Вид на Ахтырский Свято-Троицкий монастырь
Из мер, принятых Иннокентием к возбуждению в народе религиозности, особенного внимания заслуживают: 1) восстановление трех монастырей: Ахтырского, Святогорского и Харьковского Покровского и учреждение девичьего монастыря Никольского; 2) учреждение двух крестных ходов с перенесением чудотворных икон в Харькове и Ахтырке; 3) торжественность богослужения и 4) церковная проповедь.
По словам известного историка Шлоссера, XVIII век по преимуществу был временем гонения церковной иерархии и в особенности монашества. В 1759 году в Португалии все монашеские ордена были изгнаны, а их имения, как движимые, так и недвижимые, были обращены в государственную собственность; в Австрии многие монастыри были уничтожены в царствование Иосифа II. Нечто подобное около этого же самого времени совершилось и в нашем Отечестве. В 1764 году было закрыто много монастырей в Великороссии, а в 1786 году та же участь постигла и монастыри малороссийские. Это закрытие у нас многих монастырей, как известно, находится в тесной и неразрывной связи с так называемой секуляризацией церковных и монастырских имуществ. До этого времени наши русские монастыри обыкновенно получали свое содержание от тех земель и угодий, какими они владели, а также от добровольных пожертвований и приношений частных лиц — богомольцев. Императрица Екатерина II, находившаяся под влиянием господствовавшего в то время на западе антимонашеского направления, признала неприличным, несвойственным и даже обременительным для лиц, отрекшихся от мира, владение крестьянами и землею и на этом основании в 1764 году все монастырские имущества были секуляризованы, то есть отобраны в собственность государства с обязательством со стороны последнего доставлять монашествующим содержание от казны. Но так как в это время в России существовало девятьсот пятьдесят три монастыря с двенадцатью тысячами четыреста сорока двумя монашествующими, то само собою понятно, что содержать всю эту массу монашествующих на счет государственной казны было признано слишком невыгодным для государства; решено было закрыть пятьсот тридцать один монастырь и вновь не открывать. В число-то этих подлежащих закрытию монастырей попали и все монастыри Харьковской епархии: Куряжский, Святогорский, Ахтырский, Сумской Успенский, Сумской Предтечев, Михайловская пустынь, Озерянская Богородичная пустынь, Змиевский Николаевский монастырь, Краснокутский Петропавловский монастырь, Сеннянский Покровский монастырь, Вольновский монастырь, Аркадиевская пустынь, Чугуевский Успенский монастырь, Чугуевская Владимирская пустынь и Гороховатская пустынь. Многим из этих монастырей суждено было прекратить свое существование навсегда; Куряжский, по ходатайству харьковцев, был открыт в 1797 году, хотя и считался сверхштатным, то есть не получал содержания от государственной казны, а Ахтырскому и Святогорскому пришлось ожидать появления на Харьковской кафедре знаменитого своего восстановителя — Иннокентия...
Ахтырский монастырь занимает местоположение довольно красивое: он находится на круглой, как шатер, горе, которая летом обыкновенно покрывается густой зеленью. Река Ворскла почти кругом окаймляет эту гору, оставляя лишь небольшой, но необходимый для проезда перешеек. Ахтырская гора невелика: ее окружность не более 200 саженей, а высота в отвесе — до пятнадцати саженей. На северо-запад от этого прекрасного холма, по берегу той же самой реки Ворсклы тянутся горы, покрытые лесом; на юго-восток — стелятся зеленые луга. От города Ахтырки монастырь находится на расстоянии всего только четырех верст. Об основании этого монастыря бывший Харьковский архиепископ Филарет в своем «Историко-статистическом описании Харьковской епархии» рассказывает следующее:
Монастырь этот был основан игуменом Иоанникием, который прибыл из-за Днепра в Ахтырку со всею братиею своею в числе сорока человек, с утварью церковною, с книгами, ризами и даже колоколами. Лебединский монастырь их за Днепром был сожжен; уния и иезуиты гнали детей Православия в гроб. Оставалось бежать, куда только можно было бежать. Бедные странники вследствие сострадательной просьбы жителей города Алешни, по царской воле, получили для основания обители прекрасную гору Ахтырь с прилежащими к ней пустопорожними землями. Это было в 1654 году. Первый храм, деревянный, построен был во имя Благовещения Богоматери и монастырь назывался Благовещенским. Ахтырский полковник Феодор Осипович Осипов построил каменный храм Благовещения. Название Благовещенского оставалось за монастырем около 70 лет и память основателя чтили с благоговением.
Процветание древнего Ахтырского монастыря шло довольно быстро. В 1720 году, — по словам того же самого историка Харьковской епархии, — император Петр Великий подарил своему духовнику, Московского Благовещенского собора протоиерею Тимофею Васильевичу Надаржинскому, богатый Тростянец и некоторые другие имения, находившиеся недалеко от Ахтырского монастыря. И монастырь приобрел в лице этого отца протоиерея нового своего благодетеля. В 1724 году отец Надаржинский построил в нем каменный храм во имя Святой Троицы и обнес его каменной оградой на расстоянии двухсот шестидесяти девяти саженей. С этого то времени, по благословению преосвященного Епифания, епископа Белоградского, Ахтырский монастырь и стал именоваться Троицким. Впоследствии, именно в 1741 году, сын отца Тимофея, Осип Тимофеевич Надаржинский, построил в Ахтырском монастыре каменную трапезу с колокольней и больницу с церковью во имя святых апостолов Петра и Павла. После этого Ахтырский монастырь продолжал процветать еще почти целое полустолетие, пока указом 1787 года не был положен конец его существованию. Ахтырский Троицкий монастырь был объявлен закрытым. Главный монастырский Троицкий храм, только по усиленным просьбам благочестивого владельца деревни Доброславки, был обращен в приходскую церковь, с выдачей вспомогательного оклада на поддержание храма и на содержание священника с причетником — сто двадцать восемь рублей пятьдесят семь с четвертью копейками, определенных, впрочем, указом Священного Синода уже от 20 декабря 1833 года, и тридцати трех десятин подцерковной земли; храмы же Благовещенский и Преображенский, равно как и монастырская ограда, по распоряжению Харьковского приказа общественного призрения, были разобраны и кирпич продан по пятьдесят копеек за тысячу. Тогдашний Ахтырский городничий Мандрыкин выстроил себе, говорят, из этого кирпича прекрасный дом. Большой колокол весом в сто тринадцать пудов и двадцать два фунта был продан Ахтырскому собору за одну тысячу двадцать один рубль пятьдесят копеек ассигнациями, церковные облачения были разобраны по разным церквам. Последним настоятелем древнего Ахтырского монастыря был архимандрит Венедикт; он долго не хотел расставаться со своей любимой Ахтырской горой, хотя и был назначен настоятелем Московского Данилова монастыря; братия были переведены в монастырь Куряжский.
