Вид на Соборную площадь и кафедральній собор
По словам Боде, преосвященный Иннокентий с радостью принял назначение на кафедру Таврической епархии («Странник» 1861, с.5). Но «не без горести душевной» навсегда распростился он и с епархиею Харьковскою, которую вообще он любил горячо, как это можно видеть и из его прощального обращения к ней, и из письма в Одессу к А.С.Стурдзе, которому Иннокентий писал вскоре же после своего нового назначения: «не без горести душевной для меня разлука с Харьковом, к коему привязан я многими неразрывными узами веры и любви о Христе».
В награду за понесенные Иннокентием труды во время его управления Харьковской епархией, еще до выезда из Петербурга в новую епархию, он был Всемилостивейше сопричислен к ордену святого Владимира 2-й степений (11 апреля 1848 года). Так было оценено в это время «отличное служение» Иннокентия «Церкви и Отечеству и в особенности назидательное действование на сердца вверяемых духовных паств назидательным проповеданием слова Божия».
Вскоре после праздника Пасхи преосвященный Иннокентий стал хлопотать об отпуске в свою новую епархию для ознакомления с ней. Поездка эта Иннокентию была желательна и по другим мотивам. В своем письме к А.С.Стурдзе, проживавшем в то время в Одессе, упомянув о своем новом назначении, он пишет далее:
После сего само собою приходит не только краткое свидание, но, если Господь даст, и долговременное сожитие под небом юга... Путь не в другое место, а в Одессу, составляет для меня одно из немалых утешений. Одесский край, хотя я видел его когда-то как во сне (в 1836 году во время обозрения, в качестве ревизора духовно-учебных заведений Киевского округа), оставил во мне впечатление самое благоприятное. Дай Бог, чтобы и мы пришлись по духу его, как он нам. Хотя мы явимся с истощенными силами, но, при помощи всевосполняющей благодати Божией, не преминем употребить весь остаток их на то, чтоб быть неленостными приставниками в новом вертограде Господнем. С наступлением весны уповаем быть в возможности начать путь к вам на время или без возврата на север, — один Господь весть. Наше желание естественно стремится к последнему, но и первое может оказаться неизбежным.
В средних числах мая преосвященный Иннокентий получил, наконец, отпуск и отправился в путь. Проездом он был в Харькове, где и прожил около трех дней. Но здесь он встретил столько трогательных сцен, искренних сожалений о нем и горячей любви к нему, чувств, излившихся по поводу предстоявшей окончательной разлуки с ним, что он сильно расстроился и приходил даже к мысли, что лучше бы ему было не заезжать в «свой» Харьков. «Три дня в Харькове были три дня слез, — так писал Иннокентий Сер-биновичу. — Даже потужил, что заезжал. После время охладило бы жар усердия».
В Одессу Иннокентий прибыл 29 мая 1848 года. И один из одесских соборных протоиереев рассказывает по этому поводу следующее:
В 1848 году этот, безспорно, замечательнейший из архипастырей российских сделался нашим. Приезд его в Одессу последовал перед самым праздником Троицы, в полночь, с пятницы на субботу. В субботу часов в одиннадцать представлялось новому своему владыке городское духовенство. Знавшие его по Киеву не нашли в нем той свежести и крепости, которыми прежде светлело лицо его. Лета, пастырские и кабинетные труды и еще недавнее пребывание в Петербурге, который, по собственным словам его, всегда разрушительно действовал на его здоровье, — много изменили его... Всенощное бдение того дня было первым служением его в Одессе и первым вхождением в кафедральный собор. Бывши в то время седмичным, я предначинал всенощную и, по каждении церкви, стал, как было в обычае при прежнем владыке, по левую сторону престола. Движением руки преосвященный указал мне место пред престолом. Далее: на входе вечернем, который обыкновенно совершается одним священником, он велел облачиться еще двум священникам, — и вход совершен был соборне. По его же слову, шестопсалмие читал ключарь собора; канон, кажется — архимандрит. Припоминаю эти особенности первого присутствия преосвященного Иннокентия в Одесском кафедральном соборе потому, что их не могли не заметить и предстоявшие в храме, внимательно следившие за действиями нового владыки. В самый день Троицы, ко встрече преосвященного, по его приказанию были приготовлены букеты цветов. При встрече у входа в храм, подходя ко кресту, служащие принимали из рук владыки цветы, и с ними, равно как и сам владыка, шли к царским дверям для совершения входной молитвы. На малый вход священнослужащие также выходили с цветами в руках. Подобное сему наблюдалось потом и в других случаях, например, в неделю ваий. Во всем этом виден был Иннокентий, который не бывал без особенностей. Всегда в действиях он являл нечто новое и особенное...
Совершив в Одесском кафедральном соборе в день святой Пятидесятницы первое священнослужение, преосвященный Иннокентий тогда же произнес в нем и первое свое слово к новой пастве своей. Жители Одессы толпами, говорят, стекались внимать и священнослужению, и проповедованию своего знаменитого архипастыря, тем более, что скоро, как знали они, ему надлежало возвратиться в Петербург для присутствия в Священном Синоде.
Желая, с одной стороны, насколько возможно скорее, ознакомиться с нуждами своей новой епархии, а с другой, — ввиду предстоявшего возвращения в Санкт-Петербург, — Иннокентий прежде всего распорядился об ускорении начала экзаменов в местной семинарии, которые были произведены в том году раньше обыкновенного времени, к чему, кажется немало побуждало и тяжелое общественное бедствие того времени, ужасная холера. Экзамены воспитанникам семинарии произвел он, по словам одного из очевидцев, особенным, новым дотоле образом. И учащие, и учащиеся потребованы были в крестовую, архиерейскую церковь, и здесь обезоруженные — без книг и тетрадей, отложив в сторону всякие программы и конспекты, испытывались те и другие «вся добре ведущим» архипастырем. Зато экзамен был краткий, неутомительный, но ясный, как день... После экзамена преосвященный пригласил всех наставников к себе и был с ними как друг и товарищ, расточая ласки и шутки. Одному чахлому рекомендовал пить портер постоянно, хотя это было не по жалованью его; другому, богатой комплекции, не позволял употреблять этого напитка и здесь, за столом. Нужно заметить, что преосвященный Иннокентий среди воспитанников академии бывал как бы в домашнем кругу, называл их, особенно киевлян, — «своими присными».
Окончив семинарские экзамены, преосвященный Иннокентий в июле же месяце отправился в путь для обозрения епархии и ознакомления с нею. Как он знакомился со своей епархией при обозрении ее, мы узнаем из воспоминаний о нем одного благочинного, которые первоначально были напечатаны в Херсонских епархиальных ведомостях 1862 года.
Изучая и исправляя, при обозрении епархии, духовенство, — рассказывается в этих воспоминаниях, — он изучал вместе и пользовал паству свою и мирскую. Каким именно образом? Если, например, предполагалось иметь служение в каком-либо городе, накануне владыка, как бы из любопытства, задавал благочинному (а он должен был все знать) вопросы: каков этот город? Из каких он состоит сословий? Что вы знаете, например, об этом из них? А о том и том? Какими здесь занимаются ремеслами и промыслами? Есть ли у вас и общественные увеселения — как они ведутся? И прочее и прочее. Таким образом доходил до всего, как говорится, до подноготной. Завтра является он пред паствой с пастырским жезлом и словом, и, к удивлению вашему и самой паствы, беседует с нею, как давно и близко ему знакомою. Вот, между прочим, почему собрания поучений его, например, к пастве Вологодской и пастве Харьковской, так ясно выражают в себе физиономии самых этих паств.
Из епархии Иннокентий возвратился в Одессу только в половине сентября 1848 года.
Какое же впечатление получил он от своей новой паствы? На основании писем его к Сербиновичу можно думать, что впечатление это было далеко не отрадное. «Что сказать вам о здешнем месте?» — писал он своему петербургскому другу. — «Если есть где и расстроенное, и неустроенное управление, то здесь. Училища — все три — в таком положении, что жалко смотреть. По сей же почте я пишу о них и молю о помощи. Надобно учреждать почти все снова. То же — с тремя монастырями. Корсунский очень изряден способами к содержанию и даже постройками, но в людях совершенное оскудение. Бизюков, с двадцатью шестью тысячами десятин земли и прочими угодьями, едва имеет до семи человек и те то слепы, то хромы. Стыд и жалость. Близ самой Одессы — Успенский в таком положении, что в прошедшую зиму вырубили шелковичный сад свой на отопление келий. Вдобавок — тоже безлюдье. Посему первым долгом моим было отправить своего иеромонаха в Харьков, Курск, Чернигов и Киев для приглашения и набора братии. Присовокупите к этому женский монастырь, до половины еще необделанный, а между тем переполненный людом всякого рода; кафедральный собор, требующий для окончания построек больших сумм; дела консистории, запущенные за несколько лет, особенно метрики; несносную пыль с улиц, несносный запах с моря, — и вы будете иметь понятие о нашем положении». О семинарии Иннокентий также писал своему другу, что она «Требует многих попечений. Самое внешнее ее состояние таково, что нельзя видеть ее без сожаления. Живут и теснятся в половине дома, а другая занята пшеницею или праздна. Где учатся, там и спят. Можете судить о порядке». Самый дом архиерейский хотя занимал и прекрасное местоположение, — он находился не более, как в полуверсте от моря и задним фасадом своим был обращен к самому морю, — но для жильца своего не представлял совершенно никаких удобств, да и не мог представлять их по своей ветхости. По крайней мере, жалуясь на простуду в письме к Макарию, Иннокентий писал: «Эта простуда, господствующая во всей Одессе, тем неожиданнее, что у нас доселе нет зимы, а уже пробиваются признаки весны. Главною виною плохой дом, который до того изветшал, что начал падать и разваливаться. При необходимой починке его, опять выйдет препятствие года на два к домашнему удобству и занятиям. Видно, такая доля наша!» — Неудобным и отяготительным показался Иннокентию самый общий ход епархиального управления, стесненный многими формальностями и сложностью канцелярского делопроизводства. Вот что писал по этому поводу сам Иннокентий своему петербургскому другу: «Какая разность здешней епархии от Харькова, Вологды, даже Киева! Последние три, даже в сложности, едва равняются первой, так что, при всей привычке к делам, трудно успевать вести их, как должно. Главною причиною таковой разности — множество отдельных светских управлений, с коими с каждым нужно ведаться, как с особою державою». Нечего поэтому удивляться если, при таком положении дел епархии, у Иннокентия уже в это время начали являться разные «затеи», то есть мысли о преобразованиях, изменениях, возобновлениях, учреждениях, восстановлениях. Эти «затеи» свои преосвященный начал с духовных учебных заведений и монастырей. «Если-бы можно было как-нибудь ускорить постройкою нашей семинарии, — писал он Сербиновичу, — то это было бы большое благо не только для нас, а и для Востока православного, ибо непрестанно является там охота ехать учиться у нас, — а как нам соответствовать этому, когда самим жить негде?» — С целью помочь епархии в надлежащей постановке духовно-учебного дела, преосвященный Иннокентий в первое время был весьма недалек даже и от того, чтобы изменить назначение некоторых монастырей. По этому поводу от 27 июня 1848 года он писал следующее своему петербургскому другу:
Вокруг нас все еще продолжает свирепствовать недуг (то есть холера). На днях дошла весть, что начальник нашего Бизюкова монастыря, отец ректор Екатеринославской семинарии, сделался ее жертвою. Примите, пожалуйста, труд доложить его сиятельству (то есть обер-прокурору Священного Синода), чтобы повременили назначать нового настоятеля к нам в сей монастырь, ибо самый монастырь этот, можно сказать, при последнем издыхании; так он обезлюдел, оскудел благочинием, расстроен по всем частям. Совершенная необходимость поставить его впредь на другом основании, иначе он будет служить, как уже и служил, в поношении духовной чести для всей окрестности. Между тем у нас есть способы восстать из развалин и вещественных, и нравственных, ибо он владеет, между прочим, двадцатью шестью тысячами десятин земли. Первое условие к тому — особенный, наличный настоятель, чего он не имел почти с самого основания своего. В Бизюкове же мне хочется основать или церковную школу для исключенных учеников на приготовление их в причетники, — в чем здесь крайний недостаток, — или даже перевести туда Елисаветградское училище, коему на своем теперешнем месте недостает дома для помещения...
Таким образом Иннокентию предстояло не мало хлопот, чтобы привести по крайней мере духовно-учебные заведения и монастыри в желательное положение и благоустройство. Сообщая об этом Сербиновичу, преосвященный Иннокентий пишет ему далее:
А тут надобно думать и возврат к вам, не настроив хода дел, не успев распорядиться хорошо даже своим домом. Скажите, пожалуйста, как бы нам продлить здесь свое пребывание? Воронцов (князь М.С.Воронцов — знаменитый устроитель Крыма и Кавказа) обещает быть в Крыму в сентябре; ведь надобно же с ним повидаться. Это свидание полезно с разных сторон для епархии. А при сем свидании нельзя поспеть в срок (в Петербург). И не лучше ли, если мы явимся с полным сознанием о здешней епархии, о наших нуждах и о прочем. Всего бы лучше остаться нам вовсе здесь и мы приняли бы это за великую милость...
Тем не менее этому желанию преосвященного Иннокентия не суждено было исполниться. Осенью 1848 года он принужден был, бросив свою епархию, снова отправиться в Петербург для присутствия в Священном Синоде. К сожалению, этот второй год пребывания преосвященного Иннокентия в Санкт-Петербурге был для него крайне неблагоприятен: в это время Иннокентий в первый раз занемог тяжким недугом, который довел до положительного истощения все силы его организма. Вследствие этого преосвященный Иннокентий, как только почувствовал некоторое облегчение от своей болезни, тотчас начал хлопотать о Высочайшем разрешении возвратиться в свою епархию для поправления своего здоровья. Таким образом, весной 1849 года, получив отпуск, Иннокентий снова прибыл в Одессу, где его уже успели полюбить и ожидали с нетерпением его возвращения из северной столицы, столь неблагоприятно всегда влиявшей на состояние здоровья знаменитого архипастыря. Теплый климат, путешествие по прекрасным местам обширной епархии, морские волны, душевное спокойствие и тихие ученые занятия несколько его успокоили и исправили его здоровье; тем не менее вполне оно уже никогда не восстановлялось: с этих пор преосвященный Иннокентий стал часто подвергаться болезням, особенно — простуде, и очень часто вообще жаловался, и на словах и в письмах к знакомым, на свои недуги. Но, слабый физически, он не переставал бодрствовать духом и действовать с прежней силой. Осенью 1849 года Иннокентий снова должен был отправиться в Петербург для присутствия в Священном Синоде. Это сильно тревожило его как в отношении его собственного здоровья, так и потому, что его личного пребывания в епархии требовали многие еще далеко не оконченные его епархиальные дела. Он начал отпрашиваться, ссылаясь на свое нездоровье. То же самое случилось и в следующем 1850 году. Впрочем, митрополит Московский Филарет, видевший его в этом году, писал преосвященному Евсевию, бывшему епископу Винницкому и ректору Санкт-Петербургской Духовной академии, от 19 июня 1850 года, следующее: «Преосвященного Иннокентия видел я не как больного, но носящего следы болезни. Мне показалось, что его здоровье восстановилось до прежней силы». В 1852 году преосвященный Иннокентий был вызван в Петербург для присутствия в Священном Синоде в последний раз.
Деятельность преосвященного Иннокентия в Одессе, как епархиального начальника и администратора, весьма сходна с таковою же деятельностью его — харьковскою; а потому мы и не будем долго останавливать на ней своего внимания. Скажем здесь только о том, что особенно важного и существенного сделал Иннокентий для своей Херсонской паствы.
Основать в Крыму свой «русский Афон» — вот главное, чего хотел достигнуть Иннокентий во время своего управления Херсонской епархией.
У нас есть много монахов, жаждущих пустынножительства и трудных подвигов, — говорил Иннокентий («Странник», 1861, июль, с.6): — это желание побуждает многих уходить на Афонскую гору, издревле славную строгою аскетическою жизнью своих отшельников. А между тем тяжело бывает оторваться от отечества и переходить в подданство неверных. Крым как-будто создан для того, чтобы быть нашим русским Афоном. Я желал бы понемногу возобновлять на горах его разрушенные храмы и поселять при них по одному или по два таких монаха, которые желают уединения строже обыкновенного монастырского. Благорастворенный воздух Крыма и разнородные плодоносные деревья, растущие дико в горах, как-то: кизил, яблоки, орехи, даже виноград, также годные в пищу овощи и коренья, — все это чрезвычайно удобно для отшельника, который не имел бы надобности много заботиться о пище тленной и мог бы посвятить более времени на молитву. При этом он мог бы сделаться истинным благотворителем своего соседства в этой малолюдной стороне, где сообщения так неудобны. Он мог бы приобресть несколько медицинских сведений и посредством их сблизиться даже с магометанскою частью народонаселения, которая потом стала бы мало помалу внимать и духовным его наставлениям.
С желанием устроить в Крыму «русский Афон»* у преосвященного Иннокентия в весьма тесной связи находилась мысль о восстановлении местных памятников христианских древностей. Полюбив искренно свою епархию и привязавшись всею душою к этому поэтическому краю, этой колыбели нашего христианского вероисповедания, где находится еще так много священных местностей и предметов, до сих пор бывших в забвении и неизвестности, — преосвященный Иннокентий с ревностью и великим усердием собирал разные сведения о разрушенных церквах и существовавших некогда во множестве по горам Тавриды монастырях, наконец, отыскивал также в разных старинных архивах указания о святых, издавна покоившихся в Крыму, мощах святого Климента — в Херсоне, святого Стефана — близ Феодосии и другие.
* Как сильно у Иннокентия было это желание, видно, между прочим, из его письма к Валковскому помещику Н.Н.Романовскому, писанного в 11 часов ночи под Новый (1851) год. Это письмо, собственноручно писанное Иннокентием, в настоящее время находится в нашем распоряжении и мы считаем неизлишним привести его здесь целиком и с буквальною точностью. Вот оно:
Незабвенному Николаю Николаевичу в новом лете новой благодати Божией! Господь да укрепит его на вся благая! И да удалит от него всякое зло! Целый месяц влеклись мы по дороге, и целый месяц оправлялись от нее. И скучно было, и трудно, и даже опасно от ветров и простуды. Теперь, слава Богу, принимаемся за дело по-прежнему. Не знаю, как вам, а мне в новом лете — юбилей жизни. До второго, явно, не дожить. Пора посему собираться домой. Ибо и к сему идет: как в гостях ни хорошо, а дома лучше. А нам, кроме милости Божией, на земле, нельзя сказать, чтоб было и хорошо. Ибо досталось большую часть времени жить чуть не среди базара. Одно утешение в том, что надобно же жить кому-либо и среди базара. Хлопочем теперь об основании среди гор Таврических русского Афона. Помолитесь, чтоб немощи нашей дана была сила совершить это дело. Покаместь идет хорошо, но много еще надобно думать, объяснять, изыскивать, толцать и ожидать, а какое-то непреодолимое, внутреннее побуждение влечет к сему делу. Может быть, это глас и повеление Господни. Как бы хорошо было, если бы вы будущим летом сделали нам визит. Тут взглянули бы и на наш будущий Афон. Подумайте о сем заблаговременно. Есть что посмотреть, и даже есть где помолиться, даже, если угодно, поплакать над святыми развалинами! Христолюбивой супруге вашей и всем знакомым, начиная с отца протоиерея, мир и благословение Божие!
