, особенно последнюю зиму, все большему и большему внимательному отношению к своим мыслям и чувствам.

Нужно было жить, обдумывая, что хорошо и что плохо. Жить осторожно, как бы не ошибиться. Ведь нужно было говорить о.Алексею. И если что по невнимательности забудешь, он сам тебе напомнит, да еще как.

О.Константин не позволял опаздывать к исповеди. Вот как-то было очень некогда и я уже с опозданием пришла к батюшке. А с Маросейки до моего «отца» идти было порядочно.

Прошу О.П.[30] (родственницу батюшки) пропустить меня без очереди, объясняя в чем дело.

— Вот сейчас у него Ш. (из «обобранных»), а потом вы идите. Ведь вы недолго.

В ожидании сели в столовой. Я забыла, что шла исповедываться к батюшке, и стала говорить, что попало. Осуждала Ш., что сидит без конца. Говорила, что «эти» только утомляют батюшку, а толку все равно не бывает от их хождения к нему. Говорила, что все они барыни и все очень безтолковые и еще что-то в этом духе.

— Они все только глупости говорят. Знаю я их, — добавила я с досадой.

Ш. вышла. Пошла я. Батюшка полулежал на кровати. На нем была епитрахиль. Свет был только от лампад.

Когда он исповедывал, то от покаяния ли во грехах, приносимого человеческими душами, или от его молитв за эти грешные души, или вообще от великой тайны исповеди, когда человеческая душа, истомленная разлукой с Господом своим, снова через покаяние очищается и как бы вновь соединяется с Ним, в церкви ли или у себя в комнате, — у о.Алексея иногда чувствовалось, что место это наполнено молитвой и какой-то страшной святости.

О.Алексей был строгий и глаза его большие, темные, светились. Лицо его было как бы изнутри озаренное светом. Он не сводил глаз с двери, из которой вышла Ш.

Я сразу почувствовала робость и тихо опустилась на колени перед ним.

— Исповедываться, батюшка, иду. Простите, если можно.

— Особенного ничего нет?

— Ничего.

— Старались исполнять свои обязанности?

— Да.

— Сердились на кого?

— Нет.

— Ненависти ни к кому не чувствовали?

— Нет, ни к кому.

— Осуждали?

— Нет.

— Нет?.. — повторил он грозно и подвинулся весь ко мне. Я сразу вспомнила, что осудила ее.

— Простите, батюшка, я больше не буду. Я... я совсем забыла.

— То-то. А говорите, главного нет. Смотри, — и он погрозился. — Не осуждать никого. — Он показал рукой на дверь, куда она вышла. — Ну идите. А завтра приходите показаться.

С тех пор, как начала исповедываться у батюшки, он мне всегда велел показываться после Причастия. Он, очевидно, просматривал мою душу, как она воспринимала это Великое таинство. И как, бывало, из-за этого готовилась к исповеди и к причастию, и как, бывало, просишь св.Николая, чтобы он сделал твою душу нарядной, чтобы был батюшка тобой доволен.

И всегда день Причастия или большой праздник отмечался у него. Ты чувствовала, что ты какая-то особенная в тот день, когда Господь тебя простил. В эти дни батюшка был всегда добрый и все тебе прощал. Бывало, что-нибудь боишься спросить у него, а в день Причастия или в большой праздник спросишь, и он всегда так хорошо все объяснит и разрешит тебе. Он любил также, чтобы в эти дни ты была бы радостная, и если случалось с тобою неладное, то нужно было это припрятать глубоко до другого дня, чтобы он в тебе не заметил непраздничного настроения.

В душе у меня было еще много старого. Например, в отношении к аристократии и богатым людям. Я их почти что за людей не считала. Признавала только крестьян, а их презирала и в их тяжелом положении не жалела.

Ваня мой часто говорил мне:

— Их больше других надо жалеть: они к жизни не приспособлены, они не умеют жить.

О.Константин тоже старался всеми силами отучить меня от их осуждения. Я не раз каялась, обещалась исправиться, но продолжала свое. Раз прихожу к батюшке.

— А о.Константин что? Как? — спросил он.

— Да он, батюшка, очень строго «гонял» меня на исповеди. Удивительно, как батюшка всегда чувствовал, когда о.Константин был недоволен мной.

— За что? — усмехнулся он.

— Я, батюшка, очень презираю всех прежних людей. Народ, мужиков только люблю, а их не жалею. Он вот за это и сердится.

— Правильно, что «гонял» и не так-то вас еще надо, — журил добродушно батюшка. — Разве они не люди? Разве не страдают? Всякий крестьянин легче переносит свое тяжелое положение, чем они. Он привык к лишениям, к тяжелой жизни, а они нет. Им вдвое труднее. Подумайте, их тоже ведь нужно пожалеть. Что же вы — большевичка? Ярмолович большевичка! Фу, как стыдно! Как же это может быть? У о.Константина духовная дочь большевичка. Это несовместимо.

Хотя он говорил не строго, но каждое его слово было очень сильно. При последних словах я вспыхнула от стыда и долго помнила их. С тех пор старалась, что было сил, исправиться.

Батюшка заботливо расспросил о материальном положении о.Константина, не нуждается ли? Спрашивал, как ему в приходе живется, не тяжело ли?

— Смотрите, если ему материально тяжело, скажите, непременно скажите.

— Ну, — подумала я, — что бы сделал со мной мой «отец», если бы когда-нибудь я батюшке заикнулась о деньгах для него.

Раз во сне у меня было какое-то необычайное для меня, очень страстное переживание. Я пришла в отчаянье. С большим стыдом поведала я свое горе батюшке. Чтобы еще больше не смутить меня, он даже не смотрел на меня. Когда я кончила, он спокойно сказал:

— Это ничего, не обращайте внимания. Это бывает от усталости. Пройдет. Человек за день устает, ему и лезет всякое в голову ночью.

— Батюшка, что вы? Разве раньше-то я не уставала? Еще не так.

— Тогда не то было. Не смущайся. Больше не будет. — И он, взяв мою голову в руки и крепко зажав ее, долго надо мной молился. — Ну, иди и об этом больше не думай.

Действительно, по его молитвам, это больше не повторялось.

У о.Константина умер брат и умер очень тяжелой смертью. Он меня послал к батюшке просить его помолиться за умершего. Батюшка очень опечалился. Видно было по его словам, что он считает нужным усиленно молиться за душу умершего, но что по их молитвам (батюшкиным и о.Константина) Господь упокоит ее.

Также он очень жалел о.Константина.

— Бедный, бедный... Ему и так трудно, а тут еще горе такое. Ну ничего. Будем с ним за него молиться. Как его звали?

— Батюшка, я позабыла спросить. Да на что вам? Точно вы не знаете?

Он улыбнулся и погрозил.

— Откуда же мне знать? Ну хорошо, скажи ему, что буду молиться. А имя все же узнайте мне.

Так часто бывало с о.Алексеем: имени не скажешь, а он все же будет молиться — Господь-то все знал, за кого Его о.Алексей молится. И батюшка это требовал так, больше для порядка.

На другой день приношу имя, а он встречает со словами:

— Ведь за Николая о.Константин велел молиться. Кажется, так звали брата его? — И, пристально посмотрев на меня, строго сказал: — Давай имя.

В последнюю зиму батюшка часто лежал. Все хуже ему становилось. Трудно было смотреть на него, как он задыхается. Иногда не мог ничего сказать от мучившей его одышки, а лечь его никак не упросишь.

— Батюшка, вы себя-то пожалейте. Смотрите, что с вами делается! Так нельзя же, — бывало упрашиваешь его.

— Ну-ну, будет уж! У вашего о.Константина тоже одышка ведь. Да какая еще! Когда мы вместе с ним были, она у него уже началась. Вот и у меня такая же, — весело шутил он. — Скажите ему, что о.Алексей говорит, что у него такая же одышка, как у тебя, о.Константин.

Как бывало жалко батюшку, что он по болезни и потому, что следили за ним, не мог почти что служить. И как терпеливо переносил он все это!

— Вот заперли медведя в своей «берлоге», — говорил он. — Не могу служить. Украдкой иногда. А тяжело бывает. Ух, как тяжело! Но что обо мне, старом, толковать. Церкви бы не повредить. А то увидит меня народ... а «они»-то с церковью, знаете, что могут сделать за это. Церковь моя маленькая, а закроют, жалко будет... Да и нужна она многим. Церковь... главное церковь, — сказал он и посмотрел на меня с такой любовью и тоской. — Видно по грехам моим так, — задумчиво добавил он.

Когда, бывало, батюшка говорил: по грехам моим... то с ужасом думалось: ты считаешь, что все это по грехам твоим дается тебе, а нам-то что тогда ждать от Бога?

Как-то из-за какого-то пустяка поссорились мы с мужем. Не понимаю, как это могло случиться? Давно меня мои «отцы» отучили от этого.

Я дошла до того, что два раза и при всех назвала мужа дураком и сказала ему: убирайся вон. Проступок был неслыханный. Опомнившись, побежала каяться к о.Константину. Он долго «гонял» меня и велел добиться прощения у мужа, а без этого на исповедь не приходить. Это было очень трудно, так как муж обыкновенно дулся очень долго.

Прихожу к батюшке, но о случившемся ни слова не говорю. Он был очень сдержан; наводил на откровение, но, видя мое молчание, сам не настаивал. Ване, как всегда, дал просфорку.

Вернувшись домой, отдаю Ване просфорку и от себя прибавляю:

— Батюшка тебе кланяется. Ваня сердито говорит:

— Не хочу я твоих просфор. Ты лучше расскажи ему, как ты меня обижаешь.

— Ваня, пожалуйста, прости. Больше никогда не буду. Не знаю, как я могла это сказать. Возьми просфорку, пожалуйста.

— Сказал не буду и не буду. И больше этих просфор от о.Алексея не приноси. Все равно не буду их есть.

Я была в ужасе: отказался от просфор, значит испорчено дело его души. А испортила я. Я испортила все батюшке. Промучившись до утра, я помчалась к нему.

— Вы что, больны? — удивленно спросил он, быстро посмотрев мне в глаза.

— Нет.

— Что ж такая бледная?

— Так.

Молчание.

— Батюшка!

— Что?

— Со мной случилось...

— Случилось?

— Очень большой проступок я сделала и поправить нельзя, остается одно — умереть.

Молчание.

— Батюшка, вы слышите?

Молчание.

— А, батюшка, родимый (с отчаяньем). Ужас случился: муж не хочет вашу просфорку принимать. Вот вам она. Батюшка, родной, сделайте так, чтобы опять все было хорошо. Я больше не буду, никогда не буду, я не знаю, как это вышло, — уткнувшись в матрац, с плачем проговорила я.

Долгое молчание. Я взглянула на батюшку. Он спокойно перебирал простыню и не глядел на меня.

— Батюшка, вы поняли, что я наделала? Ведь всему конец, — зарыдала я. — Батюшка, родной, ради Бога не отказывайте. Все, что угодно, обещаюсь вам, только сделайте, — с отчаяньем молила я, валяясь у его ног.

— Что вы ему сказали? — спросил сурово он.

— Батюшка, я сказала... — И я почувствовала, что не могу от стыда выговорить, что я сделала.

Предыдущее было трудно сказать, и батюшка нарочно не помогал мне, а это казалось совсем невозможным.

— Батюшка, я не могу. Очень стыдно. — Молчание. — Батюшка!

— Что вы ему сказали? — так же проговорил он.

— Батюшка, не могу, родной, не буду.

Потом поднялась и посмотрела на него. Он все также спокойно, не глядя на меня, перебирал простыню. Я почувствовала, что другого пути нет, как исповедывать мой грех.

— Я, батюшка, сказала... я сказала, батюшка, что он... что он... дурак, — шепотом проговорила я.

— И вы это сказали? — с ужасом посмотрел на меня батюшка. — Да как же вы могли? А еще что? — Убирайся вон. — Нечего сказать! Это она христианскую жизнь ведет. Это она так ближнего любит! Хороша духовная дочь о.Константина. — Слова его жгли всю душу мою. — Мне за вас краснеть приходится!

Так часто, бывало, батюшка говорил и говорил так, что жарко становилось и стыдно очень. Краснеть перед кем? Перед Богом, я понимала. И, бывало, взмолишься:

— Батюшка, родной, лучше убейте, но не говорите таких слов.

— Ну, хороша же, — продолжал он, — ай да отличилась! Как он-то, бедный, сейчас себя чувствует? Какой он жалкий, мой Ваня. Как ему теперь тяжело, моему Ване.

Пока батюшка говорил, я только била лбом об пол и твердила одно:

— Простите, батюшка, батюшка, простите. Устройте все по-старому.

Помолчав, он спросил:

— Как он сказал насчет просфоры-то?

Я повторила.

— Не знаю, как и поправить и что тут делать. Так и не взял?

— Не взял.

— И сказал «Больше не буду их есть»?

Я мотнула головой.

Этими вопросами батюшка хотел подчеркнуть мне весь ужас положения. Я глаз не сводила с него. Неужели откажет? Кажется, на месте умерла бы от ужаса.

— Рассказывайте все, как было, — приказал он сурово. Я рассказала все до мельчайших подробностей.

— И два раза сказала ему «дурак»? Да еще при всех? Да что с вами сделалось? Я не узнаю вас!

— Батюшка, сделайте, дорогой, родной, сделайте, — снова взмолилась я.

— Что «сделайте»?

— Да чтоб он принял просфорку и она так же действовала бы на него.

Молчание. Меня обдало холодом.

— Батюшка, честное мое слово, не буду. А если сделаю что-нибудь подобное, тут же на месте убейте меня.

Батюшка медленно полез под подушку и вытащил оттуда довольно большую просфору. Безумная радость охватила меня. Долго он смотрел на нее, молился. Два раза перекрестил ее, поцеловал и, вручая мне, сказал:

— Вот, так и быть, отнеси ему просфору, твоему Ване и скажи ему: — Батюшка, о.Алексей очень тебе кланяется.

Не помню, как только я благодарила его.

— А вдруг не примет? — снова с безпокойством спросила я.

— Нет, эту примет. Но смотри, это последний раз. Если еще случится, поправить я больше не смогу. Как ни в чем ни бывало подойди к нему и дай, и ни слова не говори о прежнем.

Вихрем понеслась домой. Вхожу к Ване, целую его и говорю:

— Батюшка о.Алексей тебе очень кланяется и посылает тебе эту просфору.

— А, спасибо, — покойно сказал он. — Как его здоровье? Кланяйся ему тоже от меня. Очень вкусная просфора, — сказал он.

Я не сводила с него глаз. Потом тихонько вышла из комнаты, бросилась на кровать и, уткнувши лицо в подушки, смеялась и плакала от радости.

Утром понеслась благодарить батюшку. Он, довольный, смеется.

— Как назвала-то его? — шутил он.

— Батюшка, не нужно... Я больше не буду. Вскоре прихожу опять к батюшке и говорю:

— Надо идти исповедываться к о.Константину, а он не велел приходить без Ваниного прощения. А я боюсь, он может не простить.

— Нет, ничего, простит. Я буду молиться и он простит, — сказал батюшка.

Так и вышло. Ваня иногда долго не прощал, а тут батюшкина молитва как воск растопила его сердце.

Оба мои «отца» требовали, чтобы особенно перед исповедью я всегда просила прощения у мужа. И помню, как первое время трудно было смиряться. Бывало знаешь, что он виноват, а не ты, и все же кланяешься ему в ноги и до тех пор вымаливаешь себе прощенье, пока он не скажет, что больше не сердится на тебя. А иногда и ни с чем уйдешь. И тогда о.Константин, бывало, скажет:

— Ну, значит плохо просила. Следующий раз непременно добейтесь его прощения.

И это меня отучало постепенно от всяких действий, которые могли бы расстроить мужа. А в конце его обращения, когда батюшка его переродил уже, он, бывало, поднимет меня и сам просит у меня прощения.