Закрытый гражданской властью, Ахтырский монастырь не был, однако же, закрыт религиозным чувством народа, который не переставал питать глубокое благоговение к святой обители и в ее развалинах. На день Святаго Духа сюда стекались всегда многочисленые богомольцы не только из г.Ахтырки и окрестных селений, но и из отдаленных местностей. Народ смотрел с прискорбием на запустение святой обители. Но в первое время нельзя было, конечно, и думать о ее восстановлении. Между тем, мысль об этом все больше и больше озабочивала окрестных жителей и многих землевладельцев Ахтырского, Белгородского, Волковского и других уездов. В 1835 году они, наконец, подали прошение об этом преосвященному Мелетию, бывшему Харьковскому архиепископу, не требуя никакого пособия от казны и обязуясь обеспечить существование монастыря своими пожертвованиями, — деньгами и угодьями, на которые были приготовлены уже и надлежащие крепостные акты. «Благочестивый архипастырь, — говорит архиепископ Филарет, — изъявил живейшую радость о таком благочестивом деле и полную готовность ходатайствовать пред Священным Синодом об исполнении желаний благочестивых. По собрании сведений, 10 февраля 1840 года просьба представлена была Священному Синоду; но архипастырь Мелетий скончался, а дело возвращено было в консисторию для некоторых дополнений». В деле восстановления Ахтырского монастыря немало понес тогда неусыпных трудов и иеромонах Нефалим Рыхловской Николаевской пустыни. Вот что писали о нем Иннокентию жители города Ахтырки в 1843 году:
По внушению небесного творца, назад тому семь лет, Рыхловской Николаевской пустыни иеромонах Нефалим, прибывши в город Ахтырку, по прошению нашему, принял на себя великий труд — ходатайствовать к возобновлению состоящего близ сего города упраздненного Свято-Троицкого монастыря, двукратно ходил пеший в Священный Правительствующий Синод и неусыпными его стараниями и деятельностью от боголюбивых христиан сделаны в сем монастыре Святой Церкви значительные пожертвования.
Архиепископ Смарагд также содействовал восстановлению святой обители выдачей для этой цели нескольких просительных книг. Зато с формальной стороны дело лежало в консистории без всякого движения. Главное, нужно было указать мотив, который бы мог казаться достаточным для восстановления упраздненного монастыря. Труд этот взял на себя преосвященный Иннокентий. Вскоре же, по прибытии в Харьков, он вошел в Священный Синод с представлением о необходимости восстановления упраздненного Ахтырского монастыря в виде общежития и с приютом для двадцати пяти человек вдовых священников и диаконов, страждущих увечьем и преклонных летами. Ходатайство Иннокентия было уважено. Указом Священного Синода, от 18 ноября 1842 года № 17878, дано было знать, что 31 октября последовало Высочайшее соизволение на восстановление упраздненного Свято-Троицкого Ахтырского монастыря в виде общежития, с назначением на его содержание оклада в сто семьдесят один рубль сорок две копейки серебром (в «Историко-статистическом описании Харьковской епархии» Филарета почему-то указано 31 ноября, как день воспоследования Высочайшего соизволения на открытие Ахтырского монастыря).
Когда состоялся этот указ, стали являться новые крупные пожертвования. Так, в том же 1842 году «Богу известная благотворительница» определила на устройство Ахтырского монастыря десять тысяч рублей ассигнациями*, о чем Иннокентий не замедлил донести Священному Синоду. «Неизвестный» пожертвовал на этот же предмет три тысячи рублей ассигнациями**, которые и были тогда же отосланы в «приказ» для приращения процентами; помещица, вдова Наталия Костевская пожертвовала пять тысяч рублей ассигнациями; Куряжский монах Николай Калашников — пять тысяч рублей ассигнациями; Кулябка, Райковичи, Коренкова, Греков, Алтухов и другие принесли в дар открываемому монастырю землю, лес и разные угодья. Строителем и настоятелем монастыря был назначен Иннокентием, по отзыву ахтырцев, «достойнейший игумен», бывший духовник преосвященного Мелетия, Сергий, который в первых числах января 1843 года вместе с двумя иеромонахами, иеродиаконами и двумя послушниками и отправился в свою новую обитель. В это время в прежнем богатом Ахтырском монастыре, кроме Троицкой церкви и колокольни, существовала только одна небольшая ветхая избушка, оставленная временем и людьми для помещения церковного сторожа. Так как тогда стояла суровая зима, то настоятель Ахтырского собора предложил игумену перебраться на время в город и поселиться с братиею в жилых и удобных покоях, устроенных при соборе. Но игумен, а по примеру его и братия предпочли провести зиму в тесной церковной сторожке.
* Из «дела о пожертвованиях в пользу Ахтырскоого монастыря» видно, что десять тысяч рублей ассигнациями пожертвовала Курской губернии Белгородского уезда помещица, дочь коллежского советника, девица Екатерина Александровна Зверева.
** В вышеуказанном «деле» это пожертвование не значится. По Филарету же пожертвование это было сделано купеческим сыном Григорием Клецою. Филарет, впрочем, пожертвования на Ахтырский монастырь в хронологическом отношении перепутал: многие из пожертвований, сделанных при Иннокентии, он отнес к 1835 году, то есть ко временам преосвященного Мелетия.
Свою деятельность по устройству новооткрытого монастыря игумен начал приобретением строительного материала и хлопотами по возвращению монастырских церковных вещей, розданных и распроданных приказом общественного призрения и разными лицами при закрытии монастыря. Так, в селе Алексеевке Валковского уезда были отысканы сутосеребряные риза и епитрахиль, подаренные каким-то архимандритом Ахтырского монастыря помещику, майору Лисовецкому, а этим последним в 1796 году отданные в Алексеевскую Покровскую церковь. Впрочем, Иннокентий предписал «Дело прекратить, ибо ризы не стоят того, чтобы их брать». Из архиерейской ризницы был возвращен Ахтырскому монастырю кипарисный крест с подножием, оправленный в серебро, с мощами преподобного Лаврентия Печерского. Этот крест последним архимандритом Ахтырского монастыря Венедиктом был подарен в 1788 году тому же самому помещику Лисовецкому для его приходской Алексеевской церкви, но потом преосвященным Виталием взят был «в кафедру». В Ахтырской Николаевской церкви были также отысканы две, принадлежавшие Ахтырскому монастырю, священнические ризы и, по предписанию Иннокентия, взяты в монастырь. Наконец, в Ахтырском соборе отыскали бывший монастырский колокол в сто тринадцать пудов двадцать два фунта весом, проданный, как мы сказали выше, приказом общественного призрения собору за одну тысячу двадцать один рубль пятьдесят копеек ассигнациями. Сначала соборяне не хотели возвращать этого колокола; но потом согласились вместо колокола уплатить монастырю тысячу рублей серебром в течение трех лет. Такое условие было подписано уже обеими сторонами. Иннокентий, впрочем, взглянул на это дело иначе. На рапорте игумена о состоявшейся сделке он положил следующую резолюцию: «Ни собор, ни монастырь без позволения епархиального начальства не имеет права делать подобных записей, что и поставить обоим на вид, а о колоколе вести дело по надлежащему». Такое распоряжение Иннокентия объясняется тем, что временной выгоде монастыря он предпочитает историческое значение, какое имел этот колокол для монастыря, как исторический памятник его древности. На этом колоколе была сделана надпись:
1748 года февраля 7-го дня: По благодати Всесильного в Троице славимого Бога при державе Всепресветлейшие державнейшие великие Государини Императрицы Елисаветы Петровны Самодержцы Всероссийские и при Наследнике Ее Императорского Величества Благоверном Государе великом князе Петре Феодоровиче и Супруге Его Благоверной Государине великой княгине Екатерине Алексеевне вылит сей колокол в Ахтырский Троицкий монастырь. Фундации блаженные и высокославные памяти Их Императорских Величеств Государя Императора Петра Великого, Государини Императрицы Екатерины Алексеевны, Духовника протопресвитера Тимофея Васильевича трудами и иждивением сына его Иосифа Тимофеевича Надаржинского.
