Группировка, известная в настоящее время под именем обновленческой Церкви, возникла весною 1922 года в Москве под именем Живой Церкви и была возглавлена еп.Антонином, проживавшим тогда в Москве на покое. Главными сотрудниками еп.Антонина и вдохновителями была группа священников с Красницким во главе. Эта группа добилась от патр.Тихона согласия временно удалиться от управления Церковью и поместиться на жительство в Моск.Донском монастыре, передавши руководство церковной жизни Ярославскому митрополиту Агафангелу. Письменное сообщение патриарха м.Агафангелу о поручаемом ему руководстве ц[ерковной] жизнию, должен был доставить м.Агафангелу свящ.Красницкий с своими сотрудниками. Обязанность эту Красницкий исполнил, причем сообщил м.Агафангелу, что тот должен руководить ц.жизнию в непременном сотрудничестве с возглавляемой Красницким группой священников. От такого сотрудничества м.Агафангел отказался, заявивши, что он и без сторонней помощи сумеет исполнить возложенное на него поручение. Красницкий удалился, а митр.Агафангел, как потом выяснилось, был лишен возможности явиться в Москву[1]. Между тем[2] Поэтому надо добавить, что патриарх Тихон, давая поручение м.Агафангелу о руководстве ц.жизнию, в то же время поручил возглавляемой Красницким группе священников хранение текущих канцелярских бумаг по патриархии до прибытия в Москву м.Агафангела, которому дела эти и предназначались к сдаче, руководство же церковной жизнью Московской епархии поручил епископу Леониду[3] Убедивши этого епископа Леонида войти в сотрудничество, Красницкий с своей компанией пригласили и епископа Антонина возглавить эту группу и начать управлять всей Церковью за неприбытием в Москву м.Агафангела, Таким образом, хранители канцелярии выступили в качестве правителей Церкви и образовали так называемое Высшее Церковное Управление под председательством епископа Антонина. Задачей этого управления была объявлена как главная цель — оживление церковной жизни, и программа такого оживления появилась вскоре в народившемся при В.Ц.У. печатном органе «Живая Церковь». Для православного церковного сознания проектируемые В.Ц.У. подробности оживления церковной жизни были совершенно неприемлемы. Но В.Ц.У. проявляло достаточно усердия к распространению своих мероприятий и проведению их в жизнь всех епархий. Повсюду начались смущения, толки о творящихся в Москве новшествах. По городам устроялись от имени В.Ц.У. чтения о необходимости оживить ц.жизнь. Приезжал такой лектор и в Казань, назвавшийся Пельдсом-священником[4], но никаких документов ни о своем священстве, ни о поручении ему устроения собраний по вопросам текущей ц.жизни не представил. У меня, в частности, как Казанского архиерея, он потребовал письменного разрешения духовенству казанскому присутствовать на устрояемом им, Пельдсом, собрании. Я отвечал своему посетителю, что если устраиваемое им собрание разрешено гражд.властью, то никаких других разрешений для присутствия на этом собрании гражданам, к числу которых принадлежит и духовенство, — не требуется. Этот ответ мой Пельдс оценил как выражение моего контрреволюционного настроения и пообещал мне в будущем всякие неприятности. Дальнейшее пребывание Пельдса в Казани меня не интересовало. Но оценка живоцерковного движения и совершаемого так называемым В.Ц.У. бесчиния церковного была сделана в конце июня месяца особым посланием митрополита Агафангела, объяснявшего всю деятельность В.Ц.У. как узурпацию ц.власти и отклонение от основ православной церковности. В то же время, признавая создавшуюся для него невозможность быть в Москве и во всей полноте осуществлять руководительство ц.жизнию, м.Агафангел предоставлял право на местах руководиться в епархиальной жизни патриаршим указом на случай невозможности сношений с церковным центром, то есть управляться на основе канонов и церковной практики каждой епархии автономно, недоуменные же вопросы разрешать по силе возможности путем совещания с ближайшими православными архипастырями. Послание это было прочитано в церквах города Казани и разослано по епархии. Вскоре я получил телеграмму, подписанную Пельдсом, о предстоящем мне увольнении на покой. И действительно в канун июля другая телеграмма, подписанная управ.делами В.Ц.У. Львовым, уведомляла меня о том, что решением В.Ц.У. я освобожден от управления Казанской епархией и уволен на покой. Так как с В.Ц.У. никаких отношений у меня не было и не могло быть, то никакого значения таким телеграммам я, конечно, не придавал и продолжал исполнять свой долг служения в качестве епархиального архиерея. Но 14-го августа служение это было прервано моим арестом и помещением во внутреннюю тюрьму при О.Г.П.У. Здесь мне было предъявлено обвинение в солидарности с патр.Тихоном и м.Агафангелом, и через три месяца мы отправились в одном поезде с митрополитом Агафангелом в ссылку: я в Зырянский край, а митрополит Агафангел в Нарым.
