Александра Феодоровна Ярмолович

«Пастырь добрый»

Продолжение

Все, что до сих пор было написано, касалось больше других. Теперь постараюсь написать, как возился с моей грешной душой дорогой мой старец, как он спасал душу моего мужа и как поставил меня, глупую, на путь истинный, подчинив меня духовному отцу и поучив, как должно относиться к нему и чем должен быть для меня мой духовный отец.

В общем я была под руководством старца о.Алексея около двух лет.

Первый раз я пришла к осени.

В первую зиму по большим праздникам редко ходила на Маросейку: боялась батюшки при народе — а вдруг что-нибудь скажет. В последний же год иначе не ходила, как только в эту церковь, а к батюшке через день, а то и два раза на дню.

С самого начала ходила к батюшке по чужим делам, водила к нему чужих. Постепенно же старец мой научил меня говорить ему и о себе. И я быстро поняла, что нужно говорить ему и что о.Константину.

Когда уж несколько раз поговорила с батюшкой и о себе, то решила, что нужно все-таки спросить о.Константина. Я боялась, что он не позволит утруждать собою батюшку.

— Ходите, ходите, о.Алексей, кроме хорошего, вас ничему не научит. Он вас наставит на путь Христов, — сказал он.

С тех пор я с легким сердцем и всей душой стала злоупотреблять терпением и временем дорогого батюшки.

Раз на молебне с водосвятием стояла я на коленях перед Феодоровской. Батюшка читал акафист. Между мной и им было несколько человек. И до сих пор не понимаю, как мог он за мной следить. Я горячо молилась в первый раз без всякой просьбы. Душа просто пела песнь любви к Божьей Матери. Я забыла где я, забыла про батюшку. Вдруг образ и лампады заблестели ярко, ярче звезд в морозную ночь. Я закрыла глаза. Открыла — все то же. Мне стало очень весело и я стала стараться всячески усилить это. Вообще тогда вся моя молитва была больше физическая: напрягала ум, волю, все тело, чтобы создать то, что от меня требовали. Иногда после служб уставала так, что все тело ломило, как, бывало, в деревне после очень тяжелого рабочего дня. Можно было на мне рубашку выжать. И от этой-то работы являлось иногда после долгих усилий немножко молитвы. Но на этот раз никакие усилия не помогли: явление исчезло так же внезапно, как и пришло. Вдруг я вспомнила батюшку и посмотрела на него. Насколько мне было видно, он читал акафист и никакого внимания не обращал на меня. Кто-то же из сестер, стоявших вблизи, вижу, с удивлением смотрит на меня. Вот чудо! Значит, молитва моя заметна и другим, а батюшка не видел. На душе было весело и покойно. Мне очень захотелось еще блеска и я стала стараться его вызвать. Но как я ни становилась и как глазами ни смотрела на икону, ничего не получалось и мне стало скучно. Вспомнила, что нужно молиться церковной молитвой. Я стала внимательно слушать.

Все кончилось, стали подходить к кресту. Батюшка, как всегда, сосредоточенно смотрел на каждого, как бы видя его насквозь, и отвечал на вопросы или сам говорил что-нибудь для душевной пользы. Подвели к нему очень милого деревенского мальчика. Батюшка ласково положил ему на голову руку и помолился о нем. Потом что-то спросил его, обещая книжку дать. Думаю: счастливый мальчик, батюшка так обласкал его, наверно он хороший.

Я подходила спокойно и весело. Проступков за мной никаких не было. Батюшка быстро отдернул крест, я за ним потянулась. Он слегка отступил и еще выше его поднял. Я с удивлением посмотрела на батюшку и застыла на месте.

Батюшка был какой-то величественный, голову он слегка откинул назад, лицо было суровое, глаза темные и взгляд такой острый, что пронзал насквозь. Я, не сморгнув, смотрела ему в глаза. Я не виновата, но, если накажешь, стерплю, значит так нужно. Долго смотрел батюшка мою душу, точно он в самых потаенных уголках ее искал чего-то недолжного. Мне становилось неловко, так как я задерживала народ. Наконец, батюшка облегченно вздохнул и все так же сурово, как бы высказывая кому-то свою мысль, проговорил:

— Нет, пока ничего такого нет. — Потом громко сказал: — Пока ничего, иди. Беги скорей, скорей домой.

Дал крест и благословил. Я в смущении полетела домой, ничего не поняв. И батюшкины слова «скорей домой» тоже поразили меня. У меня дома все было сделано. Я была свободна до обеда. При случае рассказала все о.Константину о том, что было на молебне и совсем надолго забыла.

Долго спустя, когда я уж много начиталась, я поняла, что явление это могло быть с правой и с левой стороны. По моей горячности и неопытности я могла впасть в прелесть и этого-то батюшка так испугался. Этого-то он и искал тогда во мне, но увидав в душе моей тишину и спокойствие, сам успокоился за меня.

Помню, как-то было очень много народу у батюшки в церкви. Стояли в очереди две особы из «обобранных», как я их называла. Несчастные такие. Одна совсем пожилая, еле двигалась. Батюшка их знал. Скоро причащаться идти, а им еще далеко до него. С бедной старушкой сделалась истерика, она, бедная, плакала горько. Народ сжалился, пропустил их. Батюшке сказали. Он их исповедал. Уж и довольны же они были. А к кресту когда стали все подходить, они стояли на амвоне. Батюшка их подозвал и не знал, как утешить, все «цыпочками» своими их называл. А я подумала: родной ты наш, зачем возишься с «обобранными»? — задаром пропадет. А когда я подошла к кресту, батюшка посмотрел на меня с укором, но улыбаясь:

— Ах, вы Ярмолович, этакая!

Пришла я как-то в церковь встревоженная, в отчаяньи, что у меня ничего не выходит с мужем. Батюшка учит христианской жизни, а я — то сержусь на него, то дома мало сижу с ним, виню его во всем. Жаловалась батюшке, что не вижу никакого христианства в нем. Батюшка тихонько выговаривал мне мое нетерпение, ропот, опять все объяснял как жить, обнадеживал, утешал.

Я осталась на обедню. Батюшка служил один, без диакона. Было так хорошо. И как это он успевал во всем. И служба, и поминания без конца, и исповедывать надо, а тут еще за советами свои и чужие ждут. И удивительно, батюшку тормошили, приставали к нему, он бросался от одного дела к другому, но молитва ни на минуту не переставала твориться в нем. Внешне он был то тут, то там: говорил, отвечал, делал, что нужно — внутренне же был всецело с Богом.

Батюшка так ласково, ободряюще произнес возглас: «И услыши нас...», как будто он хотел уверить меня, что Господь непременно услышит нас с ним. Мне стало вдруг весело, я почувствовала себя не сиротой в духовной жизни. Я стала за батюшкой, ограждаемая им, и помолилась безбоязненно Богу вместе с ним. И как часто это бывало, что чувствуешь себя за спиной у батюшки, и из-за него молишься Богу. Как ты ни грешна, как плохо себя ни вела, а Бог тебя не достанет, так как между Богом и тобой стоит о.Алексей. А он-то уж сумеет упросить Бога простить тебя. Он своей любовью покрывал перед Господом грехи наши.

Каждый раз, как видела батюшку, он спрашивал всегда про мужа, и про нашу жизнь с ним. Он знал все до мельчайших подробностей. Всякую малейшую перемену в его настроении я должна была ему докладывать. На основании того, что Ваня говорил, батюшка знал, что он чувствует.

Муж был удивительный человек: честный, безкорыстный, всегда готовый помочь людям. Больные в нем души не чаяли. Он был любящий муж, нежный семьянин. Когда мы, бывало, болели, он как сиделка ходил за нами.

После смерти сына он страдал ужасно. Молчал и страдал. Мы были разные по всему, но друг друга горячо и сильно любили. Я была гордая, избалованная, своевольная. Я не понимала, что значит подчиняться.

Муж и сын были для меня все на свете. Сыну я отдала всю себя. После его смерти я все перенесла на мужа. Горе наше мы переживали в одиночку, как каждый умел. Мне помогала духовная жизнь, мои руководители, у него этого не было. И я с ним была очень скрытная. При искании новой жизни я забросила мужа, мало сидела с ним. Он скучал и все требовал, чтобы я сидела дома. Нетерпение мое было страшное. Я, казалось, так стараюсь, а он все далек от Христа и Церкви. Часто раздражалась на него. Спорила. Причины были разные, подкладка всему — одна и та же: его неверие и непонимание духовной жизни.

Я смотрела поверхностно и глубины его души не видела. Я насильно старалась вложить в него то, что он еще не мог воспринять. Своим нетерпением и резкостью я еще больше раздражала его душу, которая так болела в это время. И неизвестно, чем бы болезнь этой чудной души кончилась, если бы не о.Алексей.

О.Алексей не видал его, не слыхал про него, не знал и любил его. Он ни слова не сказал с ним о вере, он никогда не писал ему, он только молился за него и посылал ему просфоры.

Просфорами и заглазной молитвой он привел его душу ко Христу. Батюшка показывал мне в нем то, чего я не замечала, пояснял мне в нем то, чего я не понимала. Часто, бывало, батюшка говорил:

— Как я люблю вашего мужа, какой он хороший! Не понимаю, как Ярмолович не любит его. Как можно не любить его! А вот вы не любите.

Сначала я батюшку не понимала, а потом сообразила, что у меня нет к мужу настоящей христианской любви: мучаю его и бросаю одного, не считаясь, в каком он состоянии.

— И ведь не глупый человек вы, а вот так о других заботитесь, а своего Ваню не любите. Знай, что дом твой не будет покрыт, пока не устроишь его. Вот мы закладываем фундамент, воздвигаем стены, все готово, и окна, и двери. Остается покрыть, а крыши-то у нас и нет. Заботимся о нашей душе, стараемся, учимся, по мере сил ближнему помогаем. Все хорошо, ничего не упускаем, а главного нет. Нужно его успокоить, его оберегать от всяких неприятностей, жить его жизнью, забыть себя совсем — все для него. А к душе надо подходить тихо, нежно, как к какому-нибудь только что распускающемуся цветку. И в голове одна мысль должна быть: как бы его не потревожить, как бы не обидеть, чем бы его утешить, чем бы успокоить. Резкости не должно быть никакой: все мягко, все любовно, все тепло. Ваня! — И батюшка, бывало, так ласково назовет его и задумается.

Как-то батюшка сказал: «Ваня», — и задумался. — Нет, не Ваня, а Ванюша, вы его называете», — проговорил он вдруг.

— Батюшка, нет, тоже и Ваня.

— Нет, Ванюша, — повторил он, давая этим понять, что так я его называла, когда относилась к нему с нежной лаской и любовно, жалея его, чего и требовал батюшка. Так на деле и было. И как это он все знал.

Все, что батюшка говорил, было очень трудно, так как муж к тому же очень тяжело переживал все изменения в жизни внешней, с нами приключившиеся. Он был с большим характером, подчас упрям и очень избалован людьми и жизнью. Жалостливые укоры батюшки пронимали меня до слез и я с отчаяньем говорила:

— Да я не умею, батюшка, с ним жить, ничего не выходит из этой христианской жизни.

— Старайся, старайся, Ярмолович. Ярмолович у меня не умеет? Не может этого быть!

Я приходила в отчаянье: дело не клеилось. Батюшка подзадоривал. Было досадно, — как это у меня, да не выходит, чего я хочу. И бывало стараешься и выбиваешься из последних сил.

И что это была за радость, когда достигнешь немножко чего-нибудь и вдруг увидишь, что Ваня-то твой стал мягче и ближе к Богу. И думалось мне, глупой, что от моих стараний это произошло, и радостно и победоносно приходила к батюшке. А он-то строже, бывало, все выслушает и еще тяжелее наложит послушание.

Бывало батюшка спросит о его настроении, как он отнесся к такому-то событию, что я с ним говорила и что для души его сделала. И если день прошел и я ничем себя не понудила ради него или, сохрани Бог, проявила нетерпение, то он строго и безжалостно выговорит мне и покажет весь ужас моего поступка. Я ведь губила христианскую душу. И такой, бывало, ужас овладевал мной, что готова на все, только бы батюшка был доволен.

О.Алексей умел возводить на крест, но также умел облегчить тяжесть его, если видел старания с твоей стороны.

Когда люди приходили к батюшке за советами, он иногда открывал наугад какую-нибудь книгу Св.Отцов, а может быть и что-нибудь из Св.Писания, и читал то место, на которое попадал. Это было всегда то, что нужно было этому человеку.

И когда как-то у меня очень не ладилось в духовной жизни, с мужем, батюшка открыл какую-то книжку и прочел очень хорошее пояснение, что дает и для чего в христианской жизни нужны смирение и молитва:

— Видите ли, что нам открылось, — сказал он. — Нужно, значит, нам с вами стараться это получить. Без этого вы, значит, с вашим мужем ничего не сделаете.

И впоследствии он это несколько раз повторял, а я-то в душе приходила в отчаянье, так как не понимала, как и приступиться к этому, а не то чтобы это приобрести. И стала я возлагать всю надежду свою на молитвы батюшки только. Он мужа вытащит, а я не могу.

Благодаря батюшке, духовным книгам, о.Константину я стала понимать, что спорить, например, с мужем приносит вред его душе. Стала сдерживаться и вскоре совсем прекратила. Но вместо нетерпения явить смирение, когда знаешь, что права ты, а не он, вместо резкости ответить лаской, когда чувствуешь обиду, вместо того, чтобы жить своей жизнью, жить его интересами, вместо того, чтобы таить в себе, делиться с ним тем утешением, которое я нашла, а он часто не понимал меня и оскорблял меня и оскорблял то, что для меня было свято, — это все было трудно и непостижимо для меня. Мне казалось, что преодолеть всего этого не смогу никогда.

Чем больше батюшка учил меня так поступать, с душою мужа, тем больше разгоралась в нем борьба добра и зла. И удивительно было наблюдать, как человек, по природе добрый и нежный, делался злым и грубым, когда в нем действовал дух зла. И поразительно было влияние о.Алексея: при всяком раздражении, особенно против веры и Церкви, одно это имя успокаивало Ваню. А виделись-то они всего один раз, и то при конце. И никогда против батюшки муж не сказал резкого слова, как бы раздражен он ни был.

Как-то раз еще в первую зиму батюшка дает мне Богородичную просфору.

— Снесите моему Ване.

Я не поняла, зачем это, но обрадовалась, что батюшка так любит его. Бабушка часто заставляла нас есть просфорки. Муж к этому привык, но оба мы никакого значения этому не придавали. Он, бывало, ест их с чаем и добродушно подсмеивается над бабушкой. Здесь же был батюшка и просфора — Богородничная, а главное просфора о.Алексея, это для меня было очень важно. Как примет ее Ваня? Вот в чем вопрос. Батюшка еще добавил:

— И скажите ему: «О. Алексей низко кланяется».

Увидав возмущение в моей душе, прибавил:

— Так и скажите. Слышишь? И больше ничего не говорите.

Батюшка приучил меня передавать его слова точь в точь, без каких бы то ни было объяснений. Я все исполнила. Ваня очень обрадовался. Он очень велел благодарить и кланяться батюшке.

— Смотри, не забудь, — добавил он.

Это было перед обедом. Утром он всегда ел что-нибудь мясное. Просфору он съел вместо закуски, до супа. Помня наставления батюшки, я промолчала. Я начинала понимать, как нужно быть осторожной с душой, идущей ко Христу, чтобы ее каким-нибудь образом не спугнуть.

С этих пор каждый раз батюшка давал просфору и с поклоном велел относить их Ване.

Иногда батюшка вынимал из-под подушки мешочек, рассыпал себе на постель просфоры, внимательно, сосредоточенно рассматривал каждую, переворачивая их. И вот он остановится на какой-нибудь, долго смотрит на нее, потом резко поднимет голову, радостно посмотрит на тебя и скажет:

— Вот отнеси ему эту просфору.

Я не смела спрашивать его, что он это делает, но решила, что он молится над ними и молитва его входит в душу Вани и очищает ее. Просфора удивительно помогала и я уверовала в ее силу.

Как-то в конце второй зимы я осмелилась и выпалила:

— Никогда, батюшка, не верила в силу просфор, а теперь поверила. И что это вы делаете с ними, точно колдуете?

Он усмехнулся и погрозил пальцем:

— Александра, смотри!

— Я, батюшка, это так сказала по глупости. Простите, больше не буду, — поспешила поправиться.

Как-то я пришла в отчаянье от поведения Вани. Прихожу к батюшке за благословением, но молчу, зная, что всегда бываю у него виновата во всем. Он благословляет меня и дает мне просфору большую, чем всегда:

— Это моя, я сам ее вынимал. Отнеси ее Ване.

— Батюшка, — не выдержала я, — он не стоит этого, не нужно ему посылать.

— Вот вы действительно никогда не стоите, чтобы вам давали просфору, а он-то не стоит? Да как могли вы так сказать?

Дверь была открыта, там стоял о.Сергий, он засмеялся, батюшка улыбнулся, я покраснела, пот выступил на лбу.

Хуже того не было, как когда батюшка, бывало, начнет обличать или исповедывать тебя при народе, а того хуже — при о.Сергии. Просишь батюшку наказать тебя, как он хочет, только не этим. Легче избил бы тебя. А он, бывало, скажет:

— Ничего, потерпишь, — и повелительно добавил, — отнесите ему эту просфору и скажите ему: о.Алексей низко кланяется и благодарит. Ведь он такой хороший у вас.

Батюшка так поступил, зная, что Ване сейчас тяжело и желая поддержать его. Так о.Алексей поступал всегда. Как только человек опускался, он его поднимал и, ставя на ноги, как бы говорил: «Иди!» — и люди вставали и шли.

