Историк и публицист Михаил Петрович Погодин
Весть о кончине преосвященного Иннокентия, быстро разнесшаяся по всем концам России, как громом поразила всех почитателей его таланта. Под первым гнетущим впечатлением, произведенным этим роковым известием, Погодиным была напечатана в «Одесском Вестнике» статья, — «Кончина Иннокентиева», — в которой, изливая свою скорбь по поводу утраты такого «светоча» Русской Церкви и народа, каким был Иннокентий, и «свидетельствуя» о нем «строками, на одре тяжкой болезни, из глубины сердца слезами с кровью написанными», — Погодин указывает, с одной стороны, на то великое значение, которое принадлежит усопшему святителю, а с другой — на неблагодарное или даже враждебное отношение к нему современников.
По словам Погодина, Иннокентий был более, чем только архиерей, богослов и вития. Прежде всего, он был великий русский гражданин, душа которого с горячим участием отзывалась на все вопиющие вопросы Отечества, сердце которого болело всеми его ранами, ум которого занят был постоянно мыслями об их исцелении, который был готов всегда пожертвовать для него своею жизнью. Делал он столько же, сколько и говорил: при первом известии о вражеском нападении на Крым, несмотря на все опасности, он полетел туда благословить русское войско на святые подвиги и одушевить верою... В Одессе, осыпаемый бомбами и ядрами, он безтрепетно совершал богослужение страстной субботы, около соборного храма под выстрелами неприятельского флота, и удержал с собою целый народ на священной страже; он являлся на всех бастионах, во всех лагерях, во всех больницах, и не упускал ни одного случая, в продолжение роковых трех лет, чтоб возбуждать везде дух, разносить всюду слова жизни, надежды и веры. Это был брат, пылавший любовью к меньшей братии, принимавший живое участие в ее скорбной доле, призывавший всем существом своим ее возрождение, провидевший в нем, с радостным биением сердца, зарю новых славных судеб. Далее Погодин называет Иннокентия другом человечества, который горячо желал ему везде законного преуспеяния, в духе христианской веры, — который, в минуту сомнений и колебаний, возвышал один громозвучный свой голос за угнетенных славян на Востоке, осмелился предречь им свободу, — который возбуждал участие к их бедствиям, казнил стыдом равнодушных. Наконец, по словам Погодина, Иннокентий был человек государственный, который в затруднительных обстоятельствах всегда мог подать благой совет и указать на новые стороны вопроса, потому что он был — и это главное — человек просвещенный, стоявший с веком наравне, для которого в области познаний не было ничего незнакомого, которому геология была так же близка, как гомилетика, и анатомия, военное искусство, политическая экономия известны наравне с патристикою.
Как же относились к Иннокентию современники при его жизни? — Отношение это Погодин хочет охарактеризовать следующими словами поэта:
О люди, жалкий род, достойный слез и смеха, |
«Эти стихи Пушкина, — говорит Погодин (Венок, с.65), — невольно вспали мне на ум, когда я писал о кончине Иннокентия: именно незамеченный, непризнанный, неоцененный, прошел он перед нами!» Далее Погодин говорит о том, что о сочинениях Иннокентия в современных русских журналах нельзя найти и двух страниц, что современники были вообще очень придирчивы; за какое-нибудь общее место, неосторожное изречение, растолкованное в худую сторону, произносили над ним приговор осуждения, «забывая все его дела, все его заслуги, труды, достоинства, все доказательства благородного взгляда на жизнь», что «внимательных» к Иннокентию было «немного» и тому подобное.
Этот отзыв Погодина в своей первой половине, без сомнения, совершенно верен; к сожалению, нельзя сказать этого о его второй части, в которой речь идет об отношении к Иннокентию его современников. Грустное и для Погодина более, чем для кого другого, тягостное известие о смерти горячо любимого друга, оттенило эту часть отзыва слишком мрачными красками, затемнившими истинное положение дела. Прежде всего, Погодин делает довольно несправедливый упрек русской прессе за холодное отношение и отсутствие надлежащего внимания к прекрасным произведениям пера Иннокентия. Напротив, произведения Иннокентия всегда служили предметом общего внимания почти всей нашей тогдашней прессы. «Журнал Министерства Народного Просвещения» сообщал на своих страницах о каждой проповеди Иннокентия, появлявшейся в печати, как о событии первостепенной важности в умственной жизни общества, также, как Академия наук в своих «Известиях» по отделению русского языка и словесности». В «Москвитянине», где сам Погодин всегда печатал или перепечатывал лучшие из проповедей Иннокентия, первый русский мыслитель-публицист той эпохи, И.В.Киреевский, писал рецензии его проповедей, а также и С.П.Шевырев. То же делали журналы и газеты: «Маяк», «Современник», «Молва», «Финский Вестник», «Санкт-Петербургские Ведомости», «Отечественные Записки», «Северная Пчела», «Справочный энциклопедический словарь» Крайя. Отзывы печати о произведениях Иннокентия были всегда сочувственны и восторженны, «так что, — замечает по поводу этих отзывов профессор Н.И.Барсов («Христианское Чтение», 1884, 3-4, с.502), — вся печать наша, вообще мало расположенная к произведениям духовной литературы, отдала должную дань хвалы нашему великому оратору (нам неизвестно ни одной критической статьи, которая в проповедях Иннокентия указывала бы какие-либо слабые стороны, тем более недостатки)». Еще с большим сочувствием и пылкой восторженностью относилось к произведениям Иннокентия современное ему русское общество. Это отношение прекрасно изображено тем же профессором Барсовым в «Христианском Чтении» за 1884 год (март-апрель), в статье — «Несколько слов об архиепископе Иннокентии Борисове, по поводу новых материалов для его биографии». Как мы знаем уже, Иннокентий, в бытность свою ректором Киевской Духовной академии, издал два сборника своих проповедей, произнесенных в страстную и светлую седмицы.