На одной стороне колокола изображен крест и на нем распятый Спаситель; внизу креста герб Российский — орел; на другой стороне находится образ Благовещения; над ним крест, копье, трость и буквы по обеим сторонам креста; на третьей стороне — образ Троицы в виде трех ангелов и Авраама; внизу же этого изображения в круге находится надпись: «Лил сей звон мастер Иван Шиловский», а по бокам ее — изображение двух животных. Дело кончилось указом Священного Синода, которым дозволялось «Харьковскому епархиальному начальству возвратить тот колокол из Ахтырского Покровского собора в восстановленный Ахтырский Свято-Троицкий монастырь за ту плату, за которую он поступил к собору». Благодаря стараниям и неустанным трудам отца игумена, в начале весны 1843 года на Ахтырской горе был отстроен уже дом для монашествующих с настоятельскими кельями, а под горой — приют для богомольцев.
Торжественное открытие Свято-Троицкого Ахтырского монастыря было отложено преосвященным Иннокентием на лето. Первого июля Иннокентий прибыл в Ахтырку со своим хором и свитой. К этому же времени туда прибыли и почетнейшие лица губернии: губернатор С.Н.Муханов, губернский предводитель дворянства — князь А.В.Голицын, уездные предводители дворянства — Ахтырский и Валковский и многие другие. Вместе с тем явилось почти все окрестное духовенство; народ шел массами. Вечером Иннокентий совершал в Ахтырском Петровском соборе торжественное всенощное бдение. На другой день, то есть 2 июля, день явления чудотворной Ахтырской иконы Божией Матери, в том же самом соборе преосвященный Иннокентий совершал литургию, а 3 июля, в семь часов утра, при торжественном звоне во всех Ахтырских церквах, начался крестный ход из города в монастырь. Иннокентий и все почетные лица все время шли пешком до самого монастыря; губернатор вместе с губернским предводителем дворянства несли чудотворную икону Богоматери. Тотчас по прибытии в монастырь, в каменной Троицкой церкви началась Божественная литургия, по окончании которой было совершено благодарственное Господу Богу молебствие и заложено каменное здание теплого храма и братских келий. В конце литургии Иннокентий произнес свое прекрасное слово, начинающееся текстом из Екклезиаста: «Есть время всякой вещи под небесем; есть время созидати, и есть время разрушати»... «Пример и доказательство сего здешнее место», — говорил проповедник.
Не знаем, как и от чего именно, — продолжал он: — но пришло на него, за шесть десятилетий пред сим, ужасное время — разрушати, — и все превратилось: смиренные обитатели места сего рассеялись, здания и ограды разрушены, самая святыня разнесена по разным местам. На нерукотворенной горе остался только один рукотворенный храм, как бы на страже среди запустения и в предвестие будущего воссоздания. Долго страж сей стоял в одиночестве пустынном; долго собирались сюда одни звери сельные и птицы небесные. Набожный путник, мимоходя здесь к святым местам Киевским, с сожалением взирал на святую гору, служившую некогда пристанищем для всех, подобных ему странников; мирный житель окрестных селений еще с большим сожалением всходил по временам сюда, на то место, где предки его обыкли собираться на моление во всякой нужде и обстоянии, общественном и частном. Все сетовали об участи сего святого места, и никто не мог поднять его из развалин. Но, наконец, приспело и для сей святой горы радостное время созидания, — и се, паки водворяется здесь обитель Святыя и живоначальные Троицы!...
Напомнив затем о благодарении Господу и о молитве за Благочестивейшего Монарха и Священный Правительствующий Синод, преосвященный Иннокентий, обращаясь уже прямо к обители, говорил далее:
Чего пожелать тебе, святая обитель, в день обновления твоего? Пожелать ли высоких стен, пространных зданий, златых глав, сребра и перлов многоценных? Может быть и сие не мимо идет тебе; но мы пожелаем тебе большего и лучшего. Не высокими стенами ограждаются обители иноческие, а благодатию Божиею, уставом святых отец, послушанием начальникам, взаимным братолюбием и вся превосходящим смирением. Огражденные таким образом, они сами служат невидимою оградою для целых стран. Не златыми главами и крестами блистают святые обители пред очами Бога и Ангелов, а чистотою и твердостью веры православной, неусыпною молитвою о благосостоянии всего мира, подвигами любви христианской и самоотвержением. Не сребро и перлы составляют их богатство, а благие нравы и дарования духовные, коими сам Дух Святый обогащает души простые и смиренные. Сего-то богатства духовного, сего-то украшения нетленного, сей-то ограды несокрушимой молитвенно желаем тебе, новая обитель!..
Слово сие Иннокентий закончил обращением и просьбой к боголюбивым обитателям окрестных мест — продолжить и, если можно, усугубить свое усердие к новой обители.
Проповедь эта произвела на слушателей сильное впечатление. В тот же день, при радостном торжестве открытия Ахтырского монастыря, явились новые жертвователи: между прочим, тогдашний губернский предводитель дворянства, князь А.В.Голицын и жена его София Алексеевна, правнучка известного отца Тимофея Надаржинского, дали обители акт на пятнадцать тысяч рублей ассигнациями, по которому монастырь должен получать проценты. Артиллерийский полковник Макар Николаевич Костырь вместе со своей женой пожертвовал монастырю двадцать десятин земли и двадцать десятин лесу. Впоследствии девицы Жияновы пожертвовали Ахтырскому монастырю еще шестьдесят десятин земли и т.п.
На другой день, то есть 4 июля, Иннокентий снова совершал литургию в Ахтырском монастыре и говорил проповедь, в которой указал на те истинно иноческие свойства и добродетели, какими должны отличаться будущие подвижники Ахтырской горы.