Как-то раз уж очень тяжело и обидно показалось мне мое послушание. Прихожу к батюшке, чтобы пожаловаться ему на Ваню. Погоди, думаю, не все я виновата буду!

— А Ваня -то ваш, батюшка, просфоры-то ваши самые святые ест с супом!

— Ну и что же?

— Как что? Ведь их нужно натощак.

— Вы и другие, подобные, должны есть натощак, а мы с ним будем их есть с мясным супом. Оставьте его в покое. Смотрите, никогда не говорите ему об этом. — добавил он строго.

— Благословите, — сказала я, чувствуя, что мое дело не выходит.

— Батюшка, а потом вы ему все поклоны посылаете, а он редко когда пришлет вам поклон и не идет к вам.

— Пусть не идет, — сказал батюшка, не глядя на меня. — Смотрите, насильно не присылайте. Не делайте этого, смотрите! Не убеждайте его. Мы с ним увидимся, — уверенно сказал он. — А Александра скоро от меня уйдет или нет? — также не глядя, добавил батюшка.

— Сейчас уйду. — Я чувствовала, что дело мое совсем плохое. — Простите, если можно, и благословите.

Батюшка не шевельнулся. Это было страшное наказание. Думалось ведь, что тебя земля может поглотить, пока над тобой тяготеет гнев старца о.Алексея. Я упала ему в ноги и вымаливала себе прощенье, пока он не сдался и не благословил.

— Смотри, последний раз.

И как потом ни бывало трудно и тяжело, а уж больше никогда не жаловалась и сама не рассказывала батюшке своего горя, пока он сам не заметит этого и, жалея, не расспросит тебя обо всем.

Бывало только войдешь, а уж видишь, что батюшка все знает, что ты натворила дома, и падаешь ему в ноги:

— Батюшка, родной, простите, больше не буду!

И сколько раз старец мой родимый своей любовью покрывал проступок мой перед Богом. Сколько было этих падений! Сколько раз он выслушивал мое никуда не годное: не буду.

И бывало сейчас же спросит, в чем дело, и велит все рассказать. Чего не доскажешь, сам поправит, что пропустишь, сам прибавит. Снова направит как нужно и удержит тебя от всяких недолжных поступков.

Замечательно, как даже в малых вещах батюшка знал характер Вани и оберегал его душу от всякого неприятного впечатления. Батюшка по отношению к Ване никогда, например, не говорил про себя: велел, как он это делал для всякого другого, а он всегда Ване говорил просто: о.Алексей сказал, о.Алексей кланяется. Батюшка знал характер Вани, что ему это неприятно, что кто-нибудь, кроме него, еще может мне что-нибудь велеть.

Что касалось моих отношений с Ваней, батюшка был без милосердия: каждое слово, каждое движение души проверялось им. Все, что бывало неправильно, без милости ставилось мне в вину. У него я была всегда во всем виновата, что касалось Ваниной души. Ваня был всегда прав, я — всегда виновата.

Помню, как о.Константин стал требовать, чтобы я всегда говорила правду. Я очень привыкла врать, чтобы успокоить человека. Так было, когда росла с бабушкой, так еще сильнее было, когда стала жить с мужем. Я никак не могла понять, как нужно сказать, чтобы не соврать, а человека между тем не обезпокоить. Начала пробовать — муж очень расстроился и мир души его был нарушен. Я была в отчаяньи и пошла к батюшке излагать ему свое горе.

— Это для вас еще очень трудно, но привыкнете. Он требует от вас дело. Но твой Ваня не должен расстраиваться ни под каким видом. Нужно идти на все, чтобы сохранить покой его души. Покой, покой ему нужен! Послушанием о.Константина вы достигнете того, что поймете, как этого добиться. Нужно отмалчиваться, отходить, обходить вопросы, но помнить всегда одно: не расстраивать его ни под каким видом.

Я так и стала делать и все пошло на лад. Муж так исстрадался за эти годы, а в особенности со смертью сына, что душа его была сплошная рана, требующая всегда пластыря, успокаивающего и смягчающего.

Нужно отметить в этом случае, что батюшка считал, что даже чисто механическое послушание должно привести к желаемому результату. Не понимаешь, не знаешь как делать, а делаешь только из-за того, что отец велел, и этим самым в конце концов достигнешь желаемого.

Тоже у батюшки было всегда так. Бывало о.Константин что-нибудь скажет сделать, но не объяснит как. Он почти что никогда не объяснял, как работать над тем, что он велит. А придешь с отчаяньем к батюшке, он тебе незаметно объяснит, как нужно работать, но внушит тебе, что это идет от о.Константина, — вот послушалась его и вышло дело.

Как-то прихожу к батюшке в радости: Ваня послал к нему просить его молиться, чтобы комиссия по дому прошла благополучно.

— Батюшка, Ваня сам, сам послал меня к вам просить вас сказать Богу, в чем у него дело. Молитв ваших просит.

Батюшка расспросил все до мельчайших подробностей и необыкновенно сострадательно выслушал, что я ему говорила.

— Скажите ему, что о.Алексей говорит так: все будет сделано.

Так батюшка говорил в очень редких случаях. Здесь нужно было вселить в Ваню веру и уверенность, что Бог слышит молитвы обращающихся к Нему. Потом батюшка весело обратился ко мне:

— А еще говорите, что поклонов не присылает!

— Батюшка, милый, дорогой, больше никогда не буду! Терпенья не хватает иногда, сил нет!

И не раз потом Ваня просил батюшку помолиться за какого-нибудь своего больного или о каком-нибудь важном деле. И всегда без осечки выходило хорошо. И верил же он молитвам своего о.Алексея. Пошлет, бывало, к нему и сейчас же успокоится, зная, что все будет хорошо, что о.Алексей его не обманет. Трогательно это было.

Так батюшка без устали учил меня правилам христианской жизни. Наша жизнь была ему известна во всех подробностях. Учил о.Алексей. Учил о.Константин. Они были всегда согласны и их приказания были подчас так трудны, что кажется, бывало, что висишь на кресте. Станешь на молитву и одно «Господи, помилуй», «Господи, помоги» шепчешь. Вся душа твоя и все жилы, казалось, напряглись, как струны. Жарко делается, когда окончишь молитву и встанешь с двойной отчаянной решимостью умереть, но не отступать. Лучше смерть, чем не угодишь о.Алексею. Не угодить ему — значило отказаться от своей цели — Ваниного христианства.

Так учил батюшка, как жить с ближним. По отношению к о.Константину он пока еще ничего не говорил особенного, но только зорко следил, как я уважаю своего духовного отца, как люблю его, каково мое послушание ему. Я старалась изо всех сил и помню хорошо, как в разговоре с батюшкой всегда подыскивала должные почтительные выражения по отношению к о.Константину. Часто батюшка говорил:

— Какой у вас отец духовный хороший. Счастливая вы, что к нему попали. Очень за вас рад. Очень рад.

А раз сказал:

— Знаете, как я его считаю: он первый в Москве. Поняла? И счастлива же ты! Ведь правильнее его никто не понимает христианской жизни. Кто из них что понимает? (показав рукой в окно) — сказал батюшка с горячностью. — Он все может объяснить. Вот вы все там слушали о.И. Хорошо говорит, высоко поднимает, а путь — как войти на эту высоту — не показывает. О.Константин мало говорит, но научит всему. Он такую высоту не покажет, а путь его будет самый простой, будничный. Но скажи: чье учение труднее?

— О.Константина.

— Верно. И с ним можно достичь всего того, о чем говорит о.И. Путь о.Константина очень труден, но зато и гораздо вернее. Уж эти мне хваленые руководители! Знай, что если самую малую часть исполнишь, чему тебя учит о.Константин, то и то многого достигнешь, а все-то исполнить где уж нам с тобой. Это дается не таким, как мы с вами.

Нельзя было доставить батюшке большей радости, как говорить: отец духовный так велел... спрошусь у отца духовного...

Когда батюшка так отзывался об о.Константине, я сначала потерялась: как же, думаю, теперь пойду я к нему? Первый старец и считает его первым руководителем? Как же быть-то? И этот первый и тот первый. Куда же мне деваться с моими грехами? К этому времени они уже успели обломать немного меня в духовной жизни, и я стала приучаться разбираться в своих поступках и считала себя очень грешной. Я хорошо сознавала правильность батюшкиных слов. Действительно, оба мои руководители удивительно понимали по настоящему христианскую жизнь и умели ею жить. Никто не мог так правильно объяснить путь Христов, как они. Оба они жили одним духом — духом любви Христовой.

Как-то батюшка спросил:

— Какое вам о.Константин дал правило?

— Никакого, батюшка.

— Как молитесь?

— Читаю утренние и вечерние молитвы в день по две главы из Посланий и Евангелия.

— Кто вам так велел?

— Никто, батюшка.

— Ваш духовный отец знает об этом?

— Кажется, что знает.

Батюшка серьезно и долго посмотрел мне в глаза и сказал только:

— Гм.

Как-то спрашивает меня батюшка:

— А книжки читаете?

— Читаю, батюшка.

— Какие?

— Только духовные теперь, батюшка. Сейчас вот Добротолюбие читаю.

— Одна?

— Да, батюшка, а что не понимаю, спрашиваю его. А как же он объясняет хорошо! Страсть!

— Ну еще бы, как мы с ним преподавали-то. Одна книги не читайте. Спрашивайте, какую можно вам читать.

Скоро дают мне книгу Исаака Сириянина. Я спросила у о.Константина. Он запретил. Это было для меня дико и трудно было послушаться. Очень было стыдно отдавать назад.

Как-то прочла об откровениях учеников своим аввам и у меня сердце загорелось тоже так делать. Боялась спрашивать об этом о.Константина, скучно ему с нами возиться. Пошла к батюшке. Он серьезно и остро посмотрел на меня и сказал:

— Это очень хорошо. Ходите два раза в неделю и говорите все, даже пустяки. Вам кажется пустяком, а он узнает, что это очень важно. Вам думается, что в том-то и том-то ничего дурного нет, а он разберет, что там есть грех — и так во всем. Если какой проступок сделали, сейчас же идите, кайтесь. Будет то, что не сможете чего-нибудь сказать ему, — говорите мне. На то я здесь теперь поставлен.

Мне сделалось страшно, как это я буду ходить к обоим. Такого исхода разговора я не ожидала. Думала, что спрошу только для формы, а ходить буду, когда захочу, а выходит иначе: батюшка приказал ходить на откровения к о.Константину. Хочешь-не-хочешь, надо было идти. Все же заранее решила спросить его, примет ли.

— Можно мне, батюшка, приходить к вам на исповедь говорить все, что чувствую и делаю.

— Конечно, можно, — ответил он ласково, — и апостолы даже об этом говорят.

Я осмелела и сказала:

— О.Алексей велел к вам два раза в неделю ходить, а что приключится, сейчас же приходить каяться.

— Ходите, ходите. Я всегда с радостью вас приму.

Вскоре случился со мной какой-то проступок и я пошла на квартиру к о.Константину. Три раза подходила к двери и не могла от гордости и страха позвонить. И только мысль, что батюшка все равно заставит, победила мой страх.

О.Константин очень ласково простил меня и с тех пор каждый раз делалось легче и легче, а потом без этого уж и обойтись не могла. И в первый-то раз, помню, был большой мороз, а я была вся мокрая, точно летом в жару. И огрей он меня тогда, не знаю, какая сила заставила бы меня снова придти к нему.

Спустя долгое время я как-то в разговоре с батюшкой сказала:

— А я это говорила на откровении о.Константину.

Батюшка от радости даже на кровати сел.

— А вы разве ходите?

— Хожу, батюшка, — ответила я, гордая тем, что исполнила его приказание.

— Как же вы ходите?

— Как вы, батюшка, велели.

— И говорите... говорите все?

— Все.

Батюшка от радости засмеялся и потер себе руки (его привычка, когда он был очень чем-нибудь доволен).

— Очень хорошо! Очень хорошо! Как-то прихожу, а батюшка мне вдруг:

— Ваш отец духовный кто?

Я с удивлением вытаращила на него глаза.

— О.Константин.

— Ну да, о.Константин, — улыбаясь, но строго сказал батюшка, — а какой он? — Хороший, добрый, а еще какой?

Я молчала в смущении.

— Не знаю, — тихо ответила я.

— А еще так: что такого духовного отца нет больше.

— Нет больше, — тихо повторила я.

На днях мне за что-то досталось от о.Константина и я не совсем была согласна с батюшкой. Тогда еще проборку я не особенно покойно принимала.

— И нужно его любить и слушаться вот как, — сказал батюшка, внимательно всматриваясь мне в глаза.

— Любить и слушаться, — как эхо повторила я. Батюшка улыбнулся.

— Ну садись. А вот какие бывают отцы духовные: — Приходит ко мне одна и плачет в отчаяньи. Она свою душу отдала одному очень хорошему и опытному священнику-руководителю. Очень была им довольна. Он вел ее так, что она ни шагу не делала без его благословения. Вел ее очень трудно, правила давал тяжелые и взял с нее клятву, понимаете — клятву (батюшка с ужасом проговорил это), ничего не делать без его согласия. С ней случилось какое-то событие. Нужно было или нарушить клятву, или должно было произойти несчастье. Она уже и так изнемогала от непосильных подвигов, а тут еще это искушение. Она пришла в отчаяние. Кто-то сказал ей обо мне. Такая жалкая пришла. Оба такие хорошие и ведут духовную жизнь хорошую, а страдают очень. Он не понимал, что нельзя натягивать как струну душу — струна и то лопнет. Очень трудно было его убедить, но удалось. Они сговорились, поняли друг друга и он снял с нее клятву. И так удалось поговорить с ним, что они оба теперь живут совсем по-другому. Он ведет ее иначе, а ей легко с ним. Вот какие бывают отцы духовные. А ведь тоже из опытных. Вот. А ваш-то каков? Мне стало весело, что мой лучше всех.

— Он у меня ужас какой хороший, батюшка! — сказала я, забывши под впечатлением его слов проборку.

— То-то, Ярмолович.

Мне всегда казалось, что батюшка звал меня по фамилии, когда не особенно был мною доволен.

Первое время батюшка мало мне говорил о молитве, он только наблюдал за мною в церкви. Когда я ему жаловалась, что дома часто молитва не выходит: холодная, рассеянная бывает, то он говорил:

— Молитва требует покоя, а у вас его сейчас нет. Вас тащат в разные стороны. Потом устаете физически очень. При этом молитва не пойдет. Первое для нее — покой, чтобы не тащили никуда, не теребили бы. Это я могу теперь всегда молиться, а вы этого с себя требовать не можете. Когда так идет жизнь, как у вас сейчас, то молиться нужно умом, не обращая внимания, что душа не отвечает. Вникайте в слова молитвы. Ничего, пусть умом, пусть как-нибудь, но молитесь, молитесь. Не спрашивайте с себя того, что вы сейчас не можете дать. Не приходите в отчаянье. Успокоится ваша жизнь, тогда можно будет,. а теперь нет. Теперь нельзя!

А другой раз сказал:

— Нам нужно с вами учиться молиться, когда рядом играет граммофон, танцуют... вот это все, — и батюшка показал на улицу.

Я в этот раз жаловалась ему, что негде молиться, мешают, места нет. Приходится ждать, пока заснут все. Слова батюшкины оправдались: часто приходится молиться, а около тебя шумит мир и делаются «его» дела (диавола).

В начале духовной жизни особенно хорошо бывало в дни причастия и вообще так раз в месяц. Я очень любила эти особенные состояния души и, когда их у меня не было, то скучала. Как-то прошли все сроки, а утешений не было; решила, что теперь у меня есть батюшка, который мне его с неба достанет. Прихожу к нему нарочно за этим.

— Батюшка, у меня вот что случилось.

Он тревожно вскинул на меня глаза. Я рассказала в чем дело.

— Раньше месяца не проходило, чтобы чего-нибудь хорошего не было, а теперь вот уже сколько прошло, и — ничего. Мне скучно, мне нужно, чтобы это было. Батюшка, сделайте так, чтобы это было. Сделайте, батюшка.

Он смотрел на меня во все глаза, но, поняв, что я говорю это по глупости, и что не понимаю действительно, чего прошу, не рассердился, а просто сказал:

— Садитесь.

Я встала на колени у его ног.

— Вы что же это, хотите симфоний для вашей души? Скажи, пожалуйста, какая. Ей нужна симфония!

Я просила хорошего, а он считал хорошее плохим, — я ничего не понимала.

— Знаете, — продолжал он, — вот бывает чудная музыка, концерт. И вот исполняется, случается, и симфония там. Знаете ведь это. Слушали. Хорошо слушать чудную музыку, но еще лучше исполнение какой-нибудь сложной красивой симфонии. Человек наслаждается красивыми звуками. Он зачастую переживает вместе с композитором его произведение. Так и в молитве. Человек молится, а молитва его — будничная. Очень иногда трудно бывает. Он старается, а молитва его сухая, рассеянная. И вот посылается ему в утешение, в поощрение дивная, светлая молитва. Это как бы небесная симфония, духовная музыка, которая наполняет его душу. На него изливается сверху как бы поток дивных, небесных звуков. И проходит у него усталость, уныние. Он может даже забыть, где он находится. Радость, покой, мир наполняют его душу. Слышите: радость, покой. И как после земной симфонии долго еще звенят в ушах его ее последние аккорды, так и небесная симфония оставляет глубокий след в душе человека, и еще долго спустя душа прислушивается к ней. Вот, что дается Богом человеческой душе в утешение и поощрение — и только, ждать и просить этого никогда не следует. Поняла? Никогда. Благодарить всегда Господа надо, что Он по Своей великой любви к нам и милосердию посылает нам такое утешение, не взирая на наши беззакония. Но молиться об этом, просить этого — никогда.