Дальнейшее развитие живоцерковничества, ссоры Антонина с своими сотрудниками, созвание живоцерковнического собора 1923 года и вся эволюция живоцерковства в так называемое обновленческое течение в церковной жизни происходила уже во время отбывания мною ссылки. Для меня было очевидно одно только, что обновленчество является антиправославным течением в церковной жизни и ничего общего у православного человека с этим течением быть не может. На соборе 1923 года были выступления, возводившие на Православную Церковь обвинения в искажении учения о Лице Иисуса Христа, каковые обвинения могли быть только со стороны отступивших уже от догматического учения христианства. И потому обновленчество не является уже особым течением в церковной православной жизни, а есть совершенное отпадение от Православной Церкви. Православная же Церковь, несмотря на крикливые решения обновленческого собора 1923 года, оставалась по-прежнему в своей целости с постоянным единением с патриархом Тихоном, который к тому же вскоре после обновленческого собора 1923 года был освобожден из-под стражи и по-прежнему продолжал руководить церковной жизнию. Руководство это он совершал под своею единоличною ответственностию, так как тот аппарат, какой был учрежден Православным Собором 1917-1918 годов для управления Православной Церковью, был совершенно ликвидирован целым рядом церковно-гражданских узаконений. Собором 1917 года для управления Православной Церковью было учреждено Высшее Церковное Управление, возглавляемое патриархом и состоящее из Священного Синода и Высшего Церковного Совета. В Синод входили 12 архиереев, избираемых на Поместном Соборе, в Высший Церковный Совет входили тем же Собором избираемые и архиереи, и лица пресвитерского сана, и миряне также в количестве 12 человек. Синод ведал дела вероучения, богослужения и вообще культа в строгом смысле слова, Высший Церковный Совет должен был ведать внешние и хозяйственные дела Церкви; дела же важнейшего значения решались совместными собраниями Синода и Совета. Эта структура церковного управления была выработана Собором 1917 года еще до издания правительственного декрета об отделении Церкви от государства. С вступлением в силу сего декрета начали отпадать одна за другой функции деятельности Высшего Церковного Совета. Уничтожение духовных и церковных школ сделали ненужным существование при Высшем Церковном Совете Духовного учебного комитета и Высшего училищного совета. Переход страхового дела в ведение государства уничтожал Страховой отдел при Высшем Церковном Совете. Учреждение государственного издательства делало ненужным церковное книгоиздательство, руководимое Высшим Церковным Советом. Объявление всех имуществ церковных народным достоянием уничтожало и самое хозяйственное управление, так что у Высшего Церковного Совета не оказывалось уже объектов деятельности, и Совет сей умер, так сказать, естественною смертию. Весьма изменился и круг деятельности самого Священного Синода. Изъятие из его ведения дел, имевших государственное значение, как, например, дела бракоразводные, перенесение центра всей церковной жизни в церковные общины, заменившие церковные приходы с их особым уставом, все это очень сократило сферу деятельности Священного Синода, а неприбытие выбранных Собором некоторых членов Священного Синода и фактическая невозможность для других присутствовать на Синоде ликвидировали к 1921-22 году весь тот аппарат, какой был учрежден Собором 1917 года. Остался один патриарх, не имевший возможности созвать новый Собор и таким образом восстановить разрушенное управление. Правда, патриарх приглашал к сотрудничеству с собою прилучившихся и нарочно призванных нескольких архиереев и называл это собрание Синодом, но, конечно, это был и по возникновению и по статусу вовсе не тот Синод, какой должен был возглавить патриарх по учрежденному Собором положению. Поэтому я и говорю, что патриарх нес единолично ответственность за ход церковной жизни.