Процветание Ахтырского монастыря, ставшего отныне предметом особенной заботливости преосвященного Иннокентия, пошло весьма быстро. Иннокентий не упускал ни одного случая, чтобы оказать ему свое содействие. В 1843 году определением консистории от Троицкой церкви восстановленного Ахтырского монастыря прихожане и тридать три десятины церковной земли были отчислены к Николаевской церкви соседнего села Чернетчины. Иннокентий не согласился с этим определением и написал такую резолюцию: «Землю-то не лучше ли причислить к монастырю? Консистория имеет войти в рассмотрение о сем немедленно». Вспомогательный оклад, назначенный приходскому причту упраздненного Ахтырского монастыря, также был оставлен за монастырем; даже двадцать один рубль сорок две с половиной копейки, перебранные священником Трояновым, получившим жалованье не по 31 октября 1842 года, когда состоялся указ о восстановлении монастыря, а по 1 января 1843 года, когда он уже не должен был заведовать церковью упраздненного монастыря, были взысканы Иннокентием полностью, хотя в действительности священник Троянов отправлял богослужение в Троицкой Ахтырской церкви до самого прибытия туда монашествующих, то есть до 15 января 1843 года.
Ходатайство Иннокентия пред правительством также не осталось без пользы для Ахтырского монастыря. В феврале 1844 года управляющий Харьковской палатой государственных имуществ господин Маевский уведомил преосвященного Иннокентия, что первый департамент государственных имуществ дал знать вверенной ему палате от 1 декабря 1842 года, что Высочайше утвержденным в 31 день октября того года определением Священного Синода положено восстановить близ города Ахтырки древний Троицкий мужской монастырь, при состоящей там приходской церкви, и отвести оному необходимое пространство земли вокруг церкви для основания обители, именно ту гору, которую занимал прежний Ахтырский монастырь, причем в особом предписании от 18 августа 1843 года, присовокупил: 1) что восстановление Ахтырского монастыря предположено с тем, между прочим, назначением, как сообщил господину министру государственных имуществ господин обер-прокурор Священного Синода, — чтобы находящиеся в Курской губернии два заштатных монастыря, Хотмыжский Знаменский и Белгородский Николаевский, упразднить, обратив их, по местной надобности, в приходские церкви, а земли и угодья, принадлежащие этим монастырям, за исключением потребной, по положению, для приходских церквей, принять в ведомство государственных имуществ и взамен их отвести возобновляемому Ахтырскому монастырю другие угодья, по возможности равного достоинства, и 2) что оказавшиеся при упраздняемых монастырях земли и угодья, как донесла первому департаменту Курская палата государственных имуществ, о принятии которых в ее ведомство сделано уже распоряжение, суть следующие: при Хотмыжском Знаменском монастыре — мельница с двумя амбарами, вновь построенными, и при ней изба, а при Белгородском Николаевском — восемь десятин земли и мельница о двух колесах наливных; сверх того находится семнадцать десятин земли под строением Хотмыжского монастыря, садом и огородом, каковые угодья духовное начальство, впрочем, просит отвести для приходской церкви. Вследствие этого, составив через помощника Ахтырского уездного землемера Машницкого план угодьям, предполагаемым к отводу для Ахтырского монастыря, принадлежащим обществу казенных крестьян села Чернетчины, заключающим в себе десять десятин две тысячи семьдесят пять квадратных сажень каменистой горы с мелкой порослью, одну десятину одна тысяча восемьсот восемьдесят одна сажень земли, состоящей под населением монастыря, шесть десятин четыреста одна сажень земли, удобной для хлебопашества, одну десятину одна тысяча триста тридцать две сажени заливов реки Ворсклы, одна тысяча четыреста восемьдесят сажень под кирпичным заводом и десять десятин одна тысяча семьсот семьдесят сажень мокрого луга с мелкой порослью, и уведомив при этом, что в Харьковской губернии казенные оброчные статьи, из которых можно сделать назначения для возобновляемого Ахтырского монастыря, имеются: в Ахтырском округе ветхая водяная мельница об одном амбаре при селе Бранцовке на речке Дерловой, в Сумском округе: а) подобная же мельница при селении Токарях на речке Гнилице и б) там же фруктовый сад в три десятины одна тысяча двести сажень и в Купянском округе — одна тысяча четыреста тридцать три десятины одна тысяча триста тридцать четыре сажени пахотной земли в даче слободы Покровской, из которой в 1840 году произведен выдел шестьдесят пять десятин для Старохарьковского Преображенского монастыря, — управляющий палатой государственных имуществ просил преосвященного Иннокентия дать свое заключение о том, в какой степени и где именно признано будет удобным сделать отвод угодий для возобновляемого Ахтырского монастыря. Иннокентий воспользовался этим случаем и устроил дело так, что монастырь едва ли остался в убытке.
Со своей стороны продолжал неустанно трудиться для восстановления монастыря и достойный его игумен. Не прошло и четырех лет со времени открытия Ахтырского монастыря, как он был уже окружен каменной стеной на протяжении шестисот саженей; внутри же были построены три деревянных корпуса и один каменный, за монастырской стеной устроены три гостиницы; в соборном храме был возобновлен древний иконостас с богатой резьбой и позолотой, при нем устроены два киота, перенесены клиросы, вместо кирпичного сделан новый деревянный пол и двери, устроено новое горнее место и жертвенник, церковь вся заново оштукатурена, крыша перекрыта новым железом и окрашена зеленой краской, кресты и главы были переделаны и позолочены. Одно возобновление и украшение соборного храма стоило монастырю до восьми тысяч пятисот рублей.
Даже в один год Ахтырский монастырь был настолько благоустроен, что в феврале 1844 года преосвященный Иннокентий счел нужным дать консистории следующее предложение: «Обозрев в прошедшем месяце новый Ахтырский монастырь и нашедши там во всем отличный порядок, долгом почитаю изъявить настоятелю монастыря с казначеем его и экономом благодарность за их труды, терпение и усердие к подвигам иноческим, снискавшим для них уважение всех окрестных жителей».
Почти одновременно с восстановлением Ахтырского монастыря Иннокентий начал ходатайствовать пред Священным Синодом о восстановлении и другого, не менее замечательного монастыря Харьковской епархии, Святогорского — «Русского Афона». Уже вскоре после прибытия своего в Харьков преосвященный Иннокентий писал одному из своих петербургских друзей:
Видно, мой жребий — быть восстановителем монастырей. Только приезжаю в Харьков, и на другой день получаю из Питера письмо от одной знакомой мне особы* — восстановить Харьковский Святогорский монастырь, коего место находится в поместьи сей особы. Стало быть, мы, вместо двух (Куряжского и Хорошевского), по-прежнему, будем иметь четыре монастыря. Это, право, лучше, нежели иметь четырнадцать театров...
* Татьяны Борисовны Потемкиной, урожденной княжны Голицыной.
Святогорский монастырь занимает столь чудное местоположение, что едва ли в силах представить его верно самое острое поэтическое воображение. Мы встречали несколько описаний этого прекрасного местоположения, как, например, у Филарета в его «Историко-статистическом описании Харьковской епархии», у Муравьева в его «Впечатлениях Украины и Севастополя», у Немировича-Данченко в его пародии «Русского Афона»... Но по этим описаниям еще трудно, очень трудно выработать себе верное представление о той художественной картине природы, какую представляет в действительности местоположение Святых Гор... Сама живопись, даже фотография пасуют пред изображением этого прекрасного оригинала, или, по выражению Филарета, этого «дивного создания дивного Художника природы».