И батюшка с жаром начал говорить о том, что человек не должен ставить целью спасение своей души, это само придет, не должен думать, что его ожидает после смерти за его служение Богу. Он должен всем существом своим полюбить Господа, отдать Ему всего себя. И все мысли, чувства, движения свои направлять на то, чтобы угодить Господу. Делать на земле то, что Ему было бы приятно. Как для любимого человека стараешься сделать все, что он любит и чего он просит, так, только в безконечно большей степени нужно сделать для Господа. А что Спаситель сказал? А что Спаситель велел? А что Ему будет приятно? Чего бы Он желал от меня получить, — вот, что должно наполнять ум, душу и сердце человека.

Он послал нас на землю для чего? Для того, чтобы мы здесь работали и трудились для Него. Чтобы мы здесь исполняли бы Его волю, Его желания, Его повеления. Здесь мы пришельцы и если изо всех сил будем стараться трудиться Господу и служить Ему, то Он, когда настанет время, возьмет нас домой к Себе.

А что первое и самое приятное Господу? Чего Он так желает? Чему Он так радуется, если мы это исполняем — это любовь к ближнему. Что может быть радостнее Господу, как когда Он видит, что мы лишаем себя в чем-нибудь, чтобы отдать то ближнему, что мы стесняем себя в чем-нибудь, чтобы дать покой ближнему. Что мы сдерживаемся и стараемся направить душу свою, характер свой так, чтобы ближнему было бы легко с нами жить.

— Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, всем помышлением твоим, всею крепостью твоею и ближнего, как самого себя. — Великие эти слова — великое и трудное это дело, хорошая моя, — добавил батюшка, — любить ближнего, как самого себя, когда и Бога-то часто любим меньше, чем себя, а тут ближнего нужно любить, который часто нас оскорбляет, делает нам неприятности, часто не понимает нас, а ты вот изволь его любить, как самого себя и больше себя, Александра. И тогда только было бы хорошо и совесть наша чиста, и тогда только делали бы мы угодное Господу, о чем Спаситель так часто просил нас. И радостью исполнилось бы сердце наше от сознания, что Господь доволен нами.

И батюшка снова начал говорить, какое это трудное дело: отдать себя Богу. Что труден и скорбен путь, ведущий к Господу, что только с Божьей помощью мы можем идти вперед. Предоставленные самим себе, мы в самом начале погибли бы. Что нужно ежеминутно вопить ко Господу: помоги, Господи! Помилуй, меня, немощную! Молиться нужно только о том, чтобы Господь помиловал тебя. Просить у Бога прощения в грехах; просить дать силы жить; дать силы исправиться и служить Богу, как Он того желает. Благодарить Его непрестанно за Его великое долготерпение и милосердие — и все. Просить же для себя радостей душевных и телесных благ не следует. Как в жизни нужно забыть себя и жить жизнью других и для других, так и в молитве нужно забыть себя, свою душу и просить только у Господа силы исполнять Его повеления на земле.

Батюшка старался объяснить мне, что человек в жизни должен совершенно забыть себя, быть как бы чужим для самого себя. Он должен жить скорбями, радостями, переживаниями каждого человека, с которым Господь поставил его.

Также и душа в молитве должна совсем забыть себя и помнить только Господа своего, горячо просить Его оказать ей милость: научить ее, как нужно любить Его, что нужно делать для Него.

— Совсем-совсем забыть всю себя совершенно и жить только жизнью других, — продолжал батюшка. — О себе никогда не вспоминать, себе ничего не желать. Забыть себя, свое «я», забыть совсем и свою душу, ее желания, ее стремления. Помнить твердо только одно: служить изо всех сил и больше сил своих Господу Богу своему, служением ближнего, любя его больше, нежели самого себя. Поняла?

— Ух, батюшка, да еще как! Только очень это трудно. Ужас, как трудно!

— Так вот Господь послал вам эти симфонии для утешения, для поощрения. Понимаете ли теперь, что таких радостей, такой неизреченной милости Божьей просить для себя нельзя. Это великая милость Божья вам была дана. Итак знайте, что просить симфоний и даже только желать их — грех, большой грех. Кайтесь в этом о.Константину.

И действительно, как редко и мало людей думает так, как думал батюшка, великий старец о.Алексей. И как многие его осуждали, говоря, что Маросейка перешагнула все ступени добродетели и сразу стала на самую высокую — любовь. Что так легко впасть в прелесть, и что нельзя брать духовную жизнь сверху, нужно брать ее снизу. Сначала нужно очистить душу от страстей; стараться приобрести для души своей смирение, терпение и т.д. Потом полюбить ближнего, а потом полюбить уж и Бога. Рассуждая так, люди эти забывали, что прелесть донимает людей духовных больше тогда, когда они стараются всеми силами любить Бога, но сами себя все же любят больше ближнего своего. Великий же наш старец о.Алексей учил так: сначала любовь к Богу, через нее, как последовательное желание угодить Богу — любовь к ближнему, а затем переделывание себя для ближнего.

Много раз батюшка говорил об этом, и чуть это коснется другого человека или я что-нибудь сделаю не в духе этого учения, батюшка, бывало, сейчас напомнит:

— Ведь по нашему с вами служить Богу значит не думать о том, что ожидает нас там, не из-за страха или награды, а ради любви и желания угодить Ему. — И получив утвердительный ответ, он, довольный, прибавит: — Ну, конечно, у нас с вами иначе и быть не должно.

Как-то прихожу к батюшке, а он меня спрашивает, знаю ли я Иисусову молитву?

— Я о ней немного читала, батюшка.

— А говорите вы ее?

— Нет, батюшка.

— Почему?

— Не знаю — так.

— О.Константин ничего не говорил вам про нее?

— Нет, батюшка.

— А книжку «Странник» не читали?[18]

— Нет, батюшка.

— Хорошая, замечательная книжка.

При этих его словах мне ужасно захотелось прочесть ее.

— Я вам ее дам почитать, только две учительницы у меня ее взяли; как принесут, так вам дам. Книжку прочтите и молитву Иисусову говорите. Говорите ее просто во всякое время, сколько сможете за день. Где бы вы ни были, что бы вы ни делали, говорите! «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешную!» Только смотрите, совсем-совсем просто. Не думайте и не старайтесь ни о чем. Избави вас Господь стараться, чтобы вышло что-нибудь. (Я всегда говорила про молитву: выходит). Я это запрещаю. Чтобы никогда и мысли у вас об этом не было.

Тогда я еще не знала учения о молитве Иисусовой и потому не совсем понимала, почему батюшка велел говорить ее просто. «А как же иначе?» — думалось мне.

— Спросите на это позволение о.Константина, — добавил он.

В этот же день все рассказала о.Константину и спросила, можно ли мне читать ее.

— Нет, пока не время, — ответил он.

Вскоре прихожу к батюшке. Он сразу говорит:

— А учительницы книжку не принесли еще.

— Да я, батюшка, достану ее, не безпокойтесь.

— Ну, что о.Константин?

— Не позволил, батюшка, читать молитву.

— Не позволил? Ах, он этакий! — сказал он, улыбаясь. — Ну, нечего нам с вами делать, не будем, — добавил он покорно, хотя чувствовалось, что он считает это дело очень важным для меня.

Прошло несколько дней. Я книжку прочла. Не скажу, чтобы она мне очень понравилась. О.Константин дал на это как-то нехотя свое благословение. И вот батюшка опять спрашивает:

— А как наша молитва?

Я с удивлением посмотрела на него.

— Ведь о.Константин не позволил. А книжку я, батюшка, прочла.

— Понравилась?

Я не смела сказать правду.

— Д-да, батюшка, только я ее не совсем понимаю, наверное, не так она мне нравится, как многие другие, которые приходилось читать.

— Нет, книжка хорошая, очень хорошая. Вы наверно невнимательно прочли ее.

— Наверно, батюшка.

— Ну, а молитесь как?

— Да, батюшка, я не знаю, что мне делать, — с отчаяньем сказал я, не видя выхода из моего положения.

— Надо о.Константина спросить.

— Да я же, батюшка, спрашивала его.

— Еще раз спросите и скажите, что я вам это советую.

Пошла, сказала. О.Константин подумал и ответил:

— Нет, я нахожу, что пока еще не нужно.

Рассказываю батюшке. Он посмотрел на меня весело и как бы удивленно, но по глазам видно было, что он этого ожидал.

— И что он это, право, не сдается. И упрям же он у вас, ваш о.Константин. Очень упрям. И чего он для вас ее боится? Не понимаю. А нужно, очень нужно читать ее. Ну, будем с вами его слушаться, ничего не поделаешь, — сказал батюшка так, точно он боялся, что за непослушание нам от о.Константина обоим попадет.

Вначале у меня было безразличное отношение к этой молитве, но чем больше я с ней ходила между моими отцами, тем сильнее хотелось мне ее читать. Но говорить об этом не смела.

Как-то опять батюшка говорит:

— А как наша молитва?

— Не знаю, батюшка.

Времени с последнего разговора прошло порядочно и я поняла, что он, наверное, все это время молился, чтобы о.Константин переменил свое решение.

— О.Константина не спрашивали?

— Нет, больше не спрашивала.

— Спросите опять.

— Я, батюшка, боюсь, все равно не позволит.

— Нет, позволит, — и батюшка весело добавил: — Теперь-то он нам позволит, теперь он по-другому на это дело смотрит!

С батюшкой о.Константин не видался; книжку мы с ним не читали. Я не понимала, почему он изменит свое решение. Пошла и просто спросила:

— А как, батюшка, насчет той молитвы, помните, мне ее нельзя читать?

— Можно, можно, конечно. И это даже очень будет хорошо. Читайте ее только просто. Старайтесь читать ее и не забывать. «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешную», — сказал он тихо и с большим чувством.

Ишь ведь, сам-то как хорошо ее читает, а мне почему-то не позволял, — позавидовала я отцу моему духовному.

Чудно мне было очень. Выходило, точно мой о.Константин никогда и не был против Иисусовой молитвы.

Довольная прихожу к батюшке. Он встречает веселый-превеселый и от удовольствия руки потирает.

— Ну, что наш о.Константин, как?

— Позволил, батюшка, да еще как!

— Ну, вот это хорошо, очень хорошо. Молодец о.Константин. Хвалю его.

Батюшка хвалил его не столько за то, что он дал свое согласие, сколько за его осторожное отношение к этому вопросу.

— Ну, теперь мы с вами будем читать ее. Число раз не важно. Главное, как можно чаще. Ешь, пьешь, ходишь, говоришь, работаешь — все время надо ее читать про себя или в уме. Ночью проснетесь — тоже. Только как можно проще, совсем, совсем просто.

И стала я читать молитву Иисусову, как меня учили. Сначала забывала часто, скучно было. Но я очень старалась без конца твердить ее, иногда даже машинально, и очень скоро к ней привыкла. Случалось, говорила помимо своей воли. Но особенного утешения она мне не давала. Правда, она мне помогала быть терпеливой с мужем. Бывало, он придет уставший, раздражается. Служишь ему, стараешься угодить, а сама все ее повторяешь изо всех сил. И он, бывало, скоро успокоится и сделается совсем ласковым. Значит, его успокоишь, сама не проявишь нетерпения ни внешнего, ни внутреннего, так как батюшка впоследствии взыскивал даже за малейшее внутреннее нетерпеливое движение души.

Оба отца спрашивали, как идет молитва. Я всегда говорила, что плохо. Они утешали, говорили:

— Господь поможет. Только не забывайте, как можно чаще повторяйте ее.

— Сколько раз читаете ее? — спросил однажды батюшка.

— Не знаю, батюшка, все время стараюсь, как только возможно, когда не забываю.

— Хорошо. Так и продолжайте, только ничего не думайте про нее, и в ней ничего не ищите. — «Помилуй мя грешного», — сказал батюшка с великим чувством покаяния.

Я поняла, что все дело в том, чтобы читать ее с чувством покаяния. Так и стала делать. Все внимание обращала на слова: помилуй мя грешную. Стало с большим чувством выходить. Бывало, когда не слышишь, что читают, или не понимаешь, что поют в церкви, начнешь читать ее и рассеянность пропадет, мысли и помыслы куда-то исчезают и является молитвенное настроение.

Многие, потом, духовные люди спрашивали меня, как я училась «творить» молитву Иисусову? А я им отвечала, что батюшка запрещал «творить», а учил нас просто читать ее. И рассказывала им, чему учил нас о.Алексей.

Многие осуждали батюшку за то, что он давал молитву Иисусову с самого начала, когда люди-то хорошенько и молиться не умели. У батюшки в простоте ее была и ее сила. Он строго запрещал всегда ее «творить» и «делание», как это было у Святых Отцов, где это являлось великим и трудным подвигом, опасным для новоначальных и невозможным в миру.

Батюшка считал, что от простого повторения этих великих слов является чувство, а от него появляется и молитвенное настроение. Он напирал на слова: «помилуй мя грешного», так как, читаемая в покаянии, она предохраняет от всевозможных искушений (прелести). Если вначале обращать внимание на слова: Иисусе Христе, Сыне Божий, то это придавало бы ей иной характер и могло бы возбудить разные опасные молитвенные ощущения у первоначального.

Простота, с которой она читалась, и покаяние, которое в нее вкладывалось, предохраняло человека от различных, подчас очень тонких и опасных искушений.

— Нам нельзя ее «творить», как Святые Отцы, — говорил батюшка. — Где же нам с ними сравниться, как они там в пустынях ею занимались. Нам невозможно «делание» Иисусовой молитвы. Нам можно только просто говорить ее, как можно чаще в доме, на улице, в гостях. Она очень, очень помогает и от многого защищает.

Такое простое учение о молитве Иисусовой приводило, тем не менее, к таким же результатам, как и делание ее, и было тоже замечательной особенностью молитвенного духа великого старца о.Алексея.

Потом мне стало понятно, как батюшка читал ее. Сначала покаяние — помилуй мя. Потом чувство переносится на слова: Господи, Иисусе Христе, которые произносятся с любовью. На этом долго останавливаются, так как это Лицо Святой Троицы наиболее нам близкое и понятное. И уже долго спустя чувства и мысли переходят на слова: Сыне Божий — которые будят в душе чувство восторга перед тайной Божьей, чувство исповедания его, как Сына Божия и чувство любви к Нему, как к Сыну Божьему.

В конце концов эти все чувства соединяются в одно и получается в словах и чувствах полностью молитва Иисусова.

И как же батюшка ее читал? Просто очень и один раз прочтет. Но в этой простоте, в этом разе было все: вера, любовь, исповедание и надежда на великое Божие милосердие. То была батюшкина, старца о.Алексия, молитва Иисусова.

Как-то туго приходилось насчет денег. Муж, который до этого был против того, чтобы я служила, стал приставать ко мне с этим. Пошла к батюшке.

— Нет, не стоит новую жизнь вам обоим начинать, — сказал он, внимательно посмотрев мне в глаза. — Обоим не полезно будет. Ведь вам хватает денег сейчас?

— Хватает, батюшка.

— Ну вот и будет хватать всегда. Больных мало, ничего, придут. Мы их пришлем, — смеясь, сказал он.

И действительно, в этот раз и потом бывало он их присылал. Бывало случится заминка, а с материальной нуждой не принято было безпокоить своего старца. Попросишь его заочно, дома крепко-крепко, и, глядишь, опять является работа у мужа.

— А вам денег хватает? — спросил батюшка, хитро посмотрев на меня.

Я покраснела и молча кивнула головой. Я потихоньку брала у мужа деньги для разных людских нужд и из них покупала гостинцы своим отцам. В этом никогда не каялась, боялась и было стыдно. Батюшка это знал, очевидно, но не осуждал. Он видел, что иначе было нельзя.

Тут же зашел разговор о духовном преуспеянии моего Вани. Меня одолевало все нетерпение, что медленно подвигается его христианство. Батюшка раскрыл книгу какую-то и опять прочел мне о молитве и смирении. Удивительно, что сколько раз он ни открывал книги, для меня всегда открывалось одно и то же, молитва и смирение.

— Вот видите, опять то же, — сказал он. — Это, очевидно, для вас и дела вашего с Ваней нужно смирение во всем и молитва. Нужно к нему подходить со смирением, ставить себя ниже его во всем. И это не трудно, потому что он гораздо лучше вас. Вы во всем ниже (в духовной жизни тоже). А молитва нужна: для него и за него.

Я считала мужа во многом выше меня, но насчет духовной жизни я никак не могла переварить батюшкиных слов.

Потом начали говорить с батюшкой о тех различных требованиях, которые ему предъявляли люди. Нет того, с чем бы к нему не обращались.

— Есть такие, — говорил он, — что приходят учиться вере. Вот недавно пришел один и говорит: — Батюшка, научите меня вере. — Ну как вам это нравится: научить его вере! Да кто я такой, чтобы учить людей, да еще чему? Вере! И как это можно — учить вере? Ну все же он стал ходить. Не знаю, как и что я говорил с ним. Бог помог — начал верить и очень благодарил меня. Видите ли, что приходится брать на себя — учить вере. Это не что-нибудь.

Мне очень хотелось расспросить его, как это он учил такой вещи, но не смела. Конечно, здесь не слова были, а молитва о.Алексея, как воск растапливающая душу неверующего. Ведь он давал веру горячую, которая пламенем охватывала всего человека.

Как-то стучусь в батюшкину дверь.

— Можно?

— Это кто? Буря моя пришла? Можно и даже должно, — ответил он.

В душе у меня была, правда, буря энергии работать, что есть силы, чтобы скорее достичь цели. Думалось мне, глупой, что эта цель — христианство, так близка и так возможна. А батюшка уговаривал жить потихоньку, как все.