Итак я совершила два больших проступка: оскорбила Ваню и скрыла это от батюшки. Мой «отец» требовал, чтобы я на исповеди в этом очень каялась, а я боялась, что у меня не выйдет и он прогонит меня.

Прихожу к батюшке. Темно и тихо в комнате, только мерцают лампадки. Батюшка сидит на кровати, на нем епитрахиль. За дверью стоят сестры в ожидании исповеди.

— Дверь не затворяйте, — сказал он, когда я вошла к нему и положила земной поклон.

— Простите, батюшка, и, если можно, помилуйте за то, что я сделала с Ваней и скрыла это тогда от вас.

— А что сделала с Ваней? — строго спросил он.

— Батюшка, я так не могу, позвольте дверь затворить.

— Я спрашиваю вас, что вы сделали с вашим мужем? — еще суровее спросил он.

Кто-то тихо затворил дверь.

— Отворите дверь! — приказал он.

И слово за слово я должна была громко покаяться во всем том, что я наделала, до мельчайших подробностей. Когда упиралась, он вопросом заставлял говорить дальше. Зачем-то вошел о.Сергий, но видя, что идет исповедь, хотел уйти.

— Ничего, Сережа, оставайся. — А мне: — Продолжайте.

— Батюшка, — тихо сказала я, — лучше другое что, а не это (наказание), — взмолилась я.

— Нет, это, — неумолимо сказал он. — И как же вы его назвали?

— Одним плохим словом.

— Каким?

— Ду-у-рак...

— И сколько раз?

— Два раза.

— И еще что сказали?

— У-у...бирайся вон.

— При ком так ругались?

— При студенте и прислуге. Батюшка снова начал отчитывать меня.

— Еще когда-нибудь будешь? — закончил сурово он.

— Нет, батюшка, никогда, родной, дорогой, простите.

— Смотри, чтобы это было в последний раз. Иди к о.Константину и валяйся у него в ногах, пока не простит тебя. Сережа, уходи и закрой за собой дверь. — И батюшка продолжал исповедывать меня во всем остальном.

Потом положил на голову епитрахиль и крепко нажал ее рукой. Так он долго держал меня, очевидно молясь за меня.

Я грех свой искупила, старец мой родимый меня простил. Как «гонял» меня мой «отец» было лаской по сравнению с этой батюшкиной исповедью. Долго спустя я все еще боялась встретиться с о.Сергием, думая, что он будет смеяться надо мной.

С тех пор, бывало, с Ваней малейшее неудовольствие боишься показать. А он удивлялся, почему я все отмалчиваюсь и даже виду не показывала, что сержусь.

Часто приходила к батюшке за советом, как быть: муж расстроен, ничем не доволен, не разговаривает. И батюшка или велит не обращать внимания и делать вид, что не замечаешь, или велит с лаской подойти к нему и согреть его душу. Последнее было очень трудно и удавалось только по молитвам батюшки. Я, бывало, поступаю дома, как он велит, а он в это время молится за нас.

Случалось иногда приходить к батюшке за тем, чтобы с радостью рассказать ему, что хорошее случилось в духовной жизни Вани. И он, бывало, прикажет тебе вести себя так, чтобы Ваня отнюдь не замечал, что ты видишь в нем перемену. Батюшка боялся, что можно было спугнуть как птичку эти новые ощущения в Ваниной душе. И требовал все большего и большего нежного обращения с ней.

Как-то батюшка просил:

— А каким бы вы желали видеть своего Ваню?

Он говорил это так, точно он мог сделать его таким, каким бы мне хотелось иметь его.

— Таким, батюшка, мне бы хотелось его иметь... настоящим, но только не таким, как вот И.

Батюшка засмеялся.

— Почему?

— Простите, батюшка, я забыла совсем, что он ваш духовный сын. Нет, правда, он православный очень, но вот насчет христианства-то, я не знаю...

Впоследствии мы с ним подружились именно на этом самом христианстве. Он оказался очень хорошим человеком.

— А мне, батюшка, хочется, чтобы мой был православным, но, главное, хочу видеть его христианином, как в первые века. И чтобы нам с ним так жить можно было.

Батюшка молча отвернулся. Какая-то тень пробежала по его лицу. Он знал, родной, что мне не придется пожить с мужем христианской жизнью.

После смерти одного своего друга Ваня заболел сердцем. Он очень тяжело болел, особенно нравственно. Наконец, он стал себя считать инвалидом, и это еще больше удручало его. Батюшка велел себе докладывать мельчайшие подробности о ходе его болезни и о состоянии его души. Ухаживать за Ваней было очень трудно. Церковь совсем забросила. Ваня болел долго. Батюшка все время помогал. Он направлял, проверял каждый мой шаг с ним, и своими молитвами поддерживал нас.

Наконец, видя, что Ваня все не поправляется и что нравственное его состояние делается все хуже и хуже, батюшка решил написать ему письмо. Письмо было самое простое, но очень сердечное и возымело свое действие. Ваня поверил, что батюшка обещает ему выздоровление и начал поправляться. Он это письмо всю жизнь берег, как нечто самое дорогое.

Помню, как долго батюшка его писал, как он думал над ним, как тщательно выбирал выражения.

— Что же? — спросил он, — написать ему благословение или нет?

— Ну как же, батюшка, конечно.

— Да ведь он у вас неверующий.

— Нет, верующий, — защищала я своего Ваню. Батюшка лукаво на меня взглянул.

Окончив его, он сказал:

— Ну вот, кончил. Хорошо? — спросил он, прочитав мне его.

— Хорошо, очень хорошо, батюшка! — с восторгом сказала я. Многое ждала я от этого письма для Вани, и как же я была благодарна батюшке за него!

Он переписал письмо и, вздохнув глубоко, сказал:

— Ну вот, передайте ему. Очень было трудно. Ну, скоро будет здоров. Работать по-прежнему будет.

Очевидно много вложил батюшка в это письмо чего-то, отчего ему было так трудно писать его и что так скоро поправило Ваню.

Я видела, что батюшка доволен и что можно его просить, о чем хочешь.

— Батюшка, — нерешительно начала я, — мне давно очень обидно, что вы называете меня все по фамилии. Я, кажется, стараюсь изо всех сил и делаю все, что вы велите. Неужели я все еще не ваша?

— Да... нет... ничего... стараетесь. Я... ничего не говорю... а назвать... назвать тебя? Подожди, я подумаю и как-нибудь уж назову. Постой уж, — сказал он, окинувши меня быстрым взглядом.

Скоро Ваня выздоровел, но работы было мало и ожидать ее было неоткуда. Сказала батюшке свое горе. Он глубоко посмотрел на меня.

— Иди с миром. Больных найдем и пришлем.

Вскоре больные появились. Все новые, неизвестно откуда узнавшие про Ваню. Работа наладилась.

* * *

Муж очень любил пчел, и у нас стояли они на чердаке. Часто я ему помогала в работе с ними. И вот, как-то в большой праздник он велел поскорее приходить домой из церкви, чтобы помогать ему с пчелами.

Из церкви пошла к батюшке за благословением. Тихо в квартире, никого нет. Батюшка что-то писал, сидя в кресле. Кругом все, и он сам был такой уютный и аккуратный. Он не считал, как некоторые духовные лица, что это мешает духовной жизни. Видно было, что, читая, батюшка молится. Он как-то весь ушел внутрь себя.

— Что так? (рано из церкви ушла), — спросил он, окинув меня быстрым взглядом. Я сказала, в чем дело. — Ах, так. Нужно, нужно, непременно нужно идти.

— Батюшка, очень не хочется.

— Нет, нет, идите.

В церкви, очевидно, запели «Тебе поем», так как у батюшки началась очень сильная внутренняя молитва.

Он сделался еще серьезнее и сосредоточеннее.

— Уходите теперь, — приказал он, и встав перед иконами, начал молиться.

Я тихо вышла, а как хотелось хоть за дверью остаться, чтобы помолиться вместе с ним.

Как-то прихожу исповедываться.

— Ну что, как наши дела? — спрашивает он.

— Не знаю, батюшка, как. Только одно знаю, что стараюсь изо всех сил. А больше ничего не знаю.

— Если изо всех сил, то хорошо, — сказал он, пристально глядя на меня.

Я сейчас же стала внутренне проверять себя, и мне показалось, что я не соврала.

— А можно еще, знаешь как, больше сил стараться, — серьезно добавил он.

Как-то говорю ему:

— Батюшка, меня очень смущает, что когда меня перед людьми обличают или наказывают, то мое самолюбие очень страдает. От этого мне очень больно. А Св.Отцы говорят, надо быть безстрастной. У меня, значит, гордость есть?

— Гордость не хороша, когда она по отношению к Богу, — сказал он. — Ну, как мы с вами чувствуем. Что мы ничто перед Богом?

— Да, чувствую.

— И гордость перед Ним чувствуете?

— Нет, батюшка.

— Ну да, нет. И вот это-то и не должно быть. А самолюбие и даже гордость по отношению к людям всегда в нас есть. Очень трудно, чтобы не было. Это еще не так опасно. Самолюбие всегда остается при нас. С этим ничего не поделаешь. А в вашем случае это может быть еще и искупление вины, раз вам так трудно. Ничего, привыкнете. Это вам полезно. Терпи казак — атаманом будешь, — закончил батюшка, улыбаясь, и крепко ударил меня по плечу.

Помолчав, он сказал:

— Еще хотел сказать вам, что нужно жить так, и держать себя так, чтобы нам не приходилось краснеть за вас. Надо повсюду, где бы вы ни было, высоко держать знамя отца вашего духовного. Чем больше будете стараться, тем выше будешь держать знамя о.Константина. Плохим поведением вы нас всегда компрометируете. Поняла? Твердо помните это и старайтесь.

И часто, бывало, батюшка, выговаривая за что-нибудь, говорил:

— Вы нас компрометируете. Понимаете ли вы это или нет?

И так стыдно-стыдно станет и даешь себе слово больше своих «отцов» не подводить.

О.Константина выселяли из его комнаты. Прихожу к батюшке просить его, чтобы моему «отцу» выпросил у Бога хорошую комнату. Батюшка для о.Константина всегда был готов на все, а тут как-то ответил уклончиво. Я удивилась, но приставать не смела, значит нельзя. И чудно, что до сих пор мой «отец» никак не может устроиться с помещением. Видно это Господу не угодно. Меня удивляло, как батюшка скоро чувствовал духом, что угодно Господу и что нет. Что можно и чего нельзя было просить у Него. А происходило это оттого, что старец о.Алексей жил, мыслил, чувствовал согласно воле Спасителя своего.

Бывало о чем-нибудь попросишь батюшку, а он так как-то задумается, уйдет внутрь себя, как это он умел так хорошо делать, и через некоторое время дает тебе или согласие (молиться), или отказ.

Помолчав, батюшка спросил:

— Ну что, как он? — позволив этим вопросом высказать горе, бывшее у меня на душе.

— Да, батюшка, он точно все молится теперь. Молчит да и только. Какой-то серьезный и строгий стал. Не подступишься. Я не понимаю, чего он хочет от меня. Чего-то требует, а чего — не знаю. Я теперь боюсь ему говорить то, что прежде бывало легко говорила. Он меня не понимает.

Батюшка остро посмотрел мне в глаза.

— Что же это он у вас? Наверное комнатой занят? — усмехнулся он.

— Нет, батюшка, это ему не мешает. Так что-то, — со слезами ответила я. Просить помощи у батюшки я не помышляла.

Получив благословение, стала уходить. Батюшка не сводил с меня задумчивого взгляда.

— Хорошо, — сказал он медленно, — я буду молиться о нем, чтобы изменился... Чтобы добрее стал.

Горячо поблагодарила я своего старца. Скоро у меня все наладилось с моим «отцом». Я перестала его так бояться и снова начала понимать его. Он стал ласковее и разговорчивее и опять стал утешать и ободрять меня.

Конечно, все дело было в том, что я перестала понимать его, отошла, очевидно, от него каким-то образом, неправильно подходила к нему. А по своей неопытности уверена была, что все дело было в нем. Он меня не понимает, он не умеет со мной обращаться, думалось мне. И удивительно, как батюшка только своей молитвой наладил навсегда наши отношения.

Сколько раз он это делал, сколько раз приходилось ему улаживать отношения между духовными отцами и их чадами. А какое же трудное это было дело!

Прихожу как-то к батюшке и, дожидаясь очереди, смотрю, как сестры приходят к нему исповедываться, чтобы затем идти в церковь причащаться.

Они были все нарядные такие, очевидно приготовились к Причастию. Я подумала: вот счастливые. Они идут к своему батюшке уверенные, что их он простит. Наверное, они все очень хорошие и на совести у них ничего такого нет.

Последняя из них, особенно нарядно одетая, очень долго пробыла у батюшки и вышла от него вся в слезах. Ну, думаю себе, и мне теперь гонка будет. Но старец о.Алексей не действовал по настроению. Он вполне уже жил жизнью Христа, жизнью Его Духа.

Я вошла к нему робко, но он был в этот раз не строгий и даже о чем-то пошутил. Отпуская меня, он, смотря мне в глаза и держа за руку, показал на дверь и сказал:

— Когда идете исповедываться, не надейтесь на Причастие. Видели, как они приходили ко мне. Вы же этого никогда не делайте. Идя исповедываться, не надейтесь на прощение, — вымаливайте себе его. Нельзя говорить отцу духовному: благословите причащаться, а нужно говорить: благословите исповедываться. Поняла?

Я стала так делать и чувствовать. И до сих пор о.Константин никогда не обнадеживает меня прощением заранее, если случится спросить его об этом, и тем он помогает создаться в душе покаянному настроению.

Проговоривши, что было нужно о Ваниной душе, батюшка сказал:

— Помни раз навсегда, что в духовной жизни нет слова «не могу». Все должна мочь, что тебе велят. Бывает же слово «не хочу», за которое, чем дальше будешь жить, тем строже будет за него с тебя взыскиваться. По отношению же к своему учителю и руководителю, который является для тебя всем, существуют только два слова: простите и благословите (простите за вечное мое плохое поведение и благословите жить, как вы хотите. Так нужно было понимать батюшку).

— Знаете, — вдруг добавил он, — если о.Константин будет стараться учить вас и увидит, что вы не стараетесь жить, как он хочет, то он может по своему выбору отдать вас для исправления другому. И уже будет вам тогда!

Батюшка старался свирепо смотреть на меня, но это ему плохо удавалось.

Когда я стала уходить, он, благословляя меня, сказал:

— Посмотрел бы я на вас, что бы с вами было, если бы вы попали к другому. Счастливы вы, что о.Константин согласился взять вас.

Батюшка с каким-то ужасом посмотрел на меня. Мне стало страшно. Я поняла, что когда-то что-то очень-очень плохое должно было случиться со мной.

Я очень сильно заболела и только благодаря молитвам моих «отцов» и батюшкиной просфорке, после которой мне сразу стало легче, я быстро оправилась.

Еще до моей болезни я все приставала к батюшке, чтобы привести Ваню к нему. Время было очень опасное: батюшку могли всегда взять и тогда бы они не свиделись. Я приходила в отчаяние, что Ваня не едет сам, а батюшка строго запрещал мне его насильно приводить к нему.

За мою болезнь Ваня не раз собирался к нему, но все что-нибудь мешало. Во время болезни этой Ваня ухаживал за мной, как сиделка, и исполнял все мои просьбы. И вот я стала умолять его поехать к батюшке. Он с радостью согласился, но потом объявил мне, что снова не попал, т.к. задержали больные.

В тот же вечер лежала я одна и злоба душила меня. Злоба на «того», кто все время вредил душе моего Вани. Мне захотелось «его» изничтожить. Я забыла свою душевную и телесную немощь, я готова была вступить с ним в борьбу, чтобы далеко отогнать «его» от бедного моего Вани. Забывшись, я бросила вызов всему аду, самому сатане. Я горько плакала от отчаяния и моего безсилия.