По правому берегу Донца идут высокие горы, покрытые вековыми дубами, изредка соснами или кленовыми и ясеневыми деревами. Из кряжа этих гор восстает пред вами живой великан, весь белый. Величаво оперся он на горы и покойно смотрится в струи Донца непокойного. Это меловая скала Донецкая с пятью конусами, едва приметно скрепленная несколькими рядами кремней. Смотрите на нее с Донца или из-за Донца десять, двадцать раз в день — и не скажете: довольно...
Такое впечатление от Святых Гор вынес Филарет; но вот что пишет и Муравьев:
Отрадно благоговейное служение в пещерных церквах (святогорских) и невольно потрясается сердце, еще исполненное звуками божественных песней, когда внезапно видишь пред собою, при выходе из скалы, самое чудное зрелище: и мирный Донец в его глубокой долине, окованный отовсюду меловыми утесами, и необозримую лесную дебрь, как море зелени, на окраине коей белеют опять меловые горы. Не могут довольно насытиться такими видами взоры, от них отвыкшие, после однообразия северных равнин. Всею роскошью южной природы дышет этот чудный оазис, как бы отрывок иной лучшей страны, нечаянно брошенный в сию пустыню. Роскошно встретила здесь пришельцев севера благодатная весна, каких давно не запомнят, освежаемая шумными дождями и частыми грозами, после коих благоухает воздух ароматами тополей, лип и белых акаций. Мы дышим этою чудесною атмосферой на Святой Горе и не можем довольно надышаться. Всю сию ночь шумела страшная гроза, раскаты грома отзывались в горах и все небо сверкало молниями, но я не мог решиться закрыть окна, от теплоты благорастворенного воздуха, и любовался бурею стихий с высокого моего терема (дача Потемкиных); а вчера опять нельзя было закрыть окна на ночь, чтобы не лишить себя весенней песни соловьев, одушевляющих росистую украинскую ночь...
Такое же впечатление от Святых Гор получил и Немирович-Данченко, хотя он и приезжал туда искать совершенно иного... Мы сами несколько раз имели случай любоваться лично дивною природою и местоположением Святогорского монастыря и нам всегда приходили на ум слова преосвященного Иннокентия:
Нельзя не удивляться, как святые отцы умели избирать места для своего уединенного подвижничества... Невольно вспомнишь, что и нашим русским подвижникам, как некогда египетским пустынникам, служила одна и та же природа книгою, в которой они хотели видеть и читать премудрость Творца всяческих, хотели и в продолжение всей своей жизни никак не могли прочесть и одной страницы из этой всемирной книги...
Когда же русские подвижники избрали для своего уединения Святогорское урочище? В отчете обер-прокурора Священного Синода за 1844 год сказано, что в урочище, называемом Святыми Горами, Харьковской епархии Изюмского уезда, с незапамятных времен существовал мужской монастырь под названием Святогорского и что первые подвижники его, по образцу киевских, жили в пещерах, вырытых в меловой горе, где и доныне существует пещерная церковь. Историк Харьковской епархии — Филарет, говоря о том, что относительно времени основания Святогорского монастыря письменных свидетельств пока нет, в то же время замечает, что столь общая известность, в какой представляется святыня Донецкой скалы с 1547 года, ясно говорит, что ей давно предшествовали тайные подвиги пустынников, спасавшихся в пещерах скалы, и что со всею верностью можно поэтому предположить, что Святогорская обитель существовала уже и в XIV веке...
Тем не менее, год спустя после закрытия Свято-Троицкого Ахтырского монастыря, та же участь постигла и монастырь Святогорский. Впрочем, в действительности он был закрыт почти одновременно с Ахтырским монастырем. По донесению архимандрита Венедикта от 8 сентября 1787 года, как это видно из распоряжения Белградской духовной консистории от 7 декабря 1788 года:
29 августа 1787 года прибывший в оный монастырь, Екатеринославского наместничества господин экономии — директор, Феодор Михайлович Корбе, все монастырское экономическое и церковное имущество описав, отобрал и, не дав никому в приеме оного расписки, к сохранению оного определил нарочный караул; монашествующих же из монастыря выслал.
Замечательно при этом, что самый указ Белградской консистории с Высочайшим повелением и с распоряжением Священного Синода об упразднении Святогорского монастыря был подписан только 22 июня 1788 года!.. Как и везде, монастырская земля и лес в количестве двадцати семи тысяч десятин с двумя тысячами монастырских крестьян были обращены в государственную собственность; храм монастырский был обращен в приходскую церковь; необходимая утварь была еще оставлена в храме, а прочая была забрана неизвестно кем и куда, исчезла безследно... Отнятая монастырская земля (девять тысяч десятин пахотной земли и восемнадцать тысяч десятин дремучего, векового леса) недолго, впрочем, оставалась государственной собственностью. С добавкой еще двух тысяч крестьян императрицей Екатериной она была отдана во владение светлейшему князю Потемкину, от него по наследству перешла к Энгельгардту, затем к княгине Юсуповой, а от Юсуповой — снова к Потемкиным Александру Михайловичу и Татьяне Борисовне.
Народ скорбел о разорении и запустении святого места, но чем можно было помочь общему горю?!.. Говорят, что к преосвященному Мелетию приходили даже черноморские казаки с просьбой, чтобы он взял на себя труд ходатайствовать о восстановлении разоренной, но священной для народа обители... И это предание, быть может, только несколько извращенное, имеет для себя достаточное историческое основание. Действительно около 1834 года, по упразднению Покровского Запорожского монастыря, тамошние монахи обращались с просьбой к Священному Синоду о восстановлении Святогорского монастыря для их помещения и об устройстве в нем общежития. И Священный Синод указом своим от 15 апреля 1836 года предписал Харьковскому преосвященному Мелетию войти в рассмотрение, можно ли и на каких именно основаниях восстановить этот монастырь. На этот указ преосвященный Мелетий отвечал Священному Синоду, что упраздненный Святогорский монастырь восстановить возможно с тем, чтобы крестьян княгини Юсуповой, состоящих в приходе Успенской церкви, которая была некогда главной соборной церковью упраздненного Святогорского монастыря, причислить, по удобности, к другим ближайшим приходам, — причем добавил, что сами крестьяне эти, без дозволения их помещицы, согласия дать не решились... И дело кончилось тем, что Священный Синод указом своим от 12 мая 1837 года предписал преосвященному Мелетию: «Дело сие оставить без дальнейшего производства за сделанным от Священного Синода назначением монахов бывшего Покровского Запорожского монастыря в другие обители и за неимением в виду согласия со стороны княгини Юсуповой на пожертвование в пользу монастыря необходимой для него земли. Но не надолго после этого суждено было оставаться в запустении святому месту. Не прошло и пяти лет, как обстоятельства совершенно изменились... Святогорское имение от Юсуповой перешло к фамилии Потемкиных...