— Господь все в свое время пошлет вам. Силой ничего не сделаете. Терпение нужно и еще смирение, молитва, как это всегда вам выходит.

В последнюю же зиму оба отца перестали уговаривать меня жить тихо. Видели они, что это безполезно и только всеми способами старались сдержать меня.

Помню, бывало такое чувство, как когда несешься верхом по полям и лесам, не видя перед собой дороги. И батюшка тогда говорил:

— Пожалей нас, Александра, так нельзя. Мы оба тебя держим (батюшка показывал, как держат лошадь на вожжах) и руки наши устали. Ведь вот, добрая, кажется, ничего, жалеет лошадей, а нас не жалеет. Ну хоть не меня, а о.Константина своего пожалела бы.

Я засмеялась.

— Батюшка, родимый, я иначе не могу. Или все, или ничего. Как-то говорили о трудности моей цели — Ванином христианстве.

Конечно, батюшка чувствовал больше меня всю трудность работы. Отпуская, он внимательно посмотрел мне в душу и сказал:

— Да, думается мне и я не ошибаюсь, что ты как я: чем труднее идти к цели и чем дальше она отходит, тем упрямее идешь вперед и сильнее разгорается желание ее достигнуть. Так всю жизнь было со мной. То же, думается мне, и ты будешь делать. Да... думается так, — глубоко взглянув мне еще в глаза, проговорил батюшка и благословил меня так, точно он призывал на меня помощь Божию на это самое упрямство.

Мне было легко жить молитвами и с помощью моих отцов. Они многое прощали, очень меня баловали. Я как-то это сказала батюшке, а он мне ответил:

— Все же иногда жизнь кажется вам трудной, но это только вам кажется, в действительности она у вас легкая. Но так не всегда будет. Придет время, и эта жизнь будет действительно трудная. Тогда у тебя должен быть собственный внутренний запас сил. Она будет трудная, ох какая трудная. И взыскиваться за все будет строго. Что теперь прощается, чего сама иногда не замечаешь, тогда все будет тебе в вину ставиться. Назад тебе дороги не будет. Уйти ты не сможешь. И пойдешь по ней до тех пор... — Батюшка резко оборвал и отвернулся, низко опустив голову. Это было сказано в конце последней зимы, когда они ко всему уже приучили меня, когда почти что ничто не могло смутить меня.

Как-то вопрос зашел, как быть с одной «душой», которой хотелось поговеть на Маросейке, а батюшка редко уж тогда служил. Решила, что он будет ее исповедывать, а причащаться ей нужно будет в церкви.

— Батюшка, ей нужно будет брать у о.Сергия разрешительную молитву, а то опять скандал будет, как тогда с Манькой. Он этого требует. Я считала, что за отсутствием батюшки хозяином в церкви является о.Сергий.

Батюшка быстро сел на кровати.

— Ну да, ну да, так всегда делайте. А знаете для чего это?

— Думаю, батюшка, чтобы кто с улицы не пришел без исповеди причащаться. Разве там у вас за всеми доглядишь?

Он почему-то очень обрадовался такому объяснению и весело сказал:

— Думаете так? Верно, верно! — точно он сам искал и не мог найти объяснения этому распоряжению. — Так и делай всегда. Так и делай.

Вот почему, причащаясь на Маросейке, я всегда стараюсь попасть на исповедь сестер и получить разрешительную молитву от о.Сергия.

Как-то услыхала, что будут собороваться. Я никогда не видела этого таинства. Спросилась, но о.Константин не позволил. Он не понимал значения этого таинства для людей здоровых, которые часто являются на него совершенно неподготовленными. Прихожу к батюшке. При мне сестры благословлялись собороваться. Часто батюшка взглядывал на меня. Когда последняя вышла, он долго и внимательно посмотрел мне в глаза. Он видел, что мне этого очень хочется.

— Ну вот, они будут все собороваться, а мы с вами нет. Нам нельзя, — сказал он. И больше ни слова не было сказано по этому поводу.

И так всегда и потом, батюшка неизменно говорил:

— Ну вот они сегодня будут собороваться. А я ему:

— Да, батюшка, — и только.

Было еще одно великое свойство старца отца Алексея — это его умение и такт в отношении к духовным отцам и тонкое руководство их духовных чад в совершенном согласии с ними. Если батюшка иногда и не соглашался с духовным отцом, он никогда не шел против него, а или подчинялся его повелению, или молитвой своей изменял мысли и чувства его.

Отец Алексей не делал того, что делают многие старцы; пользуясь своим старческим авторитетом, отменяют или изменяют повеления духовных отцов и тем вселяют в души их чад смущение.

Батюшка часто говорил, что ему приходится устранять неправильные отношения между духовными отцами и их чадами. Говорил, насколько это дело трудное и тонкое, сколько можно все же помочь людям, которые, часто по неумению и неправильному пониманию духовной жизни, мучают себя и других.

Батюшка говорил, что ему приходилось, правда, отменять приказания о.Алексея-затворника, так как иногда он накладывал на людей непосильное бремя.

— Но то дело другое: мы друг друга знаем, — говорил он. — Он высокой духовной жизни, — добавил он, строго глядя мне в глаза, чтобы отбить всякую охоту осудить о.Алексея-затворника.

Как-то спрашиваю батюшку — как быть, когда приходят скучные люди и говорят о неинтересных вещах.

— Вот, батюшка, приходит к нам одна из «обобранных» и рассказывает нудно и скучно, как у нее какие-то там стулья пропали или что-то в том же роде. Их таких порядочно наберется. Это очень скучно, батюшка, и люди эти такие безтолковые и скучные. Можно как-нибудь от этого отделаться? Ведь, батюшка, никакой нет в этом ни для них, ни для меня пользы.

Батюшка покачал головой и сказал:

— Нет, Ярмолович, нужно их слушать. Ведь они несчастные.

И лицо его сделалось такое скорбное, точно он сразу переживал горе всех «обобранных» вместе взятых.

— Не все же нам слушать интересное. А вы думаете, что мне всегда интересно слушать, как какая-нибудь женщина, да еще не одна, начнет рассказывать, часто несвязно и неясно про то, что ей лучше, открыть лавку или корову купить? А то спрашивает — продать шубу или нет. И все это приходится выслушивать. Да, приходится заставлять себя слушать. Нужно понуждать себя входить в их интересы, стараться чувствовать, как они чувствуют, думать, как они думают. Таким образом их состояние становится для тебя ясным. Начинаешь их жалеть, а, жалея, любить. Нужно над этим работать. Сначала понуждать себя — трудно и скучно будет. Потом, как только сможешь их пожалеть, так уже легче будет, и скучно уж не будет с ними.

Непременно заставляйте себя выслушивать все до конца, что бы они вам ни говорили. Старайтесь вникать в их горе, в их жизненные неприятности. В это время забывайте совершенно себя и помните только того, кто перед вами. Живо представляйте его положение и как бы вы себя чувствовали на его месте. Старайтесь внимательно относиться к людям. Привыкнуть к этому трудно. Помни: забудь себя и забудь все в себе и живи жизнью всех и каждого. Кто бы к тебе ни пришел, переживай с ним то, что он переживает. Входи в его душу, а себя забудь, совершенно забудь себя.

Я стала стараться терпеливо слушать людей. Сначала было очень трудно, потом постепенно привыкла. Батюшка справлялся, как идет дело, ободрял, и я понемногу приучилась.

Раз прихожу к батюшке за благословением. Он что-то внимательно читал. Меня занимал вопрос, что люди иногда и сами бывают виноваты, а валят все на лукавого. Надо тоже отметить замечательное свойство о.Алексея, что он никогда не говорил о лукавом, как другие духовные люди: враг попутал, враг научил и т.д. Также, несмотря на силу его молитвы, он никогда не отчитывал бесноватых, что мне в нем очень нравилось. Я решила, что по его великой любви ко всем он и бесов жалеет, и не хочет их куда-то там выгонять, просто молится за больную и крепко надеется, что, если Господу будет угодно, Он исцелит ее. Отец Алексей не говорил о «нем» никогда потому, что он просто не хотел знать «его», не хотел иметь с «ним» дело. О.Алексей имел силу над «ним» и мы около него не чувствовали пагубного дыхания духа зла. «Он» боялся силы духа великого старца.

— А что, батюшка, на лукавого напрасно все валят? — спросила я, несмотря на то, что батюшка был очень занят. — Часто сами люди бывают виноваты, а в оправдание себя на «него» валят.

Батюшка, хотя уж снова погрузился в чтение, взглянув на меня, ласково улыбнулся.

— Да, я тоже так думаю. Он бедный часто не виноват. Иногда не по его вине люди делают зло, а его ругают.

Так как батюшке показываться на народе было опасно, он часто служил раннюю. Но и это скрывалось. Мне из-за мужа часто нельзя было попадать на его службы. Для меня это было большим горем, но к нему с этим приставать было нельзя. Бывало стараешься хоть ко кресту поспеть, так как в праздники я избегала тревожить его на квартире. Прихожу раз — последние подходят. Вот уйдет сейчас в алтарь. Бегом подошла, а батюшка мне так ласково протягивает крест и говорит:

— Лентяй, лентяй, Ярмолович! Проспала обедню!

Я обиделась.

— Батюшка, ведь вы знаете, я не могу на ранней быть. Он пристально посмотрел на меня и еще громче сказал:

— Лентяй, одно слово лентяй.

Я опомнилась, крепко поцеловала его руку и встала на свое место. И легче давалась молитва, и день был веселее, когда успеешь так вот получить его благословение.

Бывало, когда батюшке было плохо, он так задыхался, что не мог говорить и молча давал всем крест. И вот подойдешь, а он благословит и только крепко сожмет твою руку. И чувствуешь, что он тебя помнит и поощряет на делание, и сердце сожмется от тоски и предчувствия, что недолго еще будет утешать нас наш великий старец о.Алексей.

Бывало стучишься в батюшкину дверь.

— Можно?

И он всегда весело ответит:

— Не только можно, но и должно!

А иногда просто повелительно скажет:

— Должно!

Все зависело от того душевного настроения, с которым ты к нему приходила. А раз я сделала какой-то небольшой проступок и батюшка ответил:

— Не должно, — но не строгим голосом. Я притворила дверь и говорю:

— И правда, батюшка, не должно. Так-то часто нужно было бы вам отвечать мне. Верно это большей частью не должно.

Он рассмеялся и, когда я покаялась в своем проступке, сейчас же простил.

Всегда, когда входила к батюшке, кланялась ему в ноги со словами:

— Простите, и, если можно, благословите.

Часто, если плохо себя вела, он не благословлял, и только в конце беседы, если увидит должное в тебе настроение (скорбь о соделанном и желание твердое исправиться), сам благословит тебя. Не полагалось уходить самой или в конце беседы просить благословения. Батюшка сам это делал и этим благословением отпускал тебя.

Раз он остановился с поднятой на благословение рукой и спросил:

— Почему «если можно»?

— Я ведь, батюшка, не знаю, стою ли я вашего благословения. Может мое поведение и не стоит этого.

Он довольно улыбнулся, пронзил меня взглядом так, что я почувствовала, что он душу мою как на ладони видит, и сказал торжественно:

— Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа.

С тех пор всегда батюшка долго смотрел мне в глаза и только потом благословлял. Страшно делалось: а вдруг увидит что и лишит его. Батюшка «просто» никогда не благословлял. Его благословение имело всегда свое значение. Он всегда благословлял на что-нибудь: или на дело, или на известное душевное настроение, или на борьбу с искушением, или на самую твою, подчас трудную, жизнь. Трудную от твоих же грехов, трудную от твоего же нерадения. И всегда принималось благословение старца о.Алексея, как нечто очень святое и чувствовалось всегда, что он действительно низводит на тебя с неба Божию благодать, которая и должна была тебе помочь вовремя.

Итак, первый раз я пришла к батюшке осенью, в продолжение зимы все чаще и чаще ходила к нему. Все больше и больше привыкала к нему, а он постепенно приучал меня к откровениям, обязанностям к ближнему и молитве. Я чувствовала, что без батюшки не могу обойтись, не могу жить. Что все, что мне нужно, можно получить от него и получаю. Считала его своим старцем, но все же все еще не признавала его воли над собой, как и власти о.Константина. Все же иногда пыталась с батюшкой спорить, не соглашалась, сердилась, обижалась, хотя он все это пресекал в самом начале. Я еще слабо понимала послушание и совершенное подчинение своей воли воле другого, да еще добровольное. Во мне иногда вспыхивало чувство, что я ведь не раба, я свободна делать, что хочу. И жизнь-то духовную веду потому, что сама захотела этого.

Бывало часто каешься батюшке: я рассердилась на Него, Он меня не слушает. (Я называла Бога «Он» всегда).

— На кого на Него?

— На Бога, батюшка.

А батюшка, не сердясь и не удивляясь нисколько, так покойно ответит:

— Нет, нет, голубушка, на Него нельзя сердиться. Сердись на меня. Сколько хочешь сердись на меня и ругай меня — на то я здесь.

И станет стыдно, так стыдно и в другой раз сдержишься. А иной раз каешься:

— Батюшка, простите, я очень сердилась на о.Константина. Он какой-то чудной: ничего не понимает, что ему говорят.

— Нет, нет, — вскинется батюшка на тебя, — этого никак нельзя делать. На о.Константина, Боже упаси, сердиться. Это он так что-нибудь. Он у вас такой добрый, такой хороший. Говорят тебе, на меня сердись и меня ругай, сколько хочешь, а Господа Бога, святых Его, о.Константина — оставь, не трогай никогда. Слышишь? Ни-ког-да! Этого делать нельзя.

А то придешь и каешься:

— Батюшка, простите, я на вас сердилась. Вот вы мне велели то-то и то-то, а у меня не выходит.

Он усмехнется и скажет бывало:

— Вот это хорошо, Ярмолович, что на меня сердишься, — и только на меня. Так и дальше делай. Мне это ничего. Я все могу снести.

— Батюшка, я ужасная дура, больше не буду никогда! — ответишь в смущении.

— Ярмолович ты и больше ничего, — весело скажет он и благословит.

Так, постепенно приучаясь к старческому и духовному руководству, проходила для меня зима. Нельзя было сказать, чтобы я успевала в духовной жизни. Желания было много, старания мало, казалось все трудным, хотя многое мне было в утешение.

Прошел Великий пост и приблизительно исполнилось года полтора, как я в первый раз бросилась к ногам о.Константина, прося его научить меня тому, о чем говорит преподобный Серафим в своей беседе с Мотовиловым.

Прихожу на исповедь к о.Константину и что-то говорю ему о радостях духовной жизни, о моей готовности служить Спасителю даже в скорбях. Он как-то особенно начал говорить:

— Теперь настало время и я действительно вижу, что вы отдались Спасителю и пойдете за Ним. Назад вы уже не смотрите. Я теперь согласен принять вас и с Божьей помощью объяснить вам все, что будет нужно. Но помните, жизнь эта очень трудная. Как тогда, так и теперь говорю вам, что вас, по выражению Св.Отцов, будут тянуть за ноги с неба, что очищение души и приближение ее к Богу делается здесь, вот в этой самой будничной, серой жизни. Оно сопряжено со многими скорбями и трудностями. Не думайте, чтобы я стал объяснять вам красоту духовной жизни и как достичь Царства Небесного. Я буду объяснять вам, как жить с людьми, с которыми нас Господь поставил. Помните, жизнь трудная и возврата вам уже более нет. Согласны на все?

— Согласна, батюшка, — с радостью, ни о чем не думая, проговорила я, — на все согласна, только учите, чтобы поскорее все это выходило. Вы вольны надо мной делать все, что вам вздумается — я буду все терпеть.

— Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Господь да сохранит и управит вас, да поможет вам во всем.

Я, как никогда, почувствовала святость его благословения. Совершилась какая-то тайна, непонятная для меня. И великое значение его слов я тогда тоже не поняла. Мне было весело, потому что что-то хорошее случилось: о.Константин согласился учить меня хорошей жизни и как бы брал меня к себе, я была горда: я получила какой-то чин, в чем-то меня признали. Это был мой второй самостоятельный и полусознательный поступок в моей духовной жизни и, как и предыдущий, но еще сильнее, начался со всевозможных искушений внешних и внутренних.

Вначале я старалась, боролась. Батюшке тогда про себя мало что говорила. Потом все мне стало надоедать. Пост, молитва дома, покаяние в церкви, дела дома — от всего этого очень уставала. Нужно было повсюду поспевать, всегда спешить, напрягать все силы, а утешения никакого. Книжки казались скучными. Небо все куда-то ушло. Муж все время был расстроен и ничем не доволен. И вот, как-то проснувшись утром, я решила, что я ошиблась, что это не та жизнь, которая может мне все дать. Что-то такое здесь есть, чего я не могу осилить и что мне не дается. Что нужно бросить всю эту ерунду и искать чего-нибудь другого, что я бы понимала и что мне удавалось бы. Батюшку и о.Константина признать за хороших знакомых, ходить к ним в гости иногда и искать пути самой, никого не спрашивая, потому что это очень скучно. Перестала следить за собой, ходить на откровения, пропустила исповедь, так как, думаю, не стоит и причащаться, пока не найду чего-нибудь хорошего. Стала избегать о.Константина.