В 1924 году возникла попытка воссоздать учрежденное собором 1917 года Высшее Церковное Управление и окружить патриарха и Синодом и Высшим Церковным Советом. В состав предположенных к присутствию в Синоде 12-ти архиереев был включен и я. Поэтому в июне месяце 1924 года я неожиданно для себя был вызван в Москву с места своей ссылки, из Усть-Кулома Коми области. Прибывши в Москву и явившись в ОГПУ, я узнал от Е.А.Тучкова, что цель моего вызова — привлечение меня к сотрудничеству в учреждаемом при патриархе Синоде. Восстановляется и Высший Церковный Совет, словом, весь учрежденный Собором 1917 года аппарат. Но в состав Высшего Церковного Совета должны войти шесть человек из обновленческой группы с протопресвитером Красницким во главе. Красницкий уже принес покаяние и находится в общении с патриархом, о чем патриарх сам меня осведомит, и к нему было разрешено мне отправиться для беседы. Из последовавшей затем беседы с патриархом я узнал, что переговоры с Красницким о примирении действительно были, но никаких положительных результатов не дали и, судя по газетным выступлениям Красницкого, заявляющего, что ему каяться не в чем, дать не могут. Считать восстановлением общения молитвенного с Красницким то обстоятельство, что Красницкий явился на Пасху к патриарху и произнес «Христос воскресе», также нельзя. В виду такого положения дела, я в следующих беседах с Е.А.Тучковым совершенно решительно заявил, что участвовать в учреждении при сотрудничестве Красницкого я не могу, так как не верю в искренность его покаяния, если бы он даже и принес таковое. Но и при возможности искренности покаяния нахожу непозволительным премировать кающегося грешника высшим возможным для пресвитера положением в Церкви вместо прохождения покаянной дисциплины. Поставление мне на вид того обстоятельства, что патриарх иначе относится к Красницкому и я должен последовать его примеру, я разрешал в своей совести тем, что если таковое инакое отношение со стороны патриарха предполагалось, то самим патриархом оно не подтверждено в беседе со мною, и домашнее молитвенное общение его с Красницким, если оно имело место, есть дело личной патриаршей совести и моему суждению не подлежит. Дня через два после этого надобности в беседах на указанную тему не стало, т.к. патриарх на письменное обращение к нему какой-то делегации о хранении чистоты Православия ответил резолюцией от 26 июня [ст.ст.] 1924 года за № 523, которой переговоры с Красницким о примирении и дело об учреждении при патриархе Высшего Церковного Управления прекращались. Я же после сего спешно был возвращен на место своей ссылки, срок которой должен был окончиться в конце ноября 1924 года. При последнем своем свидании с патриархом я узнал, что на случай своей смерти он назначает местоблюстителем митрополита Агафангела, а при невозможности почему-либо для митрополита Агафангела принять это назначение, местоблюстительство должен восприять я. С этой информацией я и оставался до мая месяца 1925 года, совершенно не зная, что в конце декабря 1924 года патриархом было сделано по данному вопросу новое волеизъявление, именно первым кандидатом в местоблюстители назван был я, вместо митрополита Агафангела, и добавлен еще третий — митрополит Петр Крутицкий.
Уведомление об окончании срока моей ссылки и разрешение явиться в Усть-Сысольск для получения документов на проезд к месту постоянного жительства я получил накануне смерти патриарха. Когда пришло известие о смерти патриарха, я, зная о кандидатуре митрополита Агафангела как первого возможного местоблюстителя, не считал нужным преодолевать во что бы то ни стало трудности начавшейся весенней распутицы и оставался на месте своего поселения ожидать первого парохода. Через месяц пароход появился, и я прибыл с ним в Усть-Сысольск. Здесь мне стало известно, что местоблюстителем патриаршим является митрополит Петр, так как ни меня, ни митрополита Агафангела при смерти патриарха в Москве не оказалось. Хотя для меня остается и сейчас непонятным, почему отсутствие в Москве могло быть препятствием к исполнению обязанностей патриаршего местоблюстителя, но раз епископатом, бывшим в Москве при погребении патриарха, местоблюстительство возложено было на митрополита Петра, то я с любовию признал это для себя обязательным и до сих пор мыслю себя в каноническом и молитвенном с ним общении как первым епископом страны.