Когда у этих благочестивых владельцев Святогорского урочища снова явилось святое намерение возвратить ему его прежнее назначение и когда они обратились с этой мыслью к Иннокентию, высказав при этом еще, что на содержание восстановляемой обители они готовы пожертвовать семьдесят десятин земли и десять тысяч рублей серебром денег, — Иннокентий был вполне уверен в непременном осуществлении их благого начинания. Такую уверенность он высказал в том же году даже публично, в слове, которое 21 августа 1842 года было им сказано при обозрении епархии, после совершения литургии в Святогорской сельской церкви, бывшей некогда соборной церковью Успенского Святогорского монастыря.
Не без глубокой горести совершили бы мы ныне служение в сем храме, — так начал Иннокентий свое слово, — не без смущения и, может быть, не без слез начали бы настоящую беседу свою с вами, братья мои, если бы нам довелось священнодействовать и беседовать в сем храме не теперь, а в прежнее время. Ибо что видим мы здесь вокруг себя? Видим большею частью одни развалины, свидетельствующие о благочестии времен древних и об охлаждении веры времен новых. Место, рукою Самого Творца приукрашенное и видимо выставленное на удивление всем зрящим, которое посему из всех подобных мест в краю нашем одно удостоилось носить в устах народа название святого; обитель благочестия, упредившая бытием своим едва не все прочие обители отечественные, со всею верностью отразившая в себе великотруженический образ жизни святых отшельников киево-печерских и перестоявшая все ужасы времен Батыя и Тамерлана; храм, куда целый юг древней России стекался славить имя Божие и в часы счастия и в годину искушений, в коем, идя на брань, проливали мольбы за Отечество и брали благословение благоверные князья российские, и где, по окончании брани, находили для себя первое и ближайшее успокоение; пещеры, бывшие свидетелями подвигов самоотвержения самого высокого, увлажненные слезами святых тружеников и, без сомнения, кровью многих мучеников: все сие, оставленное без внимания, преданное запустению, отданное на попрание безсловесным!.. И в какое время? Когда страна наша давно ограждена миром и благоденствием; когда домы наши непрестанно расширяются и едва не спорят в высоте с горами; когда отыскиваются, поддерживаются и хранятся со всеусердием, как святыня, всякого рода памятники древности!.. При таком положении сего святого места, среди сих развалин и запустения, духовному пастырю страны, пришедшему для посещения сих святых гор, ясно приличествовало бы не тихое и спокойное собеседование Иакова или Петра, а горький плач Иеремиин и громкое рыдание Иезекиилево... Но благодарение Творцу времен и Владыке мест, держащему в деснице Своей судьбы всех и всего! Не знаем, за что в награду, но чувствуем, что нам суждено явиться здесь в то самое время, когда, вместо выражения общей печали, мы можем быть провозвестниками всеобщей радости. Да, братия мои, нашлись, наконец, долгожданные ревнители благочестия; явились души, кои, по примеру великих восстановителей Иерусалима — Эздры и Неемии, пламенеют ревностью к возграждению сего святого места...
Начав и продолжая вести дело в Священном Синоде о восстановлении упраздненного Ахтырского монастыря и опасаясь поэтому, чтобы «не прослыть затейником», Иннокентий на предложение Потемкиной отвечал, что при таких обстоятельствах ему неудобно начинать дело о восстановлении Святогорского монастыря и просил их лично от себя войти об этом с прошением в Священный Синод. Потемкины приняли этот совет, и в 1843 году сам Александр Михайлович Потемкин, бывший в то время санкт-петербургским предводителем дворянства, в чине действительного статского советника, обратился в Священный Синод с просьбой о восстановлении Святогорской обители и предложил от себя на этот предмет десять тысяч рублей серебром и семьдесят десятин леса, сенокосов и огородной земли, прилегающей к святогорскому урочищу. Из Священного Синода не замедлил последовать запрос к Иннокентию по этому поводу. Иннокентий отозвался, что открытие Святогорского монастыря на изложенных Потемкиным предположениях не только возможно, но и необходимо в видах нравственно-религиозного значения этого монастыря для всего края. Тем не менее год прошел, дело решено не было. Иннокентий не падал духом. Двадцать второго августа, в день венчания на царство императора Николая Павловича, совершив богослужение в Никольской церкви, находящейся на верху Святогорской скалы, он приглашал своих слушателей к теплой молитве, «да святое и дивное место сие скорее совлечется печальных риз запустения, да глас радования духовного, раздавшийся ныне здесь в первый раз, в день для всех толико вожделенный, не будет первым и последним, и приведет за собою новые, неумолкающие гласы радования и молитвы»... «Не будем сомневаться в том, — говорил он в заключение своего слова, — чтобы сердце царево, столь благоподвижное на все общеполезное, не обратило державного взора его и на сие святое место, да будет оно паки тем, чем было некогда, и чем судила ему быть десница Творческая, так дивно его преукрасившая!..»
Между тем усердие благочестивых жертвователей на восстановление Святогорской обители возрастало с каждым днем. Вот почему исправлявший должность эконома при Харьковском архиерейском доме, иеромонах Арсений, вызванный из Глинской пустыни на место Сергия, назначенного игуменом новооткрытого монастыря Ахтырского, нашел уже нужным войти к преосвященному Иннокентию с представлением следующего содержания:
Предполагавшееся, по благословению Священного Синода в 1834 году, но оставленное по обстоятельствам до времени, возобновление монастыря Святогорского ныне начинает паки быть на виду у высшего начальства и находить себе усердных ревнителей в самих помещиках того места, на коем находятся остатки означенного монастыря. Имея со своей стороны людей, расположенных посильными приношениями содействовать восстановлению сего монастыря и не имея права быть орудием их усердия, представляю сие обстоятельство вниманию вашего преосвященства, не благоугодно ли будет, избрав способного человека, снабдить его книгою на сей предмет, от чего можно с благонадежностью ожидать значительной помощи на пользу будущего монастыря, в чем он, по новости своей, будет иметь немалую нужду.
По этому поводу Иннокентий велел «спросить по надлежащему отца архимандрита Агафангела (ректора семинарии и настоятеля Куряжского монастыря), кто из иеромонахов Куряжского монастыря признается способным к сему делу». К сожалению, в Куряжском монастыре иеромонаха «способного к сему делу» не оказалось, — и в Святогорский монастырь был отправлен Иннокентием сам иеромонах Арсений, которому в звании игумена, а потом и архимандрита, суждено было много потрудиться на пользу этого монастыря и привести его к надлежащему благоустройству. Вместе с Арсением были отправлены также и некоторые монахи, вызванные из Глинской пустыни.