Вдруг стены комнаты раздвинулись и сам царь тьмы прошел по воздуху во всем своем величии. Он был одет в пурпуровый хитон и был воплощение греха во всей его красе. Это был тот дух зла, за которым люди шли толпами, плененные его красой, и не узнали его. Воздух стал тяжелым. Трудно было дышать. Потом все исчезло.

Появилась церковь Маросейская. На батюшкином месте стоял кто-то очень «великий», не знаю кто. Церковь была полна мужчин и женщин, одетых в белые одежды. Они казались все молодыми, сильными, красивыми неземной красотой. По очереди входили они на батюшкино место и «тот» «великий» перед крестом и Евангелием принимал от них клятву бороться против зла и смерти, не щадя себя. И обещали они отнимать у диавола всякую душу, попавшуюся ему. Завет свой они скрепляли своею кровию. Я была между теми, которые должны были образовать эту общину. Душа была полна восторга, что нас столько уже борющихся. Очнувшись, почувствовала, что в комнате, как в церкви во время «Достойно». На душе было так светло и хорошо. Скоро это чудное состояние прошло и начался сильный жар.

На другой день я сказал Ване, что, если он не поедет к батюшке, я умру. Пока он не возвращался домой, я все молилась св.Николаю, чтобы он допустил Ваню до батюшки.

Наконец Ваня возвращается. Вид у него очень довольный и в руке две просфоры.

— Тебе вот, поменьше, а мне большую, — радостно сказал он. — Я на тебя все жаловался и он сказал, что прав я. Он такой добрый, хороший и очень образованный, все знает. Только я в нем не видал чего-нибудь такого... особенного. Почему к нему народ так ходит? И интеллигенция ведь почти что все.

Помня наставления батюшки, я сказал только:

— Это оттого, что он любит и жалеет всех.

— Я еще к нему пойду, — помолчав, сказал он.

До свидания с Ваней, батюшка, бывало, всегда утешал меня, уверенно говоря:

— Увидимся мы с ним, увидимся, когда нужно будет.

А после своей беседы он как-то неуверенно начал говорить, что еще раз увидится с ним, точно к чему-то прислушиваясь. И только в одной из последних наших бесед он как-то сразу, точно что-то увидев, радостно воскликнул:

— Увидимся мы с ним! Да, увидимся. Теперь я это знаю (это батюшка говорил о будущей жизни).

Оправившись от болезни, я решилась рассказать свой сон о.Константину, хотя он этого всегда очень не любил. Он не рассердился, но и ничего не ответил мне.

Прихожу после болезни в первый раз к батюшке.

— Что это вы так долго не являлись? — радостно встречает он меня. — Хотел было в милицию дать знать, вас разыскивать. Не случилось ли что с моей Александрой? (это было так сказано, потому что я не тотчас явилась к нему). Нам ведь без вас скучно служить, т.е. мне скучно.

— Батюшка, дорогой, спасибо вам большое за мое выздоровление. Не стою я вашего внимания, — горячо сказала я.

— Да, сильно болела, очень, — сказал он, точно зная, как сильно я должна была бы болеть, если бы не молитвы их обоих.

Я рассказала ему, что Ваня про него сказал, каким он от него приехал и как я его к нему послала.

Он укоризненно покачал головой.

— Зачем это делала? (сказала, что умру, если он не поедет). Ведь я не велел. Разве можно так? Хорошо, что все обошлось благополучно. Какой он у вас хороший. Не видя его, я любил его, а теперь еще больше полюблю. Очень Ваня хороший. А я вас нарочно не защищал. Надо было соглашаться с ним, а то расстроился бы, а так он доволен остался.

И опять долго говорили о жизни души ближнего, и как трудно к этому ближнему подойти и полюбить его. Своего не умела любить, как нужно, а тут батюшка учил чужого любить, ко всякому уметь подойти. Это казалось немыслимым.

— Вот я вам говорю: возьмите сердце мое, — сказал он.

— Да как же, батюшка, я смогу это сделать, когда я не умею любить, — в отчаяньи воскликнула я.

— А нужно понемножку приучаться. Так вот взять сердце свое и расширить его. Сначала немножко, а потом все больше и больше. Широ...кое станет. Всех вместит. Трудно очень. Но нужно.

У батюшки было так: для того, чтобы выучиться любить, нужно приложить как бы физические усилия к этому. Было так, точно ты работаешь над этим, как над каким-нибудь делом. Бывало даже жарко станет, так стараешься человека полюбить, т.е. вызвать в душе своей чувство хотя бы жалости к нему. А подойти-то к нему, бывало, стараешься и так, и сяк — с разных сторон. И сначала рада была, когда хоть чувства скуки-то не было в отношениях с ним, а уж где там любить его!

Бывало стараешься жить, как тебя учат, а на деле плохо выходит. Отчаянье овладевает душой и бежишь к батюшке и все ему расскажешь. А он, видя твое старанье, спросит:

— Стараетесь-то стараетесь, а как?

— Изо всех сил и больше сил, батюшка. — И, внимательно посмотрев в глаза тебе, скажет:

— И больше сил... Ну хорошо... если это так. — А если видит, что скорбь уж очень одолела тебя, крепко прижмет к груди твою голову, нежно-нежно поцелует в лоб, глаза и все на тебе перекрестит.

И куда-то отходила скорбь и покойно и тихо делалось на душе. И чувствовалось, что старец твой не дает тебя в обиду злу, что есть защитник у тебя от лукавого и умилостивитель за тебя перед Господом.

А иногда великий старец, бывало, положит свои руки тебе на голову и долго так держит тебя, молясь Господу о твоей грешной душе.

И в один из таких разов я набралась смелости и стала просить о.Алексея:

— Батюшка, родимый, все вы можете сказать Богу, поручитесь Ему за меня. А я буду так стараться, чтобы вас не подвести.

— Поручиться? — с сомнением сказал он. — Как за тебя, за такую, поручиться? А вдруг что-нибудь. Вдруг подведешь. И отцу Алексею там придется краснеть за тебя.

— Нет, батюшка, нет. Не говорите так, — взмолилась я. — буду стараться. Ужас, как буду стараться.

— Будешь?.. А если... нет. — В упор глядя на меня, спросил он и взгляд его пронзил меня насквозь.

— Нет, буду, — упрямо ответила я.

— Ну хорошо... я поручусь... Но только смотри! Держись! А не то мне будет стыдно, что я поручился за такую!

Я горячо благодарила батюшку за его великую милость ко мне. И все время помнила это, когда бури трепали мою душу.

Бывало, придешь к батюшке и жалуешься ему, что молитва не выходит. А он на это тебе скажет:

— Нужно быть, как дитя перед Господом. Знаете, как Он это сказал в Своем Евангелии. Молиться нужно вот как он. — И батюшка покажет на своего внучка, который часто присутствовал не только на наших беседах, но даже на исповедях.

— Алеша, молись!

И ребенок становился перед иконами и крестился, как умел, а дедушка поправлял его ручонку.

И удивительно было выражение лица в это время у этого ребенка.

— Видишь, как он стоит, как молится?

Я тогда не понимала значения этих слов. И не знала, и не понимала, как это к Богу подходить с детской душой, с детской простотой. А батюшка-то не только знал, что требуется в это время, но видел душу мальчика в это время.

Ужасно он любил своего внучка. Трогательно было видеть, как ребенок складывал свои ручонки, получая благословение дедушки. И как он благословлял его. А во время исповеди батюшка, бывало, кажется, не глядит на него, а все видит, что тот делает: остерегает его от ушибов, или велит взять у него то, что могло бы повредить ему.

И, бывало, берешь у него, а он не отдает и смотрит вопросительно на деда, а тот кивнет головой и скажет: «Отдай, Алеша», — и Алеша сейчас же отдает. Я очень любила, когда ребенок был с нами. И батюшка, бывало, при нем бывал всегда снисходительней.

Иногда во время беседы заходили и девочки к нам, но батюшка был с ними гораздо строже. Даст какое-нибудь угощение и сейчас же отошлет.

Как-то мы с девочками очень увлеклись игрой в лошадки. Они по очереди садились мне на спину и я их катала. Было так весело, что я сама увлеклась игрой. Меня позвал батюшка. Одна из девочек вскоре открыла нашу дверь и стала тащить меня к себе.

— Тебе что нужно? — серьезно спросил ее батюшка.

— Она лошадка наша и должна нас возить.

— В чем дело? — спросил, улыбнувшись, батюшка.

Я рассказала нашу игру и с живостью добавила, что было очень весело. Он остро посмотрел на меня, усмехнулся и, обращаясь к ребенку, серьезно сказал:

— Лошадка устала. Оставь ее у меня. Я дам ей овса. А когда она отдохнет, вы ее возьмете опять.

Ребенок спокойно ушел, а батюшка, обращаясь ко мне, строго сказал:

— Ну, а теперь говори дело.

И вот батюшка, видя, что я плохо понимаю, что значит молиться как дитя, бывало пояснит:

— Ничего (что молитва не выходит). Понуждать себя надо. Лучше меньше сказать, но сказать со смыслом. Думать надо над каждым словом, которое произносите. — И он, бывало, сядет в кровати, прострет руки к Богу и скажет: — Вот как нужно. — Лицо его мгновенно загорится нежной любовью к своему Спасителю. Он забывал окружающее и видел только Бога.

Так просто, так горячо скажет несколько слов покаяния или прощения. Слова были разные, но одно он неизменно повторял: — Вот я здесь весь перед Тобою. — И чувствовалось, что старец о.Алексей действительно весь тут перед своим Господом. Оттого и слушал его Господь, что он весь, и телом, и душой был в молитве. Оттого и понимал он волю Божию, что всегда стоял перед Господом своим. Поразителен был этот его переход от разговора к молитве, и какой молитве! Он молился уже не на словах, а на деле.

Хотя я и приучалась к послушанию, хотя и благословлялась на многое, но все же самости у меня еще было достаточно. Еще летом решила, что молитве меня никто не учит, что довольно ждать, что надо добиться ее самой. Начала молиться и читать все возможное без конца. Старалась всячески, чтобы молитва исходила из сердца, когда я и ум-то хорошенько не умела вкладывать в слова молитвы. Читала акафисты по семи раз подряд. Но ничего не выходило из всего моего старания. Кончилось тем, что начала путать слова даже самых простых молитв и часто не понимала, что читаю. Сердилась, бросала со злобой книжки. Часто, уставши от всего этого и отчаявшись в результатах, я засыпала, обливая подушку горючими слезами. Своим «отцам» из всего этого говорила только малую часть.

И вот как-то, а это было уже на вторую зиму, я прочла у епископа Феофана, что если лень одолевает в молитве, нужно бить себя. Так я и начала делать. Физическая боль преобладала над отупением, которое я чувствовала, и мысли делались яснее. Она как бы будила меня. Но чем больше я к ней привыкала, тем больше надо было усиливать ее. Я усилила способы. Наконец, проволокой рассекла себе шею, а молитвы все не было. Я пала перед образом и зарыдала. У меня было чувство, точно я в стену уперлась.

Придя в себя, поняла, что это все я делала самовольно и тем дошла до большого греха. На меня напал страх. Этого «отцы» не простят, а что за это будет, лучше и не думать.

Решила умереть, но не говорить о.Константину, а батюшке покаяться, когда с силами соберусь. И с этих пор он стал спрашивать меня, в конце каждой исповеди:

— И больше ничего?

Краснея, я всегда отвечала:

— Ничего, батюшка. — А он молча только, бывало, посмотрит мне в глаза.

Наконец, перед каким-то большим праздником, или в Рождественский пост, когда нужно было особенно очистить свою душу от всякого греха, я два дня собиралась с духом и, наконец, пошла к батюшке, заранее просив его назначить время для исповеди для того, чтобы отступление было невозможно.

Прихожу. Поговорили с ним, о чем было нужно. Нужно уходить, а он об исповеди ни слова, и я стою молча. Наконец, говорю:

— Батюшка, мне ведь нужно исповедываться у вас.

— Ну что же, — покойно говорит он, — говорите.

Епитрахиль он не надел. Я сказала несколько слов и потом начала задыхаться.

— Вот ведь, что с вами, — участливо сказал он.

— Нет, батюшка, я здорова. Это так.

— Вы-то здоровая? — с грустью добавил. — Слабенькая. Смотрите, берегите себя. Смотрите. Ведь у вас то же, что и у меня.

— Нет, батюшка, не то же. Это пустяк, — горячо запротестовала я. Я не поняла, что батюшка говорил мне о будущем моем нездоровье. От его слов мне стало легче, и я выпалила:

— Батюшка, простите. Ради Христа простите. Я не могу сказать этого о.Константину. Делайте со мной, что хотите. Я не знаю, что будет с ним, если он это узнает. Батюшка, родной, больше никогда не буду. Что хотите делайте со мной, только отпустите мне его (грех). Вы-то простите. Не может быть, чтобы вы не простили. Наказывайте, как хотите, помилования не прошу, только простите, — с отчаяньем молила я, валяясь у него в ногах.

— В чем дело? — просто спросил он.

— Батюшка милый, батюшка дорогой, простите, больше никогда не буду. Я... я... муч... била себя. Мне надоело, что молитва не выходит.

— Расскажите все, как было, — как-то особенно спокойно сказал он.

Я все подробно рассказала и добавила с упрямством:

— Что же еще теперь делать? Остается ножом себе раны наносить, а тогда будет кровь. Увидят. Нельзя. Батюшка, что же мне делать? У меня ничего не выходит, — с отчаяньем простонала я и пала ниц.

Он поднял меня за воротник и с каким-то особенным спокойствием сказал:

— Ничего удивительного в этом нет. Не вы первая говорите мне это. Со многими такое случается и многие с этим приходят ко мне. Люди, которые сами хотят научиться молитве, часто кончают этим. Я обыкновенно в таких случаях отменяю все молитвы и начинаю учить сначала. У меня был один, с которым мы начали со Святый Боже. До того дошел, что только одно это мог говорить.

А то был у нас псаломщик, который, читая «Отче наш», взял у женщины просфору, чтобы отнести ее в алтарь, а так как она чем-то помешала ему, подумал на нее, что она послана лукавым. И с тех пор он не мог говорить «Отче наш» наизусть. Бывало начнет «Отче наш» и сейчас же скажет: «от лукавого». Как мучился, бедный, и я-то с ним как бился! Вот, что бывало.

Батюшка улыбнулся. Я от всех его слов успокоилась и тоже улыбнулась.

— Я вас буду сам учить молитве, — сказал он, помолчав и пристально глядя на меня, добавил: — Одолеем, ничего. Вместе как-нибудь.

Вдруг его лицо сделалось строгим и даже суровым.

— О.Константину, конечно, и думать нельзя говорить это. Не потому, что рассердится — нет. Такого наказания нет, которое вы бы не заслужили, а потому, что он расстроится. Он еще такого не знает, не привык к этому. Он об таком никогда не слыхал. Что будет с ним, когда узнает? Беречь его нужно, от всего такого беречь.

Тоже, что муж бы ваш на это сказал? Чтобы с ним сделалось? Вот, что вы совершили. Великий грех, великое преступление. Оправдания не может быть. Кругом виновата. Это подвиг, но подвиг преступный. Как могли вы это сделать без благословения? Как могли вообще решиться на это? Великая вы грешница. Сейчас же соберите все это: веревки, проволоки и...

— Батюшка, дорогой, родной, не заставляйте их приносить себе, ради Бога нет. Даю честное слово, что брошу их.

Я боялась, что при их виде он еще больше рассердится. И потом было так стыдно.

— Ну, тогда дайте слово, что сами сожжете. Смотрите. Сейчас же все в печку. От меня ничего не скроете. И если что останется у вас, — узнаю — пощады не ждите. Плечи-то очень болят?

— Очень, — тихо ответила я.