Ваш по душе сомолитвенник и слуга И.А.Х.
11 час под Новый год.
Между прочим, Иннокентий составил в это время даже «записку о восстановлении древних святых мест по горам крымским». В 1861 году «записка» эта была отпечатана в «Херсонских Епархиальных Ведомостях»; в свое же время она была одобрена Священным Синодом и даже утверждена самих Государем. Эта записка представляет собою род проекта с указанием цели и средств к восстановлению крымских памятников древнего христианства. Перечислив в ней святые места, которые должны быть восстановлены, и сказав, что на это восстановление, равно как и на содержание монахов, средства будут найдены от частной благотворительности, преосвященный Иннокентий находил необходимым, чтобы в этих новых скитах образ монашеской жизни был такой же точно, как в Греции, на Афонской горе...
На необходимости учреждения своего «русского Афона» преосвященный Иннокентий всегда настаивал и в своих письмах к своему влиятельному петербургскому другу. Сербиновичу. Так, например, писал он в одном из своих писем:
В большей части России это предприятие — афонского сподвижничества — почти невозможно, по самому физическому местоположению их среди страны многонаселенной, за исключением разве одного острова Соловецкого, монастыря на Валааме и Коневце и пустыни Саровской. Но наши горы Таврические представляют к тому редкую и совершенную удобность во всех отношениях. Если отшельников на Афоне привлекают горы подоблачные, безмолвие и удаление от мятежа человеческого совершенное, близость моря безпредельного, благословенное обилие плодов земли: винограда, маслины и смоковницы, живые и журчащие источники, — то всем этим, в таком же совершенстве, ущедрена от Господа и наша Таврида. Если Афон обилует священными памятниками и воспоминаниями, то и русский Афон — Таврида не уступит в этом Афону греческому. Тут святые следы стоп святого Андрея Первозванного; тут кровь святейших пап Климента и Мартина; тут подвиги Стефана Сурожского и первоапостолов славянских — Кирилла и Мефодия; тут память святого Владимира и его крещения: сколько примеров веры и добродетели! А между тем, в отношении к русским отшельникам Таврия далеко превзойдет Афон (говорим это не по соперничеству, коему в сем святом деле не может быть места, а по необходимости — для уяснения дела) миром и удобством для тех из наших соотечественников, кои ныне ищут для себя глубочайшего безмолвия в обителях афонских. Тяжело, а должно сказать, что набожный русский человек, ищущий мира душе своей в Афоне и воображающий найти там рай духовный, встречает нередко тяжкие утеснения, отчего многие и возвращаются назад, распространяя по России, не к пользе веры и православия, невыгодные молвы об Афоне. Как бы хорошо было, посему, представить с нашей стороны русским подвижникам все средства, пособия и удобства — с благословением Божиим устроить свой русский Афон! Сколько бы душ нашло пристанище для себя, так сказать, дома, не оставляя родины, не подвергая себя утеснению турок! Таврида наша с горами своими и священными воспоминаниями представляет к тому единственное средство...
С какой ревностью и усердием в это время преосвященный Иннокентий занимался историческим изучением Крыма в отношении его памятников христианской древности, можно судить по следующему случаю. В крымском имении одного богатого помещика находились развалины монастыря святого Георгия Победоносца. Местоположение этого бывшего монастыря, по своей живописности, представляло одну из богатых и прекрасных картин южной природы: эти развалины как бы висели на скате одной из самых высоких гор Тавриды, которая по имени бывшего монастыря также и сама называется Георгиевскою. Выше монастыря и как бы даже над ним бьет обильный фонтан, снабжающий водою внизу лежащие сады. Но монастырские здания и стены были разрушены; между грудами этих камней зеленело только терпентинное дерево и грабина; дикий виноград и розы вились и переплетались друг с другом по развалинам древних стен; до времен Иннокентия в бывшем монастыре уцелел только один алтарь и в стене его виден был вделанный серебряный образ святого великомученика Георгия, охраняемый единственно усердием жителей, христиан и татар, которые равно благоговеют к имени святого Георгия и всегда собирались сюда на поклонение ему в день, посвященный его памяти, 23 апреля. Владелец имения однажды при разговоре с Иннокентием упомянул об этих монастырских развалинах; но оказалось, что преосвященный Иннокентий знал о них раньше и даже достал уже из Венской библиотеки акты, доказывающие, что это был первоклассный Ставропигиальный монастырь. Нечего, конечно, и говорить о том, с каким удовольствием он принял предложение помещика возобновить там церковь святого великомученика Георгия и приписать к ней часть окружающей ее земли.
Впрочем прежде всего преосвященный Иннокентий обновил скит Успенский, находящийся в ущельи Бахчисарая, как одно из первых святилищ греческих, только незадолго пред тем опустевшее, в котором до времен Иннокентия уцелела еще издревле высеченная в скале церковь с изображенною на стене чудотворною иконою Божией Матери. Этому скиту Иннокентий предназначил быть начальною Лаврою для всех будущих крымских скитов. Он вызвал туда из Киево-Печерской Лавры благочестивого архимандрита Поликарпа Радкевича, которого в своих письмах нередко называет «драгоценным человеком» и который впоследствии был Херсонским викарием и епархиальным архиереем Орловским (в 1867 году). Архимандрит Поликарп долгое время был начальником нашей миссии в Афинах и, по своей подвижнической жизни, был совершенно приготовлен к предназначенной ему деятельности. 15 августа 1850 года было совершено и торжественное открытие главного скита в этой Успенской скале, а 18 декабря того же года преосвященный Иннокентий уже писал своему петербургскому другу:
Крымские дела наши (говоря древним нашим языком о новых наших учреждениях) идут, слава Богу, успешно. Господь сам послал нам отца архимандрита Поликарпа; он живет доселе в каменной холодной скале, мужается сам, воодушевляет других и устрояет ограждение месту, в чем настояла первее всего нужда. Являются и благотворители, так что в следующем лете надеемся устроить довольно приюта не только для обитателей (теперь они зимуют яко лисы в каменных язвинах), но и для посетителей. Всех нас поразило удивлением пророчество о Крыме, напечатанное в недавно вышедшем томе «Одесского общества древностей» под заглавием «Записка о Крыме священника».
Преосвященный Иннокентий, очевидно, имел при этом в виду литературный памятник, опубликованный во втором томе «Одесского общества древностей» за 1850 год под таким полным заглавием: «Повесть известна и удивлению достойна о мощах неведомого святого, како обретошася и в коих странах, и в коем граде, и в которое время. Списано многогрешным попом Иаковом в лето 7143/1634 года».
С этого времени преосвященный Иннокентий не щадил ни средств, ни собственных сил для приведения Успенского скита в надлежащий вид и всегда сам лично и непосредственно заботился о его устроении и помещении в нем истинных подвижников. Так однажды, услышав в Херсонесе, что уже много лет спасается неведомый странник, в тяжелых веригах, на одном пустынном днепровском острове, посреди тростников днепровских, Иннокентий сам лично поплыл туда и убедил его переселиться в Успенский скит.
Мысль о восстановлении крымских церковно-исторических памятников и о увековечении их была, впрочем, высказываема некоторыми лицами русского общества еще раньше Иннокентия; только никому, кроме Иннокентия, не суждено было явиться осуществителем этой мысли. Особенно много говорили еще до Иннокентия о необходимости обновления Херсонеса и о восстановлении его церковно-исторических памятников. Между прочим, в Херсонесе долгое время можно было видеть громадный каменный холм, сложенный пред развалинами древнего соборного храма и увенчанный высоким крестом. У подошвы храма, в самых развалинах, ясно заметны были стены святилища и место алтаря, ознаменованное крестом. Здесь-то некогда совершено было крещение великого князя Владимира святого. Посреди храма, между прочим, указывали на одно углубление, как на место, где спала чешуя с очей новопреосвященного. На этих самых развалинах еще до Иннокентия предполагали соорудить церковь в византийском стиле, совершенно такого же размера, каков был древний храм. План этого храма был утвержден; мало того, назначен был даже уже и крестный ход для того, чтобы торжественно заложить первый камень; но впоследствии этот первоначальный план был значительно изменен вследствие высказанного некоторыми авторитетными лицами нежелания касаться остатков бывшего святилища при копании фундамента. Решено было соорудить более обширный храм во имя равноапостольского князя Владимира и в нижнем его ярусе вместить неприкосновенными остатки древнего храма, устроив там и особый придел. Несколько десятилетий производили по всей России усиленный сбор на сооружение в Херсонесе такого храма в честь и на память крещения просветителя Руси; вдруг совершенно неожиданно в 1847 году все эти собранные деньги получили иное назначение. Двум известным устроителям Крымского края, князю Воронцову и адмиралу Лазареву, почему-то представилось, будто бы местность древнего Херсонеса не была еще достаточно определена, хотя на самом деле довольно ясно было обозначено основание соборного храма на бывшей городской площади и сохранились в целости мраморные остатки вместе с разбитыми колоннами другого древнего великолепного храма святого Климента, стоявшего ближе к морю; наконец, сохранялась еще и стена Херсонеса, ясно определяющая местность бывшего акрополиса. Тем не менее испрошено было повеление всю собранную сумму обратить на другой предполагаемый храм, также посвященный имени святого Владимира, но не в древнем Херсонесе, а в соседнем с ним городе Севастополе. Адмирал Лазарев хотел соорудить этот храм весь из мрамора и со всевозможным великолепием, и уже стал для этого выписывать из Италии мрамор... Между тем самое место древнего Херсонеса, где положено драгоценное начало нашего духовного просвещения, было предназначено для чумного госпиталя.
В таком положении находилось это дело в 1847 году, когда, на возвратном пути из Грузии, при посещении Севастополя, нечаянно узнал о нем А.Н.Муравьев, ужаснувшийся от такого поворота этого великого дела. Немедленно из Одессы он писал в Тифлис князю-наместнику, умоляя его пощадить место, столь священное для целой России и о достоверности которого не могло быть ни малейшего сомнения, так как развалины Херсонеса достаточно свидетельствовали сами за себя. В то же время он ездил нарочно в Николаев с тем, чтобы убедить в том же и адмирала Лазарева, и действительно успел склонить его написать князю-наместнику, что со своей стороны и он соглашается с его мнением. Благодаря этим-то стараниям А.Н.Муравьева, наместник Кавказский дал обещание не только сохранить неприкосновенным священное для России место, но и возвдигнуть на нем памятник равноапостольному просветителю нашего Отечества («Впечатления Украины и Севастополя». Спб. 1859, с.57-60).
Иначе поведено было дело восстановления церковно-исторических памятников Крымского полуострова, когда кафедру Херсонского архиепископа занял преосвященный Иннокентий. Вместо слов и различных проектов было приступлено непосредственно к самому делу или, лучше сказать, непосредственно к самому «действованию». Заботясь везде о сохранении и обновлении крымских церковно-исторических древних памятников на протяжении всего Таврического полуострова, преосвященный Иннокентий не мог оставить без внимания и развалин Херсонеса. «Подобно как в епархии Харьковской, — говорит автор «Впечатлений Украины и Севастополя» (с.60), — оставил он по себе память обновлением Святогорской обители, так и в Тавриде предпринял восстановить древние ее святилища или, как он выражался, образовать из нее русский Афон, но у него недоставало людей и средств; однако он не унывал и употребил все, что было в его силах, чтобы осуществить свою мысль; по крайней мере, он положил зародыш будущим обителям на тех местах, где они существовали прежде, в живописных ущельях, или при целебных источниках, издавна освященных в памяти народной». Но больше всего его занимала мысль о восстановлении и возобновлении или же по крайней мере о сохранении и сбережении развалин древнего Херсонеса, как места, прославленного крещением великого князя русского Владимира святого. С этой целью он поспешил испросить себе у наместника Кавказского эти развалины и устроить там, посреди пустыни, вблизи остатков бывшего соборного храма, в котором был крещен Владимир, небольшую церковь с таким же небольшим помещением для иноков. В число этих иноков, между прочим, был помещен преосвященным Иннокентием один достойный и ревностный подвижник, благородного происхождения, из донских казаков, который, отслужив с честью службу царю и отечеству в звании есаула, — под конец своей жизни решился посвятить себя и на служение Богу. На пути в Иерусалим, где он хотел было остаться навсегда, чтобы дожить свой век у подножия священной Голгофы, он был удержан преосвященным Иннокентием и, по его убеждению, решил остаться в Крыму и заняться надлежащим устройством возобновленного святилища в Херсонесе.
Преосвященный Иннокентий не мог также не обратить внимания и на живописные развалины Инкермана с греческой башней и остатками укрепления на верху горы. В отдаленные времена седой старины это было самостоятельное греческое владение, принадлежавшее одному лицу из рода Комниных. Здесь же, как кажется, находилась и кафедра Готского митрополита. Дни славы Херсонеса были днями процветания и Инкермана. Внутри скалы, пробитой насквозь для сообщения с «вышгородом», в нем была изсечена небольшая церковь; но до Иннокентия церковь эта находилась в совершенном запустении. В ней жили, говорят, только цыгане, загонявшие в нее во время жаров свой скот. Впоследствии она была обновлена благодаря исключительно ревности и усердию преосвященного Иннокентия, который испросил для нее небольшой участок земли под огород на берегу Черной реки и устроил в этой же скале небольшой скит для одного отшельника. По указанию преосвященного Иннокентия, в Инкерманской церкви, изсеченной в скале, с левой стороны алтаря, находилась гробница одного неведомого угодника Божия. И действительно, в статейном списке посольства, ходившего в Крым при царе Михаиле Феодоровиче, по словам автора «Впечатлений Украины и Севастополя» (с.72), упоминается об обретении мощей одного неведомого святого угодника Божия в скале Инкерманской, который, явившись во сне священнику русскому, исцелил болящего, но не открыл своего имени и не велел брать своих останков в Россию, обещая в свое время привести Русь в сие место. Автор «Впечатлений Украины и Севастополя», лично посетивший Инкерманские развалины и внимательно рассматривавший Инкерманскую церковь, изсеченную в скале, говорит (с.73): «Действительно, с левой стороны есть закладенное в стене место сей могилы, где лежали и иные кости, но уже не осталось следов стенной живописи, о которой говорится в статейном списке; а то окно, из которого выбросил нечестивый татарин священные остатки, обращено теперь в дверь на балкон; оттуда открывается живописный вид на всю долину, оживленную зеленью древесною; вдали едва виднеется море, которое некогда близко подходило к скале Инкерманской». Обновив древний храм в Инкерманской скале, преосвященный Иннокентий освятил его в память двух римских священномучеников, святейших пап Климента и Мартина, пострадавших в Херсонесе, куда они были заточены в различные времена (в I и VIII веке по Р.Хр.). По преданию, оба святителя долгое время трудились в Инкерманских каменоломнях; а потому и весьма вероятным нам представляется предположение преосвященного Иннокентия, повторенное впоследствии и другими лицами, изучавшими крымские древности, — что святейший папа Климент был и первым соорудителем изсеченной в Инкерманской скале церкви, — почему преосвященный Иннокентий и нашел приличным освятить ее в честь его имени, равно как и во имя другого святителя римской церкви — Мартина, который также был осужден императором Констансом на каменноломные работы в Крыму.
Разузнав, что на реке Каче, недалеко от Бахчисарая, в таком же ущельи, в каком находился и скит Успенский, на источниках реки Альмы у подошвы Чатырдага, существовали некогда церкви при целебных источниках святой Анастасии и святых Безсребренников, преосвященный Иннокентий счел необходимым посетить эту живописную местность, а впоследствии обновил и там разрушенную святыню.
За деятельностью Иннокентия по восстановлению древних крымских церковно-исторических памятников зорко следило русское общество. Между прочим, ею интересовался и Великий Князь Константин Николаевич. В своем письме из Венеции от 17/29 января 1852 года он писал Иннокентию, между прочим, следующее:
Мне было бы весьма приятно узнать от вас о преуспеянии на полуострове Таврическом общежительств, устроенных там, по вашей мысли, наподобие пустынножительств Афона и вообще иметь некоторые сведения о духовной жизни вверенной вам паствы. Проводя зиму вдали от Отечества, я никогда не покидаю его мысленно, и в Венеции изучение России составляет главный предмет моих занятий. Посему сообщением известий о южных пределах отечества вы доставите мне искреннее удовольствие.
В ответ на это письмо преосвященный Иннокентий писал Его Императорскому Высочеству:
В немалое одобрение и отраду служит для нас, что юные крымские обители наши, несмотря на их малость и незначительность, удостоились обратить на себя Августейший взор Вашего Высочества. При помощи благодати Божией, которая обыкла нарекать не сущая яко сущая (Рим.4:17), они хотя медленно, но приметно восстают из тысячелетних своих развалин. Прилагаемое при сем нечаянное известие о главном ските Успенском может служить тому некоторым доказательством. Вместе с сим долгом почитаю довести до сведения вашего, что в конце прошлого года, по надлежащем соглашении с морским начальством, представлено мною Священному Синоду о испрошении Высочайшего соизволения на передачу из морского в здешнее епархиальное ведомство священных развалин Херсонеса и Инкермана, окружающих собою с двух противоположных концов Севастополь, чтобы потом ознаменовать сии развалины устройством на них иноческих киновий — в Херсонесе во имя Равноапостольного князя Владимира, яко приявшего там святое крещение; в Инкермане во имя священномучеников Климента и Мартина, яко тамо в заточении подвизавшихся. В Инкермане для будущей киновий послужат два малых древних в скале храма, требующих небольшого только исправления, а в Херсонесе на древнем фундаменте предположено восстановить — в первобытном виде — ту самую церковь, в коей, по всей вероятности, совершилось крещение святого Владимира. Таким образом южный Кронштадт наш оградится от врагов твердынями не только вещественными, но и духовными. Не знаю, известен ли Вашему Императорскому Высочеству недавно напечатанный в «Записках Одесского общества древностей» подорожник нашего посольства из Москвы в Крым в 1625 году, найденный в Московском архиве иностранных дел. Подорожник сей крайне примечателен, — для нашего особенно края, — содержащимся в нем пророчеством одного из таврических угодников Божиих о будущей судьбе Крыма в отношении к России. Если благоугодно, книга сия немедленно может быть к Вам выслана.
Великий Князь высказал желание прочесть это пророчество, и преосвященный Иннокентий поспешил исполнить его желание и 20 июня отправил к Его Императорскому Высочеству второй том «Записок Одесского общества древностей» — вместе со списком примечательнейших книг по русской духовной литературе.
Немало стараний и забот посвятил Иннокентий сооружению и украшению храма в честь святого Владимира и в г.Севастополе. Ему хотелось украсить этот храм таким образом, чтобы в самом украшении его можно было видеть то церковно-историческое значение, которое принадлежит самой местности и совершившимся на ней событиям. На устроение этого храма, между прочим, была употреблена половина той суммы, которая была собираема по всей России на возобновление Херсонеса еще до поступления преосвященного Иннокентия на Херсонскую кафедру. По поводу устроения и украшения этого храма Иннокентий писал Макарию от 12 января 1850 года:
В церковь Владимирскую, что устрояется в Севастополе в память святого Владимира от лица всей России, нужен иконостас с образами святых тамошнего края и тогдашних давних времен; мы набрали их по возможности, но просим посмотреть, не придет ли вам еще чего на мысль? Равным образом, — не покажется ли нужным другая расстановка? Особенно, — какого-бы лучше апостола поместить в параллель с Андреем Первозванным? Не посещал ли — по преданию — кто другой из апостолов, кроме его, нашего Крыма или хоть Тамани? Нам хотелось выразить во всем иконостасе одну мысль совокуплением в один собор тех лиц, кои потрудились над основанием у нас христианства и были провозвестниками его в Крыму, где будет новая церковь!.. Вместо другого апостола, в параллель с апостолом Андреем, мы думали было поставить царя Константина, но он чужой — не наш, да и не апостол.