Трудно представить себе, — говорит Н.И.Барсов, — тот энтузиазм, какой возбуждали эти и последующие проповеди Иннокентия (равно как и «Последние дни земной жизни Иисуса Христа») не только в обществе, но и среди самого духовенства и иерархии. Обаяние его проповеди было всеобщее, всеобъемлющее. Иннокентий имел обыкновение, по выходе каждого тома его проповедей, рассылать по экземпляру своим друзьям и высшим гражданским и церковным сановникам, находившимся с ним в сношениях, прежде, чем новый том появлялся на книжном рынке. Этот экземпляр обыкновенно обходил, как говорится, весь город, в котором появлялся, прежде, чем кто-либо успевал выписать книгу из Москвы, где изданием проповедей Иннокентия заведывал М.П.Погодин, его преданнейший друг, в продолжение всей жизни Иннокентия не перестававший восторгаться им и всячески радеть о нем. Том распределялся для прочтения по часам между городскими «сановниками»; делались нарочитые собрания кружков, для прочтения его в этих собраниях. Для книги, таким образом в продолжение незначительного времени успевавшей порядочно поистрепаться, выдумывались особенные переплеты; воображение энтузиастов обыкновенно истощалось в изобретении эмблематических украшений на них; устроялись особые столики, на которых книга полагалась в гостиной, на самом почетном месте. Были примеры, что книга списывалась и распространялась в рукописных экземплярах, за невозможностью иметь новые ее экземпляры по причине медленности тогдашней почты. А когда она успевала разойтись из книжных лавок путем продажи, из самых отдаленных захолустьев, как из столиц и городов, неслись в Киев или Вологду, позже — в Харьков и Одессу, к Иннокентию от совершенно неизвестных ему лиц иногда безымянные письма, наполненные чувствами восторга и благоговейного уважения к нему, в которых говорилось, что книга его вся залита слезами читавших, слезами умиления и скорби о грехах, что она обратила на путь истины такого-то и тому подобное... Маститый митрополит Серафим, в качестве первенствующего члена Священного Синода редижировавший его определение о секретном дознании относительно образа мыслей Иннокентия, по поводу его лекций, дошедших до митрополита Филарета в недовольно точной записи студентов, незадолго до своей кончины, прочитав его проповеди, сказал: «Читаешь проповеди Иннокентия — словно мед пьешь», и написал Иннокентию: «Бог дал вам великий дар слова; употребляйте оный ко славе Его, в назидание в вере и благочестии», и затем за каждый том проповедей его благодарил его особым собственноручным письмом... Даже сам митрополит Филарет Московский, желавший, «чтобы спокойный рассудок прошел по работе живого и сильного воображения» в проповедях Иннокентия, не мог не сознаться, что в них «отлично много способности...» («Христианское Чтение», 1884, 3-4, с.497-500).
Были, впрочем, действительно, и лица, которые посматривали на Иннокентия косым взглядом и не всегда относились с доверием к его проповедям, произнося иногда над ним «приговор осуждения». «Придирки» этих лиц были иногда пусты и неосновательны, и вполне могут быть объяснены умственною незрелостью самых «придирчивых» судей Иннокентия. Так, сам Погодин рассказывает нам, в своей «Простой речи о мудреных вещах» (издание 3, 1875, с.99), один довольно характеристический случай. «Покойный Иннокентий, — говорит он, — доставлял мне иногда свои проповеди для помещения в «Москвитянине». В проповеди о весне одно место, при исчислении благодеяний Божиих, о предоставлении Богом человеку земли со всеми угодьями, лесами, лугами, водами, показалось мне двусмысленным, и я побоялся, чтоб его не растолковали в пользу коммунизма, о котором тогда пошли у нас толки. Я передал тотчас свое замечание в Одессу к преосвященному и он отвечал мне: «Исправьте, как хотите». Между тем, проповедь возвратилась ко мне из Троицкой цензуры вполне пропущенная. Представлять ее вновь с исправлением в цензуру, подумал я, отнимет много времени. Цензура встретит, может быть, новые затруднения, и журнальная книжка задержится: лучше напечатать, как есть, авось замеченное место пройдет без хлопот. Но оно не прошло. В Петербурге, говорят, место, совершенно невинное, обратило на себя внимание, и князь Меньшиков отозвался об Иннокентии: qu`il n`est pas trе́s innocent. У Иннокентия потребовано объяснение, и он, говорят, отвечал: «Я учу и учил всегда, чтоб неимущим имущие давали добровольно, но никогда не учил, чтоб неимущие брали у имущих насильно. Я учу давать, а не брать». Случай этот нашел для себя подтверждение и в записках графини Блудовой, напечатанных в «Русском Архиве» за 1873 год. Ясно, что причина придирчивости к проповедям Иннокентия в подобных случаях заключалась лишь в одной умственной незрелости тех, которые ставили себя судьями великого проповедника. Бывали, впрочем, случаи и совершенно другого рода, когда поводом к резким замечаниям о проповедях Иннокентия служила неточность выражений самого проповедника, действительная неверность некоторых мыслей, зависевшая единственно от того, что «спокойный рассудок» недостаточно «прошел по работе живого и сильного воображения». Но об этом мы будем говорить еще в свое время.