Особенно трогательно говорил о.Константин в своей проповеди о главном украшении Божьей Матери, о Ее смирении и послушании. Он так хорошо говорил о Ее жизни в храме, о Ее преданности и любви к Богу, о Ее радостях, о Ее скорби при кресте Сына Своего. Что-то повернулось у меня в душе. Небо стало близким и звало меня. Я почувствовала, что стою на краю пропасти, готовой поглотить меня. Я еще сильнее заплакала. Кто-то, чудилось мне, говорил, что жизнь настоящая все так же около меня, и я в ней, и другого пути нет и не может быть. Горячо начала просить прощения у Бога и помощи у Божьей Матери. Как быть теперь? Мне было стыдно церкви, стыдно о.Константина. После обедни подошла к нему. Он удивленно спросил, где я стояла, пристально посмотрел на меня, но ничего не сказал. Пошли к нему чай пить. Мука была сидеть и молчать. На другой день полетела к нему, все рассказала, просила прощения. Все спрашивала у него, не сердится ли он на меня. Он очень внимательно и серьезно выслушал меня и просто сказал:

— Нисколько не сержусь. Было и прошло. Это было искушение. Кто-то хочет оттянуть вас от того пути, который вы избрали. Надо стараться, чтобы это не повторилось.

Он показался мне грустным, но по своей нечуткости я не поняла, что было в душе его в это время, и не знала, как отцы духовные заботятся о своих чадах и как боятся за их души.

С о.Константином все уладилось просто, но сознание проступка и очень большого не покидало меня и не давало мне покоя. На исповеди каялась опять, просила прощения и опять о.Константин уверял меня, что нисколько не сердится на меня.

Подошла Страстная. Чувство моего падения не оставляло меня. С ужасом и страхом думала: «Как пойду я к Плащанице, к Тому, от Которого отреклась». И вдруг почувствовала, что не будет покоя душе моей, пока не покаюсь перед батюшкой и он мне перед Богом не замолит моего греха.

Я считала проступок мой большим, но не таким уж ужасным, раз о.Константин легко простил его. Написала письмо, в котором вкратце объяснила, в чем дело. Особенного покаяния и сожаления о соделанном не было. Кончалось оно так: «О.Константин давно простил, простите и вы, батюшка, пожалуйста. Больше никогда не буду».

В пятницу отнесла письмо на квартиру к батюшке и просила, чтобы он непременно сегодня же его прочел. Думала: я иду исповедываться, а он будет молиться за меня Богу. И вдруг сделалось страшно, что теперь все будет известно ему. Опять каялась о.Константину. Сердце разрывалось от тоски. Я чувствовала, что оскорбила Господа моего, Которому так недавно обещалась служить. О.Константин утешал меня, говорил, что давно простил меня, что я должна встретить Пасху спокойно.

И вот я начала с Плащаницы в его храме и стала заходить во все церкви, попадавшиеся мне по дороге на Маросейку, и молилась с горючими слезами в каждой из них Плащанице, чтобы Господь простил меня.

Вхожу в батюшкину церковь. У двери стоит молодой человек и рыдает так, как я никогда не видала, чтобы человек мог плакать. Он уже исповедывался и о чем-то молился и каялся. Дальше стоит женщина с удивленным лицом, озаренным светом молитвы. Из глаз ее, полных слез, исходили лучи света и она вся, казалось, ушла в небо. Народа много и страшная тишина. Все и вся было полно молитвы. Многие стояли на коленях в ожидании исповеди и со слезами молились. Чувствовалось, что совершается нечто великое: перед умершим Богом старец о.Алексей принимал покаяние человеческих душ и, принимая Трехи, сорастворял их своею молитвою и любовью и отсылал их Небесному Отцу с просьбой: прости им, Господи, ибо не ведают, что творят. Меня охватила эта царившая здесь благость и тишина. Служба кончилась. Какая-то женщина с такой спокойной верой молилась и плакала перед Плащаницей. Я встала около нее на колени. Все поразило меня здесь. Старец о.Алексей совершал свое великое дело: раскрывал язвы душевные, врачевал души людские и приводил их к Богу. Действительно, весь этот народ каялся и молился Богу.

Душа моя разрывалась от тоски и боли. Думаю, если батюшка сейчас выйдет со своего места и пойдет исповедывать в алтарь, то я брошусь перед ним на колени и покаюсь во всем и буду умолять его заступничества перед Господом. Я готова была на все, лишь бы искупить свой грех.

Вскоре батюшка пошел в алтарь кого-то исповедывать и очень скоро вышел оттуда, дошел до решетки и в упор посмотрел на меня. Лицо его было озарено молитвой, а в глазах была тихая скорбь. Душа рванулась к нему, но тело окаменело — я не могла двинуться с места. Батюшка еще раз взглянул с укором на меня и, опустив голову, тихо прошел на свое место. Я вскочила, но было поздно, он скрылся. Зарыдав, бросилась я перед образом св.Николая и мысленно, лежа на полу, передала батюшке все, что было у меня на душе, прося его ходатайства за меня перед Богом. Встала и пошла, не переставая горько плакать. Народ говорил:

— Бедная, наверное у нее большое горе, — а другие: — Нет, это «сам» не простил ее.

От этих слов мне сделалось еще горше и я в отчаяньи поплелась домой.

Службы, дом, люди, самый праздник — все это отвлекло меня. Я успокоилась, ходила повсюду, но, когда думала о батюшке, что-то сосало в груди.

Прошло время праздника. Нужно было мне идти по делу к батюшке. Думала: о.Константин уж давно простил, а батюшка-то уж, наверное, не помнит — он добрый. Да и где же ему всякую нашу глупость помнить. Сделала и сделала, давно все прошло; ничего особенного в этом нет, со всяким может случиться.

Взошла к батюшке и села в ожидании. Долго он не шел. Наконец входит. Я, как всегда, земной поклон:

— Простите, и если можно, благословите, батюшка. Простите, что не поздравила вас с праздником. Очень некогда было.

Он стоял, опустив глаза. Весь его вид был какого-то чужого священника.

— Здравствуйте, — сказал он любезно, но сухо, — что вам угодно? — тоном, точно я была чужая дама, и именно «дама», которая в первый раз пришла по делу. Я от ужаса обомлела, холодный пот выступил на лбу. Я не понимала, почему батюшка так делает, но чувствовала очень хорошо, что передо мной чужой мне священник, которому и я совсем-совсем чужая.

Батюшка сел и, не поднимая глаз, спросил:

— Итак, чем могу быть вам полезен? Садитесь, пожалуйста.

Я изложила свое дело, запинаясь и путаясь. Одна «душа» просила батюшку принять ее. Надо было пояснить ему кое-что о ее деле. Он сидел как изваяние и холодно слушал, иногда спрашивая подробности. Потом назначил время, когда ей придти. Наступило молчание.

— Больше ничего? — спросил он все так же.

За все это время у меня жизнь не клеилась, как-то все из рук валилось. Появилась небрежность к своим обязанностям. На душе было невесело. Пошевельнулось объясниться с батюшкой насчет письма и той пятницы у Плащаницы, но почему-то вместо этого я с раздражением вдруг выпалила:

— А еще вот: мне очень трудно жить. Мне это надоело! (духовная жизнь). Потом было отчаянье от батюшкиного приема.

Батюшка мгновенно изменился: лицо ожило, он с гневом посмотрел на меня, вскочил и подошел к столу.

— Александра, вы на свою жизнь жалуетесь, тяжелая? А у меня жизнь не тяжелая? Разве у всех тех людей, которых вы видите, жизнь не тяжелая? Скажите, пожалуйста, у нее жизнь тяжелая! Что же мне с вами, наконец, делать? Не придумаю.

Батюшка схватил и раскрыл книгу, точно в ней он искал ответа; потом отбросил от себя и сел против меня.

— А у о.Константина жизнь не тяжелая? — с гневом сказал батюшка, наклонившись совсем близко ко мне. — Выходит, что у нее одной только жизнь тяжелая!

Я боялась пошевельнуться и смотреть на него. Мне думалось, что он меня вот сейчас убьет. Я совершенно серьезно не думала, что смогу живой выйти от него.

Мне нужно было теперь во что бы то ни стало добиться у батюшки прощения, а потом — хоть смерть. Я молчала.

— Я вас спрашиваю, слышите или нет, у о.Константина жизнь не тяжелая по-вашему?

— Ему, батюшка, очень трудно жить: семья большая, А.П. часто больна, — еле проговорила я.

— Не в том дело, у него все они очень хорошие. Ему тяжело служить: много неприятностей, а тут еще такая духовная дочь, как вот эта!

— Батюшка, простите, простите, пожалуйста, я больше не буду никогда!

— Не батюшка простите, а как вы могли такой поступок сделать? Очевидно, никто никогда не говорил вам об этом. Вы думаете со мной отделаться так же легко, как с о.Константином? Я вам не о.Константин!

— Я недавно служил там около вас. А.П., о.Константин и еще там одна была и моя С...а, и все исповедывались и причащались. И так было хорошо, — с лаской сказал батюшка. — А вас там не было.

— Я, батюшка, в деревне была.

— Знаю, — оборвал он. — Какой о.Константин хороший, какой он добрый, как жалеет каждого, все прощает, не показывает, что он чувствует, только бы не расстроить человека. Я его спрашиваю: есть у вас такая духовная дочь? (своим проступком я ушла от о.Константина, хотя внешне как будто оставалось то же). — Есть. — А какая она? — Хорошая. — Он так и сказал про вас: хорошая! Я за вас покраснел и потом не смел ему от стыда в глаза смотреть. Хорошая! Действительно, вас-то назвать хорошей! Вас, такую! — с презрением сказал батюшка. — Вас, которая так мучает его. А ему-то как тяжело живется, очень тяжело. И никогда не жалуется.

Удивительно, как батюшка часто чувствовал, что о.Константину тяжело. Бывало так скажет, и правда, окажется потом, что в это время ему бывало очень тяжело.

— А как он за эту самую «хорошую»-то молится! За вас так молиться! За такую? А как он молится сам-то! — с восхищением проговорил батюшка.

— Мне было всегда прискорбно, что за моего Ваню о.Константин всегда соглашался молиться, а за меня — всегда отмалчивался. Меня страшно тронули и утешили батюшкины слова. Батюшка видел его душу, батюшка ошибиться не мог. Я горько заплакала.

— Вот вы плачете, а небось не плакала, когда собиралась уходить от него? Она уходит от такого? Не плакала, когда мучила его? Знаете ли вы, как вы расстроили его душу вашим поступком? Знаете ли вы, что он пережил от вашего поведения?

Я не знала, куда деваться от стыда. Пот градом лил с меня, я не выдержала и взмолилась:

— Батюшка, родной, дорогой, пожалейте! Делайте со мной, что хотите, только не говорите так!

— А... не говорите! — не унимался батюшка. — Совершить преступление можно, а слушать, когда говорят о нем, нельзя. Конечно, где же нам! Нас нужно пожалеть, несчастную! У нас тяжелая очень жизнь! Нет, я вам не о.Константин! Он с вами никогда так не говорил. Еще бы, он вас жалеет, щадит вас. Я не он. Нужно, чтобы хоть кто-нибудь вам сказал, что вы наделали. Объяснил бы вам все это. Нельзя щадить и жалеть того, кто другого не жалеет. Нет! Вы здесь, на этом месте, будете слушать меня до тех пор, пока я не решу, что довольно. Ничего, выслушаете!

Батюшка показал мне всю высоту души и жизни о.Константина и грязь моей души, всю низость и скверность моего поведения в данном случае и вообще. Отец мой духовный все мне дает, а я ему — ничего. Он во мне не видит ничего, на чем бы можно было утешиться: ни послушания, ни кротости, ни терпения, ни смирения во мне нет. А без этого, что можно ожидать от человека, кроме самого плохого?

Я стала чувствовать, что я своим поведением мучаю святого и что я хуже грязи. Батюшка говорил, что всякому хорошему человеку противно иметь дело со мной, что я давно погибла бы, если бы не молитвы о.Константина. Только ими и держусь.

Батюшка не находил слов описать мне то место ада, где бы я находилась без отца Константина. И батюшка снова в жалостливых словах описал мне состояние духовного отца, заботившегося о спасении взятой им души, находящейся на краю гибели.

— Да знаете ли вы, что такое духовный отец и как вы должны относиться к нему?

И батюшка стал объяснять мне, что такое послушание, что значит отдать свою волю другому и кем является в духовной жизни руководитель и духовный отец.

Он говорил сильно, резко и сурово. Каждое его слово бичом отзывалось в душе моей. Старец о.Алексей внушал мне основы духовной жизни, раскрывая их трудности, и требовал от меня без милосердия точного исполнения их, без всякого отступления. Он говорил, что духовный отец есть как бы ангел, посланный с неба возвещать человеку повеления Божьи. Что слова его должны приниматься с трепетом, как слова Самого Господа. Каждый шаг, каждое движение души должно быть известно ему. На все, на самое малейшее дело должно спрашивать благословения у него. Дохнуть без его разрешения нельзя. От него не должно ожидать себе ни утешения, ни ласки. Просить, когда нужно, чтобы принял, а если не примет сразу (а может и не принять, сколько раз найдет нужным), просить со смирением еще и еще. Если примет на пороге, быть и этим довольной, а если выслушает и допустит до себя, то быть этим счастливой, как получившей великую от него милость. В откровениях ничего не утаивать, себя не оправдывать. Как ни стараться хорошо жить, всегда считать себя виноватой перед ним. Спрашивать его о чем-нибудь надо так: если можно, разрешите и благословите. Спрашивать раз. Если откажет, второй раз не приставать, так как если разрешит при вторичной просьбе, благословение его уже будет недействительным, как вынужденное, и это спрашивающему вменится грехом непослушания. Нужно, если получаешь отказ на первую просьбу, ответить: простите и благословите. Простите, что недолжное, значит, спрашиваю у вас, и благословите на повеленное вами. Начинать говорить только, когда он первый начнет. Подходить только, когда он позовет сам. Не дожидаться, когда он что-нибудь велит сделать, а угадывать желания его. Слушаться его безпрекословно и с радостью, не спрашивая зачем и почему. Ни воли, ни желаний, ни мыслей своих не иметь. Сегодня скажет одно — соглашаться с ним, завтра скажет другое — соглашаться и с этим. Сегодня скажет сделать одно, завтра противоположное заставит сделать — в обоих случаях безпрекословно слушаться его. Он имеет власть послать на смерть и нельзя спрашивать зачем.

Отец духовный — всё для души, идущей ко Христу, душа же эта — ничего перед ним.

— Поймите же вы, что это неизреченная милость Божия к вам, что о.Константин согласился взять вас. А вы так поступили с ним! Понимаете ли вы теперь, что требуется от вас?

— Понимаю, батюшка, больше никогда не буду.

— Помни же, что ты ничто, хуже, чем ничто! Ты хуже грязной тряпки, которой пол подтирают! Поняла? И чувствовать это должна! Ты должны быть, как тряпка, которую можно комкать и бросать, как угодно. Он может делать с вами, что хочет, он может убить вас. Без его молитвы и помощи вы шагу не можете ступить! Поняла, что наделала?

— Поняла, батюшка, простите!

— Поняла, что нужно делать?

— Поняла батюшка, простите!

— Ну, идите. О.Константин вам небось никогда не говорил таких вещей. А я-то как был рад, что вы попали к нему! Так за вас радовался! А теперь... — и батюшка тяжело вздохнул и с укором посмотрел на меня. — Я ж буду просить Его, чтобы Он простил вас, — добавил он.

И потом часто батюшка говорил так, и я не могла понять — кого «Его», и только когда я давала батюшке обет послушания, я поняла, что назвал Его — Бога, и что это был ответ на мое слезное прошение к Нему тогда, в Страстную пятницу.

— Сейчас идите и вымаливайте себе прощение у о.Константина, если только он простит вас, — сказал батюшка.

— Да ведь он меня, батюшка, простил. Глаза его мгновенно сверкнули:

— Мало вам?

Молча повалилась я ему в ноги и вышла, не смея просить ни прощения, ни благословения.

Взошла я к батюшке, чувствуя, что я что-то, у меня еще было свое «я», вышла же я от старца о.Алексея с сознанием, что я ничто, и в недоумении, как ко мне, такой грязной, будут относиться люди. У меня было ясное чувство, что надо мной о.Константин, который мог убить меня, и о.Алексей, который мог сделать со мной все, что хочет. Скажи он мне в огонь броситься, я, не задумываясь, исполнила бы. Я чувствовала, что двигаюсь, живу, дышу не по своей воле, а по воле о.Алексея, и как только он найдет это нужным, я, где бы то ни было, перестану существовать.

Прихожу к о.Константину, валюсь ему в ноги и все рассказываю. Он крепко задумался, потом благословил меня и сказал:

— Бог простит. Скажите батюшке о.Алексею, что я давно вас простил, давно.

Все время я была под впечатлением батюшкиного гнева и глубокое чувство вины моей томило меня.

Вскоре прихожу к батюшке. Молча повалилась ему в ноги. Он не благословил и только спросил:

— Ну что?

Я передала слова о.Константина.

— Какой он у вас! Ах, какой он у вас! И с таким вы могли так поступить!

И снова он начал выговаривать мне мое поведение. От тоски у меня защемило сердце.

О.Алексей сел в постели и темными-темными своими глазами приковал меня к месту. Я стояла перед ним на коленях и прямо смотрела ему в глаза. Я чувствовала, что ни одним членом не могу пошевельнуться и что даже мыслей у меня нет.

— Как должна слушаться отца твоего духовного?

— До смерти.

— Можешь иметь свою волю, свои желания?

— Нет.

— Кем он является для тебя?

— Ангелом, посланным с неба.

— Он может делать с тобой, что хочет?

— Может.

— Он пошлет тебя на смерть?

— Может.

— На крестную смерть?

— Может.

О.Алексей весь наклонился ко мне и, не сводя с меня глаз, медленно проговорил:

— И ты пойдешь? — Мгновенно в душе моей что-то дрогнуло и я в порыве любви и восторга горячо сказала:

— Пойду, батюшка, пойду.

Молнией вспыхнуло что-то в о.Алексее и потухло. Я задумалась и всем существом своим, глядя в упор на него, медленно произнесла:

— Пойду!