Далее, преосвященный Иннокентий обратил свое внимание и на замечательную по своей древности церковь святого Иоанна Предтечи в Генуэзской крепости на скалах Судакской долины, где так много еще и до сего времени сохранилось любопытных зданий, заброшенных с невероятною небрежностью. Стены зубчатых башен этого храма были украшены итальянскими надписями и гербами Дориа, Морозини и других знаменитых домов средневековой Италии. В одной из часовен ее в целости хранились даже на стенах фрески, изображавшие Спасителя и двенадцать апостолов. До поступления Иннокентия на Херсонскую кафедру эта часовня служила однако же только хлевом для скота немецких колонистов, которых низенькие, белые домики тут же были как бы прилеплены к величавым развалинам Солдайских башен.
У подошвы Чатырдага есть источник, называемый Кузмодемьянским; в известные дни к нему собирались целые тысячи народа, хотя он находится в самом пустом и глухом месте, — собирались не только христиане, но и магометане-татары, для принесения молитв единому Богу, каждым по своему. У этого источника купались и купаются как христиане, так и татары, в особенности здесь татарки имели обыкновение купать своих детей и получали пользу. Иннокентий не оставил без внимания и этого уголка крымского: благодаря его именно стараниям там стало совершаться православное истинно христианское богослужение.
Что преосвященный Иннокентий немало потрудился также на пользу и устроение других монастырей тогдашней Херсонской епархии, как, например, Балаклавского, Безюкова и Георгиевского, — на это мы уже отчасти указали, и этим указанием думаем ограничиться, так как и из сказанного достаточно можно видеть, как много полезного в этом отношении сделал преосвященный Иннокентий для своей Херсонской епархии. Но здесь кстати будет заметить еще, что подобно тому, как в Харькове, и в Одессе Иннокентий учредил два торжественных крестных хода: один, который совершается в день основания города Одессы — 22 августа, другой — в день ежегодного перенесения в Одессу Касперовской иконы Божией Матери. Главная особенность первого из этих крестных ходов заключалась в том, что при совершении его обыкновенно были несены иконы или вернее — копии прославленных и чудотворных икон, которые преосвященный Иннокентий ревностно приобрел не только из всех концов России и Сибири, но даже и на Востоке. Копии этих икон отличаются тщательною точностью в сходстве с подлинными иконами не только по живописи, но и по величине или размеру. Таким образом, благодаря стараниям преосвященного Иннокентия, в Одессе сам собою составился довольно своеобразный «священный музей». По этому поводу от 17 июня 1849 года Иннокентий писал своему петербургскому другу: «Мы и не без утешения. Что ни почта, к нам из разных мест прибывают гостьи дорогие — копии с чудотворных икон. Это будет священный музей наш. Граждане, один за другим, наперерыв берутся обделывать их окладами. Все это, конечно, наружность, но слава Богу и за нее; кто полюбил азбуку, тот выучится читать; а кто будет читать, тот, при внимании и руководстве, не далек и от разумения».
Для хранения этих икон преосвященный Иннокентий постарался устроить в Одессе на берегу моря приличную часовню с престолом во имя всех российских святых. Освящая эту церковь-часовню, он, по обычаю, произнес прекрасное слово. Особенно сильное впечатление было получено слушателями, когда, обращаясь к морю, Иннокентий, восторженный неподдельным чувством, сказал:
Море Черное! ты принесло нам некогда на хребте твоем Крест и Евангелие с верою православною. Зри и радуйся! Се питомцы сея веры, достигшие в мужа совершенна, в меру возраста Христова, приходят в ликах своих целым собором вселиться на береге твоем, да разумеешь, что семя веры, тобою принесенное, не осталось без плода сторичного.
Любя учреждать и совершать торжественные крестные ходы, преосвященный Иннокентий преследовал однако же подведомственное ему духовенство, когда оно совершало крестные ходы без надлежащего учреждения их и позволения епархиального начальства.
Отвечая на разные вопросы по службе моей, — рассказывает один благочинный Херсонской епархии времен Иннокентия, — я, между прочим, сказал владыке, что у нас, по случаю болезни (или другого какого-то бедствия, — не помню уж хорошо), совершали нынешним летом (1849 г.) крестный ход из города к источнику Иоанна Постного, что близ греческого села Комари. «Как? с чьего благословения?» — гневно спросил он. — «Были примеры и прежде, отвечал я; так, в прошлом году, еще до моего туда поступления, совершали крестный ход из города в Балаклавский монастырь, по миновении холеры». — «Так у тебя совершаются крестные ходы, — может быть, какая пародия на них, — и я ничего не знаю?» — еще гневнее заметил мне владыка. — «Не знаю, — в прежнем, а в последнем наше епархиальное духовенство не участвовало, — еще продолжал я защищаться: — этот крестный ход совершали священники адмиралтейские, не нашего ведомства». — «И без твоего ведома ходят к нашим источникам и монастырям? Для чего же я там поставил тебя?» — Нужно было, наконец, замолчать, пока гром и молния пройдут сами собою. — «Пойди домой, — сказал, наконец, спокойным тоном преосвященный: — прийдешь в другой раз, есть еще за что и похвалить».
Представленные нами действия преосвященного Иннокентия по возобновлению монастырей, восстановлению древних церковно-исторических памятников Крыма и учреждению торжественных крестных ходов, еще более, чем в Харьковской епархии, были вызваны местными условиями местной церковно-общественной жизни и нравственно-религиозным состоянием Херсонской паствы. В каком состоянии преосвященный Иннокентий нашел эту сторону жизни своей Херсонской паствы, — об этом мы отчасти можем судить по его письму к Сербиновичу, которое мы привели выше; но еще ярче обрисовывается она в письмах преосвященного Иннокентия к Его Императорскому Высочеству, Великому Князю Константину Николаевичу. Вот что, например, он писал ему от 27 февраля 1852 года:
О духе паствы Херсонско-Таврической пастырю ее, хотя и недостойному, естественно желалось бы сказать пред вами что-либо порадостнее. Но час радования видимо еще не пришел для нас: надобно трудиться и не спать, возделывать почву и исторгать терны и волчцы; сеять и поливать обеими руками, ожидая успеха во всем не от своего искусства и усилий, а от Того, Кто един может возращать посеянное. При таких обстоятельствах, когда самая плоть, если можно так выразиться, здешней паствы еще не успела принять на себя полного и стройного образа человеческого, — трудно сказать что-либо определенное об отличительной физиогномии духа, ее оживляющего, хотя он, поколику происходит от Бога, по выражению Евангелия, идеже хочет, дышет, и глас его слышиши (Ин.3:8). По разнокачественности вошедших в состав здешней епархии племен и народов, в этой физиогномии, видимо, однако же, отличаются особые народные черты православия чисто русского, древне и новогреческого, молдавского, болгарского и прочее; — что представляет собою богатый материал для наблюдений весьма поучительных. По счастливому свойству русского духа объединять собою все разносоставное, сии разности давно бы могли слиться в один стройный облик, если бы не мешала тому еще одна (несчастная!) религиозно-характеристическая черта здешнего края, возникшая из свойства самого происхождения и образования его, и состоящая в том, что, живя среди иноверцев и иностранцев, подлежала непрестанно тлетворному влиянию из-за моря, редкие не привыкают неприметно к безразличию в вере и не становятся хладными к святым обрядам своей церкви. Отрадно, между тем, видеть, как христианство, стоя у нас лицом к лицу с магометанством, даже без всяких человеческих средств, решительно обнажает собою духовную бедность последнего и, видимо, возносится над ним своим внутренним превосходством, по сознанию самих благомыслящих мусульман. Если бы к сей же высокой и святой цели приспособлено было хотя несколько и наше гражданское уложение (теперь оно, странно сказать, в явной противоположности с нею!), то победа Евангелия над алкораном решена была бы сама собою, что, конечно, и последует со временем. Что сказать Вашему Императорскому Высочеству вообще о положении нашего края? Он, по-видимому, прошел всю эпоху земного творения: свет был — и не раз — разлучаем от тьмы, вода — от суши; земля произрастила уже не мало растений и извела из себя животных; сам здешний человек давно изшел на делание свое до вечера и трудится много — до поту лица; но седьмого дня успокоения, блаженной субботы, еще, видимо, нету нас, и она — не близко. Отчего? Между прочим, кажется, оттого что, когда Самому Господу с Его всемогуществом угодно было употребить на творение семь (?) дней, нам показалось за возможное и за лучшее сократить его в два-три дня, не наблюдая при том божественного правила под конец каждого дня озираться на созданное в продолжение его, дабы видеть, аще добро есть? Посему-то теперь, и после безчисленных трудов и так называемых улучшений, когда нужно бывает посмотреть на все в совокупности, тотчас видишь, что, при всем желании видеть вещи с их лучшей стороны, никак нельзя усвоить нашему краю оного отрадного и успокоительного глагола: и се вся добра зело! Если, кому, таким образом, то нам, жителям новой России, предлежит во всех отношениях, как можно чаще, обращаться с молитвою к Всемогущему Господину жатвы (Мф.9:35), дабы извел благих и добрых делателей на нашу обширную, многообразную и далеко еще невозделанную ниву и ниспослал им духа разума и совета, духа труда и терпения, паче же всего — духа страха Божия, в коем одном почивает зиждительное начало для благоустроения судьбы как частных людей, так и целых стран...
В этом письме, впрочем, еще далеко не указано то прискорбное, угнетенное и невыгодное положение, в каком в то время находилось в Крыму православие в сравнении не только с другими христианскими вероисповеданиями, но и с религиями — магометанскою и иудейскою. Яснее изображено это положение в письме Иннокентия к Его Императорскому Высочеству от 20 июня 1852 года. Письмо это весьма интересно и характеристично для личности преосвященного Иннокентия, потому что оно показывает нам, как глубоко и ясно понимал преосвященный социально-политическое и народно-церковное положение края, вверенного его духовному водительству.
Вашему Высочеству, между прочим, угодно было, — пишет в нем Иннокентий, — обратить особенное внимание на замечание мое об отношении у нас магометанства к господствующей религии: почитаю за долг изъяснитеься пред Вами о сем предмете со всею откровенностью, хотя некоторые из мыслей моих покажутся, может быть, слишком жалобными.
Крым куплен, как известно, ценою русской крови, не раз обливавшей его от Перекопа до Керчи, и, следовательно, жители его, как побежденные, не имеют никаких прав на особые преимущества: но, несмотря на это, татары крымские пользуются у нас доселе такими отличиями и льготами, каких не имеет в нашем краю ни один русский поселянин: они не платят подушной подати, не обязаны рекрутскою повинностью, не подлежат помещичьему праву в той мере, как наш бедный крестьянин, и прочее. (А сам татарин, дослужившись в армии до известных чинов, может делаться над тысячью православных христиан господином с полным правом помещика!!!). Такой неестественный избыток прав у народа дикого и побежденного пред его победителями невольно приводит к удивлению и русских, и самих татар, так что ни тот, ни другой не знают, чем изъяснить такое неравенство, и предаются: первый ропоту и неудовольствию на свое родное правительство, последний — надменности, презрению имени русского, отвращению от русской веры и тайным надеждам на будущую политическую независимость. Справедливость требовала бы, чтобы, по крайней мере, магометанин, по переходе в христианство, сохранял прежние права свои; но сего нет. Ныне он сделался христианином, а с завтрашнего дня начинает подлежать почти всем обязанностям нашего простолюдина. При таком положении вещей, многие ли из магометан решатся оставить свою веру, с коею соединено столько гражданских преимуществ, когда и без того переход в христианство сопряжен для него с тяжким отречением от всего, чем алкоран так сильно льстит страстям и плотоугодию человеческому?..
К сему должно прибавить крайне затруднительное положение обращающихся татар среди русских общин, к коим их обыкновенно приписывают и кои окружены у нас магометанскими аулами. И язык, и обычай долго мешают обращенным слиться с новыми единоверующими, между тем как прежние, преследуя их всеми способами, в то же время искушают их терпение примером своей плотоугодной жизни...
Все это могло бы быть без труда устранено назначением для обращающихся магометан для поселения особой казенной земли, в коей еще столько избытка, что ее доселе продолжают, к сожалению, отдавать иностранным колонистам. Но сего доселе не сделано. Вообще на обращение татар к христианству никогда не было обращено ни малейшего внимания, хотя дело это первой важности не только в отношении к Церкви, но и к государству, по сознанию самих губернаторов таврических...
Подобная, крайне горькая для нас неудобность в действовании на иноверцев встретила нас недавно по отношению к колонистам немецким. Некоторые из них начали было обращаться в православие. — Что же — вместо того, чтобы ободрить таковых и хотя чем-либо показать им, что мы рады их религиозному соединению с нами, — по распоряжению министерства государственных имуществ, их тотчас лишили всех прав, коими они пользовались дотоле, как колонисты, и кои, как известно, простираются весьма далеко. Таким образом за переход из лютеранства в православие перешедшие к православной России подвергнуты лишению прав состояния, то есть такому наказанию, коему подвергаются обыкновенно не иначе, как по суду, и только за тяжкие преступления!..
В основании подобных законов и распоряжений, очевидно, лежит та мысль и убеждение, что для государства все равно, какую-бы кто ни исповедывал веру, только бы исполнял хорошо обязанности верноподданного. Но возможно ли это последнее для еврея и магометанина, когда противного тому требует самая его вера? Доколе еврей будет ожидать своего царя Мессию (а он всегда будет ожидать его, доколе он еврей), дотоле, сколько бы ни давал он присяг, для него нет на земли царя, которого он не должен был бы оставить и презреть, коль скоро ему сказали, и он поверит, что его Мессия пришел и явился. Доколе мусульманин не откажется от алкорана, дотоле он всегда будет смотреть не в Москву и Петербург, а в Мекку, и преклоняться с благоговением, пред падишахом турецким, который, в его понятии, есть преемник Магомета и тень Аллаха...
Судя по сему, вообще небезполезно было бы обозреть внимательно наш законодательный кодекс в тех его частях, где изображены права господствующей религии в сравнении с правами вероисповеданий иностранных и нехристианских. Я совершенно уверен, что при сем сличении окажется, что религия господствующая во многих случаях остается при одном титуле и прозвании, а действительными правами пользуются вероисповедания иностранные и даже нехристианские, к унижению и вреду первой, — то есть в нашем Отечестве повторяется то, что некогда произошло в доме отца верующих Авраама, когда «Агарь рабыня начала брать верх над Саррою — его супругою» (Быт.21:9-12)...
Такое положение дела тем страннее, чем продолжается в благополучное царствование монарха, который, кроме множества других великих дел, уже давно стяжал себе и святую славу венценосного покровителя и распространителя Церкви Православной...
Излагая таким образом мысли и чувства свои пред Вашим Высочеством, — говорит Иннокентий в заключение своего письма, — я уверен, что прозорливая мудрость Ваша не припишет их какой-либо раздражительности или страсти к прозелитизму и пропаганде: пером моим, как и сердцем, водит одна искренняя любовь к престолу и отечеству, для коих вера православная была и есть краеугольным камнем силы и величия, которого не могут затмить никакие искусственные контрафорсы самой оборотливой политики.
Кроме этих неблагоприятных условий, среди которых в то время находилось Православие, многие истинно благие начинания преосвященного Иннокентия приостановила еще и Крымская война, приостановила, но не охладила, как увидим, его архипастырской ревности. В это время он самым делом показал, каким он был ревностным архипастырем не только в мирное, тихое время, но и в бурную годину враждебных боевых нападений.
Кто не знает, — говорит автор «Биографической записки о преосвященном Иннокентии», — как достойно умел проявить себя незабвенный архипастырь в эту грозную, кровавую эпоху! Его геройское, истинно-христианское мужество и присутствие духа во время обложения и бомбардирования Одессы неприятельским флотом, его торжественные службы и вдохновенные речи к жителям Одессы в эти страшные дни; его речи и напутственные молебствия воинам, отправлявшимся в Севастополь, сестрам Крестовоздвиженской общины, речи при освящении в Одессе батарей, и во многих других подобных случаях; его путешествия в Крым, где старался он словом веры и упования успокаивать и подкреплять злосчастных обитателей страны; его священнослужения и речи в самом Севастополе посреди громов войны, — все это озарило имя Иннокентия новой блистательной славой, славой высокого патриота и великого пастыря Церкви, исполненного самоотвержения и любви, готового положить за свою паству или вместе с нею собственную душу (Венок, с.34).
В 1853 году был объявлен манифест о войне с Турциею. Облака, целые полгода носившиеся по небосклону, и то приближавшиеся к нам, то удалявшиеся, то, по-видимому, вовсе исчезавшие, скопились наконец в тучу, уже никем неотвратимую, которая должна была разрешиться не другим чем, как дождем кровавым, с молниею и громом разрушительным (Сочинения Иннокентия, том VIII, с.8).
В самом начале военных действий Иннокентий объехал весь Крым и представил обер-прокурору Священного Синода графу Протасову «дневник» этой «любопытной и опасной», как выражается Протасов в своем письме к нему, поездки (Христианское Чтение, 1884, III-IV, с.515).
Восьмого апреля 1854 года неприятельский флот уже стоял пред Одессою во всем страшном своем вооружении. Это было на страстной неделе, в Великий Четверг. Преосвященный Иннокентий совершал Божественную литургию в Одесском кафедральном соборе. Молившийся народ находился в невольном смущении ввиду угрожающей опасности. Преосвященный Иннокентий вышел пред своих слушателей с словом евангельскго утешения: Да не смущается сердце ваше: веруйте в Бога и в Мя веруйте. Дерзайте, (яко) Аз победих мир! (Ин.14:1;16:33). Указав на правоту и святость русского дела, вития в самом начале его заставлял видеть в нем действие Божественного промышления.
Ибо когда, спрашивал он, открываются предстоящие нам теперь искушения? — Открываются вместе с началом страданий Христовых: таким образом мы будем проходить их, так сказать, под сению креста Христова... Самый день нынешний, в который явились противу нас враги, служит уже для нас знамением во благо. Ибо, как именуется он издревле от всех православных чад Церкви? — Днем чистым. И вот в сей-то самый день, как в знак и выражение чистоты и правости нашего дела, а следовательно, и в побуждение нас к вере и благодушию, попущено свыше открыться нападению на нас!..
На другой день (9 апреля 1854 года), в Великий Пяток, неприятельский англо-французский флот не только не оставил в покое мирных жителей Одессы, но еще воспользовался столь священным для каждого истинного христианина днем, чтобы теснее обложить берег и усилить себя новыми орудиями.