Неверна в отзыве Погодина и та мысль, что к Иннокентию были «внимательны» только «немногие из его современников». В настоящее время мы знаем, что с Иннокентием находились в частой и дружественной переписке почти все лучшие представители тогдашнего русского общества. Так, с ним вели переписку из высочайших особ: императрица Александра Феодоровна, великий князь Константин Николаевич и принц П.Г.Ольденбургский; из иерархов — Филарет Киевский, Филарет Московский, Макарий, митрополиты: Иона, Серафим, Антоний, Григорий, Филарет архиепископ Харьковский, Антоний архиепископ Казанский, Евсевий архиепископ Могилевский, Смарагд архиепископ Рязанский, Гавриил архиепископ Тверской, Илиодор Курский, Кирилл архиепископ Подольский, Иринарх Кишиневский, Иустин Владимирский, Иеремия Нижегородский, Леонид Екатеринославский, Моисей Старо-Русский, Гедеон Полтавский, Евлампий Орловский, Евгений Ярославский, Парфений Иркутский, Игнатий Донской, Иоанн Смоленский, Антоний Воронежский и многие другие. Кроме того, Н.И.Барсов, в распоряжении которого находится целая масса писем к Иннокентию от различных лиц, в числе его корреспондентов насчитывает «десятка два» тогдашних высших государственных сановников, около пятидесяти лиц из высшей родовой аристократии в России, и многое множество других лиц — ученых, литераторов, профессоров и тому подобное. Вот, между прочим, кто были эта лица: председатель государственного совета граф Д.Н.Блудов, министры народного просвещения: князь А.Н.Голицын, граф С.С.Уваров, А.С.Норов, министр внутренних дел граф Л.А.Перовский, министр финансов Княжевич, министр государственных имуществ П.Д.Киселев, министры военные: Сухозанет, князь Меньшиков и князь В.А.Долгоруков, министр иностранных дел Несельроде, фельдмаршал Паскевич, главный начальник военно-учебных заведений Я.И.Ростовцев, знаменитый устроитель Крыма и Кавказа, князь М.С.Воронцов, Киевские генерал-губернаторы: Д.Г.Бибиков и князь И.И.Васильчиков, обер-прокуроры Священного Синода: Нечаев, граф Протасов и граф А.П.Толстой; графы Строгановы, Московский и Одесский; князь П.А.Ширинский-Шихматов; главноуправляющий почтовым департаментом Ф.И.Прянишников, наказной атаман войска Донского — М.Д.Хомутов и другие. Из родовой русской аристократии: несколько князей Голицыных, два Долгоруковых, три Долгоруких, несколько графов Толстых, князь Орлов, граф Орлов-Денисов, графиня А.А.Орлова-Чесменская, граф и графиня Левашены, графы Гендриковы, князья Шаховские, князья Репнины, Корф, Потоцкие, Буксгевдены, Оболенские, Ламберт. П.А.Вяземский, Мусин-Пушкин, Потемкины, А.М. и Т.Б., граф Кочубей, граф Никитин, Загрятские, Завадовские, Вревские, Булацель, Сен-При, князь Давыдов, Тучковы, Шабельские, Красинские, Коцебу, Опочинины, Багговут, Лазарев, М.П.Мальцев, Левшин, Анненков, Н.Н.Остен-Сакен, Рикорд, Будберг, первоприсутствующий сенатор Горгали и множество других. Далее следует ряд «дельцов» в разных министерствах, стоявших на иерархической лестнице на второй ступени, каковы: А.Н.Муравьев, Щербинин, Сербинович, Тройницкий, Брадке, Дурасов, Красовский и другие. Из литераторов и ученых замечательными корреспондентами Иннокентия были: Погодин, Киреевский, Карпов, Голубинский, Скворцов, Савич, Хавский, Сомов, Ф.П.Литке, Снегирев, Терещенко, Бодянский, Невоструев, князь М.Оболенский, Максимович, Ф.Новицкий, барон Шодоар, Уваров, Ашик, А.Будберг, Музаркевич, ученый еврей Мазох, О.Новицкий, Михневич, Горбановский, Метлинский, Палимпсестов, Смолодович, Синайский, Надеждин, Трояновский, Бобровницкий, Н.В.Гоголь, — рассуждавший в своих письмах к нему о великом призвании и будущности России и поверявший ему свои мучительные думы в самые тяжелые для него времена после издания «Переписки с друзьями» и после убийственной критики на эту переписку Белинского, — К.А.Неволин, знаменитый юрист, граф А.К.Толстой, Кукольник, Квитка, Щербина, Гулак-Артемовский и другие.