— Ох, велика же грешница! И как бы этими самыми разделал бы я тебя! Помни ты у меня, что если да еще хоть малейшее такое или подобное повторится, то я сам расправлюсь с тобой. И еще скажу о.Константину и твоему мужу. Поняла? Помни ты у меня это!

— Батюшка, родимый, не нужно. Я буду стараться хорошо себя вести. Обещаетесь, что не скажете? Батюшка родной, дорогой, обещаетесь, что не скажете? Пожалуйста, обещайтесь, — молила я, валяясь у его ног.

— Ну, смотри! — наконец сказал он.

— Обещаетесь?

— Обещаюсь.

— Завтра приходите учиться молитве, — добавил он, помолчав. — То, что я велю, исполняйте в точности.

Надо было уходить, а он ни слова не сказал мне, что простил мне мой ужасный грех. Я стала просить его об этом, он заговорил о другом. И так несколько раз. Наконец, сказал:

— Ну идите. И сделайте сейчас же, что я приказывал вам.

— Батюшка, разрешите, пожалуйста, — со слезами сказала я.

— Что вам нужно? — как бы не понимая, спросил он.

— Да как же, батюшка, пойду я исповедываться к о.Константину, когда этот грех останется на мне. Как же причащаться-то?

Помолчав, он сказал:

— Ну, делать нечего. Дай сюда (епитрахиль). Великая грешница вы. Надев епитрахиль, его лицо сделалось особенным. Он ею накрыл мне голову и плечи и долго держал руку на моей спине. О.Алексей молился о великом грехе моем. Кончив молиться, он дал мне приложиться к кресту внизу епитрахили. Мне вдруг сразу стало легко. Батюшка начал крестить воздух, всю меня: глаза, лоб, лицо, сердце, грудь. Потом сел на кровати лицом к иконам и долго молился, часто крестясь.

Впоследствии еще много раз батюшка, бывало, как придешь к нему, начинал беседу с того, что долго молился, низко и усердно кланяясь, и то же делал, отпуская меня. Через некоторое время он это делать перестал.

— Ну, идите теперь. Великая вы грешница, — сказал он, смотря на меня большими темными глазами, как бы изучая меня.

В этой исповеди батюшка нарочно медлил простить меня, чтобы заставить меня как можно больше осознать всю тяжесть моего проступка.

У батюшки была особенность покрывать епитрахилью кающегося по-разному, и он это делал не случайно. То он покрывал ею всю меня, то только голову, то, как в этом случае, голову и плечи. Зачем он так делал — не знаю.

Вернувшись домой, все сожгла, что он велел. К о.Константину пошла исповедываться без малейшего смущения, точно я никогда и проступка-то этого не совершала.

Прихожу к батюшке. Он пристально глядит на меня, строго спрашивает:

— Исполнили?

— Да, батюшка.

— Все сожгли?

— Все, батюшка.

— То-то! Смотри ты у меня! — сказал он так, что у меня в душе все захолодало.

— Ну вот что, начал он, помолчав, — вы родителей-то ваших поминаете?

— Нет.

— Всегда поминайте их на молитве. Просите их помощи.

Теперь оставьте все, что вы читали, совсем не открывайте этих книг. Утром и вечером читайте только: Слава Отцу... Святый Боже, Отче наш, К тебе Владыко, Человеколюбче... Знаете ее? — И он прочел ее, но именно, как всегда, не прочел, а молился ею. Особенно он сказал эти слова: «Помози ми на всякое время, во всякой вещи»... Чувствовалось, что батюшка просит это для себя.

— Эту надо читать непременно, — продолжал он. — И вот пока больше ничего, все остальное оставьте. Можете прочесть Отче наш?

— Могу.

— И Святый Боже тоже?

— Да.

— Хорошо. А то некоторые в таком состоянии не могут и Святый Боже прочесть. Потом дальше пойдем и так я постепенно приучу вас.

Спрашивая, могу ли я прочесть ту или иную молитву, батюшка подразумевал не то, что духом могу ли я ее прочесть, а просто, правильно ли слова могу сказать, так как я дошла до того, что иногда не могла правильно сказать: Богородице, Дево, радуйся...

Спустя некоторое время батюшка спрашивает:

— Ну, что, как?

— Лучше, батюшка, спасибо большое, — весело ответила я. — Батюшка, можно прибавить мне утром «Помилуй мя Боже», а вечером «Господи, не лиши меня небесных Твоих благ»? Только не от себя ее читать, а как бы за Ваню: а то для себя скучно. Я так уж давно молюсь.

— А кто благословил?

— О.Константин.

— Он вам так велел читать?

— Нет, сама выдумала.

Батюшка пристально посмотрел на меня и сказал:

— Можно. И это даже будет очень хорошо.

И так постепенно батюшка прибавлял молитвы и каждый раз спрашивал, как идет дело. Но докончить обучение не пришлось. Наша жизнь с Ваней требовала постоянного руководства, так что на это не оставалось часто времени. Потом батюшка уехал, чтобы живым уже более не возвратиться.

Как-то о.Константин стал замечать, что я извожусь физически и был этим очень недоволен. Подробности моей личной жизни он не знал. Часто «гонял» меня за то, что не берегу себя и, наконец, сказал, что поедет жаловаться о.Алексею.

— Он-то вас как следует проучит, — сказал он. Я ему не поверила и скоро забыла его слова.

Как-то прихожу к батюшке за благословением. А он, благословляя, говорит:

— А вчера у меня был о.Константин и жаловался на вас.

У меня сердце упало. Я никак не могла понять, на что мог жаловаться мой «отец».

— А я... — и батюшка в упор посмотрел на меня, пока я не начала дрожать, — защищал вас, — улыбаясь, добавил он.

Мне стало весело и легко. Я все вспомнила и поняла.

— Я ему говорил, — продолжал он, отвернувшись, — что это ничего, что это так нужно сейчас. А про то хотел сказать, да уж пожалел вас, — лукаво добавил он.

— Нет, батюшка, родной, вы этого не сделаете. Вы обещали ведь. Батюшка подробно расспросил меня, как ем, как сплю и, пока я рассказывала, качал головой:

— Ай, ай! А я-то вас защищал. Не следовало бы. Не следовало бы. Ну садитесь скорей (точно ослабла я сразу). А что же Ваня наш говорит на все это?

— Иногда ворчит, а то ничего.

— Беда, как вы его изводите, — пошутил он. — А как вы все это проделываете без благословления?

— Я, батюшка, благославляюсь.

— Благословляетесь?..

— Ну да, батюшка, на все.

Он в недоумении смотрел на меня. Потом, что-то поняв, сказал:

— А как вы благословляетесь у о.Константина?

— Как, батюшка? Подхожу и...

— Нет, не то. Вы ему как говорите: «Благословите, батюшка, на что?

— Благословите, батюшка, на пост. А как пощусь — не его дело. Благословите меньше спать, а на сколько меньше — не его дело. Всего, батюшка, ведь не стоит говорить?

— Ах, Александра, этакая. «Благословите на пост!» Я вас благословлю! Погоди вот!

— Батюшка, ну, а как же? — испугавшись, со слезами сказала я.

— Благословение берут, подробно объясняя в чем дело. А это является с его стороны не благословением, а с вашей обманом. С нынешнего дня иначе не благословляйтесь, как объяснив ему до мельчайших подробностей. Поняла?

— Поняла, батюшка.

— Ну, теперь совсем «отцы» скрутили, — подумала я.

С этих пор о.Константин спрашивал меня всегда подробно, на что я беру благословение. Помню, как велел говорить, сколько я чего съедаю даже.

Подошел Великий пост. На Прощеное Воскресение пошла на вечерню к одному епископу в его домовую церковь.

Этого епископа многие обвиняли в сношении с «живыми». На вечерне он очень хорошо говорил, оправдывая себя, и просил прощения у народа. Когда я поклонилась ему, он поднял меня и долго, держа меня за руку, просил у меня прощения.

Прихожу к о.Константину и с радостью рассказываю ему, как епископ Т.[31] просил прощения у народа, а у меня в особенности.

— Он думал, наверное, — говорила я, — что я ушла от церкви, так как давно не видал меня, а тут увидал, какая у меня молитва, и раскаялся, — победоносно сказала я.

— Не он должен просить прощения у вас, а вы — у него, — строго сказал о.Константин.

— За что же, батюшка, — сразу осела я.

— За то, что осуждали его насчет живоцерковников.

— Да ведь я просила.

— То просили со всеми, а теперь будете просить одна.

— Нет, батюшка, не могу. Не могу. Где же?

— Где хотите.

— Батюшка, у о.Алексея я готова просить прощения без всякой вины хоть семь раз, а у архиерея не могу.

— У батюшки семь раз, а у архиерея двадцать семь раз будете просить.

— Батюшка, простите, я больше не буду, — повалилась я ему в ноги.

— Вот попросите у епископа прощения, который так смиряется перед вами, тогда и будет хорошо.

— Батюшка, помилуйте. Лучше другое что (наказание).

— Нет.

— Батюшка, я же право не могу. Никакая сила не заставит меня это сделать.

— Я заставлю! — сказал он голосом, не терпящим возражения. Я ушла в горе и крепко задумалась, как мне быть.

Наступила первая неделя поста. Сначала ходила на службы своего «отца», как он велел. В среду же вечером пришла на Маросейку. В душе было большое покаяние о всем сделанном мною, да и о.Константин велел каяться крепко. Я стояла с опущенной головой и плакала.

Вдруг движение, шепот: «Сам идет». Я вздрогнула и посмотрела. С амвона на нас тихо шел о.Алексей. Глаза его были грустные, весь вид был такой скорбный. Он посмотрел на меня с жалостью, я еще ниже опустила голову. Мне стало очень стыдно.

Он стал читать. Никогда я ничего подобного не слыхала. Это был вопль твари к своему Творцу о помиловании. Это был плач души, тоскующей о своей разлуке со своим Господом. Он читал как бы от лица всех нас и приносил жертву покаяния за все, сделанное нами. При первом же «Помилуй мя, Боже» я упала на колени рядом с ним, и слезы градом полились у меня. Никогда после я не чувствовала такого раскаянья и так не плакала.

Мне казалось, что Сам Господь стоит на амвоне, а я за спиной о.Алексея всем существом своим прошу Его простить меня. Живо встала передо мной вся жизнь моя — один сплошной грех, а за последнее время обещание исправиться, которое я не сдержала. Каждый раз при пении «Помилуй мя, Боже» я падала, стоя на коленях, к ногам батюшки, а он тихонько отодвигал их.

Плакал о.Алексей, плакал народ и кто-то, тихо вздохнув, сказал: «О, Господи, что это такое?» Вся церковь каялась и вымаливала себе прощение у Бога. О.Алексей кончил и ушел. А я все продолжала стоять на коленях, плакать и каяться. Народ сердился, что я всем мешаю, было страшно жарко, все меня толкали, но я не обращала ни на что внимания. Одна сестра, проходя, стала убеждать меня встать.

— Ведь батюшка ушел, — сказала она,

А я подумала: что мне оттого, что он ушел, ведь он все знает. Разве без него можно иначе молиться, чем при нем, И потом, если у людей так вымаливаешь себе прощения, то не тем ли более у Бога это нужно делать. Домой пришла, все болело и я была вся мокрая.

На утро прихожу к батюшке и говорю, что пост только что начался, а мне уж страшно, страшно за грехи свои, А что дальше-то будет? Вчера он так хорошо читал, всю душу свою проплакала, а облегчения нет. Он, как только мог, утешал меня. Сколько любви, сколько ласки было в его словах.

Потом, пристально посмотрев на меня, сказал:

— Скажите, почему вы такая грустная? Что у вас на душе? Скажи, ну? — участливо спрашивал он меня.

Я рассказала все, как было с епископом Т. и о.Константином.

Я не имела в виду это батюшке говорить, так как не полагалось со всяким пустяком приставать к своему старцу. Надо было найти силы в себе, чтобы исполнить приказание духовного отца. Просить для этого батюшкиной помощи было бы баловством. Но он, видя мое горе, сам пошел мне навстречу.

— Поделом, не шляйся по архиереям, — строго проговорил он, взявши меня за ухо, начал учить, как учат щенят, приговаривая. — Не шляйся, не шляйся, не шляйся!

Мне сделалось смешно, но батюшка был строгий.

— Будешь шляться, будешь еще ходить, куда не следует? — говорил он, продолжая драть меня за уши.

— Не буду, батюшка, простите, ведь это я так, по глупости.

Долго он так учил меня, наконец бросил.

— Мало тебе Маросейки? Почему у нас не была? Было так хорошо. Почему, спрашиваю? Нет, полезла к архиереям! Вот и получила. И поделом! И не так тебе еще следует! Запомни! И он крепко ударил меня по лбу, — что для тебя есть только две церкви, в которые и ходи: Маросейка, это всегда ходи, на всю жизнь, и С. в Р.[32], пока там о.Константин. Переведут его и ты перейдешь с ним. На его службы ходи только.

— Батюшка, а Никола на Песках[33]? — робко спросила я (соседняя наша церковь, куда я часто ходила). — Там очень диакон хороший. Молитвенник большой, потом близко от дома; ведь мне из-за Вани часто надолго нельзя отлучаться.

— Да, да, — подумавши, сказал он. — Пожалуй можно и к Николе на Песках иногда, только когда из-за дома некогда. А то всегда и на все время Маросейка. Поняли?

— Поняла, батюшка.

— Архиереев нехорошо осуждать, — продолжал он, — власть они. А вы все думаете: вот противные-то. Не ходите к ним потому, что они не простые. Редко кто из них простой. Мы с о.Константином — другое дело: что думаем, то и показываем. А у них нет. Надо уметь с ними. Особенно с епископом Т. Ну что тут прости и прости — и все. Пришла бы к нам с о.Константином: батюшка, простите... и больше ничего. А здесь и руку-то держал, и прости-то по особенному говорил. Вы их понять не можете, ну и не лезьте. Опять пойдешь шляться к ним? — добавил он, крепко дергая мне уши.

— Нет, не буду, — с уверенностью сказала я и мотнула головой, чтобы еще больше подтвердить мое решение.

— Ну, а вас мне жаль, очень жаль. Уж очень он строг, о.Константин-то. Что это с ним? Буду молиться, чтобы он стал добрее.

— Батюшка, а вы-то сами находите это нужным? — с тоской спросила я.

— Ну, а как же? Ведь он велел. Он понимает. И поделом. Другой раз не шляйся, — последний раз отодрав меня за уши, сказал батюшка. И, благословив, отпустил.

Я ушла в надежде, что, раз он будет молиться, дело мое выйдет.

Вечером пришла опять на мефимоны[34]. Когда батюшка шел к аналою, то было такое святое в нем, что я стала отходить возможно дальше, пока он не пройдет мимо.

Все так же, если не сильнее, читал о.Алексей. Чувствовалось, что сегодня он молится за свою душу, сам кается, молится особенно сильно.

О.Алексей ведь начинал свой последний Великий пост на земле и последний раз приносил Господу покаяние за себя и свою паству.

У меня еще больше было слез, еще больше разрывалась душа от покаяния, еще сильнее просила Бога простить меня.

На другой день, перед тем, как идти исповедываться к о.Константину, прихожу к батюшке.

Он как-то странно посмотрел на меня, точно изучая меня, а у самого глаза темные, большие-большие.

— Батюшка, — с отчаяньем сказала я, — я все еще боюсь, грехов много. Как проведу я пост? Пасхи не будет.

— Ну, теперь уж кажется нечего бояться... после вчерашнего, — как-то странно проговорил он. — Слезы-то еще остались? — пошутил он. Голос его дрогнул.

— Батюшка, что толку в слезах моих. Батюшка, а я вот еще не сделала, что о.Константин велел.

— Ну, ничего, авось забыл. Простит. Он добрый, — улыбаясь, сказал он.