Преосвященный Иннокентий не переставал утешать одесских граждан своим теплым словом. В своем слове пред Плащаницею, указав слушателям, что враги наши ратуют на нас не за что другое, как за то, что мы просили свободы веры и совести для собратий наших по вере, живших под игом магометанским, за то, что мы желали спасти крест Христов и Евангелие от совершенного унижения пред алкораном, — он говорил далее:
А враги наши что могут сказать пред сею Плащаницею в оправдание своего нечестивого союза противу нас с поклонниками Магомета? — Что для спокойствия и благоденствия нашей части света необходимо существование среди ее во всей силе прелести Магометовой?.. Что взаимное отношение стран и народов христианских поколеблется и превратится, если во граде Константина Великого не будет ежедневно провозглашаемо на всех стогнах: нет Бога, кроме Бога Магометова?.. — Что идол сей, — разумеем магометство с его алкораном, — так нужен для равновесия (никогда небывалого) держав европейских, что, несмотря на всю его отвратительность, ему, как древле Молоху, должно приносить ежечасно в жертву веру, свободу, честь, достояние и самую жизнь целых миллионов единоверных братий наших?.. Подобно сему действительно не стыдятся утверждать враги наши: но что значит это? Увы, сладчайший Иисусе! Много слышал Ты хулений со креста Твоего; надлежало, наконец, услышать Тебе и эту ужасную хулу, услышать уже не со креста, а со престола славы Твоея на небеси, услышать не от врагов, а от собственных последователей Твоих!..
Итак, Ты не совершил дела спасения нашего, яко же подобало! Для благоденствия обществ человеческих мало Твоего креста и Евангелия: для сего, в помощь Тебе, потребен еще Магомет с его алкораном!..
Десятого апреля, в Великую Субботу, соединенный англо-французский флот начал правильную бомбардировку Одессы.
В 6 часов утра, — рассказывает свидетель-очевидец, — раздался со стороны неприятельского флота первый пушечный выстрел, за ним — второй, третий, четвертый... и, в несколько минут, воздух огласился страшным громом кровавой брани: дрогнула земля, поколебались стены домов и солнце скрылось в тучах порохового дыма... Три часа дня... Частые удары соборного колокола как-бы вторили неумолкаемому треску и гулу разрушительных, смертоносных выстрелов... Среди величественного Одесского кафедрального собора возвышается изящной работы балдахин, драпированный черным бархатом, а под ним, на мраморном ложе, лежит святая Плащаница. Видны группы коленопреклоненного народа, усердно молящегося и благоговейно лобызающего язвы лежащего во гробе Жизнодавца. Архипастырь с обычною церковною торжественностью совершает Божественную литургию; горячая молитва предстоящих, тихие вздохи и слезы обнаруживали крепкое желание всех найти утешение взволнованных сердец в уповании на помощь Божию. Богослужение близилось к концу; пели причастный стих; вдруг моментально раздался страшный оглушительный взрыв (порохового ящика на Щеголевской батарее)... крепкие стены соборного храма поколебались; стекла задребезжали... молитвенные песнопения умолкли и народ, пораженный паническим страхом, опустился на церковный пол... Всем представилось, что массивный купол собора от сотрясения разрушится. Послышались истерические рыдания и вопли, — словом, это была картина, способная потрясти душу каждого, и кто видел ее раз, тому не забыть ее во всю жизнь!.. И в эти-то минуты едва ли не один архипастырь сохранил полное присутствие духа!.. Царские врата немедленно растворились... Терпеливо выждав, пока испуганный народ ободрился и пришел в себя, — владыка вышел из алтаря, взял пастырский жезл и, со свойственным ему красноречием, начал беседу. «Вы устрашились сего бранного звука, произведенного вражескою рукой, и, стоя на молитве в этом святилище, не устыдились пасть на землю по маловерию... Но какой страх и ужас обымет грешную душу, когда возгремит архангельский глас трубы, чтобы призвать нас на всеобщий суд!» и прочее. Беседа длилась не менее получаса. — Приведенных выражений нет в слове Иннокентия, которое им было произнесено в Великую Субботу, 10 апреля 1854 года, во время бомбардирования Одессы, и помещено в VIII томе его сочинений, изданном в 1874 году Вольфом, а слова Иннокентия в напечатанной проповеди — «Смотрите, день уже преклоняется к вечеру; у врага начинают даже оскудевать оружия; но много ли он успел сделать зла нам?» — даже, по-видимому, говорят против приведенного рассказа... Но если мы примем во внимание то обстоятельство, что это Слово, по всей вероятности, было произнесено без предварительной записи, то мы поймем вполне, почему и как приведенное рассказчиком начало проповеди не вошло в нее при следовавшей затем записи ее на бумаге. Как-бы то ни было, но Иннокентий, совершив литургию, и в этот день, по обычаю, утешал своих слушателей, восхваляя их за то, что они не решились оставить гроба Спасителя своего даже и в такие грозные минуты, в которых смерть и пагуба носились над их собственными главами. При этом он высказал свою уверенность как в безуспешность осады Одессы, так и в скорое ее окончание. «Облобызав снова язвы Спасителя, — говорил он своим слушателям в конце проповеди, — идите с миром, братие мои, в домы свои и ждите спасения от Господа, всегда и везде спасающего правые сердцем. За Великою Субботою всегда следует светлый день Воскресения: не замедлит и за настоящею, сугубо Великою для нас, Субботою последовать сугубо Великое Воскресение, — то есть вместе с воскресением Господа, и наше избавление от обышедших нас зол»... Бомбардировка Одессы продолжалась до позднего вечера...
О событиях этого дня, спустя неделю, преосвященный Иннокентий писал в Петербурге Макарию следующее:
Уже вы, я думаю, слышали что с нами. Нас в самую Великую Субботу бомбардировали целый день. Подробности сего адского дела вы прочтете в прилагаемом листке (разумеется листок «Одесского Вестника»). — Мой дом на самом берегу морском, где особенно кипело сражение; посему нам было все видно, как на ладони. Несмотря на то, что мы первые были под выстрелами, любопытство превосходило страх и мы большую часть дня провели в смотрении на эту ужасную картину. Господь видимо помогал нам. Две пушки держали в респекте девять пароходов и три из них повредили значительно. Бедная батарея, творившая эти чудеса, буквально была осыпаема градом ядер и картечи, и однако же продержалась часов восемь и отстреливалась. К вечеру уже неприятельские орудия были наведены прямо на город, то есть на нас. Тут мы прочь от окон: кто в погреб, кто в темный угол. Одно ядро, упавшее в стену домовой церкви, отразилось потом в этом погребе и явилось посреди сидевшей там братии. Можете представить что было с нею! Но ядро оказалось холодным. Что, если бы на месте его была бомба или граната? Вся ночь была освещена горевшими судами. Особенно прекрасно горело одно судно, отбившееся во время пожара от гавани и занесенное течением в самую средину залива. Это была как бы небольшая огненная церковь. Теперь у меня два стола в гостиной извне наполнены всем, чем по нас стреляли — до конгреговых ракет. Одна бомба весом в три пуда. Вред по городу от всего этого почти ничтожный, кроме страха смертельного, разогнавшего жителей на многие версты кругом...
Предположение Иннокентия сбылось. 11 апреля неприятель прекратил огонь, а 14 в среду на Святой и совсем оставил Одессу, направив все свои силы к Севастополю. Тем не менее преосвященный Иннокентий не переставал ободрять жителей Одессы своими одушевленными проповедями. Так, он произнес слово 11 апреля в день Пасхи на литургии в Одесском кафедральном соборе; поводом к этому слову послужило прекращение бомбардирования Одессы соединенным неприятельским флотом; на вечерни в тот же день он снова коснулся этого же самого события. 14 апреля, по случаю удаления от Одессы англо-французского флота, он совершил благодарственное молебствие в Одесском кафедральном соборе и также произнес слово, вполне приличное столь радостному событию, а 18 апреля такое же молебствие им было отправлено на площади. 2 мая в Одесском кафедральном соборе преосвященный Иннокентий снова совершает благодарственное молебствие по случаю взятия в плен и сожжения ставшего на мель английского парохода-фрегата «Тигр», который особенно свирепствовал во время бомбардирования Одессы в Великую Субботу, — и снова произносит свое одушевленное слово. Девятого мая в том же самом Одесском храме Иннокентий опять совершает благодарственное молебствие по случаю пожалования Всемилостивейшей грамоты городу Одессе за сохранение спокойствия, порядка и благочиния во время бомбардирования ее флотом неприятельским и снова присовокупляет к молебствию свое пастырское слово. Тридцать первого мая он освящает вновь устроенные в защиту Одессы прибрежные батареи и на так называемой Щеголевской батарее снова произносит свою прекрасную речь.
Предвидя грозное появление неприятельского флота для бомбардирования Одессы, Иннокентий еще заблаговременно начал готовиться к встрече непрошенных гостей, как он называл наших тогдашних противников. Между прочим, еще 4 апреля он призвал к себе благочинного одесских церквей и сделал такого рода распоряжение: «Сегодня же распорядитесь, чтобы завтра, 5 апреля, в семь часов вечера, собралось ко мне градское духовенство. Ввиду тревожных грядущих дней, мне необходимо побеседовать с ним и дать некоторые наставления». — А в своем слове в Великую Субботу, 14 апреля 1854 года, то есть в день самой бомбардировки города Одессы, обращаясь к священнослужителям, Иннокентий говорил: «А вы, возлюбленные сослужители наши, столь бодрственно доселе стоявшие с нами на духовной страже у Креста Христова, удвойте и утройте усердие и попечения ваши, дабы к наступающей священно-таинственной ночи все было уготовано по чину церковному», «да не речет враг града нашего: укрепихся на него» (Пс.12:5). Не без пользы могли бы быть приняты во внимание советы Иннокентия, относившиеся даже к самому военному делу.
Вот что, между прочим, рассказывал Иннокентий одному полковому священнику того же самого 4 апреля:
На днях был у меня, говорил он, командующий одесскими войсками, генерал-адъютант барон Остен-Сакен. Трактовали о мерах и средствах защиты города на случай блокады или высадки неприятеля... Между прочим, я ему указывал на необходимость сооружения нескольких батарей около одного из предместий города, известного под именем «Пересыпь», как прилегающего к взморью очень близко. Барон находил это излишним, мотивируя свои соображения тем, что у названного предместья уровень моря, на целых пять верст, не превышает четырех футов, следовательно, тот район от действий неприятельских выстрелов совершенно гарантирован. Но я ему заметил, что при эскадре могут существовать плоскодонные пароходы, для которых указанный уровень воды не послужит препятствием подойти к берегу моря на самое близкое расстояние. Тем не менее, кажется, меня не послушали... По крайней мере, слышу, об устройстве батарей и не думают! («Харьков. Епархиальные Ведомости», 1883, с.241).
По словам свидетеля-очевидца, впоследствии оказалось, что предположения преосвященного Иннокентия были вполне основательны. Плоскодонные пароходы безпрепятственно заняли у «Пересыпи» настолько близкую позицию, что она в буквальном смысле была засыпана огнестрельными снарядами...
Деятельность преосвященного Иннокентия в Крымскую войну не ограничивалась одной Одессой. Обстоятельства времени заставили его, скоро же после неудачного бомбардирования Одессы англо-французским флотом, обратить особенные заботы и внимание на Крымский полуостров. После врагу был открыт путь как к Севастополю, так и Симферополю; даже Перекоп не мог считаться безопасным убежищем для охваченного паническим страхом русского населения... Ко всему этому нужно присоединить еще злорадство и измену крымских татар, которые, узнав о поражении русских, нарядились по праздничному и с надменностью расхаживали по всему Симферополю, с часу на час ожидая мнимых избавителей своих. Многие из жителей Севастополя и Симферополя думали найти для себя спасение в бегстве. Паника распространялась тем сильнее, что никто с точностью не мог сказать, куда дальше был намерен двинуться грозный неприятель.
О положении дел на Крымском полуострове ходили самые ужасные слухи, богато, но мрачно разукрашенные фантазией устрашенных... Одних этих слухов было вполне достаточно для того, чтобы пылкий по природе, горячо любивший Россию и всецело преданный ей — своему Отечеству, Иннокентий оставил неприступную Одессу и немедленно полетел к бедствующей пастве своей в Тавриде, чтобы вместе с нею разделить ее горе и грозившую ей опасность. Но к этому присоединилось еще одно обстоятельство: неприятельский пароход привез в Одессу раненых в Альминском сражении... Ясно, что слухи, дошедшие до Иннокентия, не были произведением только одной разгоряченной фантазии. Поэтому, если когда, то именно теперь для русских крымцев крайне нужна была нравственная, душевная поддержка... Пред общественным бедствием, пред опасностью, угрожавшею всему Отечеству, мыслям о безопасности личной мести уже более не было, а у такого человека, как Иннокентий, его и быть не могло... И вот 13 сентября преосвященный Иннокентий совершенно неожиданно, один, без свиты, без зова, является в Симферополь и, к своему глубокому сожалению, повсюду находит только уныние и малодушие... На другой день в Симферопольском Александро-Невском соборе он совершает покаянное молебствие и призносит слово, начинающееся текстом: Мир вам! (Лк.24:36). В этом слове он коснулся изменнического поведения крымских татар, обличал легковерие и малодушие русских и утешал последних указанием на более благоприятный для них поворот обстоятельств и всемогущее заступничество Божие.
Никогда не хорошо и неблагоразумно предаваться воображению опасностей, — сказал он своим слушателям, — тем паче в настоящих обстоятельствах. Если бы, устремившись к вам, я хотя вполовину приложил веры тому, что слышал о нынешнем положении вашем, что разные и нелегковерные люди говорили мне об ожидающих меня на пути опасностях, то мне тотчас надлежало бы остановиться и отказаться от намерения посетить и утешить вас. Но, по милости Божией, слышанное мною нисколько на меня не подействовало; и я теперь опытный и очевидный свидетель для вас в том, что положение страны нашей отнюдь не так опасно, как могло казаться некоторым, и что если была какая-либо опасность, то она со дня на день уменьшается, и скоро должна пройти совершенно.
Проповедь эта, хотя и обличала малодушие симферопольцев, произвела, однако же, весьма сильное впечатление. «Слышавшие это Слово правды говорили, что оно было так сильно, что все присутствовавшие в храме слушатели от стыда краснели и плакали и совершенно поняли, что сделанное ими было только одно малодушие» (Венок, с.123). На другой день в том же самом Симферопольском Александро-Невском соборе преосвященный Иннокентий произнес новое слово; но это слово было уже словом не обличения, а утешения, ободрения, успокоения. О духе его можно судить уже по самому его началу. «Не опечалил ли я вас вчера чем-либо, возлюбленные?» — так он начал теперь свою проповедь. «По той же любви к вам о Христе и по той же ревности по вас можно было, пожалуй, сказать что-либо и слишком горькое... Но вы поймете, надеюсь, и уразумеете, как должно, причину и цель всего сказанного, и не будете огорчаться нашим словом, памятуя Слово Священного Писания, что достовернее язвы друга, нежели льстивые лобзания врага» (Притч.27:6).
Из Симферополя Иннокентий намеревался отправиться в Севастополь. Но князь Меньшиков на этот раз успел отговорить его. Тем не менее, Иннокентий не отказался совсем от своего намерения и прибыл в Севастополь в более тяжкую для него пору.
Посещение им окровавленного и опаленного Севастополя, — говорит один очевидец-свидетель крымских событий (Венок, с.124), — останется памятным для меня навсегда. Я встретил его в Куринной балке; я шел к раненым в № 4. Мне указали, что в карете, которая стоит, приехал архиерей; я подошел и увидел в ней Иннокентия. Не видавши его почти пять лет, я нашел его очень постарелым. Я подошел к нему во время: лиц, которые должны бы его встретить и принять, по крайней мере позаботиться о ночлеге, тут не случилось, и, конечно, он был доволен моими услугами, хотя я для него был совершенно посторонним лицом. Пальба в это время была не сильна, только на кургане, да № 1 и 2 перестреливались. Он заметил, что предполагал гораздо более, нежели видит, тем более, что окружающие лица — в нормальном состоянии, и он нисколько не замечал безпокойства, хотя место было не безопасно. Я ответил ему, что в Севастополе никто не в безопасности, а между тем никто о ней и не думает, и не только здесь видите спокойствие на лицах, но и там, где теперь убивают на бастионах, и там матросы играют в карты по носкам и сказывают сказки, — иначе может быть упадок духа, а это всего гибельнее. Я попросил людей у стоявшего тут отряда при офицере и, высвободившись с каретой из этой трущобы, мы направились в северное укрепление, где он должен был остановиться. Когда поднялись на гору, то он приказал остановиться карете и начал подробно расспрашивать о всяком бастионе (с этого места видна была вся линия, огонь и неприятельские батареи, траншеи и лагери). Прежде всего бросились в глаза редуты: Камчатский, Волынский и Селенгинский, которыми уже владел неприятель. В это время малаховцы с Камчатского завели живую перестрелку. Осматривая всю линию, опоясывавшую южный Севастополь и глядя на неприятельскую позицию, он начал делать свои замечания стратегические... В северном укреплении он остановился в пустой солдатской палатке, и сейчас же нашлись знакомые ему: тут встретился с ним генерал Тетеревников; завязался разговор самый близкий к положению тогдашних дел. Иннокентий говорил, что приехал посмотреть Севастополь и пройти по траншеям; но генерал ему не советывал, и спасибо ему. То же самое мнение имели и удерживали неуместное самоотвержение главнокомандующий князь Горчаков и граф Сакен...
Каждый из знавших Иннокентия знает, что он не боялся смерти и готов был всегда жертвовать собою. Но его могли ранить или — и более того. Он пошел бы не один по бастионам. В это время собрание нескольких лиц в одном месте привлекало все внимание неприятеля и сыпались градом снаряды туда; а на бастионах и траншеях не только нельзя было сказать что-нибудь команде, но даже в некоторых местах мы отправляли и богослужение шепотом, чтобы не слышно было неприятелю (когда он был в 20 саженях)...
Впрочем, в это время Иннокентий все-таки успел доказать на деле, что он не боялся смерти. Мы говорим о его поездке к графу Сакену. Поездка эта была соединена с явною опасностью для жизни, но Иннокентий не остановился и пред такою опасностью.
Вот что рассказывает по этому случаю тот же свидетель-очевидец, лично сопровождавший преосвященного.
Спустя несколько часов (после прибытия Иннокентия в северное укрепление), — говорит он, — я перевозил Иннокентия с северной стороны на южную, на катере с парохода «Эльборус». Он ездил к графу Сакену. Ему уже сказано было, что по рейду палят из мортирной батареи, поставленной в развалинах Херсонеса; сказали уже, что несколько часов раньше упала бомба на корабль «Париж», прошла до киля и накуролесила порядком. С благоговением, но без страха, взошел он на катер, благословил гребцов. Я спросил: «Благословите отваливать?» — «С Богом!» — Ребята ударили в весла. Я сказал: «Навались!» (морское техническое слово — значит — сильней). Мы отвалили; он сел, окинул взором рейд и город и спросил: «А где Париж?..» Я ему рассказал имена судов, около которых мы шли; то были: фрегат «Коварна», пароход «Эльборус», транспорт «Березань» и корабли: «Императрица Мария», «Храбрый», «Чесьма», «Париж» и «В.К.Константин». Мы были уже на середине бухты, как летит бомба из Херсонеса. Я пристально гляжу на архиерея: мне хочется видеть, как на него подействует, и — грешен, — признаюсь, хотел, чтобы бомба упала поближе, — она упала у нас за кормою, и он так был тверд, что трудно было уловить перемену в его лице. Я сказал: — «Навались!» — ребята навалились, и вот идет другая, и упала впереди нас, — действие то же... Упавшие две бомбы, одна впереди, а другая за кормою, в бухту, рассеяли волнение, но нисколько не помешали нашему катеру, и мы благополучно пристали к графской пристани (она же и Екатерининская). Когда мы вышли из катера, он (то есть Иннокентий) заметил, что тут мало повреждений и что верно сюда мало палят. — Я проводил его до Николаевской батареи, где квартировал граф Сакен, а сам отправился на свое подворье. У Сакена он пробыл неделю, и, когда возвращался, то графская пристань была уже разрушена; упавшая бомба на ступеньках разворотила и разнесла все, причем пострадали львы и другие украшения пристани. Нужно заметить, что графская пристань была украшена колоннадой, в нишах стояли мраморные статуи, а при сходе в бухту лежали два льва — тоже мраморные; все эти украшения вывезены из Италии Лазаревым. Обратно Владыка переправился без всяких приключений и в тот же день успел еще съездить к главнокомандующему князю Горчакову на Инкерманские высоты...