О.Алексей отвернулся и сказал:

— Помни, что это все ты говорила не кому другому, а о.Алексею.

— Да, батюшка, знаю.

Он посмотрел на меня внимательно, как бы изучая, насколько вошло в меня его учение, и сказал:

— А в чем вы просили прощения у о.Константина?

Я удивилась, но покорно ответила:

— В том, что сделала постом.

— А что вы сделали постом?

Я все так же покорно сказала:

— Хотела бросить духовную жизнь и уйти от него.

Воля моя была сломлена: о.Алексей мог заставить меня делать и говорить все, что только ему ни вздумалось бы.

— Идите, и просите прощения у о.Константина, если только он простит вас.

Я поняла, что нужно было вновь каяться в своем проступке полностью. Молча повалилась батюшке в ноги и поцеловала его руку. Он не пошевельнулся.

Опять пошла к о.Константину. Все ему рассказала и вновь каялась в своем проступке.

— Однако о.Алексей! Ну, уж и батюшка! — улыбаясь и качая головой, проговорил он. — Бог простит, а я вас давно простил.

И сколько раз я ни ходила к батюшке, а это было чуть ли не ежедневно, он всегда после того как благословит или поговорит о деле, или вообще о том, что нужно, спрашивал: простил ли о.Константин, какой он хороший, какая я плохая, что я сделала; впредь как я должна была вести себя. И от него шла всегда просить прощения у о.Константина.

Разговор с батюшкой был для меня пыткой. Он не сердился, подчас был ласков, но прощенья я от него не имела, а просить не смела. Благословения не просила, а он иной раз благословит, а иной нет. О.Константин смеялся, когда я приходила к нему, и говорил:

— Ну, что это он делает, о.Алексей? Чудак этакий!

Мне было не до смеху, но все же немного успокоилась. Жизнь духовная стала налаживаться. Как-то батюшка сказал:

— Если о.Константин перестанет за вас молиться, вы можете сейчас же умереть и душа ваша погибнет. Поняла?

— Поняла, батюшка.

Так он всю весну мучил меня: наедине, при народе, в церкви.

Летом умирал один мой родственник. Семейная обстановка была крайне тяжелая. Жена его знала батюшку. Меня она послала за о.Сергием[19] к Боголюбской. С трудом добралась до него. Это был праздник Боголюбской. Положение было опасное и тяжелое: «живые» отбирали часовню. О.Сергий послал меня к батюшке.

Рысью понеслась я на Маросейку. С трудом добилась, чтобы меня провели на амвон. Я стала, где батюшка исповедывал. Он входил и выходил из алтаря, как будто не замечая меня. Я сгорала от нетерпения. Мне нужен был священник хоть какой-нибудь, а батюшка медлил. Пот ручьем катился с меня и я рукавом русской рубашки все вытирала себе лицо. Наконец остыла физически и нравственно. Батюшка вдруг повернулся ко мне и весело воскликнул:

— А... кто пришел-то! Ярмолович! Очень рад, очень рад.

Он подошел и взял меня за обе руки.

— Я к вам, батюшка, по делу.

— По какому? — удивленно спросил он, хотя ему было доложено.

— Вот умирает, и теперь уже наверно умер один мой родственник, а жена его, ваша духовная дочь, хотела, чтобы о.Сергий приехал бы к ней. А он за благословением к вам прислал. Очень там у них в семье тяжело.

— О.Сергия никак безпокоить нельзя. Сами знаете, что там делается. А священника надо вам дать; не знаю какого. А она не моя духовная дочь, пустяки.

— Батюшка, его причащал о.Лазарь. Может его?

— Да, да, очень хорошо. Сейчас пойду, распоряжусь. Я хотела уйти к выходу, он остановил:

— Стойте здесь.

На аналое лежал Крест и Евангелие. С одной стороны стояли сестры, с другой народ — исповедники. Стояли прямо на амвоне, почти что тут же. Батюшка долго не шел. Наконец появился. На нем была епитрахиль и поручи. Он стал спиной к алтарю у аналоя, я очутилась на его месте. Бросилась было уйти, но он и сестра загородили мне дорогу. Меня бросило в жар, как в бане. Батюшка как ни в чем не бывало спросил, откуда я пришла, что делается в Боголюбской? Потом вдруг придвинулся ко мне и сказал:

— Ну, а что скажет про себя Александра?

Я потупилась.

— Ничего, батюшка, не знаю.

— А как дело с о.Константином?

— Я, батюшка, причащалась. На исповеди каялась опять и просила прощения, и он простил меня.

— А в чем каялась?

В душе у меня было раскаяние и бурное отчаянье за соделанное мною. Твердое решение никогда подобного не повторять. Любовь и преданность к обоим отцам моим и желание идти Христовым путем гораздо сильнее и сознательнее, чем до моего падения. Я стала, запинаясь, каяться.

Что говорила тихо, батюшка повторял громко, что говорила неясно, батюшка переспрашивал. Он все время делал вид, что плохо слышит. Он заставил меня рассказать весь мой проступок, что он мне говорил, кто должен быть для меня о.Константин и какой ужасный грех сделан мною. Часто я упиралась, не желая говорить дальше, но он немилосердно заставлял:

— Говори, ну что же, будешь?

И в его голосе звучало что-то, что не позволяло ослушаться. Мне казалось, что моя исповедь слышна в самых дальних уголках церкви, на улице. Душа с телом расставалась, а он все выспрашивал, ничего не упуская.

Наконец, отчаянье за мой грех, преданность и любовь к батюшке достигли такой степени, что я сдерживаться больше не могла. Слезы хлынули у меня, и я в горячем порыве пала перед аналоем и о.Алексеем ниц, и всем существом своим с жаром сказала:

— Батюшка, родной, простите, ради Христа простите. Больше никогда, никогда не буду! Перед Крестом и Евангелием обещаюсь никогда не бросать духовной жизни, что бы со мной ни было, и слушаться до смерти и смерти крестной о.Константина.

Я встала рукой дотронулась до Креста и Евангелия и снова грохнулась в ноги о.Алексею.

— Ух, какой огонь! Посмотрите, что это за огонь! — услыхала я над собой его голос. Потом почувствовала, что он всю меня накрыл епитрахилью и, положив на меня руку, долго молился.

Когда я встала с готовностью сейчас идти на крест, я взглянула на о.Алексея: он радостно и с удивлением смотрел на меня, и как бы чего-то снова за меня опасаясь, сказал:

— Ужасный огонь, Ярмолович!..

Он не докончил и склонил голову на грудь. Потом вдруг выпрямился, темными-темными своими глазами приковал меня к месту и медленно произнес:

— Помни. Ты обещала это о.Алексею. Знаешь, что ты сделала? Ты дала обещание перед Крестом и Евангелием — перед Самим Господом. То, что ты обещала, так трудно, что самой тебе невозможно это исполнить. Я всегда, где бы я ни был, буду помогать тебе. Я умолил Его простить тебя. Если бы я не просил Его, Он бы не простил тебя.

— Батюшка, родной, как мне благодарить вас! — повалилась я снова ему в ноги.

— Ну, теперь иди. Дожидайся о.Лазаря. Придешь домой, проси прощения у о.Константина. — В этот раз батюшка не сказал: если простит. Я бурей хотела уйти, но, вспомнив, что прохожу мимо царских врат, остановилась и низко поклонилась. Обернувшись, увидела батюшку; он с любовью смотрел на меня и тихо проговорил:

— Огонь, какой огонь!

Огонь-то этот, старец родимый, ты зажег во мне, грешной, своей благодатью, и потушить его не сможет никакая сила!

Итак, со Страстной пятницы прошло много времени, в течение которого старец о.Алексей работал над моей душой, и привел меня к тому, что я сознательно и добровольно дала один из самых больших обетов — обет послушания.

Я стала перед образом св.Николая, дожидаясь о.Лазаря. Все во мне трепетало от какого-то нового ощущения. Я не сводила глаз с батюшки, который иногда выходил благословлять народ. Как хорошо благословлял он народ! Так внимательно смотрел на каждого и, казалось, что старец о.Алексей хотел благословением своим как бы дать каждому, что ему было нужно в это время. Подошла какая-то иностранка. Он спросил о ее имени. Она долго не понимала, что это от нее требуют, сестры помогли. О.Алексей повернулся к алтарю и долго молился. Потом благословил ее так серьезно, глядя ей прямо в глаза.

Наконец о.Лазарь освободился, и мы пошли. Дорогой он рассказал мне, как попал к батюшке. Какая у него была бурная жизнь, как он здесь надеется с помощью о.Алексея очистить свою душу и приготовиться в тот дальний путь. Сердце у него было плохое и он мог скоропостижно умереть. Чудный был священник и как же он любил и понимал батюшку!

На другой день вдова умершего снова посылает меня к батюшке просить его прислать ей о.Сергия самого. Я в смущении передаю поручение и прибавляю от себя, что нечего им вообще кого бы то ни было присылать, так как у них страшная неразбериха. Батюшка уже из алтаря вышел и начал обвинять вдову и ее поведение: она плохо приняла о.Лазаря и панихиду не дали ему служить. Батюшка обиделся за своего любимца. Я в душе ругала себя, что ввязалась в это дело.

— Я ведь послал его к ним, — с горячностью сказал батюшка, — только ради вас.

Я страшно смутилась от этих слов.

— Батюшка, дорогой, никогда не делайте чего-нибудь ради меня. Я ведь не могу отвечать за поведение других.

— Да вы в этом не виноваты. Ради вас вчера можно это было сделать, — опять повторил он и, благословив, ушел в алтарь служить.

Раз прихожу к батюшке и жалуюсь ему, что очень трудно жить хорошо, что у меня ничего не выходит: мужа мало люблю и мало ему во всем угождаю. Молюсь горячо, но никто не помогает. Бывало св.Николай помогал, а теперь и он забыл меня. Батюшка утешил, снова объяснил, как жить, и сказал:

— Когда молитесь, поминайте ваших родителей. Это очень важно, чтобы мы всегда поминали тех, кто о нас заботился, кто нас так любил. А потом молитесь всегда, кроме Св.Николая, еще Иоанну Воину[20] и мученику Трифону[21].

Я тогда уже признавала препп. Сергия и Серафима. Но эти святые были чужие для меня. Я попробовала. Ничего у меня не вышло. Пошла с этим к батюшке.

— Я вот, батюшка, молюсь вашим святым, а толку нет. Они мне чужие. Я их духа не понимаю. Вот препп. Сергий и Серафим — дело другое, я их дух знаю.

Долго бился батюшка со мной, пытаясь объяснить мне, чем являлись его святые. Мне все же дух их остался неясен. Об этом я сказала батюшке, прося позволения не молиться им. Наконец, видя, что в меня ничего не втолкуешь, он сказал:

— Если ничего не понимаете, что вам говорят, то молитесь им потому, что я велел вам. Но молиться нужно. Непременно каждый день.

— Батюшка, родной, позвольте им молиться вот так: вот я вас не знаю, но вы — батюшкины святые и потому его молитвами помогите мне и простите меня. Так можно?

— Можно и так, если уж иначе не можешь, — засмеялся батюшка. — Сначала так, а потом привыкнешь и сама будешь.

Так и случилось, как он сказал. И уже после его кончины я Трифона-мученика почувствовала как живого в церкви его имени.

Как-то прихожу в церковь, одетая в поддевку и повязанная по-деревенски платком, как часто ходила дома. Батюшка, всмотревшись внимательно, сначала не узнал меня, а когда узнал, перестал обращать внимание. Он молча развел руками в недоумении и молча благословил. Мне стало смешно. Вскоре пришлось опять идти в церковь. Я надела все приличное, хотя в шубе было очень жарко. Увидев меня, батюшка улыбнулся и, когда я подошла, довольный сказал:

— Вот это Ярмолович!

Я еле удержалась, чтобы не рассмеяться, до того это у него вышло смешно.

— Я больше не буду, батюшка, — сказала я. И до сих пор всегда стараешься придти в батюшкину церковь, чтобы все на тебе было опрятно и аккуратно по возможности.

Батюшка любил, чтобы в духовной жизни человек внешне не изменялся. Надо было оставаться такой, как есть. Он признавал внешнее смирение, почтение к старшим и еще слово «благословите» допускал. В остальном должна была остаться, какая была. Бывало он говорит:

— Не одежда делает монаха.

Батюшка очень любил и требовал, чтобы на тебе все было чисто и аккуратно. Бывало в разговоре молча покажет тебе на оборванную пуговицу или неряшливость в одежде. Как-то прихожу и чем-то запачкала себе щеку. Беседа была серьезная, но он не унялся до тех пор, пока я ее совсем не отмыла. Раз долго дожидалась в столовой и играла весело с детьми. Волосы растрепались и я не успела их оправить, ни с мыслями собраться, как он позвал меня. Вхожу. Он серьезно исподлобья смотрит на меня.

— Что это вы в игривом настроении пришли ко мне?

Я не поняла.

— Я... нет, батюшка... я так.

— Поправьтесь, — сухо сказал он, указав мне на голову. Это значило, что внешне и внутренне я распустила себя.

В этот раз он во все время беседы был особенно взыскателен. И бывало идешь на откровение или даже просто к нему и всю себя оглядываешь, и св.Николаю молишься, чтобы душа твоя была бы хорошая. И так же к о.Константину стала ходить. И бывало стыдно, если батюшка замечанье сделает. Значит к нему пришла не так, как должно.

Как-то говорили с батюшкой, какая сложная штука душа человеческая и какое трудное это дело вести ее к Богу. Я, забывшись, выпалила:

— Вот здорово-то будет, батюшка, если я Ваню, ну с вашей помощью, конечно, приведу к Богу!

Он неодобрительно посмотрел на меня, усмехнулся и сказал:

— Кого ты можешь привести? Кого можно тебе поручить? С твоей силой ты каждую душу изломаешь. Как можно тебя употреблять?... Не знаю... Бичом разве?... других тобою подгонять... Да, бичом можно. А на всякую другую работу неспособна.

Батюшка замолчал. Мне было стыдно, что я очень грубая и неловкая. Я теребила батюшкину простыню и не знала, что сказать. Вдруг он поднял мне голову и, смотря в глаза, строго проговорил:

— Моя Александра должна быть примером для всех. Поняла? Ну и помни. А теперь убирайся, надоела!

Он улыбнулся, благословил и вытолкал вон.

Пошла советоваться с о.Константином как мне быть. Он велит примером быть, а я как-нибудь-то не могу жить. О.Константин утешал, сказал, что батюшка это сказал для того, чтобы я как можно больше старалась.

Очень старалась я, толку выходило все же мало. Ходила к обоим на откровения и часто стала исповедываться у о.Константина. Исповедываться у о.Алексея я не смела. Боялась обидеть «своего» и потом нельзя же одни и те же грехи говорить обоим. Потом, у меня был ведь «свой», которого я очень любила и к которому батюшка внушил мне глубокое почтение. Думала, — исповедываться у о.Алексея, значит, перейти от одного к другому, что в нашей семье считалось грехом. Батюшка никогда об этом сам не заговаривал, а мне все больше этого хотелось.

Всегда в отношениях своих к обоим старалась как бы кого из них не обидеть. Обоих очень любила. Всегда очень боялась, чтобы из-за меня у них не вышло недоразумения.

К осени второй зимы отношения мои к ним сами собой совершенно установились. Один был мне старцем, без которого я дохнуть помыслить не могла, другой — отцом духовным, который имел власть распять меня.

Друг друга они очень любили и жили одними духом.

Я как-то сразу поняла, с чем нужно подходить к старцу и с чем к отцу духовному. Они меня понимали, жалели, учили и я чувствовала, что я была им своя, родная. Мне становилось все легче жить.

Молитвы о.Алексея, родного батюшки, устроили мне все это.

Как-то прихожу к батюшке, нахожу его очень уставшим от народа, накануне осаждавшего его. Я рассердилась на народ и говорю:

— Батюшка, дорогой, ужасно безтолковый этот народ. И зачем вы их принимаете? Кого знаете, что ему правда нужно, тех бы и принимали. Ведь к вам с невозможными глупостями идут, все равно, что к гадальщику. Вы думаете, что они в вас что-нибудь понимают? — половина нет. Знаете, батюшка, когда бывало много народу стояло, а вам некогда, послушаю, что кому нужно и тем, у кого дело простое и пользы материальной от них тоже не будет вам, говорила:

— Он плохо предсказывает, идите лучше к Аристоклию[22], там скорее отпустят и вернее предсказывают. Зря простоите здесь. Я вам говорю. — Убеждала. Уходили. И я иногда делала вид, что с ними ухожу. Простите, батюшка родной, я это ведь из любви к вам делала. Ведь пользы материальной вы все равно от них не получили бы.

Батюшка хотел быть строгим, но не мог, до того все это ему казалось смешно. Он кусал себе губы, чтобы не рассмеяться.

— Послушай, ты хоть и Ярмолович, но таких вещей делать нельзя же. Убирайся вон отсюда. Ну, скорей уходи.

Я чувствовала, что за мою дерзость батюшка хочет наказать меня, но не может. Я засмеялась и стала целовать его матрац.

— Говорю тебе, уходи! — сквозь смех проговорил он, — а не то...

Я не дала ему докончить и выкатилась из комнаты.

Как-то иду к батюшке, а мне кто-то из домашних говорит:

— Напомните ему лекарство принять.

Я так и сделала. Он упрямился. Я настаивала.

— Как ты мне надоела, Ярмолович! Ну, наливай. Куда так много! Будет. Сама бы выпила! — не унимался он.

— Батюшка, вот вы других исцеляете, а сами себя не можете. Почему?

— Потому. По грехам моим мне это послано. — Он отвернулся и глубоко задумался.