Нет, нет, подумала я, не такой мой «отец», чтобы простить. На исповеди у о.Константина он как всегда на все мои грехи отвечал:

— Бог простит.

Когда же я сказала, что не исполнила его приказания и просила простить его (этот грех), он промолчал. Я упала ему в ноги. Он только сказал: что не сделано, остается не сделанным. Но грехи разрешил и на утро я причащалась. А после, как всегда, пошла к батюшке показываться.

— А наше с вами дело, батюшка, не вышло.

Он удивленно вскинул на меня глаза.

— Насчет епископа Т.

— Неужели не простил! — удивленно воскликнул он. — Однако же! — Потом, радостно потирая руки, добавил:

— Ну и о.Константин. Мне вас очень жалко, но сделать ничего не могу... Буду молиться за вас, чтобы Господь помог вам.

Опять настало время исповедываться у о.Константина. Опять валялась в ногах у него. Но опять услыхала от него те же слова. Я испугалась, что таким образом и Пасхи не будет у меня. Решила во что бы то ни стало исполнить наложенное.

Пошла на дом к архиерею, он меня знал немножко — не приняли. Узнала, где он будет на Страстной вести общую исповедь.

Отправилась. Церковь домовая, все свои, все из «обобранных». Всю службу я простояла на коленях, каясь Богу в своем грехе, а потом, как все, подошла к архиерею, поклонилась ему в ноги и, стоя на коленях, сказала:

— Простите меня, ради Христа, грешную, Владыка, за то, что я осуд...

Он не дал докончить, накрыл омофором и громко сказал:

— Разрешаю все грехи твои, Александра.

Я заставила себя поцеловать край одежды его в знак почтения, и когда все кончилось и он уходил, окруженный своими, я снова подошла к нему, поклонилась ему в ноги и попросила его св.молитв за мою грешную душу.

Из церкви вышла я точно из бани, но на душе было легко. Полетела к о.Константину. Все рассказала ему. Он остался очень доволен и так тепло и ласково сказал:

— Бог простит, — и дал гостинец.

Веселая прихожу к батюшке. Он до мельчайших подробностей велел все рассказать ему. Остался очень доволен, особенно тем, что я, каясь, всю службу простояла на коленях.

— Это очень хорошо. Очень. Всегда так делай. Всегда. — И взгляд его темных-темных глаз, казалось, хотел запечатлеть это в душе моей.

И с тех пор в дни поста, когда о.Константин требовал особенного покаяния или когда «отцы» мои за что-нибудь ставили меня на покаяние, считалось, что нужно каяться так.

И иногда казалось, что не выдержишь, но вспомнишь темные глаза о.Алексея и эти его слова, и чувствуешь, что иначе нельзя и стараешься не ослабнуть. И молитва делалась сильнее.

Как-то батюшка сказал:

— Надо сказать, что, хотя и плохо везешь, но все же много можно накладывать — свезешь.

И потом всегда это говорил, когда особенно трудна была учеба и сурова для меня духовная жизнь.

Уже после батюшкиной кончины я поняла, почему ему так хотелось, чтобы я была на Вечерне Прощенного Воскресения, как несколько раз высказывал он мне. В это воскресение батюшка говорил проповедь, в которой прощался с нами навсегда. Видя в этот Великий пост мое покаяние и труды внешние и внутренние, батюшка часто принимал меня особенно ласково. Бывало, так бережно-тихо исправляет, утешает, ободряет. Особенно тяжело как-то было. Казалось, духовная жизнь Вани не двигалась совсем. Со слезами излила свое горе батюшке. Он так участливо старался утешить меня. Отечески нежно ласкал меня и, наконец, сказал:

— Оставь все здесь у меня это.

— Не могу, батюшка. — А сама подумала: как я оставлю тебе такое мое бремя, когда и без моего-то у тебя довольно разного горя.

— Тебе говорю, оставь, — ласково повелительно сказал он и ударил рукой по столу. — Вылей здесь все и оставь.

— Нет, как хотите, батюшка, чтобы я вас да еще своею ношею обременяла. Нет, не могу.

— Оставишь, — уверенно сказал он, и не успела я дойти до порога, как почувствовала, что, против моей воли, точно что-то свалилось с плеч и легко и радостно стало на душе моей.

Как я ни привыкла ко всему со старцем моим, но то, что случилось со мной, поразило меня. Я всем существом противилась и все же молитвами о.Алексея Господь снял тяжелое бремя с души моей.

Прихожу как-то к батюшке на исповедь и говорю: — Я, батюшка, боюсь, что не сумею разобраться в душе своей. Наверное там есть такой грех, которого я не вижу и которого не понимаю. Посмотрите вы.

Он защитил глаза свои, как от солнца, и стал смотреть мне в глаза. Казалось, его взгляд проходил всю меня, все тайники души моей, все малейшие ее уголки — все было открыто для него. Глаза его были темные, большие и взгляд необыкновенно острый.

Я стояла перед ним на коленях, боясь пошевельнуться, боясь дохнуть, и тем помешать ему. Он смотрел и прямо, и сбоку, точно подходил с разных сторон к душе моей.

— Нет, после долгого осмотра сказал он, — ничего. Иди к о.Константину. — Потом вдруг: — Нет... постой-ка.

И опять, точно что ему показалось, взглядом насквозь пронзил меня, как будто он что-то упустил. Я испугалась, а вдруг найдет что ужасное.

— Нет, ничего, — успокоенный сказал он. — Нет, ничего. Иди с миром. — И большим благословением отпустил меня.

Всегда казалось, да и было на самом деле, что он видел все, что делалось в человеческой душе. И он иногда так вот исповедывал. Бывало придешь к нему на исповедь, станешь на колени и скажешь: «Ну, батюшка, смотрите. И, если можно, простите и разрешите».

И он так вот посмотрит всю твою душу насквозь и бывало только скажет:

— Нет, ничего. Иди к о.Константину. — Вот и вся исповедь. А как легко становилось на душе. И шла к своему «отцу» с чувством, что Господь уже простил тебя.

А как спокойно было. Сама не умела разбираться в своей душе, а здесь была уверенность, что другой все у тебя разберет и ничего не оставит в самых тайных уголках ее.

Бывало, он часто заметит в тебе, чего сама за собой не замечаешь, сейчас вытащит наружу, так что тебе станет ясно, что в тебе сидело. И так он постепенно приучил меня разбираться в самой себе, распознавать, что в тебе было плохого и тем очищать душу твою.

Да, дух старца о.Алексея умел раскрывать души людские.

Такая проверка старцем тайников души твоей давала очень многое. Она приучала «ходить» внимательно. Бывало несколько раз проверишь свои помыслы, свои поступки. Стараешься внимательно разбираться во всем, обдумывать все, чтобы не пропустить у себя чего-либо недолжного.

Мое настроение постом продолжало быть все тем же. Страх перед Страстной и отчаяние в своей плохой жизни и за свои грехи.

Страх перед Богом был так велик, что, подходя к Причастию, вся тряслась, так что о.Константин всеми способами старался отучить меня от этого. Но это был не тот страх, который человек должен иметь перед Господом.

И вот в одну из исповедей, когда было уж очень скверно на душе, а батюшке говорить этого не смела, он меня стал утешать.

— Вам не нужно бояться, что же делать другим тогда. Покаяние нужно всегда иметь и чувство своего непотребства, но такой страх нужно оставить. Он не для вас, голубушка моя. Как вы относитесь к людям! Как вы жалеете их! Сколько их сюда приводите! Сколько раз вам приходилось приходить из-за этого так! Сколько раз — я знаю. А сколько — не знаю. Ване своему вы все отдаете — душу ему отдаете. А случай с Михаилом? У меня и то было только раз в жизни такое.

И он рассказал, как его позвали соборовать умирающего. Как он узнал, что больной в ссоре со своими близкими и как ему удалось помирить его с ними.

— Да ведь то у меня... Тогда Господь явил особенную милость Свою к вам. Ведь кто другой, а я знаю, что вам это стоило. Чего же, голубушка, бояться вам? Не нужно. Оставьте. Кайтесь, но твердо верьте, что Господь все простит и даст вам Свое Воскресение.

Он крепко обнял меня, поцеловал и положил руку мне на голову. Так он долго молился.

— Так нечего вам бояться гнева Божьего. С вас Господь не взыщет. И праздник будет.

С удивлением слушала утешения дорогого старца моего. Ведь он мне приписывал, что сам делал, что сам чувствовал. Я ведь только приводила людей к нему, я ведь только просила его о их нуждах. А ведь молился-то он за них, утешал-то он их. И он давал им все.

Батюшка, конечно, жалея меня, не знал, что и сказать мне в утешение. Я была в таком состоянии отчаянья, что эти его слова не могли возбудить во мне самомнения. Я им не верила. Ничто тогда не могло утешить меня.

— Батюшка, родной, что вы говорите. Ведь это все неправда, — воскликнула я. — Жалея меня, вы все это говорите. Батюшка, родной, спасибо вам, — со слезами сказала я, тронутая до глубины души любовью и состраданием ко мне, скверной, моего безценного батюшки.

— Оставь все это у меня, иди с миром, — благословил он меня ласково. А в следующий раз, бывало, он опять строго требовал ответа во всем,

точно всего этого и не было.

Батюшка редко хвалил меня и просфоры давал редко. Но когда уж жалел, то жалел и ласкал, как мать свое дитя, и все сиротство души пропадало мигом.

Он, хваля, придавал силы идти дальше. Но после таких случаев был особенно взыскателен и серьезен.

— Хвалить-то, — бывало, скажет, — вас незачем. Жизнь ваша лучше многих других, легкая она у вас. Сама-то живешь плохо, а думаешь, что кругом нехорошо.

На четвертой неделе, в воскресенье служил батюшка. Совершенно неожиданно для меня явилась та молитва, которую давно-давно я испытала на акафисте Феодоровской. Так я промолилась всю обедню. Никого и ничего не видала. На душе было так покойно и уверенно. Я молилась кресту. Иногда только видела темные-темные глаза батюшки, его глубокий взгляд, ободряющий и как бы прямо смотрящий на меня. Подумаешь: как хорошо, батюшка, и снова молитва захватывает тебя.

После молебна батюшка, держа крест высоко над головой, благословил им народ. И я видела, как он горящим взором посмотрел на меня. Крестом большим и тяжелым осенил меня старец мой и я, павши ниц, всей душой ответила ему: «Готова на все».

После обедни прихожу к батюшке. У него сидят двое. Уж и ласково-то он встретил меня: не знал как назвать. Я остановилась на пороге, а он отошел к тем двум и начал им объяснять что-то, показывая на меня. Я себя чувствовала, как при докторском осмотре: стояла перед ними, а он объяснял им что-то насчет моей души. Мне сделалось стыдно, что чужие видели мою душу, и я взмолилась:

— Батюшка, родной, отпустите.

— Сейчас, сейчас, — отвечал он и продолжал свое.

— Батюшка, дома ждут, отпустите, — пустилась я на последнее средство.

— Ну, идите, — он подошел ко мне, улыбаясь, и благословил меня.

— Батюшка, сделайте так, чтобы оба они на меня не сердились. Я ведь очень долго пропадала из дома.

Батюшка вынул просфору и сказал серьезно:

— Нет, они сегодня не могут сердиться на вас. Передайте это Ване, чтобы он у нас успокоился, а тот поймет, в чем дело. Он узнает.

Так и вышло: все кончилось для меня благополучно. При следующей беседе батюшка был такой же веселый и довольный. Он долго и много говорил о значении креста и как его нужно нести. Говорил все известное, но так просто, хорошо. С такой любовью и надеждой возбуждал нести свой жизненный крест. Так хорошо говорил о его легкости, если нести его в послушании и смирении. И все вместе: его беседа, обедня и его благословение в церкви крестом оставило в душе моей глубокий след.

Всю жизнь каждый праздник креста ознаменовывается для меня особым духовным переживанием. И осталось в моем сердце, что батюшка придает кресту особенное значение для меня. Бывало батюшка так хорошо говорил о великом значении креста Спасителя, о тяжести воспринятых Им на Себя грехов всего мира, о страданиях Его, невинного, из-за любви к людям.

Батюшка учил, что каждый раз, как нам наш крест покажется тяжелым, мысленно взирать на крест Спасителя. И подумать, что мы являемся по сравнению с Ним. А крест-то несем самый ведь легкий. Мы не должны искать другого креста, кроме своего, который нам дан Господом и который всегда нам кажется тяжелее других, а на самом деле является самым легким.

И снова он открыл книгу и опять для меня пришлось место о смирении и молитве.

— Видите, как на вас все то же падает: смирение и молитва, — сказал он. — Другого пути, значит, нет... еще любовь.

Первый раз показал мне все, что нужно иметь: смирение, кротость, молитву и любовь. Потом каждый раз читал мне то, что было наиболее важным в данный момент для меня. Сначала особенно напирал на молитву, потом на смирение и, наконец, дал мне последнюю задачу — любовь.

Прихожу в церковь в батюшкины именины. Служит «сам». Хотелось именно в церкви почтить его. Молилась хорошо, как в то воскресенье.

Днем принесла ему гостинец и заметила что-то неладное у него в квартире. В это время батюшку вызвали на второй допрос и долго все не знали, чем это кончится.

Но я, отдавши свой гостинец, пошла домой с полной уверенностью, что батюшка нам нужен, и потому Господь не допустит для него ничего плохого. Почему-то тогда всегда так думалось.

Утром прихожу проведать батюшку.

— Где же была, Александра? — весело встречает он меня. — Тут было без вас меня арестовать хотели. — И стал он мне рассказывать все, что с ним было. Очень хорошо и мудро отвечал он им. — А первое, что спросили меня, — улыбаясь, сказал он, — кто мои друзья? А я им говорю: друзей у меня много, трудно перечесть. А они опять: а именно? Вот на первом месте и назвал вас. Это уже второй раз я назвал вас своим другом. Вас, наверное, теперь арестуют. Нельзя быть моим другом... — задумчиво и грустно проговорил он. — Они моей одышки испугались, боялись, что я умру у них, потому так скоро и отпустили.

Легко он говорил все это, но по его виду, по прерывистому и тяжелому дыханию было видно, что тяжело достался ему этот второй и последний его допрос.

Трудно было отвечать за Маросейку. «Это последний. Больше не будет», — как-то особенно проговорил он.

Бывало часто батюшка, шутя, как бы поддразнивая меня, говаривал:

— Вот придет праздник, а меня не будет. Могут со всем скарбом выслать далеко.

— Нет, батюшка, это невозможно. Где Он (Бог) тогда?

— Разве можно так говорить, — строго, бывало, остановит он. Потом посмотрит вдаль, глаза наполнятся слезами. — Нет, не вышлют меня, никто меня не тронет. Я сам уйду.

И непонятны мне были тогда эти слова, и смущенно молчала я, не смея спросить.

В Лазареву субботу прихожу к батюшке просить благословения на особенный пост на Страстную. У своего «отца» спрашивать боялась.

Батюшка шутил, не соглашался, грозился сказать про «то» ужасное о.Константину и Ване.

— И что с ними было бы, если б узнали! И что было бы! — ужасался он.

Я засмеялась и опять стала приставать к нему разрешить пост. Он отвернулся, долго думал, опустив голову, и, наконец, сказал:

— А муж что?

— Он, батюшка, привык. Я и в прошлом году так делала. Поворчит, а потом ничего.

— А о.Константин?

— Никогда не знал об этом. Я просто благословлялась на Страстную, а как ее проводить, было моим делом.

— Разбойница этакая!

— Простите, батюшка, это было раньше, теперь я умнее. Ну же, батюшка, а батюшка? Разрешите, дорогой. Я к этому привыкла и ничего особенного со мной не будет.

— А выдержишь?

— Ну, а то как же!

— Помни! — и батюшка стал строгим, — если не выдержишь, будет плохо (от Бога).

— Нет, батюшка, разве мыслимо? — А самой сделалось страшно. Очевидно он видел в этом что-то особенное и очень трудное.