Во время самых воинских действий на Крымском полуострове Иннокентий не переставал совершать литургии, молебствия, водосвятия, причем, по обычаю, всегда сопровождал все священнодействия своим архипастырским словом. Так, между прочим, он совершал Божественную литургию в походной церкви в северном укреплении, когда Херсонес и часть Севастополя были уже в руках неприятеля; здесь же он произнес одушевленное слово, благословлял солдат, раздавал им просфоры, убеждал твердо стоять против врагов Царя и Отечества. На другой день он совершал литургию в Михайловском соборе в 6 часов утра, а в 8 часов, по окончании литургии, на площади против адмиралтейства он уже отправлял молебствие с водосвятием, окроплял святою водой наши войска и орудия и благословлял иконами защитников Севастополя — князя Горчакова, Коцебу, графа Сакена, Нахимова и других. Для этой именно цели ему были присланы святые иконы из разных мест России: Знамения Пресвятые Богородицы — из Новгорода, Святителя Митрофана — из Воронежа, Святителя Николая и другие. При вручении этих икон, Иннокентий каждому присовокуплял несколько теплых слов ободрения и благословения. Как во все время совершения литургии, так и во время отпевания молебствия и вручения святых икон пальба не прекращалась. Несколько бомб пало недалеко от самого собора. Страшный взрыв закончил церковную церемонию.
Главным предметом особой пастырской заботливости преосвященного Иннокентия во время Крымской войны были преимущественно госпитали, госпитальное духовенство и сестры милосердия, ухаживавшие за ранеными и больными воинами: через них раненые снабжались нередко предметами продовольствия, собранными Иннокентием, — духовными книгами и иконами. Из писем к Иннокентию всех этих лиц, говорит Н.И.Барсов (Христианское Чтение, 1884, III-IV, с.514), можно составить самую подробную хронику войны, неофициальную, которая, может быть, во многом изменит имеющуюся доселе официальную историю событий того времени, составленную по реляциям, осветив ее с новых точек зрения и дополнив характеристиками действовавших лиц и множеством интересных деталей к этой грандиозной эпопее.
В собрании слов преосвященного Иннокентия, произнесенных им по случаю общественных бедствий, находятся два «Слово после победы» и «Слово в первое служение после сражения». Эти слова также были произнесены преосвященным Иннокентием на Крымском полуострове во время военных действий 1853-1856 годов. Само собою понятно, что этими «Словами» еще далеко нельзя ограничивать ораторской деятельности Иннокентия за это время. Многие из его слов и речей, произнесенных экспромтом, остались незаписанными.
В феврале 1855 года был объявлен Высочайший манифест о государственном вооружении. Не было ни для кого тайною, какою опасностью угрожал неприятель нашему Отечеству. Глубокое смущение охватило Россию; прибрежье Черного моря было близко к отчаянию. Неприятель занял Крымский полуостров. На Черном море уже не было ни одного судна русского. Но Иннокентий не переставал ободрять и утешать свою паству. По прочтении Высочайшего манифеста, он произносит слово в кафедральном Одесском соборе (13 февраля 1855 года, в неделю Православия), которое состоит в решении вопроса: «России ли уступить малодушно победу над собою и правым делом своим этой беззаконной зависти и вражде, и, подобно неверному некогда ученику, отречься из страха рабыни от своего великого и святого предназначения?..»
Не прошло и месяца после объявления манифеста о государственном вооружении, как Россию постигло новое горе. На четвертой неделе Великого поста в Одессе было получено прискорбное известие о кончине Государя Императора Николая Павловича. Этому событию преосвященным Иннокентием было посвящено два Слова. И странное совпадение обстоятельств! В четыредесятницу этого именно года Иннокентий решился предложить своим слушателям целый ряд бесед о смерти. На это совпадение обстоятельств не мог не обратить внимания прежде всего, конечно, сам проповедник. «Начав, по случаю святаго и Великого поста, пастырские собеседования с вами о смерти, — говорил он в своем первом Слове по поводу полученного известия о смерти Императора Николая Павловича. — Думали ли мы, братия мои, что, среди сих собеседований, ужасный образ смерти предстанет нам в лице самого возлюбленного Монарха нашего?» — Известие это было тем прискорбнее, что смерть Императора последовала в самую критическую пору, которую переживала тогда Россия. Только в милосердии Божием и достоинствах нового Императора Иннокентий мог почерпнуть достаточно утешения для своих слушателей.
В мае 1855 года, оставив Одессу, Иннокентий снова отправился в Крым, чтобы утешать и подкреплять дух как в жителях, так и в войсках. А за несколько дней пред сим, именно от 29 апреля 1855 года, вот что писал он Макарию:
На днях думаю проведать свой Крым. Двух скитов наших — Херсонского и Инкерманского как не бывало. Первый, строенный едва не одними слезами, пошел на топливо для французов, а второй — чуть не развалился весь от английских бомб и ядер. Севастополь сделался истинною купиною — горит непрестанно и не сгорает. Это теперь европейское кладбище. И здесь-то особенно теперь по всей силе дышит и веет русский дух. Войско готово все умереть, но не уступать святого места псам, как называют врагов наши воины.
В первых числах сентября 1855 года в Одессе получено было новое прискорбное известие: южная часть Севастополя была оставлена нашими войсками и занята неприятелем. Безнадежное уныние и глубокое смущение охватило как всю Россию вообще, так и паству Иннокентия в особенности. Бодрый пастырь не замедлил выступить пред своею паствою с новым словом ободрения и утешения. Четвертого сентября в Одесском кафедральном соборе он произнес «Слово по случаю уныния и смущения народных мыслей об оставлении нами южной части Севастополя».
«Не смущают ли, братия, кого-либо из вас недавние вести с нашего полуострова?» — так начал он свое слово. «Кто ведает истинное положение дел и знаком с местностью Севастополя, тот нисколько не будет смущаться тем, что мы его оставили, а еще обрадуется, узнав, что мужественные защитники Севастополя нашли способ выйти с таким достоинством из своего чрезвычайно трудного и, можно сказать, смертоносного положения, продав врагу за великую цену то, что для нас уже давно потеряло свое прежнее значение, а между тем продолжало требовать непрестанно новых великих жертв». По мнению Иннокентия, взятие неприятелем Севастополя не было делом неожиданным, — его замедляло только чрезвычайное геройство его защитников. Значение этого события составляет главное содержание слова, которое в данном случае скорее можно назвать учено-милитарным трактатом, чем церковною проповедью. Цель ее состояла главным образом в том, чтобы поддержать упавший дух народа, а вследствие этого само взятие Севастополя Иннокентий представляет не столь важным событием, каким оно было на самом деле.
Еще до взятия Севастополя, в Одессе все были твердо убеждены, что в непродолжительном времени неприятель снова начнет бомбардирование города. Ввиду этого некоторые прибрежные укрепления были усилены и исправлены, другие возведены вновь. К этому-то времени относится знаменитая речь преосвященного Иннокентия, произнесенная 14 мая 1855 года на Щеголевской батарее при освящении новых одесских батарей.
Долго ли, — спрашивал оратор, — освящать нам страшные орудия смерти и истребления? Мечу Божий, доколе будеши сещи и не внидеши почити в ножны твоя?.. Увы, бедный род человеческий, как немного уразумел ты, в продолжение целых седми тысяч лет, тайну и цель бытия твоего на земли, и как мало приблизился ты к своему высокому предназначению! — Увы, святая вера христианская, такой ли черной неблагодарности надлежало ожидать тебе от собственных сынов твоих за те благодеяния, какими ты ущедряла их доселе и видимо превознесла над всеми прочими народами!
В доказательство сказанного Иннокентий указывает на то, что образованнейшие из народов Запада, именуясь христианскими, все-таки продолжают проливать кровь свою за непримиримых врагов христианства, жертвуют жизнью избранных сынов своих, для того только, чтобы продлить тиранское владычество их над несчастными народами христианскими...
Прекрасно и молитвенное обращение к Богу, заканчивающее речь Иннокентия:
Господи и Владыко царств и народов, аще посланный Тобою Ангел истребитель еще не пожал всего числа жертв, предназначенных к истреблению: то да снидет сила Твоя и на сии орудия смерти и на тех, коим предлежит действовать ими; ибо мы уверены, что они будут действовать, как подобает чтителям пресвятого и страшного имени Твоего! А если в безднах премудрости и милосердия твоего обретается какое-либо средство ускорить концом брани и пришествием вожделенного мира: то да останутся, о Всеблагий, без действия и сии страшные орудия и их мужественные служители, о чем последнем, по христианской любви к человечеству, они умоляют благость Твою вместе с нами!..
Предположения о новом бомбардировании Одессы, к сожалению, не замедлили оправдаться. Вскоре по взятии Севастополя, именно 26 сентября 1855 года, многочисленный неприятельский флот явился снова пред Одессою, угрожая жителям города всеми ужасами войны, разорения и опустошения, которым уже было подвергнуто южное побережье Крымского полуострова. Со следующего же дня и до 3 октября, то есть во все время блокады преосвященный Иннокентий не переставал совершать покаянные молебствия и произносить свои одушевленные пастырские речи то на соборной площади, то в кафедральном соборе. Третьего октября неприятель снова покинул Одессу, не причинив городу никакого вреда. И Иннокентий по этому случаю совершает в кафедральном соборе благодарственное молебствие и произносит слово.
Если военные действия того времени составляли злобу дня для каждого русского подданного, любившего свое Отечество, то в особенности это нужно сказать в отношении к Иннокентию. Все внимание его было поглощено ходом событий и военных действий; все силы его были направлены к тому, чтобы облегчить трудность военного времени, чтобы принести какую-нибудь пользу своему Отечеству. И словом, и делом он стремился к этому. Проживая в Одессе и посещая неоднократно Крым в это тяжелое для России время, он внимательно следил за всеми движениями, постоянно был обложен военными картами и планами, интересовался и собирал самые подробные и всевозможные сведения о столь близком к его сердцу делу России. Знавшие его близко в то время утверждали, что тогда он был похож более на полководца, чем на архиерея. «Вот что, — рассказывает один современник (Венок, с.123), — я сам слышал в Севастополе: если бы архиерея Иннокентия назначили начальником на такое-то место, то дело было бы хорошо». Своими письмами к Сакену и Горчакову он старался подкреплять, ободрять и поддерживать дух в главных русских руководителях военного дела и не стеснялся указывать им истинные причины понесенных нами неудач, ясно при этом обнаруживая свое понимание дела даже с военной точки зрения. В этом отношении большой интерес представляет целый ряд вопросов, предложенных Иннокентием графу Д.Е.Остен-Сакену. Вот некоторые из них: «В продолжение осени и зимы был ли одет наш солдат и дошло ли до него множество тулупов и других вещей, накупленных в империи?» — «Почему мы с нашими силами, у себя дома, где, как говорят, и стены помогают, ведем войну оборонительную и не можем перейти в наступление? — феномен необыкновенный в истории войн!» — «Отчего, главным образом, зависел неуспех на Альме, на Инкермане и на Черной?»— На последний вопрос последовал от графа такой ответ: «Не дерзаю сказать ничего, на основании изречения Спасителя: не судите, да не судимы будете...»
Слова и речи, произнесенные Иннокентием по поводу событий Севастопольской кампании, быстро расходились по всей обширной России; их читали повсюду с одушевлением и патриотическим возбуждением. И если даже бывшие наши неприятели хотели только посмотреть на этого русского архиерея, то тем более для соотечественников преосвященный Иннокентий стал теперь предметом общего внимания и горячих симпатий.
Московский митрополит Филарет, в своем письме к Иннокентию от 6 января 1854 года, указав на то, что Иннокентий стоит «близко брани и слышания бранем», пишет далее: «не прибавляйте нам к скорбям скорби вашею болезнью. Сила Божия да совершается в немощи вашей. Слова ваши подают надежду, что дух ваш сохранит силу носить немощное тело и деятельно употреблять его...» «В прошедшем году Он (Воскресший) даровал вам в сие время безоружную победу и над видимым всеоружным злом мира: да дарует и ныне или видимую победу, или совершенную неприкосновенность. Читая ваши слова, утешаюсь их силою и вместе их свидетельством, что здоровье ваше, при помощи Божией, поддерживается». А на поздравление с заключением мира, Филарет от 21 апреля 1856 года отвечал Иннокентию: «Как вы, так и мы утешены, что празднуем в мире. Вы имеете особенное право на утешение в мире, потому что мы страдали слышанием брани, а вы входили в самую брань и среди ее подвизались вашим священным служением и Словом...»
Не менее сочувственно относился к патриотической деятельности Иннокентия и соименный Московскому святитель Киевский. От 31 декабря 1854 года он писал Иннокентию: «В годину велия искушения Православной Церкви и любезного Отечества нашего крепко молим Господа Бога о спасении и избавлении и молящеся уповаем, что врата ада, который, кажется, воздвиг все свои козни и насилия, не одолеют святой матери нашей. Вашему высокопреосвященству достался в удел особенный пастырский подвиг в сию годину. Подвизайтесь, Владыко святый, и словом и делом утешать и ободрять воинство христолюбивое и паству вашу». — «На паству вашу, — пишет он в другом письме от 4 апреля 1855 года, — в настоящее время обращено внимание всего мира. Подвизайтесь, пастырю добрый, и словом и делом к ободрению ее в тяжких испытаниях. Весьма желательно благословение мира; но с зверем едва ли достигнем мира, доколе он не будет укрощен силою свыше. Вашему высокопреосвященству подобает расти, мне же молиться...» А по поводу известия о заключении мира Филарет писал Иннокентию от 2 апреля 1856 года: «И все наше Отечество, а особенно паству вашу, столь много пострадавшую от войны, достоит приветствовать с вожделенным миром. Вашему высокопреосвященству от всего сердца желаю долгоденствия и благоденствия». — «Мы здесь все, — писал Макарий из Петербурга, от 10 сентября 1854 года, — с восхищением читаем ваши архипастырские слова и речи по случаю современных событий; с восхищением услышали о новой Монаршей к вам милости (разумеется пожалование Иннокентию алмазного креста для ношения на клобуке) за доблестный подвиг, относящийся к чести и славе отечественного духовенства...» «От всей души благодарю вас за присланные вами проповеди, — писал он в другом письме от 16 августа 1855 года. — Я прочел их с умилением, а последнюю, сказанную в Одессе, даже со слезами: говорю по совести. Да и можно ли не прослезиться?.. Что за предмет, что за дух, что за красноречие!.. Извините, обоими вашими словами я украсил сентябрьскую книжку «Христианского Чтения»*. Да сохранит Господь Вашу жизнь на многие лета!» — «С новою царскою милостию имеем радость приветствовать Ваше высокопреосвященство, — писал также и Антоний, — бывший тогда ректором Киевской академии, от 7 августа 1854 года. В высшей степени и назидательно и утешительно было для всех нас слышать об истинно пастырских доблестных действиях ваших в Одессе во дни тяжкого искушения, постигшего ее, и читать поучения ваши по сему случаю, а теперь радостно видеть и достойную награду за сие — драгоценный крест от царских щедрот. Что теперь враги креста? Все еще, как слышно, ходят окрест взад и вперед в виду Одессы. Да сохранит ее Господь от нового беззаконного нападения!»
* Разумеется: 1) Слово, произнесенное в Севастополе, в лагерной, что на северном укреплении, церкви и 2) Слово, произнесенное в Одесской Успенской единоверческой церкви, по возвращении из Севастополя.
После заключения мира с западноевропейскими державами и Турцией, 8 апреля 1856 года, Иннокентием было отслужено благодарственное молебствие и произнесено слово, достойное и события, и славного имени проповедника.
Страшное время севастопольских военных действий окончилось; но и после заключения мира, трудов у Иннокентия нисколько не уменьшилось*. Явилось множество забот о восстановлении и исправлении разрушенного войной.
Невольно, — говорит Муравьев, — посетивший Крым вскоре после заключения мира, сжимается сердце на самых отрадных, по красоте своей, местах южного берега, при одном воспоминании о Севастополе! Все к нему влечет, как бы течением береговым, в неизбежную пучину, и его родным пеплом, далеко разносимым, мысленно посыпано все поморье, как лавою и пеплом Везувия засыпались окрестные города. Не тот это уже Крым, которым восхищался я за десять лет пред сим, от края его и до края, от Керчи до Севастополя. Та же чудная природа, но по ней как бы простерся саван, объемлющий поморье, как эти дымные облака, которые бродят около вершины Яйлы, спускаясь туманами в долины. На всем лежит еще страшная рука минувшего; по всему берегу говорят о французе, пренебрегая англичанином, как будто бы сюда, на мирный дотоле берег Тавриды, спустился, с возвышенной полосы средней России, незабвенный наш двенадцатый год... Одинокие мачты потопленных судов в заливе Севастополя гласят еще о гибели нашего флота. С обеих сторон сего залива неотпетые могилы и сам он, как бездонная могила, хотя и много славы ярким заревом осияло это страшное зрелище, где все, что только люди могли изобрести адского для взаимного истребления, было ими изобретено, и от стольких здесь столпивших ужасов осталась только одна ужасная память того, что совершилось!..
* Не лишним считаем привести здесь еще одно из писем Иннокентия к Н.Н.Романовскому, также собственноручно им написанное и находящееся ныне в нашем распоряжении; — оно касается событий затронутого нами времени и содержит в себе взгляд Иннокентия на Крымскую войну и ее последствия. Вот это письмо:
Март. 1, 1856.
Вы меня, почтеннейший Н(иколай) Н(иколаевич), приветствовали дружески с Новом годом; а я вас с тем же чувством души приветствую со Святым и Великим постом. Недаром Святая Церковь называет пост весною душевною; точно это весна и воистину Новый год, если под ветхим солнцем нашим есть что-либо новое. Да поможет же вам Господь среди сея новые весны набрать как можно больше цветов духовных, развести их у себя и, глядя на них, самому расцвесть пред Господом!..
Вы пишите, что на вас возложена тяжесть предводительства. Как я ни желаю для вас всякого облегчения, но этой тяжести я почти рад; ибо уверен, что вы будете нести ее во имя Господне и с истинною любовью к человечеству. А теперь именно такое время, когда особенно нужны таковые делатели! О, в трудные времена досталось нам действовать! Эта трудность нигде так не видна, как у нас. Разумею все наше побережье и с Крымом. Я помню 12 год, и могу сравнивать. Как тогда, так и теперь шли не один, а друг за другом, все апокалипсические кони с всадниками. Теперь, когда война замолкла, идет язва и болезнь. Страшно сказать, что они производят. Но довольно трудно сказать, что производят зло, не меньшее самой войны...