Все эти лица, — говорит Н.И.Барсов («Христианское Чтение», 1884, 3-4, с.516), — начав с восторга к проповедям Иннокентия, переходили к личным сношениям с ним, вводили его в свою частную жизнь и в сферу своих общественных отношений, просили его советов о предметах своей личной духовной жизни, о делах совести и семейных, а затем, в большинстве случаев, и о делах своей служебной и официальной деятельности. Отношения к Иннокентию этих лиц не были отношениями простой любезности и какого-либо официального «высокопочитания», но отношения самой искренней неподдельной любви и симпатии этих лучших деятелей своей эпохи к замечательно светлой и благородной личности Иннокентия, безграничного уважения к его глубокому и проницательному истинно государственному уму. Так постепенно, чем дальше, тем больше, открывалась перед Иннокентием совершенно новая область общественного и государственного влияния помимо официальных полномочий церковного иерарха.
Но нельзя иметь друзей, не имея врагов. То же самое случилось и с Иннокентием. Были лица, которые были наперед предубеждены не только против проповедей, но и против самого Иннокентия, враждебно смотрели на него и всегда склонны были видеть в нем более недостатков, чем каких бы то ни было достоинств. Вот что, например, рассказывает по этому поводу один из бывших воспитанников Киевской Духовной академии в своих «Воспоминаниях», помещенных в пятой части «Прибавлений» к «Херсонским епархиальным ведомостям» за 1862 год (с.32-33).
В кружке семинарском, — говорит рассказчик, принадлежавший в то время, о котором идет речь, к корпорации наставником Киевской Духовной семинарии, — преосвященный Иннокентий всегда был предметом самых живых бесед, а нередко и горячих состязаний... Семинарские тогдашние наставники были из воспитанников частью Киевской, а частью Московской академий. Ректор, соединявший с тактом умного начальника редкую дружественную с наставниками общительность, был воспитанник Московской академии и также, как и наши товарищи Московской школы, становился противником Иннокентия, как речь заходила о его ректорстве и проповедях. Неизвестно, почему киевляне и москвичи разделялись на два противных стана не здесь только, а везде, — как видно было из переписки товарищей. Мы не могли только не заметить, что противники наши являлись к нам из академии своей уже с готовыми понятиями о преосвященном Иннокентии. Не могу, по давности времени, точно указать пунктов наших споров о нем; скажу только, что они кончались ничем, — спорящие оставались при своих убеждениях. Но вот наш друг и отец ректор, всегда стоявший во главе противников, переводится в другую семинарию и путь ему — через Харьков (где в то время епископствовал Иннокентий). Не видав дотоле преосвященного Иннокентия лично, он не упустил случая представиться преосвященному, служил с ним, гостил у него. Что же? Очарованный умом его, пастырским обращением, он с дороги написал своим друзьям-сослуживцам, дабы как можно скорее отказаться от своих прежних мыслей о святителе, и вместе заявить, что такого архиерея он представлял себе только в идеале (См. «Русская Старина», 1878, статья Н.Востокова).
Эти разноречия относительно Иннокентия между питомцами двух академий, равно как и то обстоятельство, подмеченное киевлянами, что бывшие воспитанники Московской академии являлись в Киевский округ из своей академии уже с готовыми понятиями о преосвященном Иннокентии, то есть судили о нем с явным предубеждением, — вовсе не так трудно понять, как это кажется на первый взгляд. Несомненно, что здесь дело не в личностях. Вследствие точного разграничения по округам, наши академии долгое время жили, не имея тесной внутренней связи между собою, — замкнутою, отдельною жизнью: у каждой из них были особые традиции, свое особое направление, своя особая постановка науки. Как мы сказали уже в свое время, в Киевской академии, благодаря митрополиту Евгению и ректору Иннокентию, господствовало направление по преимуществу историческое, в Московской догматическое, рассудочно-философское, более соответствовавшее великому догматическому уму митрополита Филарета. По остроумному замечанию, сделанному в прошлом году одним из наших духовных журналов (кажется, «Православным Собеседником»), в то время наши духовные академии не только сами для себя выработали особые типические черты, но и создали особые типы ученых монахов из бывших своих воспитанников. Киевляне-монахи почти всегда были пиэтисты, московские же по преимуществу были люди мысли и рефлексии; у первых почти всегда сказывалась наклонность к ригоризму в жизни, а в научной деятельности — к внешней систематизации, у вторых — к некоторой аристократичности в жизни и абстракции в науке; первые выставляли на первый план идеал благочестия, вторые — любомудрия и так далее. Понятно, что питомцам каждой академии нравилось только свое, а потому к чужому они и относились всегда с недоверием и предубеждением. И если москвичи являлись в Киевский округ с готовыми понятиями об Иннокентии, хотя он был наилучший представитель Киевской школы, — не хотели признавать его за непреклонный авторитет и смотрели на него — эту «академию живую» — с предубеждением, то есть основание думать, что и сам Иннокентий точно также, то есть не без предубеждения смотрел на Московскую академию, ее дух, направление и самых ее лучших представителей. В 1847 году в своем письме к Иннокентию, бывший в то время ректор Санкт-Петербургской академии, Макарий жаловался на придирчивость критики Рижского епископа Филарета к его «Истории христианства в России до равноапостольного князя Владимира». В ответ на это в своем письме от 5 ноября того же года Иннокентий писал Макарию следующее:
Не дивитеся о еже бываемому к вам раздражению от Риги: оно естественно! Кто мало сочинял и печатал, тому кажется, что весь свет должен только его слушать. Наша ученость все еще отзывается у многих духом уездного училища, где бойкие ученики всегда готовы поднять руку и сказать: de loco et notatu. Московская школа, не знаю почему, постоянно отличалась этим, так сказать, уездничеством. А нам должно делать свое дело и извинять это ученое молодечество. Поумнеет и поопытнеет, — сам увидит, что, как говорит апостол, по прежнему согрешаем вси.