К сожалению, митрополит Петр недолго оставался у кормила церковного. В декабре 1925 года он был лишен свободы, и в управление церковными делами должен был вступить назначенный им заместитель митрополит Нижегородский Сергий. Не знаю почему, но, видимо, митрополит Сергий несколько замедлил с осуществлением возложенных на него заместительских полномочий. Это обстоятельство представилось нескольким из находившихся в Москве архиереев состоянием Церкви без управления, и эти архиереи, возглавляемые архиепископом Свердловским Григорием, решили по собственному почину образовать Высшее Церковное Управление и объявили себя в таком достоинстве для всей православной Русской Церкви. Узнавши об этом, митрополит Сергий заявил о порученном ему от митрополита Петра заместительстве и призвал архиепископа Григория с его единомышленниками к порядку. Архиепископ Григорий, не отрицая полномочий митрополита Сергия, не пожелал отказаться от начатой уже затеи с Высшим Церковным Советом и предложил митрополиту Сергию возглавить этот совет и при его помощи управлять Церковию. Митрополитом Сергием предложение это не было принято. Не знаю, как нашел возможность архиепископ Григорий войти в сношение с митрополитом Петром и какими доводами убедил он митрополита Петра, но 1 февраля [н.ст.] 1926 г. м.Петр дал резолюцию, по смыслу которой единственной выразительницей воли м.Петра в церковном управлении является Коллегия из нескольких архиереев под председательством арх[иепископа] Григория. На основании сей резолюции а.Григорий открыл деятельность В.В.Ц.С. Но и м.Сергий нашел путь к письменному обмену мнениями с м.Петром и доказал местоблюстителю, что воспринятая им от патриарха единоличная власть не должна быть подменена учреждением коллегии. Убежденный доводами своего заместителя, м.Петр отменил свое решение от 1 февраля и снова признал права только заместителя м.Сергия. Таким образом затея а.Григория повисла в воздухе и так и висит без канонического под собою основания — законного правопреемства. Продолжая поддерживать свою затею, а.Григорий совершает самочиние и, пока не оставит сего и не покается, общение с ним православных людей является невозможным, так как к прекращению начатого самочиния призывал его и сам первый епископ страны м.Петр. Если бы а.Григорий объявил свой В.В.Ц.С. органом управления не для всей Русской Церкви, а лишь для тех епархий, законные архиереи коих находятся с ним в общении, то его Совет мог бы находить оправдание своему существованию в патриаршем указе об автономии на местах при невозможности отношений с церковным центром, но для этого необходимо было, чтобы под таким углом зрения был учрежден Совет при самом своем зарождении. Теперь же возвращение а.Григория в общение с Православной Церковью возможно только под условием покаяния и отказа от своей затеи и получения уверений от м.Петра о восстановлении их взаимных канонических и молитвенных отношений.
О всех изображенных сейчас происшествиях в церковной жизни я узнал только в июне месяце 1926 г., когда был возвращен на жительство в Усть-Сысольск из отдаленного выселка Зырянского края на р.Ухте, так наз. Переволока. Туда я был отправлен в мае 1925 г., когда явился в Усть-Сысольск с уведомлением Усть-Куломского уполномоченного об окончании срока моей ссылки и разрешении мне возвратиться на место постоянного жительства. Чем была вызвана такая неожиданная для меня изоляция, мне не было объяснено ни тогда, ни впоследствии. Ознакомившись по возвращении в Усть-Сысольск с тогдашним церковным положением, я не мог мысленно не приветствовать твердость митрополита Сергия в охранении того церковного устроения, какое принято было митрополитом Петром после почившего патриарха.