Странно, что никто из вас (не) вздумал посетить Севастополя во время его годовой осады. Вещь была очень возможная, и даже не дивитесь, если скажу — неопасная. Но что бы посетитель увидел? Ад на земли. Конечно, для многих такое видение не нужно; а некоторым оно было бы в истинную пользу. Милости просим, по крайней мере, посетить эти места, по прошествии брани... На Бородино же путешествуют; но се более Бородина зде! Тут же есть чему и поклониться; ибо здесь колыбель нашего православия — Херсонес священный...
Брат М(атвей) А(лексеевич), слышу, осиротел. Провожайте его к нам. Ему-то именно стыдно было просидеть в такую эпоху дома и не явиться к нам разделить наше обстояние и горе. Посылаю вам книжицу во свидетельство того, что с нами было. В эти два года мы пережили как будто 20 лет. Отцу протоиерею вашему, общим знакомым, начиная с вашего семейства, мира, здоровья и радости!... Извещайте, хотя изредка, что происходит в вашем круге. Ведь он не далек от имени по сердцу!., а брат слишком молчалив.
Опустошенная войной святыня края, разоренные монастыри и церкви, неустроенные еще кладбища падших на брани воинов и другие епархиальные дела Крыма всецело завладели вниманием и заботами преосвященного Иннокентия. Почти все свое время он посвящал хлопотам о приведении в исправность и надлежащий порядок того, что было разрушено и опустошено войною. Сам лично он постоянно разъезжал по Крымскому полуострову, чтобы на месте лучше можно было увидеть, что и как следовало устроить. Работа кипела повсюду: церкви, поврежденные неприятелем, поправляли, на некоторых местах знаменитых битв строили часовни, кладбища обносили рвами и оградами. К сожалению, все это Иннокентием было только начато, но не суждено ему было довести дело до конца...
Между тем события шли своим чередом. Вся Россия, вздохнув свободно по окончании войны, готовилась к радостному празднованию священного коронования благочестивейшего Государя Императора Александра Николаевича, которое решено было совершить 26 августа 1856 года. Для участия в этом священном торжестве был, между прочим, назначен и преосвященный Иннокентий. По этому поводу Московский митрополит Филарет, от 26 июня 1856 года, писал Иннокентию:
Сегодня получил я извещение, что вы приглашаетесь в Москву к священнодействию коронования Его Императорского Величества. Есть ли вы не назначили себе местопребывание, предлагаю вам настоятельские келии в Симонове или в Златоустове монастыре. Там просторнее, но далеко; здесь менее просторно, но ближе к Кремлю. Благоволите уведомить меня, что избираете. Остаюсь в приятной надежде личного собеседования.
К сожалению, и на пути в Москву, и все время своего пребывания в Москве в дни коронационных празднеств Иннокентий чувствовал себя весьма дурно и часто высказывал мысль, что больше ему уже не придется быть в русской столице. На обратном пути из Москвы он пожелал заехать в Харьков, где и пробыл целых три дня. В это время (14 сентября 1856 года) по случаю коронации в Харьковском Императорском университете было устроено торжественное собрание, на которое был приглашен и дорогой харьковский гость. Был здесь, между прочим, тогда и сам министр народного просвещения. Ректор университета Фойгт, профессора: Лавровский, Станиславский и другие произнесли публичные речи: Лавровский — «О педагогическом значении сочинений Екатерины Великой», Станиславский — «О происхождении положительного права». По своему одностороннему направлению, заправленному духом грошового либерализма, речь Станиславского слишком не по душе была преосвященному Иннокентию, так что он написал даже на нее свои «Замечания», начинающиеся эпиграфом из Книги Премудрости Иисуса, сына Сирахова (Сир.19:19), процитированным на латинском языке: «Improbitatis scientia non est sapientia, neque est prudentia, ubi consilium peccatorum» (Несть премудрость — ведение лукавства, и несть разума, иде же совет грешных). «Замечания» эти (на 19 листах), не изданные доселе, в настоящее время находятся в нашем распоряжении, благодаря любезности отца настоятеля Харьковской Воскресенской церкви протоиерея Гавриила Феодоровского, получившего их в дар от близкого к Иннокентию человека — священника Калиновича. Профессор Станиславский, как видно, принадлежал к числу последователей так называемой исторической школы и усвоил себе ее тенденции... Лозунг Николаевского царствования — «Православие, самодержавие и народность» не встретил одобрения на этом собрании; вместо него были провозглашены новые начала предстоявшего царствования «в тройственном союзе правды, труда и науки». Определив, что такое положительное право в его отличии от права естественного и заметив, что вопрос о происхождении положительного права принадлежит к разряду самых запутанных вопросов по односторонности направления ученых, упомянув, наконец, о вековом разделе между юристами-практиками и юристами-философами и находя справедливыми упреки, делаемые последними первым, профессор Станиславский исходною точкою своего исследования ставит учение, господствовавшее в Германии до появления «исторической школы правоведения» в конце XVIII столетия, то есть пред началом, злополучной памяти, французской революции. «Сущность этого учения, — говорил профессор, — состояла в том, что государство представляемо было как нечто не зависящее от своего естественного основания, — от народа, а вследствие того и право рассматриваемо было, как произведение власти государственной — власти законодательной». «Господину профессору, — говорит Иннокентий в своих «замечаниях» (с.4), — не нравится это старинное положение и он приступает к изложению противоположного учения «исторической школы», к последователям которой он сам хотел принадлежать. Гуго Геттингенский, проникнутый духом исторического законоведения XVI и XVII столетий, преимущественно учением Куяция и Шультинга, первый решился выступить против господствовавших убеждений с неотразимыми, по мнению профессора, доказательствами их неосновательности и высказал основную мысль, что положительное право есть органическое целое, которое надобно рассматривать не как совокупность постановлений законодательной власти, но как одно из важнейших проявлений духовной производительности известного народа». «То есть, — поясняет Иннокентий в своих «замечаниях», — если какое-либо государство представит себе, как живое, органическое, например, человеческое тело, то власть им управляющая и содержащая весь порядок душевных и телесных отправлений происходит не от головы, а от брюха». «Народность есть основание государства и права; постановления власти законодательной должны быть почерпаемы из народного духа и сознания». «То есть, — опять поясняет Иннокентий речь профессора Станиславского, — что брюхо пожелает, то голова должна исполнять, передавая повеления его исполнительной власти органам движения: рукам и ногам. Вот сущность учения исторической школы, — учения, которому следует профессор и «представитель которого господин Савиньи (F.C.V.Savigny) строго, но справедливо, по мнению профессора, оценил три замечательнейших европейских кодекса!» Преосвященного Иннокентия при этом особенно возмутило то, что свои воззрения профессор Станиславский задумал оправдывать еще и данными Святого Писания, надевая на себя «библейскую личину». К сожалению, здесь не место подробно знакомить наших читателей с этим интересным произведением Иннокентиева пера...
Из Харькова Иннокентий проехал в столь любимый им Святогорский монастырь. И архимандрит Арсений, бывший еще тогда настоятелем Святогорского монастыря, два года спустя (в 1858 году) рассказывал А.Н.Муравьеву, что в последнее посещение обители, когда возвращался с коронации, преосвященный Иннокентий уже предчувствовал свою близкую кончину и, прощаясь во святых вратах, поклонился до земли настоятелю и всему братству, прося себе прощения, если чем их оскорбил во время управления его епархиею, потому что, — присовокупил он, — «мы уже не свидимся более на земной жизни» (Впечатления Украины и Севастополя 1859, с.2).
Во время своего управления Херсонской епархией преосвященный Иннокентий не переставал заниматься и трудами учеными. Так, кроме хлопот по изданию своих проповедей, он все еще продолжал трудиться и над составлением «Догматического Сборника». «Новый год что-то начался для меня тяжело, — писал Иннокентий Макарию от 14 января 1851 года, — около трех недель страдаю от простуды, — в постелю не кладет, но и делать ничего путем не дает. А много бы есть чем заняться, начиная со сборника». Тем не менее, к сожалению, нужно сказать, что труд этот так и остался неоконченным. Из экзегетических трудов Иннокентия доселе в печати не явилось ни одного*.
* Впрочем, Н.И.Барсов, профессор Санкт-Петербургской Духовной академии, охотно готов приписать Иннокентию «Разбор некоторых мест рус. перевода Евангелия, изданного Библейским Обществом в 1823 году». Этот «разбор» тем же Н.И.Барсовым отпечатан в «Чтениях в Обществе любителей духовного преосвящения», 1884, июль-август, с.33-40.
Но он много трудился и над толкованием Слова Божия. С этою именно целью он просил Макария выслать ему известное сочинение Гретца — Commentair in Matheum. Впрочем, в недавнее время в печати опубликовано, составленное Иннокентием для великого князя Константина Николаевича, истолкование многих неудобопонятных выражений, встречающихся в псалтире и других богослужебных книгах Православной Церкви. О научном достоинстве этого толкования можно судить по тому, что вместе с ним Иннокентий тогда же писал Его Высочеству:
Удостоенный высокого поручения Вашего, спешу представить Вам краткое пояснение тех мест и выражений нашего церковного молитвенника, кои темнотою своею запинали для Вас стремления духа молитвенного. Поелику темнота сия происходит в молитвеннике не от самого предмета, а от образа его изложения, то есть от неточности и устарелости славянского перевода: то, для рассеяния ее, естественно, надлежало обратиться к подлиннику греческому и еврейскому, что и сделано мною с возможною точностью, без привода, однако же, на бумаге самых слов подлинника, так как это, без особенной нужды, распространило бы сделанные мною для Вас примечания и придало бы им школьный вид. Где самый подлинник, особенно еврейский, по глубокой древности языка и оригинальности выражений, не представлял желанной ясности, — там призвана была мною на помощь священная археология, без ученого, однако же, ее снаряда, который также показался мне в настоящем случае неуместным.
Немало интересовался преосвященный Иннокентий также и современной ему церковно-общественной жизнью, — следил за развитием раскола и борьбою с ним, равно как занимался исследованием сущности и истории русского скопчества. С этой целью он просил Макария сделать для него выписки из толковников на известное место из Евангелия от Матфея, на которое обыкновенно ссылаются скопцы, как на мнимое оправдание своего заблуждения; с этой целью он просил выслать ему и ту часть «Христианского Чтения», в коей помещена статья против скопцов.
В это же время Иннокентий составил и несколько акафистов, каковы: Пресвятой Троице, Воскресению Христову, Архангелу Михаилу и к причащению Святых Тайн. Отсылая к Макарию акафист Архангелу Михаилу, он писал ему между прочим следующее:
Думаю, что вас, несмотря на Аландские острова, еще не взяли в плен англичане; мы тоже ходим покамест на свободе, и потому занимаемся кое-чем на досуге. Прилагаемая при сем книжица есть плод подобных занятий. Она предназначена для здешнего сировоспитательного Михаило-женского монастыря, который содержится почти всецело церковными доходами. Для сего, между прочим, у них служится в понедельник акафист святому Михаилу, читавшийся доселе по тетради, выписанной из известного Почаевского акафистника. И лучше, конечно, будет, если позволят напечатать и употреблять вновь составленный. Но для сего, как ведаете, ему надобно пройти немало мытарств. И вот среди их-то вы благоволите взять эту книжицу под ваше опытное руководство. Если бы паче чаяния в ней открылось что-либо колеблющее Церковь и Отечество, — в таком разе нечего показывать ее и на усмотрение Синода, а если она явится достойною того, чтобы быть представленной Синоду для пропуска, то о времени представления ее туда дайте мне знать, дабы я успел вовремя закинуть там слово благо в пользу ее. Хочется дело довести до конца, потому что этим дается и немалый кусок хлеба для сирот и монахинь. Подобного происхождения все мои акафисты, то есть мною редактированные, что в сущности они существовали, кажется, у нас еще задолго до книгопечатания...
В Одессе же Иннокентий в третий раз занялся хлопотами об издании своего давнего, обширного и знаменитого труда — «Последние дни земной жизни Господа Нашего Иисуса Христа».
Пересматривая недавно свою библиотеку, — писал он Макарию от 29 апреля 1855 года, — невольно наткнулся я на три тома рукописи с последними днями земной жизни Спасителя, которая целые десятки лет стоит без движения, с тех пор, как ей не посчастливилось в вашей цензуре, благодаря усердию отца Райковского. Перевернув несколько десятков листов в рукописи, я нашел, что она, при некоторой перечистке мыслей и выражений, при некоторых небольших пропусках и добавлениях, могла бы явиться в свет. И вот это сделано уже мною над первым томом. Остается узнать: можно ли прислать его в вашу цензуру или к вам для сдачи его туда? Недоумение рождается от того, что эта рукопись уже была в вашей цензуре и не пропущена ею. Благоволите посему преподать нам наставление, которому мы последуем неуклонно.
На этот раз хлопоты Иннокентия увенчались успехом: издание в свет его прекрасного произведения было разрешено; но безпощадная смерть, к сожалению, похитила автора раньше, чем оно вышло из под типографского станка.
По поручению Императорской Академии наук, в 1854 году, преосвященный Иннокентий рассматривал догматическое богословие ректора Санкт-Петербургской академии, епископа Макария, и по рассмотрении представил свой отзыв. Отзыв этот весьма интересен; с одной стороны — он показывает нам, какою глубокою эрудициею обладал сам рецензент, а с другой — свидетельствует и о том, насколько Иннокентий был благороден в суждении о чужом труде и как рад он был поддерживать выдающиеся таланты, хотя бы они и грозили затмением его собственной славы.
Рассматриваемое нами сочинение, — так начинает Иннокентий свой отзыв, — составляет собою редкое и самое отрадное явление в нашей богословской литературе, подобного коему она давно не видала на своем горизонте и, по всей вероятности, не скоро увидит опять. Самые иностранные богословские литературы, несмотря на их давнее развитие и вековые усовершенствования, не представляют, особенно в современности, творения с такими достоинствами, как православная догматика преосвященного Макария. Богословие, как наука, подвинуто сим многоученым творением далеко вперед и много приобрело уже тем, что разоблачено в нем совершенно от схоластики и латинского языка и таким образом введено в круг русской литературы и предложено, так сказать, ко всеобщему употреблению для всех любителей богословских познаний. Но самая большая заслуга автора состоит в том, что в сочинении его в первый раз изображены со всею силою и убедительностью, ученым и вместе удобопонятным языком, те догматы и положения, коими восточная Православная Церковь отличается от всех прочих вероисповеданий христианских. После сего иностранный богослов никак не может сказать, что в восточной Церкви привыкли веровать в свои мнения безотчетно: ибо в новой православной догматике содержится такой отчет во всем, подобного коему доселе не представила большая часть церквей неправославных.
Приступая затем в частности к разбору догматики Макария, Иннокентий прежде всего касается ее плана, метода, объема и способа изложения.
Во-первых, относительно плана, — говорит Иннокентий, — преосвященный Макарий умел положить основу своему сочинению гораздо лучше и прочнее своих предшественников и вообще других обрабатывателей догматического богословия. Приняв за исходную точку самое понятие о христианской религии, как не просто только первобытной или представляющей естественный союз человека с Богом, но религии в ее дополненном через Откровение и исправленном виде, — как союз падшего человека с Богом, восстановленный сверхъестественно через таинство искупления и благодати, — он разделил свою догматику самым естественным образом на две части, по самому роду догматов, из которых одни принадлежат ей, как религии вообще, а другие, — как религии восстановленной, сверхъестественной христианской. В первой — излагается учение о Боге и об отношении Его к человеку естественном и общем, какое имел к нему Бог в религии первобытной и имеет равно ко всем прочим существам мира, как их Творец и Промыслитель; во второй — учение о Боге, как Спасителе человеков падших, и об отношении Его к человеческому роду особенном, сверхъестественном, какое Бог имеет исключительно к человеку в религии восстановленной, как наш Искупитель, Освятитель, Судия и Мздовоздаятель...
Во-вторых, в отношении к методу или способу раскрытия истин богословских, у преосвященного Макария каждый догмат обозревается и раскрывается со всех сторон, с каких только он может с пользою явиться в науке. Рассмотрение всегда открывается обстоятельным изложением о предмете учения Церкви, как хранительницы православия, и автор, не ограничиваясь здесь приведением только главных пунктов этого учения касательно главных догматов, выставил оное (первый) с отчетливостью касательно всех прочих, — даже в отношении к некоторым частным истинам. За изложением учения Церкви, относительно каждого догмата, всегда следует подтверждение его из Священного Писания, и гораздо превосходнее, нежели у прежних догматиков, как относительно обилия текстов и выбора их, так и в особенности относительно раскрытия и приложения к доказываемому предмету. Вслед за указанием на существование догматов в Священном Писании, всегда с подробностью приводится, как сии же самые догматы постоянно существовали в предании Церкви вселенской и являются целые ряды свидетелей сего предания — Отцы и учители Церкви первых шести веков. За сим к дальнейшему пояснению догматов, автор призывает на помощь и самую историю их, которая, по важности своей, давно составила из себя даже и особую науку в иностранных литературах, а у нас оставалась в забвении, и дает в своей догматике место для безпристрастного взора здравого разума на догматы христианские, удачно избегая при этом двух недостатков — направления рационалистического и схоластического. И наконец, нравственные выводы из догматов, коими заключается у автора каждая глава, везде являются в приличной полноте, проникнутые христианским чувством, и как зрелый сочный плод, заставляют желать изведать их собственным вкусом на опыте...
В-третьих, насчет объема содержания, который предначертал себе преосвященный Макарий, догматика его превосходит все бывшие до него опыты этого рода в русской литературе. Этого он достиг, кроме обширности самого метода, во-первых тем, что дал место в своей догматике некоторым дотоле не включенным в нее предметам, как, например, очерк постепенного раскрытия догматов в православной Церкви, история самой догматики и прочее; а во-вторых тем, что он с особенною обстоятельностью старался раскрывать те догматы, которые составляют отличительный характер православного учения восточной Церкви и отвергаются или превращаются в других христианских вероисповеданиях, как например учение о вечном происхождении Святаго Духа от Бога Отца, о седьми таинствах Церкви, о почитании и призывании на помощь Святых, о молитвах за умерших и прочее...
В-четвертых, и по самому изложению догматическое богословие преосвященного Макария отличается от всех предшествовавших ему сочинений в этом роде; оно написано чистым, правильным, современным русским языком, который легко может понимать каждый сколько-нибудь образованный и смыслящий русский человек; притом это сочинение изложено не столько в форме академического учебника, сколько в виде общенародного руководства, и потому освобождено от всех скучных и тяжелых форм схоластики, почти неизбежных в кратких школьных учебниках. Автор при его особенном даре выражаться о самых возвышенных предметах просто и ясно, умел достигнуть в своем сочинении высшей степени общепонятности. Со всею справедливостью можно сказать, что наука православно-догматического богословия, которая доселе, как наука, была исключительно достоянием школы, выведена автором из тесных стен ее в область действительной жизни и предложена для общественного употребления.