Таким же различием во взглядах и направлении нужно объяснять себе нерасположенность к Иннокентию и других лиц, не принадлежавших уже ни к киевским, ни к московским студентам, каким был, например, архиепископ Смарагд (Крыжановский), которому не нравились у Иннокентия ни склад ума, ни характер проповедничества, ни направление деятельности администраторской, и который ни пред кем не стеснялся высказывать о своей нерасположенности к Иннокентию, пользовавшемуся в то время уже громкою известностью. По этому поводу мы приведем следующий случай, сообщенный нам достопочтеннейшим отцом протоиереем Т.С.П-вым. «Когда Иннокентий управлял Харьковскою епархиею, — говорит отец П-в, — я только что окончил курс в Киевской академии и был назначен предподавателем в Орловскую духовную семинарию. Орловскою епархиею в это время управлял архиепископ Смарагд. Благословляя меня в путь, преосвященный Иннокентий приказал «кланяться» Смарагду. Смарагд, управлявший пред Иннокентием Харьковскою епархиею, принял меня довольно радушно, расспрашивал о моей родине. Оказалось, что он помнил моего дядю, жившего при Донце, вспомнил, что он ел у него хорошие стерлядки во время обозрения епархии и тому подобное». В это время Т.С. стал передавать ему «поклон» от Иннокентия. Но Смарагд, как бы ничего не слыша, продолжал: «да, — стерлядка хороша...» «Кланяется вам преосвященный Иннокентий», — снова повторил П-в. — «Да, да, стерлядка, говорю, хороша», — продолжал твердить Смарагд. Чтобы понять в этом рассказе поведение Смарагда, не следует забывать, что Смарагд всегда преклонялся пред великим догматическим умом Московского святителя Филарета и не мог ужиться с Киевским митрополитом Евгением, и что он был предместником Иннокентия как по киевскому ректорству, так и по харьковской епископской кафедре...
Существует довольно ошибочное мнение, что питомцы Московской академии относились недоверчиво и предубежденно к преосвященному Иннокентию потому, что недружелюбно относился к нему сам великий глава Московской школы — митрополит Филарет. К сожалению, это мнение не потеряло своего значения и до настоящего времени. Так, даже Востоков, например, прямо утверждает, что «преосвященный Филарет был не особенно расположен к Иннокентию и при случае высказывал резкие о нем суждения» («Русская Старина», 1878, с.562). Это заставляет нас ближе коснуться вопроса о том, в каких отношениях находились между собою оба святителя.
Действительно, как по складу и направлению ума, так и по характеру деятельности, оба святителя не настолько близки были друг к другу, чтобы между ними могло существовать полное единство во взглядах на вещи, полное во всем согласие. Говоря о значении преосвященного Иннокентия и достоинстве его, как церковного оратора, равно как и влияние путем учительского слова на религиозно-нравственное состояние нашего общества ставя выше, чем даже ораторское достоинство и значение проповеднической деятельности Московского митрополита Филарета, — профессор Санкт-Петербургской Духовной академии Н.И.Барсов так характеризует этих двух великих святителей нашей Церкви.