Как-то спрашиваю батюшку:

— Мне нужно С-ую общину изучить. Можно сказать, что от вас?

— Для чего это еще понадобилось?

— О.Константин позволил. Меня интересуют все общины, а особенно теперь, если будут автокефальные церкви — это очень важно. О.Константин тоже хочет знать про них. Говорят, у о.Николая так очень хорошо.

— Уж эти мне автокефальные! — с досадой сказал батюшка. — Ничего из этого не выйдет. Мой тоже хотел. В то время я уезжал — меня привез нарочно. Ну и не нужно. Нет, нет, я против. Плохо будет.

— Ну да, батюшка, конечно. Они все передерутся наверное. Так что ли?

Батюшка засмеялся:

— А к о.Николаю идите. Только к моему. Их там два, так спросите Р-ва. Он очень хороший, образованный. Он мой духовный сын. Я его очень люблю.

Съездила, куда хотела. О.Николай мне все очень хорошо рассказал и показал устав. Вернувшись, все рассказала батюшке.

Как-то говорили о разных духовных лицах, и на вопрос батюшки, почему я в такой-то праздник не была в церкви, ответила, что ходила куда-то проверять епископа одного, что он из себя являет, и резко осудила его.

— Кто мы с тобой, чтобы проверять? — строго сказал батюшка. — Проверяла. Скажи, пожалуйста!

Потом он стал разъяснять мне мою ошибку и под конец сказал:

— Ну, идите теперь. И больше мы с вами ни его, да и вообще никого проверять не будем. А то нам с вами от о.Константина достанется. Знаете как?

Как-то говорили об о.Александре. Батюшка с нежностью отзывался о нем.

— Он такой кроткий, смиренный, такой же, как о.Константин. Оба они очень хорошие. Я считаю, что о.Александр один из очень немногих в Москве, которого можно назвать настоящим руководителем душ, — сказал батюшка.

Во вторую зиму было так хорошо с батюшкой, что мы часто без слов понимали друг друга. Не успеешь поклона положить, как он уже отвечает на твои мысли. А иногда он посмотрит на тебя, и ты в его взгляде прочтешь, что он хочет сказать, и скорее отвечаешь ему.

Как-то прихожу к батюшке. Все ушли по делу. Он был один. Ему было скучно лежать. Я стала рассказывать разные вещи, чтобы его рассеять и насмешить. Утешила его, что скоро эта жизнь тяжелая кончится, все устроится, будет хорошо. Всем будет легко жить. Откроют Кремль и пойдет Святая Русь освящать свою святыню и впереди всех будет Маросеечка. Батюшка, как ребенок, слушал с увлечением мой рассказ. Грустно покачал головой и сказал:

— Маросейка... нет.

— Ну, батюшка, не вы. Вы будете из окошечка смотреть. А Маросейка, Маросейка-то ведь пойдет?

— Не знаю, — улыбнулся батюшка.

И бывало даже после таких незначительных разговоров с ним чувствуешь себя веселой, бодрой и идешь от батюшки, будь то даже в сильный мороз, распахнувшись. Холода не замечала. И голода, бывало, тоже не замечала, когда запоздаешь, а с вечера ничего не ела. Он согревал нравственно — было хорошо и физически. На то он и был великий наш старец о.Алексей.

* * *

Куда-то батюшка уезжал, а по приезде никого не мог принимать, так как за ним очень следили[23]. Следили повсюду: на улице, на дворе и даже в квартире. Положение было очень опасное. Прихожу в церковь с грустью: может быть последний раз батюшку вижу. Он стоял на своем месте и еле держался на ногах. Грустный-грустный он был и очень озабоченный.

Говорили с ним о трудном положении Маросейки. Говорили тихо, боясь быть услышанными.

— Теперь уж больше «душ» к вам, батюшка, не приведешь. Никогда уже, наверное.

— Теперь, голубушка, нельзя, — с грустью проговорил он, — а потом, кто знает, может быть, обойдется.

— А меня С.О. просила вам рассказать про нее. Как же?

— Подождите немного, — что-то соображая, проговорил батюшка.

— А мне ведь теперь тоже нельзя к вам? — с тоской проговорила я.

— Да, очень опасно, — как-то странно сказал он. — Впрочем, тебе..., — точно разглядывая меня, сказал батюшка. — Тебе-то можно, — с любовью добавил он. Потом опять подумал и повторил: — Опасно, очень опасно, но ты... тебе... нет, ничего, — уверенно сказал он, внимательно смотря мне в глаза. Перекрестил меня всю: лицо, голову, грудь, сердце и всю меня и опять: — Нет, ты ничего... ты сумеешь, — и добавил просто: — Приходите завтра и о ней поговорим. Так... завтра, — кивнул головой и ушел в алтарь.

Долго спустя он как-то спросил меня:

— А что тогда ничего опасного не было?

— Ничего, батюшка, — с удивлением ответила я.

— Ну да, конечно, так и должно быть, — как бы что-то поняв, сказал он.

И, уходя из церкви от батюшки, мне стало жутко. Опасность большая грозила Маросейке, но в чем? Батюшка-то хорошо знал, в чем. Он духом видел то, что от людей было сокрыто.

На утро пошла к батюшке. Его благословение охраняло меня как щит. Ко мне приставали разные люди с вопросами. Я всем говорила, что иду к тетке. Что о.Алексей старый, больной, никого не принимает давно, так как и говорить-то он не может. Как велел батюшка, пошла парадным. Дверь была открыта. Сидели какие-то в коридоре. Кто-то спросил:

— Вы к о.Алексею? Он здесь?

— Почем я знаю, где он. Иду к тетке в гости. Делать вам нечего, шляетесь, — сердито буркнула я, не сдержавшись, и прошла в кухню.

Скоро меня позвали. Стучу. Ответа нет. — Можно? — Молчание. Тихо открыла дверь. Батюшка что-то писал. Осталась стоять у порога. Наконец, он взглянул на меня. Крепко думал он о чем-то.

— Садитесь. По поводу той пришли говорить? — деловым тоном спросил он.

Рассказывала я о С..., а в душе было одно свое горе. Последнее время как-то не ладилось с Ваниным христианством. Я очень старалась, а муж все дальше отходил, казалось, от Бога. Он опять перестал понимать меня, слушать меня, ему никак нельзя было угодить. У меня было отчаяние в душе: задача не по мне, Ваня христианином не будет. Батюшке не говорила: все равно, думалось, в этом он уже не может помочь мне. Он делает все, что может. Притом он куда-то уезжал, а теперь ему самому очень трудно, нельзя приставать к нему.

Батюшка внимательно слушал меня. Он был очень озабочен. Казалось, ему не было дела до меня. Он говорил очень серьезно, как никогда. Страшно было, что это может быть последний разговор с ним. Хотелось сказать о себе, но что-то удерживало.

Во все время разговора я умом слушала его внимательно, а душа твердила одно: я очень страдаю. Если бы ты мог мне помочь.

— Все поняли? — закончил батюшка.

— Все.

— Точно передайте мои слова.

— Благословите, батюшка.

Нужно было уходить. Душа заныла. Мы оба встали прощаться. Неожиданно батюшка, весело потирая руки, сказал:

— А как же мы-то с вами живем?

Он эти слова сказал бодро и весело, но что-то было в них, отчего душа моя дрогнула. Я упала перед иконами на колени и стала изливать Господу всю мою скорбь. О.Алексей опустился в кресло против меня. На лице его появилось страдание. Глаза были полны слез. Он был очень сосредоточен и очень серьезен. Я забыла, что передо мной о.Алексей. Я чувствовала только Бога. Я говорила Ему, как мне трудно, в каком я отчаяньи. Я жаловалась, что Он меня не понимает, что Он оставил меня. Я говорила, что не понимаю, что нужно еще делать, что дерево, камень поняли бы меня легче, чем муж. Я делаю все, а ничего не получается.

Говорила долго, обливалась слезами. Кто-то входил к нам и снова уходил. Видела иногда перед собой большие темные глаза о.Алексея. Он прямо смотрел мне в душу и был весь поглощен тем, что делалось в ней. Мне то самой ее состояние было очень неясным. Взгляд его был такой страшный (по святости), что я иногда останавливалась на полуслове.

— Продолжайте, — медленно ронял он и я снова забывала его и чувствовала только Бога.

Наконец я с отчаяньем сказала:

— И я начинаю думать... что... — и вдруг увидала глаза о.Алексея. Мне сделалось страшно за свою мысль.

— Ну! — повелительно сказал он.

— ...что Его нет на небе.

— Кого его?

Я молчала.

— Бога? — спокойно спросил о.Алексей. Я мотнула головой и тихо сказала:

— Да, Бога, — и пала ниц.

— Нет, Он есть. Это вам так кажется, — также спокойно сказал он и поднял меня за плечо. — Дальше! — повелительно добавил он. И снова точно вихрь налетел на мою душу. Снова исчез о.Алексей и я с отчаяньем продолжала изливать свою скорбь Богу. Я говорила, что Он не хочет меня знать, что молитву других Он принимает, она уходит в небо, я это чувствую, а моя камнем падает обратно. — Зачем мне жить, если у меня ничего не выходит? — с жаром закончила я.

— Нет, твоя молитва принимается, — услыхала я за собой голос.

— Нет, не принимается, — убежденно сказала я.

— Я говорю тебе, что принимается.

— Нет, нет, я знаю наверное: Он не принимает.

От горя я была вне себя. Я позабыла, где я, и с кем говорю.

Вдруг почувствовала, что чья-то железная рука взяла меня за плечо. Я очнулась. Мне стало все ясно. Подняла голову и увидала лицо о.Алексея. Он стоял, наклонившись надо мной, и держал меня за плечо. Лицо его было какое-то особенное, страшное по святости. Глаза, совсем большие-большие и совсем черные, горели; казалось, искры сыпались из них. Голос его звучал особенно. Медленно, напирая на каждое слово, он произнес:

— Она... она... принята. И то говорит никто иной, а я.., о.Алексей.

При последних словах о.Алексей выпрямился. Он казался выше обыкновенного. Его человеческая оболочка куда-то исчезла. Я видела только дух великого старца, пламенеющий огнем серафимов. Он высоко поднял руку и звенящим голосом произнес:

— Никогда, никогда в моей жизни не видал я такого упорства в достижении такой цели. Во имя Отца и Сына и Святого Духа говорю тебе я — отец Алексей, что где бы я ни был, я буду всегда, поняла, — всегда молиться за Иоанна и Александру. Иоанн и Александра, — тихо повторил он, опустился на кресло и начал тяжело дышать.

Дух о.Алексея скрылся, передо мной был снова батюшка.

Помолчав, он начал снова утешать меня, как только мог, ободрял меня, говорил, что нужно потерпеть и тогда увижу непременно пользу от трудов своих. Что тружусь и буду трудиться не напрасно, что польза уже и сейчас есть, но я ее увижу. Дорогой батюшка, желая утешить меня, все мне приписывал. А я-то ведь была не при чем. Душа мужа спасалась молитвами отцов моих.

Батюшка открыл какую-то книгу и опять для меня открылось то место, где говорилось о молитве, терпении и смирении.

— Видите, что я могу сделать? Все то же открывается для вас. Я здесь не при чем и сделать ничего не могу. Ясно мне одно, что только этим вы достигнете с ним, что нужно. То было смирение и молитва, а теперь еще терпение. Чтобы терпеливее была, а то так нельзя, «буря моя», — ласково добавил батюшка, — надорвешься.

— Нет, батюшка, не надорвусь, — весело ответила я. Мне было хорошо, точно что-то тяжелое, старое свалилось с меня. Батюшка благословил и проводил до двери.

— Итак, помни всегда и везде Иоанн и Александра. Сначала Иоанн, а потом уж Александра, — проговорил он. Лицо его было радостное, глаза блестели. Я поклонилась ему в ноги и не знала, что сказать и как благодарить его. Такой великой милости я не ожидала.

Молитв о.Алексея я никогда не смела просить даже за мужа, а тут сам, да еще как!

Начался Успенский пост, я чувствовала, что нужно исповедываться у о.Алексея, но как к тому приступить, не знала. О.Константин требовал постом особенного покаяния. Решила, что если помогает просить человека о чем-нибудь, стоя на коленях, то тем более Бога. Все службы простаивала на коленях в соседней церкви и со слезами иногда молила Спасителя простить меня, помочь мне и сделать так, чтобы о.Алексей принял бы меня и простил.

На Преображенье зашла на Маросейку, думала батюшки нет. Вдруг слышу его голос. Я спряталась за чью-то спину. Батюшка вынес чашу и начал читать молитву. Особенно он произнес слова: «От них же первый есмь аз» и «помяни мя и прости ми прегрешения моя». При словах «яко разбойник исповедаю Тя» я посмотрела на батюшку: он пристально глядел на меня. А также посмотрел на меня при словах: «во исцеление души». Я испугалась, убежала домой и решила безповоротно готовиться к первой моей исповеди у великого старца о.Алексея.

Усилила пост, домашнюю молитву, записывала и вспоминала все грехи свои. Молилась только так: Господи, прости. Пожалуйста, допусти до батюшки и чтобы он простил. Почему-то казалось, что он никогда не простит. Устала очень, все болело, голова кружилась, но я не сдавалась. Решила идти к батюшке дня за три до Успенья. Накануне уже тряслась как в лихорадке. Рано утром прихожу и становлюсь в очередь. Я была, кажется, шестая. Никого не замечая, быстро прошел батюшка в алтарь. Я дрожала всем телом и безсмысленно молилась Казанской Божьей Матери: «Сделай так, чтобы он принял и простил».

Молилась упорно, настойчиво. Молитва была сухая и я с ужасом думала, что Матерь Божия ее не примет. Как-то встретилась взглядом с батюшкой. Он внимательно глядел на меня. Мне сделалось еще страшнее. Грехов почти что не помнила, но чувствовала, что я сплошь один грех. Этот-то грех, это мое все злое и боялось, как огня, действия благодати старца о.Алексея.

Очень медленно брал батюшка исповедников. Каждого наставлял: иного отпускал с лаской, иному выговаривал со строгостью. Дело дошло до меня. Очевидно вид мой был ужасен, потому что, когда я подошла к батюшке, он встал и сказал:

— Садитесь, а то вы сейчас упадете.

Несмотря на серьезность момента это было так необычайно, что мы оба улыбнулись. Я встала на колени и, набравшись храбрости, посмотрела на батюшку. Передо мной стоял маленький, старенький сельский священник (именно сельский), такой слабенький, безпомощный и добрый-добрый. Весь страх прошел. Чудно, подумала я, что это с батюшкой. Он устал, сел, и как бы нехотя, спросил:

— Ну, говорите, что у вас там за грехи.

Я исповедываться не умела, а от батюшкиного приема душа успокоилась, покаяние куда-то исчезло. Все это во мне было какое-то физическое больше, внешнее.

— Плохо молилась, нетерпелива с мужем, Иисусову молитву забывала, — и еще что-то в этом роде говорила я. После каждого греха кланялась в ноги и прибавляла: — Простите, батюшка.

Батюшка ушел в алтарь. Скоро вышел. Подошел к аналою, переложил Крест и Евангелие по-другому и громко сказал:

— Грехи твои тяжелые. Не знаю, что с тобой и делать.

Передо мной стоял старец о.Алексей. Лицо его было строгое и озаренное внутренним светом. Я испугалась, но это был другой страх. Передо мной вдруг стало все, что я делала, чувствовала, думала за последние месяцы. Появилось настоящее раскаянье в душе. Я опустила голову и молча ждала приговора. Приходил диакон, братья, сам батюшка уходил в алтарь и возвращался, все повторяя:

— Большой твой грех, очень большой. Не знаю, что с тобой и делать. Что мне делать с ней? — точно спрашивая кого-то, говорил он, входя в алтарь. Мне было стыдно, что все слышат всё это; я боялась, что батюшка сделает со мной.

— Простите, батюшка. Я больше не буду этого делать, — громко сказала я. Чего не буду делать, я не знала, но надеялась этим поступком угодить ему.

И вдруг снова что-то прорвалось в душе моей. Я с жаром начала каяться во всем, что вспоминалось, а вспоминалось еще многое. Наконец со скорбью сказала:

— Хочется, батюшка, иметь праздник а я не получу его теперь, я это чувствую, потому что душа моя не очистилась. Я молюсь, а Небо моей молитвы не принимает.

— Нет, молитва ваша принимается, — с уверенностью сказал батюшка. — Я знаю, что Она принимает ее, — посмотрел на Казанскую и тихо добавил: — Я видел, как ты молилась.

Когда я говорила свои грехи неясно или тихо, батюшка говорил:

— Не слышу, громче. Неясно, повторите.

Мне было невыносимо трудно каяться при других. Казалось, все слышат мою исповедь.

— Все, батюшка, — облегченно вздохнула я. — Словом, делом, помышлением, всем существом своим, всегда и во всем виновата перед вами и о.Константином. Если только есть возможность, простите и помилуйте меня, батюшка, родимый, отпустите грехи мои, — взмолилась я.

Он начал тихо наставлять меня, что нужно терпеть, смиряться; говорил, как нужно ежедневно угождать Богу. Говорил, что Иисусову молитву никогда не нужно забывать, всегда читать ее, никогда не оставлять. — Это очень важно, — сказал он. — А к о.Константину идите непременно исповедываться опять, — добавил он.

— Пойду, батюшка, непременно пойду, — горячо ответила я. Батюшка молчал и думал.

— Родной, дорогой, простите, пожалуйста, простите, — приставала я. Легла у его ног и обхватила их.

Долго, казалось мне, лежала я так и вдруг чувствую, что батюшка накрыл меня всю епитрахилью и положил на меня руку. О.Алексей, старец мой родимый молча молился о моей грешной душе.