Для бывших прихожан Успенской церкви упраздненного Святогорского монастыря, жителей с.Богородичного, крепостных крестьян Потемкиных, эти последние своевременно озаботились устройством молитвенного дома, для чего был пожертвован господами владельцами «новый хлебный амбар из чистого и прочного дубового леса, на обширном и незаселенном месте устроенный и ничем еще незанятый». Устройство этого молитвенного дома было окончено к Пасхе 1844 года Для членов причта также были устроены приличные помещения, в которые они и перебрались еще раньше открытия Святогорского монастыря. С дозволения Иннокентия в Богородичный молитвенный дом были «отделены» из Святогорского монастыря два серебряных сосуда, два дароносных креста, крест серебряный руконосный, одно Евангелие, пять священнических облачений «невеликоценных» и несколько другой утвари церковной, «каковых в избытке имеется в оной Успенской обители». Все это сделано было с той целью, «дабы можно было скорее открыть в оном селении богослужение, так как оной Успенской церкви бывшие священнослужители с причетниками перемещены уже в село Богородичное на жительство». Отдана была монастырем и вся церковная приходская сумма — двадцать восемь рублей двадцать шесть копеек серебром!..
Наконец 21 апреля 1844 года состоялось и определение Священного Синода, по которому признавалось необходимым восстановление древнего Святогорского монастыря «для духовного утешения и назидания целой страны». По всеподданнейшему о сем докладу Государь Император Высочайше повелеть соизволил: а) Святогорский монастырь восстановить под наименованием Святогорской общежительной пустыни; б) установить в ней порядок, наиболее приближающийся к духу древнего пустынножительства, а потому правилами для оной назначить устав чиноположения и все прочее, существующее в Софрониевой и Глинской пустынях; в) штат монашествующих в сей пустыни ограничить двадцатью четырьмя лицами, из коих быть одному игумену, одному казначею, одному эконому, восьми иеромонахам, семи иеродиаконам и шести монахам с послушниками; г) существующие на Святых Горах церкви каменную и пещерную с находящимися там же строениями обратить в монастырские; д) способами содержания для сей обители назначить: семьдесят десятин земли, жертвуемой господином Потемкиным, проценты с капитала десять тысяч рублей серебром, им же жертвуемого, и собственные средства, какие откроются для обители от сборов свечного, кружечного и от усердия богомольцев.
Торжественное открытие восстанавливаемого Святогорского монастыря преосвященный Иннокентий отложил до его главного храмового праздника, то есть до 15 августа; а пока занялись подготовлением к этому торжеству всего необходимого. Между прочим, Иннокентий обратился с просьбой к тогдашнему Киевскому митрополиту и священно-архимандриту Киево-Печерской Лавры Филарету — прислать на благословение новооткрываемой Святогорской Успенской пустыни святую икону Успения Божией Матери с мощами киево-печерских угодников. Митрополит с радостью согласился исполнить это благочестивое желание. И вот 14 августа преосвященный Иннокентий, во главе многочисленного и торжественного крестного хода, за пять верст от Святогорской обители, в селе Богородичном, вышел для встречи святой иконы, этого многоценного дара-благословения Киево-Печерской Лавры. «Откуда нам сие, да прииде Мати Господа нашего к нам?» — так начал Иннокентий свою речь, при встрече святой иконы.
Владычица неба и земли, кто подвиг Тебя прийти в сей день и час на место сие? Нам бы, вместе с годами сими, надлежало востать, пойти и взыскать Тебя, обрести и пасть к стопам Твоим; — и се — Ты Сама грядеши, ведя с Собою невидимо лик Святых и Богоносных угодников киево-печерских! — О сем разумеем, что Ты не забыла прежнего места обитания Твоего здесь; восхотела ознаменовать и украсить посещением своим день обновления его... Святые горы, зрите, кто пришел к вам, и преклоните верхи ваши пред Царицею неба и земли! — Братия, зде некогда подвизавшиеся и теперь почивающие во утробе земной, вос-таньте и возблагодарите вместе с нами честнейшую Херувим и славнейшую без сравнения Серафим! Братия, зде теперь вселяющиеся, подите пред Материю всех скорбящих и предайте Ей навсегда души и сердца ваши!
При этом Иннокентий сам пал ниц и облобызал святую икону... Вечером совершено было торжественное всенощное бдение, окончившееся в двенадцатом часу ночи...
Святогорский монастырь Харьковской губернии
На другой день, то есть 15 августа совершена была божественная литургия, отслужено благодарственное Господу Богу моление с торжественным крестным ходом и окроплением обители. Народ массами теснился по всей обители: храм был наполнен молящимися; весьма многие, не могши протиснуться во храм, стояли на дворе монастыря, на берегу реки. На литургии Иннокентий, по обычаю, произнес прекрасное слово, предметом которого, разумеется, служило самое торжество открытия «юного старца» — монастыря. «И так, плен Святогорский кончился!» — так начинается это слово.
Да возрадуются Эздра и Неемия, благоускорившие его окончанием! — И так Лазарь, не три дня, а семьдесят лет лежавший во гробе, восстал; остается только разрешить погребальные пелены и дать ему идти: да предстанут Марфа и Мария и да окажут ему сию последнюю услугу! Благословен Господь, и попустивший прийти на сие место запустению и не давший обратиться ему в то ужасное, вечное запустение, коим угрожал некогда пророк Иерусалиму!
16 августа преосвященный Иннокентий освящал молитвенный дом в соседнем селе Богородичном, которое состояло в приходе церкви Святогорской. Здесь он также произнес по обычаю слово, имевшее главным предметом своего содержанияак открытие Святогорского монастыря, так и неразрывно соединенное с ним устройство в Богородичном особого приходского молитвенного дома, а потом и церкви.
Возвратившись из Богородичного в монастырь, 17 августа Иннокентий опять совершал в Святогорском храме божественную литургию. Слово, произнесенное им в этот день, касается уже исключительно монашеской жизни и иноческих добродетелей. В частности это было пастырское наставление, — указание подвигов, каких должно было ожидать от новых обитателей Святогорской пустыни. Святогорская скала должна быть символом твердости и непоколебимости их иноческих обетов и жизни: «надеющийся на Господа, яко гора Сион, не подвижится во век!»
Так было совершено преосвященным Иннокентием торжество восстановлений древней Святогорской обители! Слух о нем скоро разошелся по всей епархии, в которой повсюду, по распоряжению Иннокентия, в тот день также было отправлено благодарственное молебствие...