— Ну, во имя Отца и Сына и Святого Духа, — благословил он меня.

— Господи, помоги ей, — сказал он горячо.

На другой день после обедни прихожу к нему. Он усадил меня с собою чай пить и не знал, чем угостить. Я никогда с ним чай не пила и чувствовала себя неловко, боясь сделать что-нибудь не так. Он следил за мной все время и заставлял больше есть и пить. Я поняла, что это было его благословение мне на Страстную, которое должно было поддержать меня, что и было на деле.

Когда я напилась, он сказал:

— Ну вот, держись. — Потом опять всю благословил, пристально посмотрел мне в глаза и отпустил.

Страстную постилась, молилась, как только могла, все не умея, но от чистого сердца. Страх перед Плащаницей делался все больше и больше. Как я подойду к Спасителю, Которого я оскорбила.

С батюшкой не говорила, заходила только за благословением для поддержки.

Взгляд его, полный жалости и любви, придавал силу на дальнейшее. Прихожу в пятницу перед исповедью у о.Константина и по обычаю кланяюсь в ноги.

— Ну, кажется, теперь поклоны кончились, а вы все свое. Уж довольно, думается, — сказал он, как-то особенно глядя на меня.

— О.Константин говорит, батюшка, что они только начинаются, — виновато проговорила я. — Батюшка, мне страшно. Я не только не могу приложиться к самой Плащанице, к краю-то ее не могу. Ведь Он там живой лежит!

Батюшка смотрел мне в душу своими темными большими глазами.

— Батюшка, — продолжала я, — у меня живого места ни внутри, ни снаружи. А покаяния нет, и все так же страшно.

— Я знаю, я знаю все, — как-то особенно проговорил он, — вы можете (имеете право) с спокойной совестью приложиться. Скажите так: Господи, дай мне силы любить Тебя, дай мне силы служить Тебе! И с этими словами приложитесь к ногам Спасителя. Слышите? К ногам, и непременно сделайте, как я говорю вам. Скажите эти слова и поцелуйте ноги Его, Его Самого, — вдохновенно произнес он.

Я страшно поразилась. Батюшка сказал мне те слова, которыми я молилась ежедневно и которых никто никогда не слыхал. Это второй раз в жизни он мне говорил мою молитву, которую знал только Бог и я.

Сделала, как он велел, и почувствовала сразу облегчение.

Еще в среду он спрашивал меня, где я буду стоять Страстные службы.

— Как о.Константин велит, — ответила я. — А мне бы очень хотелось стоять двенадцать Евангелий у вас, а он велел к нему приходить.

— Как вы говорите? — оборвал меня батюшка. — Разве так можно? На чтение двенадцати Евангелий! — медленно проговорил он.

— Простите, батюшка.

— Повторите. — Я повторила.

— Вот так. Так и говорите всегда. А то, что это такое, точно говорите, что на такую-то пьесу пойду.

Нужно было всегда с особенным благоговением говорить обо всем, что касалось Спасителя.

Пасху встретила хорошо, но ничего особенного не творилось в душе моей. Прихожу к батюшкой христосоваться. Сидит один, читает. Тихо в квартире.

— Христос воскресе, батюшка! — сказал я, тихо входя в комнату. Он поднял голову, посмотрел мне прямо в душу и, точно обращаясь к кому-то, сказал: — Вот в ней действительно Христос воскрес!

Я опешила. Настроение-то у меня было самое обыкновенное.

Он встал и тихонько похристосовался со мной. Весь его вид был такой какой-то особенный, точно он сам не присутствовал здесь, что мне сделалось страшно и я поцеловала его, как икону. Молча обменялись яйцами. Он сел и снова углубился в чтение, а я, не смея тревожить его, на цыпочках вышла из комнаты.

Ни одну пасхальную обедню не служил батюшка. И как же мне было жалко и досадно на себя, что я по своей глупости пропустила батюшкину Пасху в прошлом году.

Пришла за артосом в церковь. Когда стала подходить к кресту, одну маленькую девочку задавили совсем. Я взяла ее на руки. Девочка оказалась прелесть какая. Говорила, что знает Отче наш. Что дома ее не пускают в церковь, что украдкой она ходит с бабушкой. Бабушке очень хотелось увидать батюшку, но я ее не знала, а время было опасное и я ей это не устроила.

Прихожу к батюшке, а он радостно встречает меня:

— А вот она и сама идет. — И что-то сказал такое, по чему я поняла, что он знает про то, что было в церкви.

Я не поняла, почему батюшка так радуется, но мне стало страшно, что он и это даже знает. Но тотчас же успокоила себя тем, что, наверное, ему об этом сказали.

Как-то смущенная прихожу к нему. Молитва, которая появилась у меня на акафисте Феодоровской, стала обычной и делалась все сильней. Меня смущал тот блеск, в котором мне стали казаться иконы.

Я подумала, что батюшка не служит, не видит меня и может меня упустить. Говорю ему про мое смущенье.

— А о.Константину боюсь говорить. Он страсть как не любит всего этого и может строго наказать меня.

— Ничего, — спокойно сказал он. — Не думайте об этом. Каждый раз, как в себе заметите это, говорите: — Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешную. И ничего не бойтесь.

Я стала так делать. Молитва и блеск усилились, но я была покойна, т.к. делала, как велел мне мой старец.

Удивительно разумен был его совет. Иисусова молитва, как батюшка учил, предохраняла от всякого зла и здесь она должна была предохранить меня от прелести, которой о.Алексей так боялся для меня.

Последнее время батюшка каждый раз говорил мне:

— Приходите чаще, как можно чаще... а то скоро... — и он, бывало, не докончив, как-то особенно посмотрит на тебя.

Я думала, что дело идет о его аресте, но особенно этому не верила. И вот раз он говорит:

— Вы все про себя не говорите. Говорите про себя. Что же про себя-то не рассказываете. Я вас совсем не знаю, не знаю совсем. Я хочу вас знать.

Я поняла, что он желает, чтобы я о себе рассказала ему все, что со мной было и есть в духовной жизни, и поэтому просила его исповедывать меня. Он подумал и назначил день и час так, как будто хотел на свободе побольше поговорить со мною. Это был канун моих именин. О.Константин позволил, и я первый раз в жизни должна была причащаться в этот день. Прихожу к батюшке. Поговорили о том, что нужно было, и мы замолчали. Наконец, напоминаю ему об исповеди.

— Что же, давайте, — как будто забыв, что сам же ее назначил, сказал он. — Завтра ваши именины?

— Да.

— Молитесь царице Александре. Нужно всегда молиться тому святому, чье имя носишь. Она поможет вам.

Он надел епитрахиль, поручи, встал перед аналоем и начал читать молитвы перед исповедью. Так он раньше никогда не делал. Пока он читал, я не могла молиться. Что я буду говорить тебе и как, дорогой старец мой, — думала я. — И зачем нужно знать тебе то, что ты сам давно знаешь. Батюшка по временам наблюдал за мной. Вдруг с необыкновенной ясностью услыхала я слова: «Да не скрыеши что от мене». Я вздрогнула. Батюшка стоял спиной ко мне и молился.

Что-то повернулось в душе моей. Я упала на колени рядом с ним и исповедь моя полилась потоком. Откуда мне все приходило на память? Все вспоминалось: все мысли, все чувства, все помыслы мои — все, что творилось в душе моей за эти годы жизни на пути Христовом.

Батюшка помогал, напоминал, поправлял, что было сказано не так. Иногда он наводил на то чувство и мысль, на которую ты и внимания-то в то время не обратила.

Впоследствии, вспоминая эту исповедь, я удивлялась, как он знал мою душу лучше меня самой. Знал все, что я думала, чувствовала.

Я кончила. Все было сказано. Душа моя все рассказала великому старцу и спокойно стояла перед ним, ожидая его суда. Совесть моя была чиста. О.Алексей, старец мой родной, знал всю жизнь души моей. Вдруг я вспомнила про сон во время болезни. Последнее время я его почему-то часто вспоминала. Испугалась все же, что батюшка сочтет его пустяком и рассердится. Начала с того, что сказала, что о.Константин не принял его. Очень внимательно слушал он меня. Весь так наклонился надо мной и переспрашивал мельчайшие подробности.

— Ну вот, теперь хорошо, — сказал он, когда я кончила.

Я поняла, что он ждал этого. Ему это было так же нужно, как и исповедь жизни души моей.

— Вот какая ты, Александра, — задумчиво проговорил он.

— А много их было, которые давали обеты? — с любовью спросил он.

— Много, батюшка! — с жаром ответила я.

— Ну, молись, — как-то особенно сурово произнес он.

И я почувствовала, что стою перед лицом Божиим и свидетель мой перед Ним — великий старец о.Алексей.

Он всю меня накрыл епитрахилью и прочел разрешительную молитву вслух, но не всю, остальное докончил про себя. Имени моего не назвал.

Потом он положил обе руки мне на голову и долго, долго так молился. И вдруг он особенным, звенящим голосом, произнес слова:

— И властию, данной мне от Бога, я, недостойный иерей Его, прощаю и разрешаю все грехи твои... мать Александра, во имя Отца и Сына и Святого Духа... Аминь.

При слове «аминь» о.Алексей благословил меня всю, лежащую перед ним на земле. Кончилась моя последняя исповедь у великого моего старца и он дал мне имя, как обещал.

Я встала и снова упала ему в ноги, горячо благодаря его за все его великие милости ко мне, никуда негодной. Он поднял меня, прижал к себе крепко-крепко и сказал с радостью:

— Ну, теперь очистилась совсем, совсем очистилась, — и поцеловал меня.

В эту последнюю мою исповедь старец о.Алексей разрешил мне все, что я когда-либо сделала, подумала, почувствовала. Для этого потребовалось, чтобы я сама исповедывала ему все, хотя давно все это было известно ему. Он назвал меня, как обещал, но дал мне имя вперед.

Он сказал мне то, чем, наверное, он хотел бы видеть меня в далеком будущем.

И ровно через год после этой исповеди, когда батюшки уже не стало, о.Сергий вдруг спросил меня:

— Ведь это твои именины?

— Да, — ответила я.

— Ведь ты мать Александра?

Я вздрогнула. Через сына своего старец мой напомнил мне то, о чем я забыла и думать.

После исповеди поговорили еще немного и батюшка отпустил меня. От него я шла исповедываться к о.Константину.

— Скажи о.Константину так, — сказал он: — О.Алексей принял мой сон. И больше ничего ему не говори.

Я так и сделала. О.Константин задумался, точно молился, потом прочел разрешительную молитву и долго держал обе руки над моей головой, очевидно, молясь. Потом благословил меня всю, как батюшка, и сказал как-то особенно:

— Идите с миром, Господь с вами.

После Причастия прихожу к батюшке.

— Какая нарядная сегодня, — встречает он меня. — Вот теперь вся чистая. Вся очистилась, — добавил он с удовольствием, всматриваясь в меня.

Я удивилась, так как в душе ничего особенного не было. В разговоре он опять назвал меня матерью. Я подумала, что это он, наверное, ошибся. И тогда-то мелькнула у меня мысль, он просто так назвал меня.

Немного погодя батюшка дает мне просфору.

— Сегодня ведь твои именины? — спросил он. — Поздравляю, сестра Александра. — Потом, долгим взглядом темных больших глаз, как бы осматривая вновь меня, добавил уверенно: — Нет... мать.

Этим старец мой родимый хотел показать мне, что не просто так или по ошибке он назвал меня, что именно этот чин он дает мне.

Я почувствовала все великое значение этого слова и всю ответственность, которая легла на меня.

В ужасе упала я к ногам его:

— Пощади, о.Алексей, — взмолилась я. Он поднял меня, поцеловал и сказал:

— Во имя Отца и Сына и Святого Духа, иди.

В последнее время я часто приставала к о.Константину, прося его сделать так, чтобы молитва моя всегда удавалась. Церковная меня еще не удовлетворяла, а домашняя все еще не ладилась.

— С этим не ко мне обращаться нужно, — сказал он, — а к батюшке о.Алексею.

— Я не смею, прогонит. Помните урок о симфониях.

— Нет, ничего, можно, от моего имени просите.

Вот на последней этой моей исповеди я осмелилась и сказала батюшке:

— О.Константин велел просить вас сделать так, чтобы молитва моя всегда бы мне удавалась. Не я, батюшка, это прошу, а о.Константин.

Батюшка как-то сбоку с ног до головы осмотрел меня.

— Попробуем, увидим, что от этого будет!

Он сказал это как-то особенно и неуверенно, точно он сомневался, смогу ли я. Я почувствовала, что он будет «пробовать» что-то на небе и советоваться там с кем-то.

Чего бы раньше я ни попросила у батюшки, он, бывало, немного подумает, духом почувствует как нужно, и почти что всегда скажет:

— Хорошо.

И Господь всегда слушал его. А здесь как-то странно он сказал:

— Попробуем.

Я не смела спросить объяснения. Рассказала о.Константину. Он всегда чувствовал близкую кончину батюшки.

— Это он говорил нам о том, что действительно будет молиться о вас на небе. Чего же вам еще нужно? — сказал он. А мне стало страшно, сама не знаю чего.

Почти ежедневно ходила я к батюшке. Редкий день пропускала. Он перестал спрашивать о нашей жизни с Ваней, о жизни наших душ, а сам все время наставлял меня: как жить самой и как жить с ним.

Только об этом, об этом одном он и говорил. Точно спешил мне передать все, что было нужно. Спешил написать в душе моей все те правила жизни во Христе, которым мне нужно было следовать, все то, что нужно было мне знать для души Вани моего, несомненно идущей к Богу. Это было как бы повторением того, чему батюшка учил меня за все время моей жизни у него.

Раз он, пристально все время глядя на меня, начал мне говорить, что мы не дети, которых нужно вести. Было время, да, когда нас нужно было вести за руку, иначе мы бы упали, а теперь нет. Теперь мы взрослые, сами знаем, куда идем и что делаем, и сами дадим отчет во всем.

— Сами теперь идите. Должны знать, не можете не знать, — точно кому-то другому говорил батюшка.

И я поняла после его кончины, что тогда он говорил эти слова, имея в виду не меня одну, а всех нас, своих духовных чад.

А тогда-то мне было страшно, как это я пойду одна. Я не знала, что будет для меня о.Константин после кончины батюшки. Мне стало грустно, потому что я вспомнила, как он, в начале моего обучения у него, раза два говорил мне:

— Вы как ребенок. Вас нужно вести за руку. Вот, знаете, маленький идет, только что учится ходить: шатается. А мать его со всех сторон охраняет, поддерживает, чтобы не упал. Точно так же и вы. Взять вас нужно за руку и вести. Поняли?

И делалось так хорошо от сознания, что батюшка, родной держит тебя. Последние разы, что я была у него, он все мне говорил, как он любит Ваню моего. Что Ваня не мой, а его.

— Вы, очевидно, мне передали вашу любовь к нему. Отчего я так люблю его?

— Батюшка, а мне бы хотелось, чтобы он причащался на Маросейке, у вас, исповедуя при всех свою веру, — сказала я с просьбой в голосе.

— Причащаться на Маросейке?.. Нет... этого не будет, — сказал он грустно, с жалостью глядя мне в глаза.

— Почему, батюшка?

Он отвернулся и промолчал. Не хватило у него духа, у родного, сказать мне о смерти своей и Ваниной.

— Ну, а у о.Константина? — приставала я.

— Это да, — обрадовавшись, сказал он. — У о.Константина будет.

— А я вместе с Ваней могу?

Батюшка как-то особенно посмотрел на меня и глухо дрогнувшим голосом сказал:

— Можно.

Дорогой мой старец провидел все мое горе и весь тот ужас и борьбу, которую мне пришлось пережить во время болезни и смерти моего Вани.