Стоя на высоте аскетического безстрастия, окруженный ореолом святости, погруженный в жизнь созерцательную, в область отвлеченной рефлекции, ум глубокий и тонкий, но холодный — Филарет не был так близок обществу, так понятен и доступен ему, как Иннокентий, человек чувства и воображения, натура живая, подвижная и отзывчивая, — о ком всегда можно было сказать, в самом лучшем, конечно, смысле, что «человек он был, и ничто человеческое ему не было чуждо». Филарета почитали, ему удивлялись, иногда пред ним благоговели, но, тем не менее, всегда и все держали себя по отношению к нему в почтительном отдалении. Иннокентий, стоя на иерархической высоте, умел, тем не менее, жить в близком и непосредственном единении с обществом; отсюда гораздо большая близость к нему общества, большая степень живых органических отношений между его личною жизнью и церковною деятельностью и обществом, и большая степень его деятельного религиозного воздействия на общество. Его не только почитали, но и любили; везде он был не только иерарх и начальник, но и, что называется, «свой человек». Преобладание симпатических свойств в его натуре, близость его к обществу и к жизни открывала ему гораздо больший простор и гораздо большую сферу для религиозного воздействия на общество. В области проповедничества Филарет является всегда как богослов, как церковный учитель, в святоотеческом смысле этого слова; содержание его слова всегда вращается около догматов и вообще учения Церкви, которому он дает всегда гениальную интерпретацию, являя необычайный блеск остроумия и силу глубокомыслия. Иннокентий вращается в своем слове главным образом в области субъективной духовной жизни людей, в сфере их духовно-нравственных состояний и сердечных движений: а это и есть именно действительная область ораторства, и Иннокентий всегда не только учитель церковный, вещающий людям глаголы вечной непререкаемой истины, но и оратор, который износит пред слушателей все богатство своей внутренней индивидуальной нравственной мощи, действующей с неотразимым влиянием на внутренний духовный мир слушателей, их нравственные состояния и сердечные движения. Филарет — учитель Церкви в специфическом смысле слова; Иннокентий — церковный оратор в общечеловеческом смысле слова. Врожденный ораторский гений в нем действует совместно с общечеловеческим научным и художественным образованием — плодов всегдашней близости его к науке, не богословской только, но и общечеловеческой, и к жизни общественной, — примененным к целям религиозного назидания...
Вообще-же, — говорит Н.И.Барсов, — если сопоставить эти два колосса нашей Церкви, то, кажется, справедливо будет сказать, что если Филарету принадлежит в течение полувека законоопределяющее и руководящее значение в сфере теоретической деятельности нашей правящей Церкви, в сфере догматических, канонических и иерархических вопросов, то Иннокентию нужно отдать пальму первенства в сфере практического воздействия той же Церкви на религиозно-нравственную жизнь православного русского общества и народа.
Одним словом, Филарет и Иннокентий, это — Моисей и Аарон нашей Церкви в недавнее пятидесятилетие ее жизни.
Эту характеристику мы привели вовсе не с той целью, чтобы судить о сравнительном значении двух святителей для нашей Церкви и общества. Нам нужно было только раскрыть свою мысль, что Иннокентий и Филарет не могли быть близки между собой ни по складу умов, ни по характеру деятельности, — для того, чтобы лучше уяснить себе те отношения, в которых находились друг к другу наши знаменитые святители. Какие же были эти отношения?
Говоря о нерасположенности Филарета к Иннокентию обыкновенно указывают: 1) на преследование Иннокентия, за его петербургские лекции, и 2) на те неблагоприятные отзывы, которые высказаны Филаретом об Иннокентии в письмах к А.Н.Муравьеву.
Что касается преследования Иннокентия за его петербургские лекции, то, как мы видели уже, оно не дает никому никакого права утверждать, будто бы здесь Иннокентий подвергся преследованию лишь по какой-то затаенной нерасположенности к нему митрополита Филарета. До Филарета дошел список академических лекций с искажением учения Православной Церкви. Что оставалось делать святителю, который дал Богу клятву стоять бодро на страже Его Церкви? Молчать? И своим молчанием содействовать укоренению в обществе — среди самых будущих пастырей Церкви — этого неправославного образа мыслей? Но это было бы недостойно каждого архипастыря, а тем более такого, каким всегда был архипастырь Московский. Филарет возбудил преследование; но это преследование было чуждо каких бы то ни было личных целей. Нашедши в лекциях неправомыслие, Филарет представляет их Синоду для уничтожения зла с корнем, но не называет их автора. Он преследует не Иннокентия именно, потому только что он Иннокентий, а виновника в распространении неправославного образа мыслей, кто бы он ни был. Это преследование делает только честь правоправившему слово истины и не может служить ни малейшим основанием к тому, чтобы в нем видеть проявление какой-то нерасположенности к Иннокентию, как к своему сопернику, которому нужно было загородить дальнейшую дорогу какими-бы то ни было средствами. У Филарета в это время не было, да и не могло быть никаких соперников; да и заменить его было некому уже и в то время; равным образом и дальнейшие повышения Иннокентия ясно говорят о том, что Филарет, по крайней мере, в Синоде, не был не расположен к Иннокентию и не боялся никакого соперничества.