После смерти патриарха решение вопроса о дальнейшем устроении церковной жизни представляет принадлежит только Собору Поместной Православной Церкви. Обязанность местоблюстителя — найти возможность довести Церковь до Собора и передать ему неизменным полученное от патриарха преемственно устроение Церкви. Поэтому всякая попытка учреждать в Церкви что-либо сверх того порядка, какой был оставлен патриархом, является нарушением церковного чина, и если бы на такое учреждение отважился местоблюститель, то такое деяние было бы превышением власти. Тем более должно быть оцениваемо как превышение власти подобное деяние со стороны лица, облеченного, так сказать, только отраженною властию, по передоверению, в каковом достоинстве является для Церкви заместитель местоблюстителя патриарха м.Сергий. До весны 27 года м.Сергий, по-видимому, так и понимал свои заместительские права. Приходилось слышать, что в тот период м.Сергий, определяя свои полномочия церковные, называл себя только «сторожем» церковного устроения. К сожалению, удержаться на этом скромном положении он не смог, и весною 1927 г. «сторож» церковного устроения превращается в реорганизатора его и учредителя нового церковного управления в виде так называемого временного патриаршего Синода во главе с заместителем патр.местоблюстителя. В моем понимании деяние такое преломляется как узурпация церковной соборной власти, и я счел своим архипастырским долгом в мае 1929 г. поставить в известность управляющего в мое отсутствие Казанской епархией архиепископа Афанасия о моем отношении к созданному м.Сергием церковному положению и копию своего суждения по этому вопросу препроводил м.Сергию к сведению. Это дало основания м.Сергию обменяться со мною двумя письмами, на которые мною дан был своевременный ответ. В переписке этой причины и границы моего расхождения с м.Сергием нашли полное выражение. О.Г.П.У. переписка эта вполне доступна, как имеющаяся в распоряжении канцелярии так наз. вр.патр.Синода, откуда может быть истребована и послужит окончанием к настоящему показанию.
В Усть-Сысольске в 1926 г. я пробыл около трех месяцев, затем в октябре был арестован и доставлен в распоряжение Вятского ОГПУ, поместившего меня на жительство в город Котельнич с отобранием там от меня подписки не вступать на службу какую-либо, жить на квартире по указанию местного уполномоченного ОГПУ, ежедневно являться в отдел для регистрации. Такой режим длился до 21 дек.1926 г., когда явившимся из Вятки уполномоченным Ополевым был арестован и переведен в Вятку с помещением в камере при ОГПУ. Здесь мне было предъявлено присланное из Москвы обвинение в том, будто я вошел в сношения с «черносотенным епископатом», желая его возглавить и действовать во вред сов.власти. Обвинение это было для меня совершенно неясным по своему происхождению, так как ни с кем в сношениях такого характера я не состоял, никого возглавлять не собирался. В половине февраля 1927 г. в том же Вятском О.Г.П.У. был допрошен прибывшим из Москвы Е.А.Тучковым. Из его слов я узнал, что меня кто-то избрал в патриархи Русской Церкви, и Е.А.Тучков интересовался, как я отнесся бы к этому избранию и как осуществлял бы свои патриаршие полномочия? Я отвечал, что для меня на первом месте стоит вопрос о законности избрания, т.е. о избрании законно созванным Собором. Таким же Собором может быть только созванный м.Петром или по его уполномочию м.Сергием. Мне было отвечено, что в данном случае инициатором выборов и является м.Сергий, и выборы произведены епископатом. Тем не менее, не зная ни повода, ни формы произведенных будто бы выборов, я отвечал, что совершенно не могу определить обязательное для себя отношение к таким выборам, если они были. Во всяком случае, были они без моего ведома. Но Вы, сказал мой собеседник, являетесь центральной личностию, и снова перешел к вопросам о моем церковном credo. Беседа с Е.А.Т. по этому вопросу была продолжена и на следующий день, после чего через два месяца мне был объявлен приговор О.Г.П.У. об отправлении меня в ссылку в Сибирь на три года, начиная с 21 декабря 1926 г., и я в тот же день с экстренным поездом был отправлен в сопровождении уполномоченного Ополева и конвоира — в Новосибирск, откуда доставлен в Красноярск и с первым пароходом отправлен в Туруханск. Там мне было указано отбывать срок ссылки на ст.Хантайка, где я и оставался до вызова в Туруханск в июне 1929 г., а отсюда в октябре отпущен доканчивать срок ссылки в Енисейск Назначенный мне срок окончился, но, по-видимому, я опять оказываюсь если не центральною, то к какому-то делу прикосновенною личностию и потому свободой не пользуюсь.