Вдруг лицо о.Алексея просветлело, и мгновенно, как в первый раз, молнии сверкнули в глазах его, искры посыпались и лучи света полились из них. Приподнявшись, он сказал торжественно:

— Когда Иоанн совсем придет к Христу, тогда он так придет, что нам с тобой, даже с твоей верой, как ты теперь, далеко будет до него. Никогда ты не сможешь быть как он.

И, помолчав, воскликнул радостно:

— А мы с ним увидимся. Это несомненно. — И отец Алексей посмотрел наверх, точно он видел уже небо и встречу Ваниной и своей души.

У батюшки все потухло, а я стояла и все еще смотрела на него. Я слов его не поняла и мне было страшно. Он ласково благословил и отпустил меня.

Мне нужно было ехать в деревню отдыхать. Пришла к батюшке. Он долго говорил мне, как нужно беречь мужа, как бережно нужно обращаться с душой его, как постепенно, без насилия, с любовью и кротостью вести его. Он говорил все это как-то особенно тихо и задумчиво.

— Я сделал все, что мог, — сказал он, — и теперь Ваня ваш на поводу. Нужно его еще привязать на веревочку, чтобы он шел, куда вы захотите. И вы должны это сделать. Вы теперь все знаете, что нужно делать, и должны это делать. Ваня готов. От вас зависит не потерять его.

— Батюшка, тогда, когда нужно было воспитывать сына, мне пришлось выбирать между обоими. Нельзя было иначе. И его я забросила.

— Знаю, это была большая ошибка. Нужно ее исправить хоть теперь, пока не поздно... пока не поздно. Займитесь этим сейчас. Начинайте ему говорить все, все рассказывайте про себя, про внутреннюю жизнь свою. Говорите ему о Боге, о вере, о Церкви... говорите с нынешнего дня ему все. А то будет поздно. Он вас теперь поймет. Не бойтесь. Отец Алексей его крепко привязал. От вас, от вашего поведения зависит, чтобы он не отвязался.

О.Алексей снова преобразился, лучи света полились из глаз его, он казался кругом как бы в сиянии и, скрестив на груди руки, сказал:

— Помни завет о.Алексея. Никогда, слышишь? Никогда в жизни своей не оскорбляй духовного твоего отца и твоего мужа, даже в самом малейшем. Если ты это сделаешь: кого-нибудь из них обидишь, то это будет смертный грех, которого я не смогу замолить тебе ни в сем, ни в будущем веке. Помни это. То мой завет — завет о.Алексея.

Потом, опустив голову и скрестив руки на груди, низко поклонился, насколько позволяла ему постель, и дрогнувшим голосом добавил:

— Прошу тебя. Не забудешь заветов твоего старца?

— Не я буду, если когда-нибудь не исполню заветов ваших, батюшка, родной! — с жаром воскликнула я и повалилась ему в ноги.

Он поднял меня, благословил и отпустил.

На другой день прихожу спрашивать его, ехать ли мне в деревню и на сколько. Мне очень хотелось на две недели, а о.Константин отпускал на одну.

— Батюшка, — сказала я, — а как же, на две недели уже теперь ехать нельзя.

— Пока поезжайте на неделю, а там видно будет, — подумавши, сказал он. — Но поезжайте сейчас. Вот скажите ему все и поезжайте. Сейчас сделайте то, что я велел вам, как только придете.

Потом батюшка говорил о настроении души человеческой, идущей по пути Христову. Он стал доказывать, что теперь не может быть первохристианского душевного устроения у людей, что этого от них требовать нельзя.

— Жизнь иная и той горячности веры и любви нет, — сказал он.

Я стала спорить, что этого можно достичь, только захотеть, но люди не хотят, оттого и не получают.

— Да знаете ли вы, как надо хотеть, чтобы получить его (первохристианское устроение)? — наконец вскипел батюшка.

— Да, знаю, батюшка родной. А у меня когда-нибудь это будет?

Он засмеялся, отвернулся. Я приставала.

— Ну отстань, будет, — смеясь, говорил он, низко опустив голову.

— У меня... у меня-то будет? — не унималась я, целуя его одежду и заглядывая ему в глаза.

— Ну да... у тебя... будет, — сквозь зубы проговорил он. — Убирайся. Надоела, — отмахивался он, когда я бросилась обнимать его ноги и целовать его одежду.

Стали прощаться. Он прощался так, как будто мы с ним надолго расставались. Проводил меня до дверей, крепко-крепко пожал обе руки, отворил мне сам дверь и, стоя на пороге, сказал:

— Итак, сейчас же исполните то, что я сказал вам. Пока не поздно (все говорить Ване).

— Прощай. Может больше не увидимся. — И быстро запахнул дверь.

Я стояла и смотрела с удивлением на дверь, за которой скрылся мой старец. Странно, почему он так сказал, подумала я и тихо пошла домой.

— Так исполните сейчас, что я сказал вам. Пока не поздно, — звучали в душе моей слова моего старца. Трудную, дорогой батюшка, ты задал мне задачу.

Я еще Ване никогда не говорила, хотя сама ясно чувствовала, что он повернулся уже к Спасителю; что он живет своей внутренней жизнью и только стесняется еще говорить со мной о ней.

О.Алексей не говорил с ним никогда о вере, одними своими молитвами он привел его ко Христу, как к Сыну Божьему. Ване оставалось исповедывать Его — и этого-то он еще не мог. Я боялась, что он не поймет меня, осмеет мое самое дорогое. Но о.Алексей говорил так, что нельзя было ослушаться его.

— А то будет поздно, — звучали в ушах моих слова старца.

Долго боролась я и собиралась с силами, и только боязнь, что будет поздно, заставила меня как-то поздно вечером говорить с Ваней.

Я ему рассказала, почему я забросила его тогда, чем со смерти сына живу, как живу, все сны свои, все пережитое поведала ему. Сказала ему, как я его люблю, по-другому теперь, сильнее прежнего, что цель всей моей жизни и желание единственное моей души — чтобы он поверил Спасителю и жил бы Его жизнью.

И душа Ванина раскрылась. Он слушал меня и сам говорил. В эту ночь я снова получила его, но иного, того Иоанна, с которого великий старец о.Алексей совлек ветхую одежду и одел в новую. Краем Своей ризы Христос покрыл его. Я была вне себя от радости.

Идти к батюшке не смела: я его ослушалась. Не сейчас же с Ваней стала говорить и потому запоздала с отъездом в деревню. Все же пошла в его церковь и молилась Казанской [иконе] Божьей Матери о новой душе моего Вани. Бывало, так батюшка говорил всегда: молиться Ей о нем. Молитва моя была еще сильнее, чем в мои лучшие минуты.

Мне нужно было передать батюшке мое торжество и потому, когда все кончилось, я подошла к о.Сергию и попросила его передать батюшке, что я его очень благодарю.

— Вышло все так, как он сказал.

Отец Сергий раза два с удивлением посмотрел на меня, точно он меня видел в первый раз, и ничего не сказал.

Мне нужен был ответ и я тихо дернула его за рукав рясы.

— Слышите, что я вам говорю. Передадите? — Он молча кивнул головой. Я успокоилась и пошла домой.

Вскоре был праздник св.Николая. Я сиротой бродила по чужим церквам, не смея показаться на Маросейку, так как давно мне нужно было быть в деревне. Наконец вырвалась из дома и уехала. Пробыла там больше недели. Когда вернулась, то батюшка только что уехал на лето из Москвы. Прошло две недели с нашей последней беседы. Если бы я послушалась моего старца, я бы его еще застала и, быть может, он еще что-нибудь сказал бы мне. Я только заплакала, узнавши о его отъезде и решила при первой возможности ехать к нему.

* * *

Вторую половину последней зимы батюшка, бывало, когда говорил о Ване, говорил с тревогой, как будто боялся, что не успеет что-то докончить с ним. Уж после смерти Вани мне стало ясно, почему это было так.

Отец Алексей боялся не успеть привести Ванину душу к Богу, а при последней беседе, когда он воскликнул, что «я теперь знаю, несомненно знаю, что мы с ним увидимся», и его слова, что «он все сделал» означали, что он удостоверился в окончании своего дела и потому говорил покойно, уверенно и радостно о нем.

Последнюю зиму батюшка был как-то особенно духовен. Он начал отделяться от земли и ее жизни. Уже часть его была несомненно на небе: и это его состояние выражалось в его глазах: они всегда были большие и темные-темные.

Если я в первую зиму знала о.Алексея с ясными, детски чистыми голубыми глазами, то во вторую зиму у о.Алексея голубых глаз не видала, и в этих темных глазах все чаще и чаще вспыхивал огонь, как зарница того небесного света, который был в душе его.

И как часто, бывало, придешь, молча встанешь на колени у ног его и так стоишь, пока не благословит, а, получивши благословение, уйдешь. Ни слова он не скажет. В эти минуты о.Алексей созерцал что-то очень близкое уже ему и еще очень далекое от нас. И часто, если в это время кто-нибудь входил к нему, он делал большое усилие, чтобы придти в себя.

Может быть, я и глубоко ошибаюсь, но думается, что если бы батюшка не умер, он бы ушел в затвор для того, чтобы только иногда выходить к народу. Несомненно, что дух старца о.Алексея, несмотря на всю любовь его к людям, уже начал тяготиться жизнью с ними.

* * *

То была суббота, которую никто из нас не забудет. Прихожу ко всенощной. Плач в церкви. Каноник стоит посреди храма. Должно быть важный умер, подумала я. Кто-то в народе сказал:

— Настоятель ихний умер. Хороший батюшка какой был!

Не знаю, что сделалось со мной.

Вихрем пронеслась мысль: мы все погибли.

Ужас еще был в том, что никто с ним не простился, никто не услыхал последнего его слова. Он нам говорил, но мы его не понимали. Не помню, как достояла я службу. Полетела к своему «отцу». Он старался меня утешить, как мог.

— За Ваню не бойтесь. Батюшка ведь вам обещал не оставлять его, — сказал он уверенно.

Прихожу к Ване. Он и верить-то не хотел. Потом заплакал и долго не мог утешиться.

— Все кончено, — сказал он, — зачем он умер?

У Николы Песковского (церковь, где я часто молилась) заказала обедню и уж как там молились за батюшку!

Встретила с о.Константином и еще некоторыми другими батюшкино тело и проводила до Маросейской церкви.

Я требовала от о.Сергия, чтобы он открыл лицо батюшкино, когда Ваня будет с ним прощаться. Он всячески старался успокоить и утешить меня, но сказал, что мою просьбу он исполнить никак не может.

Привела Ваню прощаться, но он весь задрожал и не мог проститься со своим батюшкой. Он переживал потерю его, как смерть горячо любимой матери. Он почувствовал себя сиротой и не раз говорил мне об этом.

Немного людей, я думаю, знавших близко батюшку, так трудно переносили разлуку с ним, как Ваня. Побывши немного в церкви, Ваня ушел. Я хотела остаться в церкви на ночь, но меня увел о.Константин.

В ночь перед похоронами я просила батюшку снять с меня скорбь, так как боялась, что не выдержу ее в этот день. И вот вижу как будто во сне, что в комнате делается светло, и чувствую запах как бы очень хорошего ладана. У моего изголовья вижу особенный свет и из него слышу голос родного моего старца: во имя Отца и Сына и Святого Духа, — и чувствую как бы его благословение. Открываю глаза — скорби как не бывало. И эта радость держалась у всех почти до сорокового дня.

Смерть батюшки была его успением. Его погребение было гимном торжествующего христианства.

Казалось, что тело его отдыхает в гробу, а душа в неизреченной радости находится у престола Вседержителя. И часть этой своей радости он дал испытать нам.

Он сбросил с себя одежду тленную, чтобы облечься в одежду нетления. Он оставил на земле свою оболочку, давно мешавшую ему, чтобы великая душа его могла во всей своей светлости предстать Пресвятой Троице.

Помню, как трудно было пройти в церковь, пока там стоял батюшка. И всякий раз призывание его имени помогало и трудности исчезали.

На Лазаревском кладбище провожали его с пасхальными песнопениями, так как народ духом понял, что для родного их батюшки кончилась его Голгофа и наступило Воскресение.

На кладбище тело батюшки встретил Святейший, Патриарх Тихон, и видно было, как дух его беседовал в молитве с духом великого нашего старца о.Алексея.

Вернувшись с похорон, я должна была все в подробности рассказать Ване. Он мне вдруг говорит с грустью:

— А знаешь, что батюшка мне подарил?

Я удивилась.

— Пчел. Сегодня вышел рой и такой хороший и сел низко, на березке. Ваня очень любил пчел. Роя ждал уже давно, и не надеялся получить

его. Чудно, что рой вышел в самое время похорон батюшки.

Батюшка дал своему Ване то, что в то время больше всего могло утешить его.

* * *

Долго не ходила я в церковь Маросейскую, несмотря на обещание, данное мною о.Сергию.

Я не могла себе представить, как войду я в церковь, где батюшка некогда служил. Как войду в его комнату, где так много с ним пережила.

Но в Успенский пост, когда за какое-то непослушание о.Константин поставил меня каяться, я пришла на Маросейку и стала на колени перед крестом.

Все же здесь мне было легче, чем в какой-нибудь другой церкви.

Ужасно было то, что после смерти своего старца я так скоро провинилась в самом главном — в непослушании.

Вдруг во время Херувимский вижу: выходит батюшка со своего места (где исповедывал), а за ним идет Спаситель. Батюшка в чудных светлых ризах.

К каждому молящемуся подходил он, брал его прошение и передавал Спасителю, Который молча принимал все, что батюшка давал Ему.

Батюшка сначала обошел народ, потом сестер. Он был очень радостный, а Спаситель строгий.

Мне стало страшно.

Проходя мимо меня, батюшка сказал:

— Опять, Александра?

— Опять, батюшка, — со скорбью ответила я.

— Ну, ничего, — утешил он меня и, обратясь к Спасителю, сказал:

— Ничего, она исправится.

— Исправишься? — спросил он меня.

— Исправлюсь, батюшка! — всей душой воскликнула я и поклонилась ему.

— Исправляйся и приходи к нам, — услыхала я его голос и все исчезло в арке около креста.

Очнувшись, увидала, что пол и одежда моя мокрая от слез. Как радостно мне было, что старец мой родимый снова поручился за меня. Мне стало ясно, что здесь, в его церкви, он больше всего слышит нас, и что на Маросейку не ходить нельзя.

Как-то очень провинилась в непослушании. Но о.Константин скоро простил меня, и я успокоилась, недостаточно осознавши свой грех и не покаявшись в нем.

Пришла в церковь в одну из пятниц и во время молебна вдруг вижу в алтаре о.Алексея, но не его, а как бы только дух его, пламенеющий молитвой, и чувствую, как он требует от меня искупления греха.

Он требовал долгого и тяжелого покаяния и, что особенно было грустно, не снимал его даже на св.Николая. Я просила его уступить, но он был неумолим.

— Прощение будет только тогда, когда все исполнишь. И дух великого старца скрылся в левом алтаре.

Я выстояла на коленях все службы, которые он мне приказал. Откуда явилось у меня покаяние и ясное сознание соделанного мною?

И уж было же душе моей прощение, когда я все исполнила.

Как-то днем лежала с закрытыми глазами и читала молитву Иисусову. Это было постом. Вижу светлый путь и в конце его стоит мой старец о.Алексей.

Он говорит мне:

— Читай ее в любви.

— Батюшка, — ответила я, — о.Константин велит читать ее в покаянии, — теперь ведь пост.

— Ничего. Я говорю тебе, читай ее в любви. — И показал как (я как бы видела, что у него в душе творилось в это время). — Пробуй, — приказал он.

Я попробовала. Вышло хорошо. И стала я читать ее, как велел мне старец о.Алексей.

Он скрылся, а молитва осталась навсегда.

Чаще видела я моего старца и во сне, и наяву. Всегда помогал он мне, когда в чем я имела нужду. Особенно помог он мне в отношениях с моим «отцом».