Наконец, сравнив догматическое богословие Макария с лучшими иностранными догматиками того времени, как например Перроне, Клеэ, Штау-денмайера и другими, преосвященный Иннокентий заключает свой критический отчет следующим общим выводом:
Вообще православно-догматическое богословие преосвященного Макария представляет:
- Труд совершеннейший из всех, какие являлись у нас доселе на том же поприще, и не только равняющийся по ученой обработке с лучшими современными иностранными опытами, но и в немалых отношениях далеко их превосходящий.
- Труд самостоятельный и оригинальный, потому что автор ни в системе, ни в методе, ни в способе изложения истин не следовал никому из отечественных и иностранных богословов, а шел своим путем, глубоко обдуманным и верно предызмеренным, черпал сведения из первых источников, из коих многие им собственно найдены и все им значительно разработаны, и таким образом при неутомимом труде воздвигнуто стройное и громадное целое, которое, при всем желании подобных явлений, по всей вероятности, надолго останется единственным.
- Труд, удовлетворяющий всем современным требованиям науки, по стройной системе и выводу всех частей и истин из одного начала, по глубокой и обширной учености автора, по господствующему историческому направлению, столь сродному богословию, как науке положительной, по отличной ясности и вразумительности в способе раскрытия истин, даже по слогу чисто русскому, постоянно носящему, притом, на себе печать здравого вкуса.
- Труд, составляющий важную заслугу не только для науки православого богословия, которую автор несомненно подвинул весьма далеко вперед, — не только для духовного нашего образования, в истории которого появление на свет догматики его послужит некогда одною из замечательнейших эпох, — но и вообще для всей Церкви русской, для всех православных соотечественников, кои получают в этом труде, — чего давно желали, — возможно полное, стройное, основательное и общедоступное изложение отличительных догматов своей Церкви, столь драгоценных для их ума и сердца.
Составив этот отзыв и отослав его в Императорскую Академию наук, Иннокентий от 18 апреля 1854 года писал Макарию: «Книга ваша отослана мною, куда следует и с чем следует, послана 3 апреля. Жаль, что время не позволило мне распространиться в рассмотрении сего важного произведения, но для цели будет достаточно».
Что отзыв был сделан Иннокентием только по его внутреннему убеждению, — в этом не может быть никакого сомнения. Еще гораздо раньше, именно от 14 января 1851 года, когда вышел в свет только первый том догматики Макария и когда Иннокентий не мог еще и думать о том, представит ли Макарий свой труд в Академию наук и будет ли он поручен его рассмотрению, — он, жалуясь на свои неудобства в ученых занятиях, писал Макарию далее: «Желаем утехи, по крайней мере, вам. Ведите к концу догматику, которая надолго останется представительницею степени наших успехов по богословской литературе».
Среди многочисленных своих трудов Иннокентий находил время посвящать свои досуги занятиям историческим и археографическим. Так, — известно, что, в бытность свою Херсонским архиепископом, он собирал сведения для исторического описания священных древностей Крыма, из которых отпечатаны, впрочем, только некоторые, — и усердно хлопотал об осуществлении своей давней идеи и программы «Церковного архива», имея в виду соединить в нем все важнейшие письменные памятники, относящиеся к русской церковной истории, и собираясь издавать его даже на собственный счет. В своем письме к Макарию от 13 декабря 1855 года он, между прочим, писал следующее:
Меня одолели археологические помыслы! Не только все старые затеи лезут в глаза, поднимаясь из мрака давнего забвения, но и новые предположения готовы вспорхнуть целым стадом, только позволь и не припри дверь. И вот вам доказательство! Недавно я смотрел в греческие минеи месячные и мне показалось очень примечательным предисловие к новому их изданию. Не знаю, нападали ли вы на него; про всякий случай я велел его перевести и посылаю к вам. Если у вас нет его — в натуре, то удержите у себя; а если есть, то воротите к нам назад. Тут очень много для истории наших церковных книг. А раскольники гоняются — Бог знает — за чем! Да и справщики наши XVI столетия не обратили на это внимания. Еще дело: лет за десять, если не более, назад, меня занимала сильно идея церковного архива, предполагавшегося к изданию в свет. Программа его (к сожалению, между моими бумагами ее нету) должна быть у Константина Степановича (Сербиновича). Желал бы я знать о ней ваши мысли. Потрудитесь взять у него и сделать копию для меня и прислать с вашим мнением. Право жаль, что сидим сложа руки, когда нашим же добром люди разживаются и морочат целый свет. Ну, ведь археографическая экспедиция почти все выбрала из монастырей. Почему Синоду прежде не сделать то же, что сделали они? И теперь мне кажется, хорошо было бы выбрать из книг сей комиссии статьи, касающиеся духовных дел, и напечатать особо для церковной истории. Это вышло бы книги две — прекрасное пособие историческое. Издержки на это я готов взять на себя.
«Археологические помыслы и затеи» не оставляли Иннокентия в покое, кажется, ни на одну минуту. По крайней мере, даже и незадолго уже до своей смерти он писал о них Макарию. «Я хлопочу теперь — пишет он в своем письме к нему от 13 апреля 1857 года, — узнать и проведать, нет ли чего для нашей истории в патриаршем Константинопольском архиве: ведь, по теории, там многое должно быть, особенно касательно крымской иерархии...» А упомянув затем о примечательных древних обителях по Анатолии, присовокупляет: «Мы там уже нашли кое-что для истории Крыма...» В киевских архивах также по просьбе Иннокентия отыскиваемо было для него все, что только имело какое-либо отношение к Херсонской епархии и началу нашей церковной истории. «Письма папы Мартина, — писал киевский ректор Антоний Иннокентию 7 июля 1851 года, — отысканы мною и уже переписаны тщательно. Переписываются и послания епископа Скифского и епископов Европы к императору Льву. Сверив их собственными глазами с подлинником, перешлю со следующею почтою». «Жития херсонских епископов переписываются и скоро будут присланы. Жизнь Космы и Дамиана отыскал, но трудно скоро доставить: чрезвычайно много письма» (письмо Антония к Иннокентию от 14 октября 1851 года). «Рукопись Могилы списывается успешно. Оказались там вещи очень интересные исторического содержания. Кроме этого там есть какие-то каноны и песни церковные: не знаю, списывать ли и это; интереса нет». (Письмо Антония к Иннокентию от 7 апреля 1853 года). То же самое пишет Антоний к Иннокентию и от 30 августа того же года: «Из рукописи Петра Могилы я переписал все любопытное и достойное внимания, то есть все исторические заметки. Не знаю, нужно ли переписывать прочее, как-то: каноны и стихиры кое-какие, неважные. Как прикажете? Что переписано, могу прислать без замедления, но с условием, чтобы и ваше высокопреосвященство подарили библиотеку нашу экземпляром Палинодии, как это сами изволили обещать, в бытность свою в Киеве». Кроме того, через Антония же Иннокентий хлопотал о разработке исторического материала для составления житий крымских угодников Божиих, описания крымских древностей и т.п.
Общественная, как и литературная, деятельность Иннокентия не ограничивалась, впрочем, пределами только одного нашего Отечества, но распространялась также и за границами России. Проповеди его были переведены еще при его жизни на многие иностранные языки: французский (Стурдзою), польский, сербский, немецкий (С.Шафрановым), греческий (по всей вероятности, при содействии Типалдоса) и армянский (Н.Артюховым). И в иностранной литературе талант русского проповедника, вопреки обычному в то время в ней игнорированию самых замечательных явлений русской жизни или неприязненному к ним отношению, находил себе безпристрастную оценку и восторженные похвалы (в журналах: Semeur и Revue criticue, изд. Cherbulier) таких знаменитостей, как Viniet («Христианское Чтение», 1884. ПНУ, с.502).
Кроме того, со времени назначения преосвященного Иннокентия на Херсонскую архиепископскую кафедру, ему пришлось стать в непосредственные отношения к славянству в качестве члена Одесского болгарского настоятельства и принести немало пользы южным славянам как своим ходатайством за них и денежными пособиями, так и своим содействием к сообщению в высшие сферы сведений о ходе у них умственного образования и гражданственности, об угнетениях и истязаниях, ими претерпеваемых от врагов Христа и славянства. Вот почему Н.И.Барсов совершенно справедливо говорил в своей речи, произнесенной им в собрании Санкт-Петербургского Славянского благотворительного общества 17 ноября 1883 года:
Иннокентий — не чужой человек Славянскому благотворительному обществу; между знаменитыми именами новейшей славянской истории ему принадлежит по всей справедливости одно из самых видных и почетных мест. Это был один из самых энергических и даровитых ревнителей славянского духовного единения и взаимности. Близкий друг Погодина, он был весь до мозга костей проникнут теми симпатиями к славянству, которые составляют жизненный нерв и главный импульс всей деятельности нашего знаменитого историка. С непрерывным вниманием, вместе со своим московским другом, следил он за всеми перипетиями и сколько-нибудь выдающимися явлениями в гражданской и умственной жизни наших западных и южных соплеменников, разделяя все чаяния и мечтания своего друга в этом направлении.
Как вообще близко к сердцу принимал Иннокентий дело славянства и какие идеальные, «чаяния и мечтания» разделял он в отношении к нашим единоплеменникам, — видно также и из письма к нему его другого ученого друга, славянофила, О.М.Бодянского.
Разные заботы, — пишет Бодянский, — не позволяли мне, к крайнему сожалению, по сию пору взяться за перо для новой беседы с вами о деле, равно любезном нам обоим, — нашем безценном славянстве. Я от всей глубины души своей повторяю и не перестану повторять слов вашего преосвященства, которыми так прекрасно и точно выразили вы действительно существующее сходство в нынешнем и прежнем положении наших соплеменников с судьбою народа Божия в Египте: елико удручаху их, толико множахуся. Да пошлет Господь и им Моисея! Тогда была бы Пасха по истине всеславянская! О, да пошлет, да пошлет им помазанника Своего! Да не искушает долготерпения раба своего Иова.
За месяц до своей смерти, пересматривая присланные бумаги и письма, Иннокентий занимался, как и во все время, отпискою по делам болгарским. «О безмездном наделении болгарских церквей богослужебными славянскими книгами, — говорит бывший близким к Иннокентию протоиерей Логиновский (Венок, с.56), — мною приготовлено было от имени его преосвященства представление Священному Синоду». По словам этого же самого протоиерея, даже за пять дней до смерти «более всего озабочивали Иннокентия дела болгарские, почему не раз в болезни он принимал к себе члена Одесского болгарского общества Палаузова и подолгу беседовал с ним», — интересовался новоустрояемою придунайскою пустынью священномученика Ферапонта и состоянием новоустроенной им церкви в Галаце.
Заботы и труды Иннокентия для славянского дела были настолько велики и усердны, что многие из его современников никак не хотели верить, чтобы с ними не соединялись какие-либо личные интересы. Ходила даже молва, что Иннокентий был намерен с херсонским архиепископством соединить болгарское патриаршество и этою именно целью старались объяснить себе сильное желание преосвященного Иннокентия в последнее время его жизни отправиться на Восток, в Палестину, через Афон и Цареград. Что у Иннокентия всегда было желание побывать в Палестине, — это совершенная правда. Как мы знаем уже, бывший епископ Нижегородский Иеремия, жертвуя в день юбилея Киевской Духовной академии крест из Иерусалима «В память первой преобразованной академии питомца, в Бозе почивающего архиепископа Херсонского Иннокентия», в своем письме на имя ректора академии относительно Иннокентия говорит, что в Палестину, «во все годы достославного сего служения академии и после, выну душа его стремилась». — Действительно, еще в марте 1840 года, будучи академическим ректором и Киевским викарием, после новой неудачной попытки уволиться «от ученых должностей», Иннокентий просил Киевского митрополита Филарета исходатайствовать ему пред Священным Синодом разрешение посетить святые места Иерусалима и поклониться гробу Господню. Но в ответ на эту просьбу митрополит Филарет писал Иннокентию от 15 марта 1840 года: «Желание Ваше посетить святые места Иерусалима и поклониться гробу Господню весьма благочестиво. Но едва ли можно его исполнить в Вашей степени служения Церкви Святой. Я еще не говорил о сем никому здесь. Но не надеюсь, чтоб согласилось правительство отпустить Вас, кроме других, вероятно, и по политическим причинам. Турецкое правительство весьма недоверчиво. Кажется, не пропустит без некоторого волнения российского архиерея в свои владения; почтет, что не без видов политических Вас отправляют в Иерусалим. Вот важное преткновение. И мне оставаться так долго без викария неудобно. Впрочем, я поговорю о сем, с кем следует, и о последствиях Вас уведомлю». Иннокентий в ответ на это продолжал настаивать на своей просьбе, но Филарет снова писал ему от 20 марта того же года: «С некоторыми из владык говорил я о намерении Вашем путешествовать в Иерусалим. Находят непреоборимые препятствия по нынешним запутанным и критическим делам Востока. К тому же в Турции и Египте свирепствует чума. Кажется Вашему Преосвященству надлежит оставить свое намерение. В последнее время своей жизни Иннокентий также мечтал о поездке на Восток. Месяца за полтора до своей смерти, обозревая крымские церкви и высказывая желание посетить и лично осмотреть на Дунае Ферапонтиевский скит, он говорил, между прочим, протоиерею Логиновскому: «Да хотелось бы ныне же навестить и другие церкви, особенно в военных поселениях, и — уже после того бы следующим летом, — с Богом — и на Восток...» Но во всех сих случаях трудно допустить, чтобы со своею поездкою на Восток Иннокентий соединял мысль о болгарском патриаршестве... Могли думать, например, он об этом, будучи еще ректором Киевской академии и викарием Киевской епархии?
Для поляков Иннокентий перевел на их родной язык пространный катихизис митрополита Филарета, литургию и полный годовой круг богослужебных песнопений; им же был сделан перевод пространного катихизиса Православной Церкви и на молдавский язык. Многих молодых югославян он воспитал на свои средства во многих высших учебных наших заведениях.
Близка к сердцу Иннокентия была также судьба и греческого единоверного нам народа, как и вообще судьба Православной восточной Церкви. Он хлопотал за них пред самыми влиятельными лицами, уделял громадные пожертвования и собирал таковые от других. Греки обращались к нему в своих нуждах уже и в то время, когда он сам был еще только Киевским викарием. «По письму его Святейшества (константинопольского патриарха), — писал Киевский митрополит Филарет Иннокентию от 28 октября 1838 года, — буду хлопотать у Священного Синода о пособии греческому монастырю». Два года спустя и Иерусалимский патриарх обращался к Иннокентию с просьбою о пособии восстановить обрушившиеся стены Синайские. Отправив пожертвование от себя, Иннокентий испрашивал у митрополита разрешения отослать патриарху пять тысяч рублей из Михайловского монастыря, находившегося в непосредственном ведении самого Иннокентия. В ответ на эту просьбу митрополит Филарет писал Иннокентию от 29 марта 1840 года: «Выписку из письма патриаршего читал я в собрании Священного Синода. Все жалеют о бедственном состоянии греческой Церкви. Но врата адова не одолеют ее. Пяти тысяч рублей не следует отсылать патриарху: — ибо они назначены для отстройки монастыря. Стен синайских, буде они обрушились, нельзя поправить сею маловажною суммою. Его Святейшество может просить и от Государя». Эти примеры, конечно, далеко не исчерпывают собою все значение Иннокентия для Востока. Особенно много добра он сделал в этом отношении, когда он сам стал епархиальным начальником — Херсонским владыкою.
Так, между прочим, на его пожертвования в Афинах был устроен храм во имя святой Ирины — памятник пятнадцатилетия со времени освобождения Греции от владычества турок. Молодым людям православного Востока Иннокентий охотно содействовал при поступлении их в наши учебные заведения, хотя нередко даже совершенно не знал, к какому сорту принадлежали эти люди. Вот, между прочим, что писал Иннокентию тогдашний ректор Киевской академии, архимандрит Антоний от 23 марта 1854 года.
Два последних письма получил я через руки греков. По ним сделано в точности все возможное и оказан обоим братский прием. От первого вот и доказательство — письмо, которое он просил передать вашему высокопреосвященству. Он имеет приют в Лавре. Только Бог его знает — об нем есть не совсем благоприятные вести. Отец Петр Троицкий, бывший в Иерусалиме, видел его там иеродиаконом, а у нас он является в светском платье. Да и о выбытии его из Иерусалима известна не совсем благовидная история. Иеромонах Нектарий, прибывши, все это подтвердил. Как бы с ним еще не впутаться в какие-либо неприятности из-за простодушного гостеприимства. Между тем, он, в свою очередь, успел бросить также некоторую тень и на вновь прибывшего отца Нектария, который изъявил желание учиться у нас в академии, хотя об этом его желании в письме вашем ни слова не сказано. Такие небратские свидетельства обоих греков друг о друге, признаюсь, колеблят доверие к ним обоим и поставляют в недоумение касательно того, как с ним быть. Был у нас и третий грек — иеродиакон или даже архидиакон Григорий, который хотя крепко был обласкан нами и представлен даже к степени магистерской — не по достоинству, а по братскому участию нашему к грекам, о которых давно сказал кто-то: «О греки, греки, кто вас не любит?» — однако же оказался не таким, как должно. Поэтому невольно приходишь к такому заключению: Бог с ними — с этими пришлецами! Лучше бы без них. Впрочем — паче всего любовь христианская. Постараемся наиболее с нею соображаться в отношении к тем грекам. Отец Нектарий доставил Владыке и письмо будто бы от наместника иерусалимского, митрополита Мелетия, его родного дяди. Есть ли теперь и корреспонденция со святыми местами?..
Любовь Иннокентия к Востоку была так велика, что достаточно было быть греком по происхождению и православным по вероисповеданию, чтобы сразу привлечь к себе все его симпатии.
Не менее сильно было и то нравственное влияние, которое Иннокентий всегда производил на единоверных нам греков и славян.
По словам Н.И.Барсова («Христианское Чтение», 1884, 3-4, с.528), изучившего целую массу писем к Иннокентию от разных лиц, Иннокентия всегда возмущала вражда двух единоверных национальностей, живших в Турецкий империи. Защищая турецких болгар против фанариотского духовенства в Болгарии, он в Константинополе и свободной Греции зорко следил за ходом дел не только церковных, но и политических. Русские архимандриты и иеромонахи, состоявшие при наших миссиях в Афинах, Иерусалиме, Константинополе, особенно Антонин, Поликарп и Софоний, ученики его по Киевской академии, а также известный своими письмами об Афоне святогорец Серафим, сообщали ему довольно подробные сведения о делах на Востоке, и Иннокентий, через греческих дипломатических агентов у нас — Зографа, Негри, Делиани и Метаксу с одной стороны, и через русских дипломатических представителей на Востоке — Базили, В.И.Титова и других, — старался направлять ход дел церковных, а по возможности и политических в духе религиозного единения и мира между греками и славянами. Результатом таковых забот его о примирении греков со славянами было, по словам того же ученого (ibid.), построение в Константинополе, с разрешения султана и согласия Константинопольского Патриарха, князем Богоридесом болгарской церкви и возведение в сан епископа Лаодикийского образованного славянского патриота Стефана Ковачевича, которому и назначено было состоять при этой церкви в качестве официального представителя болгарской национальности по делам религиозным в столице Турецкой империи. Затем по ходатайству Иннокентия знаменитому греческому богослову и проповеднику Константину Икономосу, по Высочайшему повелению, дано было звание члена Санкт-Петербургской Духовной академии с содержанием две тысячи рублей (ibid., с.529). Далее, когда был убит в Константинополе известный священномученик нового времени, Константинопольский Патриарх Григорий, — Иннокентий призвал к себе в Одессу престарелого греческого митрополита Агафангела, которому угрожала подобная же участь. «Иннокентий, — говорит Н.И.Барсов (ibid.), — лелеял и нянчил старца-митрополита, ссужал крупные суммы Типалдусу* и через них сносился с Грецией и Константинополем, где пользовался чрезвычайною популярностью, как это видно из писем Вальянова, и влиял через них на греческую иерархию и особенно на молодое поколение греческого духовенства».