Не более говорит в пользу мнения о каком-то затаенном нерасположении Филарета к Иннокентию и указание на неодобрительные отзывы Филарета о некоторых проповедях Иннокентия. Отзывы эти, действительно, довольно резки. Так, в письме своем к А.Н.Муравьеву от 30 декабря 1834 года митрополит Филарет пишет: «Смотрите характер киевского ректора. Он умеет говорить, и печатать, и посылать к знакомым и незнакомым краснословные, протестантские, как говорите, проповеди: а поручение Священного Синода смеет исполнять небрежно и представлять в безсмысленном виде». По поводу этого отрывка Н.Востоков делает замечание, что «Самый тон отзыва Московского владыки о действиях Иннокентия свидетельствует не в пользу их добрых отношений». Но нам кажется, что вывод, сделанный Востоковым, заключает в себе более, чем сколько позволяют посылки. О существовании каких-то недобрых отношений между Филаретом и Иннокентием, на основании отзыва, сделанного первым о действиях последнего, можно было бы говорить только в том случае, если бы наперед было доказано, что этот резкий отзыв сделан несправедливо, по каким-то неблаговидным побуждениям, и что Иннокентий в то время его не заслуживал по своим действиям. Но доказать этого не мог и сам Н.Востоков. Что же касается проповедей Иннокентия, то самое выражение «как говорите» показывает нам, что протестантизм в проповедях Иннокентия находил не сам Филарет, а его корреспондент, и что Филарет даже не захотел разделять этого мнения. Это сознавал и сам А.Н.Муравьев, — почему приведенное место, как бы для оправдания себя и своего мнения о протестантизме Иннокентия, снабжает следующим примечанием.
Славный своим красноречием ректор Киевский Иннокентий, — говорит он (Письма м.Филарета к А.Н.М.. Киев, 1869, с.14), — будучи еще бакалавром в академии Петербургской, возбудил против себя подозрение свободным духом своих лекций. Это было причиною, что его долго (?) не хотели делать ректором, кольми пачи епископом, и с трудом испросил его себе митрополит Киевский Евгений, сперва в ректоры, а потом в викарии. Помню, что когда его вызвали для посвящения в Петербург, я однажды присутствовал при его беседе с митрополитом Филаретом. Архимандрит Иннокентий старался защитить пред владыкою старинное мнение протестантов, что в первые века христианства степень епископа ничем не отличалась от степени пресвитерской. Митрополит с улыбкой отвечал ему: «Я очень рад, что послезавтра эта ересь у вас пройдет при вашем рукоположении во епископа».
Откровенно сознаемся, что несмотря на то высокое уважение, которое мы питаем к личности А.Н.Муравьева, мы неохотно верим настоящему его рассказу, с одной стороны, зная, каким строгим ревнителем и бодрым стражем православия был всегда митрополит Филарет, — в будущем епископе православном он нравственно был бы не в силах терпеть такого неправославного образа мыслей и потому не только не простил бы никогда Иннокентию подобного умствования, но и не допустил бы его до епископства, — а с другой стороны, принимая во внимание и то, что Иннокентий был слишком умен и лучше кого бы то ни было знал Филарета, чтобы вступать с ним в столь опасную игру, если бы даже он, — чего мы, однако же, никогда не можем допустить в нем, — и разделял нечто вроде подобных воззрений. По всей вероятности, дело происходило как-нибудь иначе...
Портрет Митрополита Московского Филарета (Дроздова) художника Владимира Гау (1854)
Впрочем, иногда Филарет высказывал резкие отзывы не только об административной деятельности, но и о проповедях Иннокентия. Так, в письме к тому же А.Н.Муравьеву, от 27 апреля 1835 года, он пишет:
Беседы страстной недели получил до вашего письма, а им побужден был прочитать некоторые. Отлично много способностей; но как вам угодно, а я желал бы, чтобы спокойный рассудок прошел по работе живого и сильного воображения, и очистил дело. Проповедь: «Старец сказал монахам: будем плакать; и мы будем плакать при гробе Господнем», — не знаю, понравится ли рассудку, есть ли не дать себе ослепиться поверхностными блесками. Как мал пример для самого великого предмета! Как небрежно, не полно, и неверно пересказана проповедь Макария! На Голгофе не было, видишь, проповеди! Как легко остроумие убивает истину! Проповедь: «дщери Иерусалимски, не плачитеся о мне», и прочее не есть ли точно проповедь, и не мог ли быть ближайшим образцом разбираемой теперь, нежели изречение С.Макария? А — совершишася! Не есть ли сие величайшая из проповедей? И сотник сказал свою проповедь: «воистину Божий Сын бе сей». Проповедь сия немного короче разбираемой; и разве потому только не проповедь, что сотник не был доктор богословия и произнес ее без аналоя и кафедры.
По поводу этого отзыва Филарета А.Н.Муравьев замечает: «Мнение его о проповедях преосвященного Иннокентия показывает всю глубину и проницательность его критического взгляда. Мне случалось присутствовать при беседе сих двух гениальных людей, но Иннокентий казался далеко не в уровень пред Филаретом, и критический молот сего великого старца разбивал в пух все легкие восторженные служения юного епископа» (Письма Филарета к А.Н.М., с.23).