Мне, глупой, влезло в голову, что он не сумеет вести меня, и что Ване он тоже не сможет помочь (молиться за него).

По молитвам старца моего, я стала подходить все ближе и ближе к «отцу» своему. Через год я уже ему исповедывалась во всем том, что при батюшке не говорила ему. И года через два о.Константин заменил мне все, как и говорил когда-то батюшка. Продолжая быть моим отцом духовным и руководителем, он стал и моим старцем. И когда это совершилось, батюшка перестал приходить и учить меня...

Когда батюшка наставлял меня в духовной жизни и утешал меня, то он приходил часто ко мне и я очень этому была рада. Бывало, как долго его не вижу, особенно наяву, то, начиная скучать, прошу его придти скорее. Несколько раз жаловалась я об этом о.Константину. Сначала он потихоньку, а потом, наконец, строго сказал мне, что это нужно оставить совсем. Что это грех и грех большой видеть его наяву.

Мне было очень трудно и грустно представить себя без батюшки, но, помня его завет, стала его просить, чтобы он больше не приходил ко мне, так как о.Константин этого не позволяет. И батюшка родной перестал появляться мне, а только, бывало, во сне объяснит мне что-нибудь нужное или утешит. А потом и это перестал делать, так как его молитвами я подошла к своему «отцу» духовному совсем-совсем близко.

Прошло много времени. О.Константин был для меня уже всем. Мне с ним было легко и хорошо. И вот как-то опять стала видеть и чувствовать батюшку и поняла, что он хочет меня поставить перед лицом Божиим.

Я всеми силами боролась против этого. О.Константин убеждал меня подчиниться. Я все отказывалась, так как чего-то очень боялась.

И вот, раз во время всенощной у моего «отца» я вижу батюшку в том же свете, в котором он неизменно являлся мне, и Спасителя, выходящего из местной иконы.

Батюшка стал перед Ним, склонив голову, а я стояла сзади батюшки. И вот старец мой родной дал мне знак подойти к Спасителю, но я отступила еще дальше. Тогда он силой поставил меня перед Господом, а сам отошел в сторону.

И Спаситель перстом Своим коснулся сердца моего, и необычайная любовь наполнила все существо мое. Любовь к Нему, любовь ко всем людям — ко всему миру.

Такого гимна торжествующей любви я никогда больше не испытала.

Видение скрылось, а состояние мое продолжалось до следующего дня. Потом оно прошло, но молитва моя приняла иной характер. Я поняла, что что-то особенное должно случиться со мной. И действительно, то была смерть Вани.

Ваня ездил лечиться на Кавказ. Но приехавши оттуда совершенно здоровым, начал готовиться к смерти. Об этом он никому не говорил. По ночам плакал, молился, прощался со мной. Было очень тяжело все это с ним переживать. Что-то с ним случилось там на Кавказе, о чем он не говорил мне. Кто-то ему дал знать о его близкой кончине.

О.Константин стал меня готовить к этому горю. И так хорошо утешал и наставлял меня, что бывали дни, когда я не боялась ни смерти, ни разлуки с мужем, ни самого ада.

Муж очень тяжело болел месяц и скончался.

До последней минуты я все еще надеялась, что он выздоровеет и исповедает Христа.

Старец мой родимый мне очень помогал. И одну ночь, когда мне было особенно страшно и тяжело, я чувствовал, как он сидит у постели больного. И мне стало так покойно, что я даже легла и заснула.

Чувствовала я ясно, как одну ночь смерть приходила за Ваней, но я все еще не хотела верить, что он умрет.

Борьба с адом за его душу была ужасна как у меня, так и у него. И опять всегда помогал нам батюшка.

О.Константин приходил и молился у постели умирающего, и эти его молитвы всегда очень успокаивали больного.

Трогательно бывало, когда Ваня в бреду отпихнет лекарство, а ему скажешь тихонько:

— О.Алексей велел.

И он, бывало, сейчас же очнется и спросит:

— Велел? — и принимал, что давали.

Когда ему стало очень плохо, я предложила ему причаститься. Он так удивительно отнесся к этому. И когда я его спросила: верит ли он в Него, ответил строго:

— Разве можно не верить?

Пришел о.Константин. Удивительно Ваня исповедывался хорошо. Я просила о.Константина и меня причастить, а Ваня спросил:

— Зачем и ты?

И я ему ответила:

— В новую жизнь мы с тобой причащаемся.

Весь вечер он был покоен. Всех принимал, со всеми разговаривал. Ночью страдал ужасно, но все говорил, что это ничего, что ему очень хорошо.

Удивительно было, что за день до Причастия он был очень плох и без памяти совсем, но не успел о.Константин раздеться, как он пришел в себя и встретил его совершенно в памяти и как будто здоровый.

На другой день он опять был без памяти, но днем, очнувшись, посмотрел на крест, перед которым накануне исповедывался. Я ему его поднесла.

Нельзя описать то выражение покаяния и любви, которое было на лице его, когда он к нему прикладывался.

В комнате сделалось, как в церкви во время Достойной. Чувствовалось, что Спаситель Сам принимает его душу. Вдруг Ваня тихо сказал:

— В раю? — и потом уверенно: — Да, в раю. В раю, Сашечка? — спросил он меня.

— Да, конечно, да еще в каком! — горячо ответила я.

По всему этому мне стало ясно, что он приложился к ногам Спасителя (когда целовал крест) со словами разбойника, и получил от Господа Евангельский ответ, которому не сразу мог поверить.

Помолчав, он сказал, радостно улыбаясь:

— Сашечка, в раю. — Потом: — Прости, родная, за все. Спасибо тебе за все, за все. Прощай.

Мы с ним крепко поцеловались и он снова забылся. Через некоторое время он сказал:

— Знаешь ли, бывает служба...

— Какая, Ваня?

— Церковная, в большой праздник.

Я стала перечислять ему все праздники и, когда дошла до Пасхи, он остановил меня.

— Да, Пасха, вот, вот...

— И ты, Ванюша, на этой службе?

— Да, — торжественно сказал он.

Неземная радость озарила лицо его и потом все потухло. Дух моего Вани отлетел.

До вечера он был без памяти, потом началась агония и, когда он кончался совсем, я поднесла ему крест и мгновенно в потухших уже глазах его зажегся свет и вера, и любовь к Спасителю вспыхнули в них.

Он пошевельнул губами, как бы прикладываясь к Нему, и ушел от меня навсегда.

Удивительно в его смерти было то, что дух его отлетел раньше, а потом уже перестали жить душа и тело. Я еще никогда такой смерти не видала и спросила объяснения у о.Константина, который и рассказал мне, как это произошло.

Утром, после смерти Вани пошла в чужую церковь выплакивать свое горе.

Во время Херувимской вижу от алтаря до неба светлый путь и там, далеко в небе, о.Алексея, встречающего Ваню моего. Оба они в радости полетели дальше и видела я, как перед о.Алексеем сами собой раскрылись врата рая и как он ввел туда Ваню.

Запели «Верую» и я почувствовала, что все, что колебалось во мне, снова окрепло и с новой верой исповедывала я все.

На душе стало спокойно и радостно и так продолжалось до сорокового дня почти что.

Вскоре после сорокового дня я в большой тоске просила батюшку прислать мне Ваню.

Он пришел ко мне весь в свете.

Видно было, что ему очень хорошо и что я потревожила его покой.

— Зачем плачешь? Зачем зовешь меня? — сказал он с укором.

Я испугалась и просила его уйти туда, откуда он пришел, обещаясь никогда больше не тревожить его. О.Константину рассказала. Он строго запретил мне так скорбеть и вызывать Ванину душу.

Долго спустя, видела его во сне с батюшкой. Его молитвами Ваня мой умер, исповедуя как христианин распятого Бога, и о.Алексей действительно увиделся с ним, как еще проведал это при жизни своей.

Великий старец о.Алексей исполнил все, что обещал: Ване своему он дал рай, а мне — силы перенести горе и жить дальше.

Было очень смутное время для Церкви. Во всем, что делалось вокруг, было очень трудно разобраться. Я, по обыкновению, осуждала все церковное начальство, и говорила, что Церковь земная не настоящая, христианская, а что есть только Церковь небесная. О.Константин всячески старался меня разубедить. Мне самой очень хотелось угодить ему и хоть как-нибудь понять, что делается вокруг. Со слезами просила я помощи у батюшки.

И вот вижу во сне, что вхожу в церковь Маросейскую, но она какая-то неземная, какая-то нетленная.

Слышу голос:

— Это Церковь небесная и в ней Ангелы учат людей словесам Божиим. Вижу, батюшка на своем месте в свете необычайном.

Я упала ниц перед ним и со слезами поведала ему свое горе. Он накрыл меня епитрахилью, которая была как бы сплошной луч света, и я почувствовала, как я вхожу в него. Он долго объяснял мне, что такое Церковь земная и что такое Церковь небесная и разницу между ними. Я духом все поняла, но передать словами не смогла бы.

Почему, подумала я, не понимаю я батюшкиных слов? А потому, сообразила я, что он говорит небесным языком, непонятным людям.

Радостно стало. Я крепко прижалась к батюшке. Он сжал мне голову руками и сказал:

— Моя Александра!

И все исчезло.

С тех пор все мне стало как-то понятно. Покойно стало на душе. Церковь и ее деятелей перестала осуждать, насколько могла.

После Ваниной смерти я перешла в другую комнату и устроила себе жизнь иначе.

Когда все было готово, батюшка ночью пришел и сел в кресло, которое я нарочно приобрела, чтобы приходящие ко мне отдыхали в нем.

Души умерших толпой восходили и нисходили к небу от того места, где сидел старец о.Алексей.

Я хотела броситься к нему. Он весело погрозил.

Всю ночь батюшка мой родной сидел у меня. На заре все исчезло.

* * *

ИТАК ЗНАЮ И ВЕРЮ ТВЕРДО:

Александра ЯРМОЛОВИЧ

Примечания

[24] См. прим.

[25] Татиана Васильевна Фомина (31.12.1900 — 7/20.7.1980) — дочь профессора-медика, депутата Верховного Совета. Училась в гимназии Е.В.Винклер, где учителем был о.Алексий Мечев (см. прим.). Тайно от родителей ходила на Маросейку. По благословению прп.Алексия Зосимовского поступила в Борисо-Глебский Аносин женский монастырь (1922). В мантию с именем Магдалина ее постриг епископ Серафим (Звездинский, †1937) на ст.Пионерская в доме схиигумении Фамари (Марджановой). Дважды сидела в тюрьме. Своей пламенной молитвой привела к вере своих родных: мать и младшую сестру Людмилу. Жила в г.Шахты. См. кн.: «Женская Оптина». Материалы к летописи Борисо-Глебского женского Аносина монастыря. Сост. С. и Т. Фомины. М. «Паломник». 1997.

[26] Борисо-Глебский Аносин женский монастырь в Звенигородском уезде Московской губернии — основан в 1820 г. княгиней Е.Н.Мещерской, во иночестве игуменией Евгенией (†3.2.1837) в память ее почившего супруга. Начавший существовать сначала в виде богадельни, преобразовавшийся потом в общину, 18.9.1823 г. это был уже монастырь. Обитель управлялась по уставу общежительных монастырей прп.Феодора Студита. Имела подворье в Москве на Цветном бульваре. В середине 1920-х гг. здесь постригал в монахини послушниц епископ Серафим (Звездинский). Сюда же часто приезжал о. Сергий Мечев и многие прихожане с Маросейки. Последняя служба была на Троицу 1928 г. Многие аносинские сестры умерли в ссылке, иные, нарушив данные обеты, вернулись в мир, другие жили в Москве небольшой общинкой с матушкой Антонией (казначеей монастыря). В 1992 г. обитель была возвращена Русской Православной Церкви.

[27] См. прим.

[28] «Потихоньку от родителей Таня ходила в храм на Маросейку к о.Алексию Мечеву. Там она подружилась с девочками, которые собирались в монастырь. Это было в 1922 году. Они просили благословения у Батюшки, но о.Алексий послал их в Зосимову пустынь к старцу Алексию. Таня рассказывала:

Когда мы приехали в пустынь, одна из нас пошла к о.Алексию с просьбой благословить ее в монастырь. Но батюшка не благословил. Не благословил и вторую, и третью. Тогда пошла я. Стала на коленочки и заплакала. — Деточка, что же ты плачешь? — Батюшка, не хочу замуж. — Как же я тебя благословлю замуж, если ты в мантии родилась?

Воспоминания схим. Анны Тепляковой.

[29] Игуменией монастыря в это время была мать Алипия (1875 — 18.3.1942). Девятилетней сиротой поступила она в монастырь св. равноап. Нины в Бодби (1884), где сошлась с м.Ювеналией (Марджановой), впоследствии схиигуменией Фамарью (см. прим.), вместе с которой позже перебралась в Москву и пребывала сначала в Покровской общине, а потом в Серафимо-Знаменском скиту. Вскоре после революции ее перевели игуменией в Борисо-Глебский Аносин женский монастырь, в котором она оставалась вплоть до его закрытия (1928). После этого последовали три года ссылки на Север. Вернувшись из ссылки, поселилась у благодетелей Аносина монастыря Лобовых в Москве на Большой Полянке, рядом с церковью Григория Кессарийского (зима 1931-1932 гг.), а с весны — на их даче в пяти километрах от Кубинки по Белорусской железной дороге. В 1930-е годы сообщалась со схиигуменией Фамарью, жившей на ст.Пионерская. Пострижена в схиму с именем Евгения. Скончалась и погребена рядом с домом, в котором жила (Воспоминания схим. Анны Тепляковой).

[30] См. прим.

[31] Скорее всего, речь идет о митрополите Трифоне (кн. Борисе Петровиче Туркестанове, 29.11.1861 — 1/14.7.1934). По окончании гимназии в Москве (1883) назначен учителем Александровского Осетинского училища. Пострижен в монашество (31.12.1889); рукоположен во иеромонахи (6.1.1890). Окончил Московскую духовную академию со степенью кандидата богословия (1895) и назначен смотрителем Донского духовного училища. Ректор Вифанской духовной семинарии в сане архимандрита (1897); ректор Московской духовной семинарии (1899). Хиротонисан во епископа Дмитровского, викария Московской епархии (1.7.1901). С началом Германской войны был полковым священником на передовых позициях. Награжден панагией на Георгиевской ленте (26.2.1915). По болезни уволен на покой с пребыванием в Ново-Иерусалимском монастыре (2.6.1916). С 1918 г. проживал в Москве. В 1923 г. возведен в сан архиепископа, 14.7.1931 — в сан митрополита с правом ношения белого клобука и креста на митре по случаю 30-летия архиерейского служения. Скончался в Москве. Погребен на Введенском кладбище. Составитель благодарственного акафиста «Слава Богу за все».

[32] Храм Преподобного Сергия в Рогожской — основан в начале XVII в.; в начале XVIII в. значится уже как каменный. В 1800 г. выстроена новая трапезная, а в 1818 г. нынешняя главная церковь. В 1838 г. обновлялся после пожара. В 1864 г. построена колокольня. В 1922 г. после закрытия Гефсиманского скита близ Троице-Сергиевой Лавры сюда, по ходатайству рабочих, была перенесена чудотворная Чернигово-Гефсиманская икона Божией Матери. Храм был закрыт в 1938 г. В храме пел известный хор слепых (возможно, перешедший сюда с Маросейки), у которых были ноты, специально изготовленные для незрячих. Слепые умоляли женщину, хлопотавшую о закрытии храма, а после кидавшую в разведенный ею огонь иконы и богослужебные книги, — не жечь их ноты, но та их сожгла, несмотря на мольбы. В 1990 г. храм возвращен верующим.

[33] Храм Святителя Николая в Песках — впервые упоминается под 1635 г., в 1657 г. значится как каменный. Обновлялся в 1901 г. Разрушен в 1932 г.

[34] См. прим.