* Брат митрополита Агафангела, известный историк, бывший пред тем профессором Афинского университета.
Участие Иннокентия в судьбах свободной Греции выразилось не только в денежных пожертвованиях, сделанных им в пользу греческих церквей, но также и в учреждении учебных заведений, как и в снабжении их всеми необходимыми средствами и пособиями. С этой целью он входил в сношения с богатыми и учеными людьми, книготорговцами, издателями, публичными библиотеками, академиями, университетами и семинариями, испрашивая у них для греческих училищ как денежных, так и учебных пособий. С такою, между прочим, просьбою относился Иннокентий и к Макарию, бывшему тогда ректору Санкт-Петербургской Духовной академии. Но в ответ на это, в своем письме от 19 мая 1853 года, Макарий писал Иннокентию следующее:
Предположение пособить библиотекам греческих школ из библиотек наших духовных училищ, мне кажется, мало принесет пользы! Наши библиотеки очень не богаты, и если могут поделиться, то разве каким-либо старьем — схоластическою латынью и т.п. В частности здешняя академическая библиотека уже довольно опустошена пожертвованиями своих дуплетов в библиотеки Казанской академии и Ставропольской семинарии. Не лучше ли пособить греческим библиотекам пожертвованиями наших русских книг, по нарочитому воззванию. Об этом теперь требуется высшим начальством соображение от нашего академического правления, и скоро уже имеет быть представлено его сиятельству.
Греческое королевское правительство вполне ценило участие, заботы и труды Иннокентия на пользу своего свободного Отечества. В 1851 году греческий король прислал Иннокентию орден Спасителя 1-й степени «в воздаяние, как сказано в рескрипте, денежных пожертвований, сделанных им в пользу греческих церквей и за назидательные творения, переведенные на греческий язык», а 29 марта того же года Иннокентий получил от императора Николая Павловича и всемилостивейшее соизволение на принятие этого ордена.
Русское правительство также продолжало ценить труды и заслуги Иннокентия во время его управления Херсонскою епархиею. Так, еще 11 апреля 1848 года, то есть почти одновременно с назначением на Одесскую кафедру, — «За отличное служение Церкви и Отечеству и в особенности назидательное действие на сердца вверяемых духовных паств назидательным проповедованием Слова Божия», — преосвященный Иннокентий был Всемилостивейше сопричислен к ордену Святого Владимира 2-й степени. 19 апреля 1853 года «За отличное и достойное пастырское служение Церкви, всегда украшающееся назидательными для паствы трудами и преосвященною заботливостью о благе преемственно вверяемых епархий, и новые опыты сей полезной духовной деятельности», он был Всемилостивейше сопричислен к ордену Святого Александра Невского. Двадцать третьего июня 1854 года «В ознаменование особого Монаршего благоволения к доблестному служению Иннокентия Церкви и Отечеству, оказанному во время бомбардирования неприятелем города Одессы 10 апреля 1854 года», ему Всемилостивейше был пожалован алмазный крест для ношения на клобуке, хотя, впрочем, за эти подвиги все ждали для него бриллиантовой панагии на георгиевской ленте («Христианское Чтение», 1884, 3-4, с.515). Десятого декабря того же года Священным Синодом ему изъявлена была признательность «За пастырскую заботливость о воинах, проливших кровь за Веру, Царя и Отечество в Крыму». Тридцатого апреля 1855 года он получил благодарственный рескрипт от Ее Императорского Высочества, Великой Княгини Елены Павловны «За особенное пастырское участие в благоустроении Крестовоздвиженской общины сестер милосердия о раненых в Крыму воинах», а 15 июля того же года, по представлению главнокомнадующего князя Горчакова, им была получена через военного министра и Высочайшая благодарность «За посещение Севастополя и богослужение в нем во время бомбардирования его неприятелем». Наконец, 26 августа 1856 года, то есть в день священного коронования в Бозе почивающего Императора Александра Николаевича, — «За просвещенное пастырское служение, ознаменованное отличными произведениями дара слова к наставлению душ мирным христианским добродетелям, а в минувшие два года увенчанные достохвальными подвигами самоотвержения в назидание и укрепление паствы среди ужасов жестокой брани», — Иннокентий Всемилостивейше был возведен в звание члена Священного Правительствующего Синода. Это, впрочем, была его уже последняя награда на земле. Не прошло после этого и года, как незабвенного Иннокентия не стало навсегда.
Болезнь, постигшая преосвященного Иннокентия еще в первые годы управления Херсонскою епархиею, усиливалась с каждым годом, пока, наконец, не подточила всех корней жизни и не свела его в могилу. Особенно все хуже и хуже чувствовал себя преосвященный Иннокентий с наступлением 1857 года, а между тем, епархиальные дела Крыма, опустошенного войной, и в этом году неудержимо влекли к себе попечительного архипастыря. Семнадцатого апреля, в день рождения в Бозе почивающего Императора Александра Николаевича, в Одесском кафедральном соборе преосвященный Иннокентий совершал Божественную литургию и благодарственное молебствие. Это было его последнее священнодействие в любимом им соборном храме Одесском. В тот же день, в шесть часов вечера, в сопровождении Одесского протоиерея Логиновского, он отправился в дорогу. Со слов-то этого отца протоиерея, описавшего последнюю поездку в Крым и последние дни жизни покойного преосвященного архиепископа Иннокентия, мы и знаем некоторые подробности того, как окончилась эта дорогая для Русской Церкви жизнь великого архипастыря.
Перед оставлением Одессы Иннокентий зашел по обыкновению в свою крестовую церковь, приложился к иконе Касперовской Богоматери, сотворил три земных поклона, благословил домашних. При этом, — говорит о.Логиновский, — он был в невеселом расположении духа и неразговорчив. Проехав в два дня Николаев, Херсон, Алешки и Перекоп, 20 апреля Иннокентий прибыл в местечко Ак-мечеть Перекопского уезда, и здесь, в Ак-мечетьской церкви, опозоренной бунтовщиками-татарами и поврежденной выстрелами с неприятельских кораблей, совершил молебствие с водоосвящением, а собравшимся поселянам ласково преподал мир и благословение. Двадцать первого числа он служил уже в разоренной Евпатории и, по обыкновению, произнес проповедь, начатую приветом мира и выражением живой радости об окончании бедствия, причиненного войной, и законченную пастырским благожеланием, чтобы жители Евпатории оберегли себя также от плена и врагов духовных. Из собора Иннокентий прямо отправился на место, где во время двукратных покушений исторгнуть Евпаторию из рук неприятелей легло несколько тысяч наших воинов. Долго молился он тут, вместе с гражданами оплакивая кончину павших, и заповедал соорудить им памятник, с часовнею внутри, из бомб и ядер, и совершать ежегодно поминовение 23 апреля, в день великомученика Георгия. Генерал Анастасьев пригласил его к себе на обед, за которым предметом разговора были эпизоды минувшей войны. Между прочим, здесь же был окончательно решен вопрос об обращении древнего генуэзского храма, находившегося близ собора и занятого еврейскою синагогою, в храм христианский. Двадцать второго апреля Иннокентий, еще сравнительно здоровый и веселый, прибыл в Симферополь и остановился в загородном дворце князя Воронцова. На другой день он совершил в соборе литургию, и по обычаю, произнес прекрасное слово на текст: «Яко исчезает дым да исчезнут... тако да погибнут грешницы от лица Божия, а праведницы да возвеселятся», — слово о загробной жизни вообще и в частности о блаженстве праведных и мучениях грешников. Он говорил долго, громко и с особенным одушевлением. «Все слушали, — говорит протоиерей Логиновский, — с умилением; многие воздыхали, а на глазах иных виднелись слезы, как это обыкновенно бывало при его поучениях. Никто из предстоящих не думал тогда, конечно, что это уже последнее слово нашего Златоуста, что отселе навсегда умолкнут сладкоглаголивые уста его, что сим священнодействием в соборном храме Симферопольском оканчивалось его столь всегда торжественное и трогательное богослужение...» В Симферополе Иннокентий пробыл два дня и все это время его занимали хлопоты и заботы о благоустроении как вообще разоренного Крымского полуострова, так и в частности об устроении дел церковно-епархиальных — о восстановлении и новом сооружении церквей и монастырей, о средствах к уничтожению раскольничества, о возвышении христианской Церкви в крае учреждением самостоятельной епископской кафедры, об обеспечении таврического духовенства домами и землями и об ослаблении иноверных обществ там, где таковые усилились ко вреду Православной Церкви (Венок, с.44). В это же время Иннокентий замещал священниками праздные места, для чего вызвал многих молодых людей из числа окончивших курс студентов Киевской академии; указал место в Симферополе на площади у нового фонтана для новой Петро-Павловской Церкви и для новой церкви греческой, наконец, настаивал и на необходимости устройства церкви в военном Симферопольском госпитале, указав на средства к содержанию в ней священника и обещая об этом лично ходатайствовать пред военным министром. Мысль о лучшей постановке органов епархиального управления никогда не покидала Иннокентия. Между прочим, здесь же в Симферополе Иннокентий жаловался на неисправность консисторского делопроизводства. «Как оно неисправно! — говорил он. — Впрочем, скоро, Бог даст, все это переделаю: сокращу канцелярских, изменю, упрощу форму, и тем, надеюсь, дам скорейший ход делам. А затем надобно решительнее взяться и за дело об издании при консистории епархиального журнала; в нем будем помещать главные епархиальные распоряжения и поучения лучших священнослужителей и прочее. Это принесет немалую пользу епархии и покажет другим, что мы не безгласны и кое-что делаем...»
Двадцать пятого апреля Иннокентий был в Бурлюке, на месте известной Альмийской битвы, и рассматривал, где бы лучше поставить там памятник-часовню. Проехав через Бахчисарай, вечером того же дня он прибыл в свой Успенский скит. Здесь он прожил два дня и в это время осматривал монастырь, делал замечания и указания относительно благоустройства монастыря, занимался делами соседних церквей и монастырей и хлопотал об обращении памятника Марии Потоцкой в православную часовню. В одиннадцать часов вечера, быв в бане, он почувствовал боль в левом боку. Тем не менее зашел еще к архимандриту и сделал надлежащие распоряжения относительно служения в Севастополе 28 апреля, для чего и велел отправиться туда как местному благочинному, так и своим певчим. В три часа ночи боль в груди усилилась и ночь на 28 число он провел безпокойно и без сна. Впрочем, на другой день (28 апреля) он еще чувствовал себя настолько здоровым, что решился ехать в Балаклавский монастырь, куда и прибыл вечером, в самую дождливую и ветреную погоду. Но здесь его болезнь стала усиливаться довольно заметно, так что 2 мая он пожелал исповедоваться, а 3 — утром, после ранней литургии, от духовника своего иеромонаха Герасима принял и причастие Святых Тайн, в присутствии настоятеля и монастырской братии. Не имея возможности посетить дальнейшие места Крыма, он отправил вместо себя архимандрита Геронтия, снабдив его письменною инструкциею. В Балаклавском монастыре Иннокентий прожил до 7 мая; но был слаб, все ночи проводил без сна и не имел аппетита. В это время, — говорит протоиерей Логиновский (Венок, с.55), — он «часто поручал молиться о себе в церкви, а келейников заставлял по ночам читать вслух молитвы, особенно псалом: “Помилуй мя, Боже”; непрерывно почти занимался делами: по словам его были приготовлены отношения — к военному министру — о жалованьи флотским иеромонахам, к новороссийскому и бессарабскому генерал-губернатору — об отводе в Крыму свободных участков земли для разоренных крымских скитов, к таврическому губернатору — о притеснениях некоторым обителям, делаемых соседними владельцами, и представление Священному Синоду — о вспомоществовании крайне обедневшему Балаклавскому монастырю; посылал письма к разным лицам, прося всех молиться о нем, слушал чтение книг; назначал денежные пособия скитам; принимал посетителей; окончательно исправил акафист ко причащению Святых Тайн и прочее...»
Чувствуя усиление болезни, Иннокентий скучал за Одессою. «Ах, как бы скорее домой... пожалуй и умрешь здесь», — несколько раз говорил он еще в Балаклавском монастыре. Наконец, 7 мая простившись с братиею, Иннокентий оставил Балаклаву. Переночевав в Симферополе, Иннокентий, едва сидевший в экипаже, отправился далее и 9 числа прибыл в Корсунский монастырь. Здесь он долго беседовал со своим викарием, назначенным в Иерусалимскую миссию, и занимался епархиальными делами. Десятого мая проехав Николаев и нигде не ночевав, Иннокентий на другой день прибыл в Одессу — во втором часу пополудни. На следующий день (то есть 12 мая) был составлен консилиум докторов: Далласа, Энно и Сезеневского. Тринадцатого мая вместе с этими докторами принял участие в пользовании Иннокентия и известный доктор Пирогов; но на выздоровление была уже столь плохая надежда, что больной почти не захотел и лечиться. Тем не менее, в это время, он был, по словам Логиновского (Венок, с.58), в самой свежей памяти и совершенно светлом уме, но в постоянном самоуглублении и молитвенном расположении духа, весьма мало говорил; речь его была кратка и отрывиста; взор вопрошающий и умиленный; нередко видели его молящимся, коленопреклоненным, — тогда он от полноты сердца взывал: «Боже, буди милостив мне грешному! Помилуй меня, Господи, помилуй меня по великой Твоей милости», — не раз за несколько дней до смерти приговаривал окружавшим, — «Такой болезни у меня не бывало; может быть, я умру», — или: «Все что-то плохо; кажется, я умру», — или «я умру»; весьма редко прилегал, а всегда почти, дни и ночи, — или ходил тихо по комнатам, или сидел, склонивши несколько голову на грудь, часто с закрытыми глазами, бледный, изнеможенный. Занятий не оставлял: слушал чтение книг, и преимущественно проповедей высокопреосвященного митрополита Московского Филарета, читал очерк жизни митрополита Платона; пересматривал и исправлял приготовленную еще до болезни службу священномученикам Херсонским. Иногда, сидя за письменным столом, на лоскутьях бумаги слабою рукою писал молитвы и стихи из псалмов Давидовых. Тогда, как и во все время болезни, продолжавшейся ровно месяц, — со всеми был ласков, добр, тих и ко всем внимателен необыкновенно».
Чувствуя приближение своей смерти, преосвященный Иннокентий заблаговременно составил духовное завещание, по которому роздал все свои деньги: 1) сиротам, воспитывавшимся и проживавшим в женском Архангело-Михайловском монастыре, 2) основанным им на Крымском полуострове скитам и монастырям, 3) своим родственникам и 4) лицам, бывшим у него в услужении; а сданное в то время в печать свое знаменитое произведение — «Последние дни земной жизни Господа нашего Иисуса Христа» — собственноручным предложением своим он завещал попечительству о бедных духовного звания и низшим консисторским чиновникам, бедственное положение которых было всегда предметом его забот и попечений.
Теперь нам остается передать рассказ очевидцев о двух последних днях жизни великого архипастыря и незабвенного человека. Двадцать четвертого мая, в пятницу, Иннокентий приказал призвать к себе своих певчих, обласкал их, обещая наградить всех деньгами, и заставлял петь церковные песнопения: «Господи, кто обитает в жилище Твоем», «Пойте Богу нашему, пойте Цареви». «Благообразный Иосиф», «Величит душа моя Господа», «Взбранной воеводе победительная» и воскресные тропари — «Благословен еси, Господи, научи мя оправданием Твоим». «Двадцать пятого числа с утра до трех часов пополудни, рассказывает протоиерей Логиновский (Венок, с.61), Иннокентий пробыл на своей даче; приказал отслужить вселенскую панихиду, что особенно подействовало на благорасположение его духа; осматривал сад и хозяйство; приблизившись в саду к работавшим штатным служителям, ласково сказал им: «Боже, поможи, хлопцы»; читал корректуру печатаемого сочинения: «Последние дни земной жизни Спасителя»; долго беседовал с своим духовником отцом Герасимом, которого привез с собою из Крыма. Возвращаясь в город, останавливался против собора и, крестясь, долго смотрел на него; дома принимал графа Строганова, беседовал с ним около часу и, между прочим, о великости праздника Святой Троицы — любимейший предмет его. «Это — венец христианских торжеств, — повторял он не раз, — то же, что светлый купол в величественном здании. Полна душа моя сим высочайшим торжеством христианства: говоришь, бывало, о нем, сколько угодно, не готовясь; говоришь, — и поток неудержимой речи сам собою льется; говоришь, — и не наговоришься...» Об этом же беседовал Иннокентий и с княгинею Воронцовой, посещавшей его в болезни. В этот день он приказал одному из келейников читать канон и всю службу с акафистом Святой Троицы. Услышав соборный звон ко всенощной, Иннокентий задумчиво сказал, крестясь: «Это — на панихиду; сегодня вселенская панихида». После всенощной он разговаривал на балконе с преосвященным викарием, рекомендовал ему, где по дороге в Петербург останавливаться, и просил приготовить для него особое помещение в Иерусалиме, когда, Бог даст, там будет». «К вечеру ему стало хуже. Между прочим, он велел тогда выпустить из клеток всех птичек на волю. В 11 часов ночи был с ним сильный и тяжкий обморок, продолжавшийся более часа. К этому времени поспешили медики. Пришедши в себя, он тихо благодарил их за участие, но говорил, что у него ничего не болит. Медики удалились, прописав ножную ванну и какую-то микстуру, после которой он не раз просил пить. Последние два с половиною часа провел в безпокойстве, но, как и прежде, в совершенно полном уме и умилительно-молитвенном расположении духа; прилегал, постоянно переменяя место и заботясь о том, чтобы ухаживавшие за ним келейники отдыхали тут же, при нем; приказал приготовить себе постель из свежего сена на полу в гостиной... Уже светало: час был пятый в начале — праздник Святые Троицы (26 мая). Владыка привстал, набожно перекрестился несколько раз, прошелся тихо по комнатам, поддерживаемый келейниками, взглянув на свет начинающегося дня и бросая внимательный тревожный взор на окружающие предметы; при этом умиленно сказал: «Господи, какой день!..» Потом приказал положить себя на сено; переменял несколько раз положение, и, наконец, склонившись на грудь, сказал два раза: «а, вот этак хорошо». Потом, сказав поспешно: «скорее — поднимите меня» и на руках двух келейников, коленопреклоненный, незаметно скончался».
Протяжный, заунывный звон соборного колокола возвестил жителям Одессы о смерти их любимого архипастыря; на бедной земле одним великим человеком стало меньше... Кончина Иннокентия последовала в тот самый день, в который он совершал первую литургию в Одесском соборе.
Погребение Иннокентия, по распоряжению Священного Синода, было совершено Кишиневским архиепископом Иринархом в сослужении бывшего Одесского викария епископа Поликарпа и всего одесского духовенства.