Когда я встала, он дал мне приложиться только к кресту, которым и осенил меня всю.

— Идите. И также кайтесь о.Константину. О празднике не думайте: он будет у тебя.

На душе было необыкновенно легко и хорошо. Хотелось плакать и молиться.

С этих пор и у о.Константина исповеди мои приняли иной характер: стала глубже относиться к грехам и сознательнее к своим поступкам. С этих пор всегда ходила к обоим исповедываться. О.Константин не был против этого. Иногда, что боялась говорить ему, говорила батюшке только. Чудно, что никто из них не рассердился на меня, что я без благословения первый раз пошла на исповедь к о.Алексею. О.Константин только спросил, накрыл ли меня батюшка епитрахилью и читал ли молитву разрешительную. Я рассказала, как было. Он задумался. По окончании исповеди, как обычно, отпустил меня.

Впоследствии батюшка разрешал по настоящему только то, что не могла сказать о.Константину, а в остальных случаях говорил только: Бог простит, и благословлял.

О.Алексей требовал от кающегося не длинного перечня грехов, а сознательное отношение к своим поступкам, глубокое раскаяние в них и твердое намерение исправиться. Он не допускал, чтобы, исповедуясь, касались других, или говорили разные ненужные подробности. Виновата всегда и во всем только ты, одна ты. Все, что касалось собственной души и своих действий при совершении проступка, говорила всегда подробно, а о других поминать было нельзя. Например, поссорилась: в исповеди каяться во всем том, что сама говорила, без смягчения, а что другой говорил, того не касаться и стараться обвинять себя, а его оправдать. Раз поссорились, значит виновата, что бы там ни было.

О.Алексей всегда требовал устной исповеди, так как по его мнению это лучше очищало душу. Труднее было, но полезнее. Отучал от самолюбия. Он не любил, чтобы даже для памяти имела записку у себя, так как выходило, что ты, значит, плохо готовилась, если не помнишь грехов своих. Никакой грех не ужасал его, все принимал просто. Иногда сотворишь что-нибудь очень скверное, ужасное, а он так просто это примет, не покажет тебе и вида, для того, чтобы ты сама не останавливалась мыслью на нем, так как это иногда он считал неполезным для тебя. Сколько раз говорила ему: не буду. Сколько раз просила его заступничества перед Господом.

И всегда он прощал и всегда покрывал твой грех, если только видел с твоей стороны старанье исправиться и искреннее раскаянье о соделанном. О.Алексей требовал, чтобы ему говорилось только главное, остальное нужно было говорить о.Константину, но иногда и это главное приходилось и о.Константину говорить, — зависело от того, как бывало на это посмотрит о.Алексей. Когда уж очень что-нибудь страшно было говорить о.Константину, то о.Алексей, нисходя к твоей немощи, сам разрешит твой грех и то больше потому, что он всегда боялся, как бы это не обезпокоило о.Константина: ко всему не привык, не приходилось ему такого выслушивать. Если в твоей душе оставалось то, что ты не умела объяснить, — о.Алексей сам наводил тебя на это, объяснял тебе так, что раз от разу ты все больше приучалась очищать свою душу. Бывало, что о.Константин строже батюшки выговорит за какой-нибудь проступок, а иногда — наоборот. И бывало, когда скажешь «мой» очень строгий и я очень боюсь его, батюшка всегда обещал молиться, чтобы о. Константин был добрее. И так покорно убеждал слушаться его, точно сам батюшка был его духовным сыном и нам обоим досталось бы от него.

Помню, раза два от безумного страха перед отцом духовным я не могла ему сказать своего проступка. Батюшка, бывало, подумает и скажет:

— Можно не говорить. Он очень расстроится. Он еще не ко всему привык. Надо его жалеть, надо беречь его нам с вами. Старайтесь больше этого не делать, а на этот раз я прощу и разрешу. На то и поставлен здесь я, чтобы ко мне приходили и говорили все. Потом будешь говорить все и ему. Он тогда тебе все заменит. Он тогда будет тебя понимать во всем и сможет все принять.

Батюшка здесь говорил о своей кончине, о том, как о.Константин достигнет безстрастия.

Когда руководители достигают безстрастия, тогда они покойно могут принимать все. Для них тогда исчезает личность, остается только грех кающейся души перед Богом.

Помню один случай о главном, что нужно было говорить батюшке.

Летом у меня было какое-то непонятное состояние в молитве; хорошенько не помню в чем. Я сказала о.Константину и написала об этом батюшке. О.Константин принял мое откровение к сведению и объяснил, как этого нужно избегать. А батюшка при свидании сказал:

— Письмо ваше тогда я получил, но не ответил на него, так как ничего важного не было в нем.

Я поняла, что это не было то главное, что нужно было говорить старцу своему.

О.Алексей приучал не только к исповеди, но и на откровение приходить, собравшись с мыслями и чувствами и подготовившись. Всегда заметит и строже бывает, когда входишь к нему рассеянной и не помолившись предварительно Св.Николаю, чтобы он тебе помог понять и принять как нужно все, что будет говорить тебе твой отец. Стараешься изо всех сил не проронить ни одного слова из того, что говорят тебе твои отцы. Домой придешь, все опять проверишь. И правда, хорошо бывало, когда идешь помолившись. Всегда все было тогда ясно. Особенно это помогало по отношению к о.Константину. О.Алексей всегда понимал, так как он видел твою душу насквозь.

Как-то раз батюшка уж не первый раз повторял терпеливо, что я должна вести мужа, как должна относиться к душе его. В это время моя душа дремала. Помню, не хотелось стараться принуждать себя жить как нужно. Батюшка лежал на спине, я сидела рядом в кресле, положив голову на стол. Я почти что не слушала его. Что это он мне говорит, со скукой думала я, все то же, все, что я знаю и что не могу провести в жизнь. Хоть бы что-нибудь новое сказал.

Вдруг я услыхала медленный и покойный голос батюшки:

— Так вот, что я вам скажу: делайте, как я советую вам, и будет от этого несомненная польза (в чем были советы, я не слыхала). За нетерпением вашим вы не видите результатов. И так вот живите. А я буду иногда... очень редко разве... вспоминать о вас в своих молитвах... так только... иногда...

Казалось, батюшка был весь поглощен своими руками, которые он разглядывал очень внимательно. Точно он этим только и был занят. Я вздрогнула. Лень соскочила, как не бывало.

— То есть, как же это? — еле проговорила я.

— Так же, — покойно ответил он, не глядя на меня, — молиться за вас я больше не буду.

Я бросилась к батюшкиным ногам.

— Батюшка, родной, дорогой, я больше не буду, не нужно, за что? Я буду хорошая!

Он лежал все так же покойно.

— Идите и живите. Иногда, может быть, я вспомню вас.

Я видела, что батюшка непреклонен. Я ушла. На улице залилась горючими слезами. За что, я не поняла, постигло меня ужасное наказание. — Живи! Как жить, когда ты не будешь молиться за меня, — с отчаяньем думалось мне. Ужас еще был в том, что я не могла идти к о.Константину за утешением. За то, что я так батюшку рассердила, он бы тоже прогнал меня. Значит, неслыханный проступок совершила я, раз он меня так жестоко наказал. Два дня не пила, не ела почти что, грудь даже заболела. Решилась идти к о.Константину. Он мне велел идти к батюшке, добиться прощения и узнать, за что, и без этого к нему не возвращаться.

Думала: если не простит, лягу на лестнице, но не уйду. Прихожу к батюшке. — Можно? — Можно. — Вхожу и валюсь ему в ноги.

— Простите, если можно, батюшка. — Он ничего не ответил, но, посмотрев на меня, сказал:

— Что с вами? Больны были?

— Нет, так... ничего.

— Расскажите про Ваню. — Я сказала, что мне в данное время было неясно в отношении к его душе. Батюшка разъяснил все, участливо глядя на меня, и весело добавил:

— Сначала Иоанн, а потом Александра. Александра потому, — лукаво добавил он, — что и за нее будем молиться. Она ничего, только иногда дурит! — Я в восторге бросилась к ногам батюшки, благодаря его за его великую милость.

— Вот это, батюшка, хорошо сказали, а то тогда ужас чего наговорили, и промучилась же я эти дни. Однако знаю теперь, что больше не буду никогда (что не буду, я не знала). Лучше бы убили.

— Ишь ведь какая, ей все только нужно хорошее говорить. Нет. Нужно вам и плохое выслушать. Вам нужен иногда бич, чтобы вы не забывали всего этого (не ослабевала бы в борьбе). А то, скажите пожалуйста, распустилась и не слушает, что ей говорят: «Этот старый болтун все одно и то же говорит», — не так ли, Ярмолович?

— Батюшка, дорогой, я все же не так подумала. Простите, больше никогда-никогда не буду.

— То-то, помни. Ну иди, — и батюшка, ласково благословив, отворил дверь. — А Александра потом, — сказал он весело мне вслед.

Я поняла, за что батюшка так строго наказал меня и удивилась, как мог он видеть, что я чувствовала, сидя у него, ни разу не взглянув даже на меня. И с тех пор, бывало, не дышишь, когда он говорит и, идя от него, все повторяешь сказанное.

Успеньев день прошел хорошо. Настроение было такое светлое, праздничное.

Прихожу к батюшке по какому-то церковному делу в день погребения Божьей Матери, перед самой всенощной. Он с кем-то сидел в кабинете. Услыхав мой голос, вышел. Я передала ему свое дело.

Вижу, он как-то очень внимательно приглядывался ко мне, а сам такой веселый-веселый. В передней было темно, и он все больше и больше растворял дверь, чтобы меня разглядеть. Думаю: что это с батюшкой? А в душе у меня все пело, как никогда, и была какая-то неземная радость. Наконец я сообразила в чем дело и спряталась в угол, так как почему-то мне стало совестно. Батюшка совсем распахнул дверь и сказал с нетерпением:

— Да поди же сюда! — В кабинете он все продолжал разглядывать мою душу, а я все просилась отпустить меня.

— Да. Так вы что говорите? — переспросил он, очевидно ничего не слыхав из того, что я ему говорила.

Я повторила свое дело, а потом радостно прибавила:

— Успеньев день у нас в деревне, что Пасха. Я привыкла по-настоящему праздновать его.

— Ишь ведь, скажи пожалуйста, ей нужна Пасха на Успенье и службу особенную. Идите в церковь, у нас тоже сегодня будет хорошо.

— Батюшка, спасибо вам, дорогой, родной, что у меня на душе праздник.

В церкви было так уютно и благодатно хорошо. Молилось легко. Особенно хорошо было, когда запели: «Преблагословенная Владычица, просвети нас светом Сына Твоего». Напев был наш, как в деревне, но здесь пели с гораздо большим подъемом. Батюшка был такой торжественный и весь в молитве.

* * *

Прихожу как-то в церковь к батюшке исповедываться.

В этот день его особенно тащили во все стороны. Он и служил, и сестры подходили к нему, и записки ему лично много подавали, и исповедников было много, и люди то и дело подходили к нему с разными просьбами и вопросами. Он повсюду поспевал, всем отвечал. Я удивлялась его терпению.

Было поразительно, как он в той сутолоке не терял молитвы. Он ходил, говорил, отвечал, спрашивал, а сам все время молился.

Подошли две особы, горько плача. Он к ним вышел из алтаря. Одна упала перед ним на колени и о чем-то стала умолять его. Долго он не соглашался. Стала просить и другая. Они дали ему просфору. Наконец, лицо его сделалось скорбным, он махнул рукой и пошел в алтарь. Обе горячо стали молиться. Вскоре батюшка вышел, отдал им просфору и что-то сказал. Стоящие на коленях сквозь слезы улыбнулись и повалились ему в ноги.

— Не надо, не надо, — испуганно отмахнулся о.Алексей и поспешно ушел в алтарь.

Они ушли, о чем-то горячо рассуждая. Пришла моя очередь. Я покаялась в чем было нужно и стала жаловаться батюшке, что дома мало молюсь, что молитва мне не удается, потому что времени не хватает и места нет, где бы уединиться. Я приходила в отчаянье, что так я никогда не научусь молиться.

Это было как раз против правил о.Алексея. Он считал, что нужно научиться молиться так, чтобы не зависеть ни от времени, ни от места. Но это было очень трудно воспринять. Об этом постоянно забывалось.

— Ведь Господь взыщет с меня за это, — сказала я, наконец, с нетерпением.

— Не ваше это дело сейчас, — начал батюшка, — нужно с мужем терпеливей быть, исполнять как можно лучше свои домашние обязанности, молиться утром и вечером, стараться вдумываться в каждое слово молитвы, а больше особенного ничего. Вам сейчас этого нельзя. Мужу будете мешать, а это не годится. Потом вообще жизнь такая у вас, она не требует этого. С вас-то сейчас не требуется молитва. Вот я — другое дело. С меня вот они все (он махнул рукой в сторону народа) требуют молитвы, требуют прозорливости. А откуда я могу взять это, когда меня рвут на части. Я не молюсь совсем. Никуда не годен я, — с горечью произнес он. — То усталость, то лень, то некогда. И то, и другое надо сделать, каждому ответить, да над ответом подумать. Разве то, что я делаю, молитва? А они не понимают. Никто не понимает, что я не могу им дать того, чего они хотят от меня. Я ничего не могу им дать. А они этого не хотят понять. Им нужна моя молитва, они ждут моего ответа.

— Прозорливость!... Да знаете ли вы, что она получается от молитвы? А откуда мне ее взять, раз мне не дают молиться?

Вот хоть сейчас эти две. Я должен знать — расстреляют его или нет. Хотел молиться, а тут отвлекают. Ну просфору вынул. Дал им ответ. Какая тут прозорливость! Просто молился о нем... Не знаю, что из всего этого будет, — закончил он, задумчиво глядя вдаль. — Очень трудно.

Я поняла, что это было очень важное и серьезное дело. О.Алексею нужно было выпросить у Бога благоприятный исход его. Это-то и считал он очень трудным.

— Вот с меня-то Господь потребует. И как еще потребует-то, — добавил он. Я с благоговением поклонилась ему. Поклонялась его смиренномудрию, т.е. он знал, что он имеет, а считал себя никуда не годным человеком. Тот, в ком явно действовала благодать Духа Святого, тот, кто всего себя отдал без остатка ближнему, говорил про себя, что у него нет настоящей молитвы, что он никуда не годный человек.

Пришло Воздвиженье. Я пошла ко всенощной и решила первый раз подойти к батюшке, чтобы он помазал меня елеем.

Подходя к аналою, как всегда хотела положить земной поклон, но кто-то сзади сказал:

— Скорее. Не задерживайте батюшку!

Но крест для меня был крест и я сделала по своему. Батюшка обильно помазал меня елеем и с улыбкой сказал:

— Ах, Ярмолович, Ярмолович, везде она, Ярмолович! С праздником! — добавил он, низко поклонившись. Я смутилась и ответила ему таким же поклоном.

Как-то прихожу исповедываться к нему и говорю ему, что о.Константин не велел Царя осуждать, как и вообще никого, но с другими-то мне легче, а его-то никак не могу оправдать.

— Очень трудно быть во главе чего-нибудь, особенно государства, — сказал батюшка, — да еще одному человеку. Не под силу это. Не осуждать, а жалеть его надо. Вот возьмите меня: небольшое дело, а справиться не могу, как нужно. И меня многие осуждают. А тут целым государством надо управлять. Для такого дела не человеком нужно быть.

— А потом, батюшка, еще о.Константин объяснил мне «Херувимскую» и требует, чтобы я ею молилась, а у меня это не выходит. Умом теперь понимаю ее, а сердцем — нет. Так хорошо и легко было раньше, когда молилась своей молитвой во время ее пения. Очень трудно вообще, батюшка, молиться, как он хочет: своей молитвы не иметь, а молиться только церковной молитвой.

Батюшка ушел в алтарь.

Когда запели «Верую», я вдруг почувствовала, что исповедую духом каждый член ее. Этого я добивалась, и никогда у меня это не выходило.

Батюшка вышел, посмотрел на меня и, довольный, улыбнулся. А я, смотря на него, продолжала исповедовать все так же Символ веры, пока не кончили его петь.

— А насчет его, — снова начал батюшка, — еще скажу вам, что надо все ему простить за его страдания. Ведь он уже умер. Так что же помнить его ошибки. Он был несчастный, безвольный, не умел себе помощников выбирать.

Батюшка снова ушел и скоро опять вышел.

— А насчет Херувимской скажу вам только, что нужно слушаться, слушаться и слушаться. Больше ничего. Слушаться. — И он все время крепко ударял меня по лбу рукой, точно хотел вогнать в меня силой это самое послушание. — Нужно стараться слушаться его и так делать, как он велит, остальное придет само собой, — добавил батюшка.

Я осталась недовольна: что значит слушаться, когда ничего не выходит. Но все же с еще большим старанием стала молиться, как мой «отец» мне велел.

В этом случае ясно видно, как батюшка смотрел на послушание. Здесь от меня требовалось чисто машинальное послушание. Но и такое батюшка считал очень важным.

Поразительно в этот раз было то, что он, исповедуя, ходил служить и молиться, и молился, как мог молиться о.Алексей, да еще в «Достойную».

Он выходил, горя весь молитвой, и в то же время сам продолжал исповедь, напоминая тебе твои грехи, в которых ты уже покаялась и уже успела их забыть.

Примечания

[18] См. прим.

[19] О.Сергием Дурылиным.

[20] Мч.Иоанн Воин — при Иулиане Отступнике был послан преследовать христиан, но, будучи сам христианином, чем мог, помогал им. Был ввергнут в темницу, по смерти императора получив свободу. Память 30 июля. В Москве существует храм Мч.Иоанна Воина на Большой Якиманке.

[21] См. прим.

[22] См. прим.

[23] См. прим.