Понятие «гонения на Церковь» заполнилось в своем содержании на основе отношений к Христианской Церкви римской государственности в первые три века христианства. Нарождавшееся христианство встречено было языческим Римом с глубокою ненавистию и подлежало по замыслу язычества непременному истреблению. Поэтому христианство было объявлено стоящим вне закона и все способы к его уничтожению были допустимы до физического истребления христиан включительно.
Говорить о таком гонении и утверждать его наличие по отношению к христианской Церкви в настоящее время со стороны СССР было бы совершенною нелепостию в виду того, что за все время существования сов.власти нет недостатка в издании законов, нормирующих бытие на территории СССР всевозможных религиозных объединений.
К сожалению, и официальная печать, и ответственные советские деятели не скупятся на заявления как об очередной задачи для сов.государственности — покончить с существованием всяких Церквей и даже самой религии. Эта одинаковость задач у римской государственности по отношению к христианству первых трех веков и у сов.государственности по отношению к религии вообще и является причиною того, что все мероприятия власти в сторону религии встречаются как меры, предназначенные к одной цели, — уничтожению религии. Не осторожные же в этом отношении заявления, особенно со стороны воинствующего безбожия, подливают масла в огонь и дают повод к крикам о гонении. Как в самом деле воспринимать религиозному сознанию призывы вроде того, какой был сделан в 1926 году Логиновым по случаю прибытия делегации зарубежного безбожия? Разве не призыв к гонению заключается в утверждении воздействовать на религии «не оружием критики, а критикой оружия»? Конечно, от призыва до дела расстояние может быть очень длительным и даже непроходимым, но повод к воплям дан.
Для моего личного понимания отношения соввласти к религии, предназначенной к ликвидации, представляется как ряд постепенных настойчивых мероприятий в том направлении, чтобы дать возможность всем наличным носителям религиозности дожить на законном основании свой век, но не оставлять наследников своего мировоззрения. В этих целях законодательство по отношению к религии, начавшись возвещением в первоначальной Конституции широкой свободы для веры и неверия с признанием за тем и другим одинаковых прав широкой пропаганды, постепенно суживает активные права веры, усиливая за счет их права и оказательства неверия и безбожия.
Последним выражением правительственного отношения к религии является закон от 8 апр. с объяснительной к нему инструкцией от 1 окт. 1929 г. «О религиозных объединениях». Законом этим религиозная жизнь рассматривается как исключительно личное дело каждого отдельного верующего, имеющего поэтому право объединяться с другими одноверцами только в целях молитвы совместной, но никоим образом не для дел, имеющих общественное значение. Самый термин «община», «общество» совершенно не употребляется в законе. Через это самое понятие о Церкви как обществе, имеющем определенный строй и обязанности, может быть заподозриваться в своей законности и праве на бытие. Такое положение может восприниматься церковным сознанием как стеснение обнаружений церковной жизни, но во всяком случае не как совершенное ее уничтожение. Это есть скорбь для Церкви, но не смерть ее. Под этим знаком скорбного существования я и мыслю бытие Православной Церкви в СССР. Увеличатся ли скорби эти еще или нет — это в воле Божией. И роль правительственного законодательства, создающего эту церковную скорбь, я осмысливаю для себя как обнаружение вовсе на человеческих каких-либо соображений и умышлений, а осуществление над русским церковным обществом суда Божия, карающего нас за наши исторически выявленные церковные падения и призывающего нас к покаянию. Отсюда самые скорби церковные являются обычно генетически связанными с нашими церковными падениями. Возьму для примера случаи обращения храмов православных под театральные зрелища. Это в своем происхождении есть последствие нашего прошлого отношения к своим храмам. Лет пятьдесят тому назад, а может и больше, никого уже среди церковного общества не стало удивлять то, напр., явление, что под великие праздники, когда колокола призывали верующих в храм, многое множество этих призванных оказывались на концертах какой-нибудь приезжей знаменитости или в театре на модном спектакле. «Раз театры нужны вам больше, чем храмы, то пусть ваши храмы и обращаются в театры», — слышится мне в данном случае голос суда Божия. Поэтому не жаловаться и вопить считаю я позволительным при переживаемых церковных скорбях, а с покорностью молить Бога о прощении и даровании своей Церкви мирного существования и беспечного. Поэтому всегда молюсь «о всех, иже во власти суть и о еже возглаголати в сердца им благая и мирная о Церкви Святой».