Конечно, приведенный отзыв Филарета об одной из проповедей Иннокентия может казаться резким; но, несмотря на это, и он не может служить в подтверждение мнения о какой-то затаенной нерасположенности Филарета к Иннокентию. Усматривая у Иннокентия «отлично много способности», Филарет здесь считает только необходимым для полного совершенства, «чтобы спокойный рассудок прошел по работе живого и сильного воображения и очистил дело» и в подтверждение своего мнения предлагает краткий критический разбор одной из проповедей. Ясно, что разбор этот явился не по затаенной нерасположенности к Иннокентию, а по требованию рассудка и справедливости. А безпристрастные, но справедливые замечания об усмотренных упущениях Филарет делал непосредственно и самому Иннокентию. Так, по поводу тех же самых проповедей Страстной и Светлой седмиц, в своем письме от 3 января 1836 года, Филарет пишет Иннокентию следующее:
В Страстной седмице многое читал я с большим удовольствием; а о ином подумал, что нелишне было бы, если бы по иным местам пройти холодным взором рассудка, и остричь некоторые слова, в которых далеко простерлась свобода выражения. Суд над служителем алтаря (См. Соч. Иннокентия изд. Вольфа, том V, с.166-170. Слово в Великий Пяток) имел бы особенную силу, если бы его произнес наш владыка. Но и его просил бы я за рассеянность мыслей не посылать священника в дом Каиафы, куда надобно посылать за святокупство и отвержение святыни. Несмотря на сии придирки, я отдаю много справедливости слову, к которому они относятся. Светлую седмицу только начал я читать, как один любитель вашего красноречия взял и еще не возвращает. Но надеюсь читать вскоре.
Этим замечанием Иннокентий нисколько не обиделся; напротив, он даже просил Филарета откровенно высказать свой взгляд на его труд и указать ему все замеченные им недостатки в его проповедях. И Филарет по этому поводу пишет ему от 27 того же января следующее:
Теперь позвольте мне надеяться, что перо ваше не задрожит, если я по требованию вашему скажу несколько слов о вашей Светлой седмице. Многое в ней прочитал я с особенным удовольствием. Но я бы желал, чтобы холодный посторонний взор прошел по вашим строкам и изгладил или исправил некоторые черты, чтобы недосмотренное не вредило прекрасному. Для чего бы вам с отцом Иеремиею (впоследствии епископ Нижегородский, — друг Иннокентия) не поступить так, как бывало у нас с покойным отцом (после преосвященным) Иннокентием, что печатается у меня, прежде читает он, большею частью и я у него подобно? Я укажу вам на некоторые места книги, на которые, может быть, указал бы отец Иеремия. Может быть, мои указания не излишни будут для пересмотра книги ко второму изданию.
И, действительно, Филарет делает затем указания с прямотою, вполне достойною святителя Московского.
Есть, впрочем, основание думать, что иногда и сам Иннокентий предполагал нерасположенность к себе со стороны Московского митрополита, о чем, между прочим, писал он и бывшему Харьковскому архиепископу Филарету Гумилевскому. Но последний, отвечая Иннокентию, категорически опровергал его предположение и, указывая на свое близкое знание Московского святителя и его мнения о самом Иннокентии, утверждал прямо, что Иннокентий не понял его, что Филарет, напротив, всегда высоко ценил его заслуги и труды, его ум и способности, и ясно видел то значение, которое по всей справедливости всецело принадлежит Иннокентию в истории Русской Церкви.
И трудно было не видеть этого значения. Если кто, то именно Иннокентий нашел свободный доступ даже и в необразованную среду русского народа. Его словами и ныне наш народ возносит к Богу свои молитвы (акафисты); его поучениями он восторгается и увлекается доселе. Наибольшим распространением среди простого народа даже и в настоящее время, как показал опыт (например, «Троицкие листки»), по преимуществу пользуются проповеди Иннокентия.
Двадцать шестого мая 1882 года исполнилось 25 лет со дня смерти покойного архиепископа Иннокентия. По принятому ежегодно обычаю, и в этот день над могилой незабвенного архипастыря в Одесском кафедральном соборе преосвященным архиепископом Димитрием, ныне также уже умершим, в сослужении Одесского городского духовенства, была совершена торжественная панихида. Вспомнила в этот день о своем благодетеле и Одесская Духовная семинария, в домовой церкви которой также была совершена панихида по усопшему начальнику. Но не забыл его и простой русский народ. Между прочим, проживающий где-то в деревне Ильинке Жековской волости Перемышльского уезда Калужской губернии, крестьянин Максим Васильев Карасев, называющий себя «глубоко благоговеющим пред памятью почившего величайшего иерарха, высокоусладительного отечественного проповедника», ко дню 25-летней годовщины со времени смерти Иннокентия прислал в Одессу марками двадцать копеек, чтобы поставили за эти деньги восковую свечу у иконы, которая находится над гробницею Иннокентия, и вместе нескладные по форме изложения, но многознаменательные по своему содержанию «стихи по случаю 25-летней годовщины со дня кончины блаженные памяти русского Златоуста, синодального члена, высокопреосвященного Иннокентия, архиепископа Херсонского (26 мая 1857 года — 26 мая 1882 г.)». Вот эти стихи:
Сегодня исполнилось четверть века |
* Очевидно, разумеется слово, произнесенное 25 сентября 1843 года по случаю присяги дворянства Харьковского, пред избранием из него лиц на должности по Харьковской губернии.
Мы полностью привели здесь это «стихотворение», которое, по нашему мнению, является прекрасным свидетельством того, как русский простой народ еще и ныне знает и любит Иннокентия Борисова и как высоко он ценит его дарования и способности, его значение, труды и заслуги для нашей Церкви и нашего Отечества.