С этих пор Святогорский монастырь еще более Ахтырского становится предметом заботливости Иннокентия. В 1844 году Иннокентий стал уже хлопотать о восстановлении храма Николаевского, устроенного ныне на вершине Святогорской скалы. Девятого мая 1845 года, проездом, по обозрению епархии, Иннокентий заехал и в Святогорский монастырь, в котором, по обычаю, произнес слово. И в этом именно слове он высказал свое желание о скорейшем восстановлении Никольской церкви. Указав на радостный день празднества, Иннокентий говорил далее:
Что касается до нас самих, то мы поспешили сюда еще и по особенной причине. До сих пор не воздали мы торжественной благодарности святителю за недавнее восстановление обители вашей. Ибо кто, как не он, охранял место сие в продолжительную годину разрушения, его постигшего? Когда за семьдесят лет пред сим напала на него ужасная буря, то все тотчас удалилось отсюда, и люди, и вещи. Не оставил сего места один угодник Божий. Продолжая пребывать здесь в чудотворном лике своем, он по-прежнему привлекал целые тысячи душ к самым развалинам обители; питал во всех жителях страны желание видеть ее восстановленною из небытия и хранил незримо то, что разрушенное не могло бы уже восстановиться руками человеческими. Признаюсь, братия мои, когда я пришел в первый раз на место сие и увидел его внутреннее оскудение людьми и совершенную беззащитность; когда услышал при том, сколько было и явных недоброжелательств и тайного враждования против него от тех, кои могли сделать со Святыми Горами все, что хотели, и сделали с окрестностями их все, что могли; когда при всем этом я увидел сии горы облеченными еще во всю лепоту, коею украсила их десница Творческая: то пришел в недоумение и вопрошал сам себя, какая невидимая сила в продолжение стольких лет охраняла место сие и изъяла его из общей участи, коей подвергались все его окрестности? Но когда вспомнил, что здесь находится чудотворный лик Святителя Христова Николая, то недоумения мои тотчас окончились. Против таких стражей, подумал я, ничто не значит ни вражда, ни лукавство человеческое... Все сие воодушевило меня, братия, упованием и на то, что как ни велико было запустение места сего, но рано ли, поздно ли, ему надлежало пройти. И вот оно прошло, и — гораздо скорее, нежели как можно было ожидать...
Приглашая затем слушателей к благодарности святителю, Иннокентий указывает при этом и на то, чем можно ознаменовать свою признательность угоднику Божию...
Первее всего тем, что для него теперь особенно нужно: ибо и святые Божии, сходя к нам с неба, некоторым образом как бы подвергаются нашим нуждам. Что же, спросите, потребно для Святителя Христова или, точнее сказать: для его чудотворного лика? Потребно пристанище постоянное, ибо с того самого времени, как была упразднена здесь обитель, доселе он не имеет постоянного местопребывания и странствует, так сказать, ежедневно нисходя с горы долу и паки восходя на скалу. Но первобытное место, ознаменованное чудесным явлением его, там — на скале цело доселе и ждет токмо нашего усердия, дабы, облекшись приличною лепотою, воспринять паки на всегдашнее пребывание икону Святителя...
«И как бы хорошо было, братия мои, — говорил Иннокентий в заключение своего слова, — если бы в следующем году, в настоящий же праздник, мы могли взять икону Святителя отсюда и, вознесши на скалу, поставить на месте первобытного явления ее, совершить там святую литургию и оставить ее там на постоянное пребывание!»
Это желание Иннокентия скоро же было исполнено; храм был отделан и икона Святителя Николая была перенесена в него из Успенской церкви навсегда*.
* Везембергский купец (Эстляндской губернии) Петр Нестеров устроил для иконы киот стоимостью в семьсот пятьдесят рублей серебром, две лампады серебряных — в четыреста двадцать рублей серебром, серебряную ризу — в двести рублей серебром, а на содержание монастыря пожертвовал единовременно сто рублей и одну тысячу рублей положил в Санкт-Петербургскую сохранную казну. Изюмский помещик Малиновский устроил иконостас в две тысячи пятьсот рублей серебром.
В июле 1845 года был получен указ Священного Синода, которым, вследствие представления преосвященного Иннокентия, было разрешено «Возобновить в открытой под землею Святогорского монастыря храмине бывшую там некогда церковь во имя преподобных Антония и Феодосия Печерских». Обстоятельства открытия этого пещерного храма довольно интересны. В дни празднования торжественного открытия Святогорского монастыря, на северо-восточной стороне его, вблизи от Успенской церкви, в полугоре, покрытой и окруженной лесом, на месте бывшего монастырского кладбища нечаянно наткнулись на небольшое отверстие в земле, которое подало повод Иннокентию обратить на него внимание, так как он увидел здесь нечто близкое с тем, что им уже было отыскано близ Киева на монастырской даче. К этому нужно прибавить еще, что и народная память хранила предание о каком-то подземном храме в Святогорском монастыре. К счастью, в это время в имении Потемкиных доживал еще свой век один столетний старец, которого как бы нарочито судьба сберегла для того, чтобы он указал позднейшему поколению труды прежнего благочестия. И действительно, этот старик объяснил, что найденное отверстие ведет в завалившиеся пещеры, где был некогда подземный храм, посвященный во имя преподобных Антония и Феодосия Печерских; по его словам, храм этот скрывался уже под землей в то время, когда иноки переселились со скалы в долину. По исследованию архиепископа Филарета, это значит, что храм сокрылся еще гораздо раньше того времени, то есть раньше половины XVII столетия и, по всей вероятности, во время опустошения края татарами: около времени упразднения Святогорского монастыря этот же самый подземный ход был найден и открыт руками самого старца-повествователя, бывшего в то время еще молодым юношей. Тогдашние монахи имели намерение восстановить этот найденный храм, но состоявшееся упразднение монастыря не дало им возможности привести в исполнение свое благое намерение, после чего пещера от времени еще более стала засоряться землей и приходить в упадок. По этим-то указаниям столетнего старца начали расчищать землю и действительно открыли в ней следы древнего храма. Замечательно, что сам старец, рассказавший эту историю, вскоре же после этого умер, и его погребли недалеко от входа в указанный им подземный храм. Изюмский купец Яков Дегтярев пожертвовал на возобновление найденного храма семьсот двенадцать рублей серебром. Работа пошла быстро; храм был возобновлен и освящен преосвященным Иннокентием в 1846 году*.
* Между прочим, купец Дегтярев устроил в этом храме железный иконостас с бронзовой отделкой.
Когда Иннокентий шел с крестным ходом для освящения этого храма, он внезапно поворотил к могиле погребенного пред его входом столетнего старца, указавшего эту пещеру по старой памяти минувшего. «Помолимся прежде о летописце Святых Гор, — сказал преосвященный, — ему мы обязаны сохранением пещерного храма и отслужим панихиду над его могилой!»
Иннокентий не упускал, кажется, ни одного случая, чтобы оказать помощь восстановленным им монастырям. В то время из многих церквей Харьковской епархии в пользу церквей воссоединенных собирали разные пожертвования как деньгами, так и церковными вещами. В 1844 году Иннокентий выхлопотал в Священном Синоде указ, которым ему было разрешено пожертвованные некоторыми церквами Харьковской епархии для церквей воссоединенных и назначенные уже к отсылке в Полоцкую епархию различные вещи оставить в пользу новоучрежденных монастырей Ахтырского и Святогорского.
Потемкины со своей стороны не переставали украшать и обогащать Святогорскую обитель. Так, в июне 1844 года Иннокентий получил от А.М.Потемкина формальное заявление о том, что к числу семидесяти десятин земли, пожертвованной им в пользу Святогорского Успенского монастыря, он жертвует еще двести тридцать десятин для усиления способов к содержанию монашествующих*. Кроме того, усердием Потемкиных были построены каменные корпуса вместо прежних деревянных, оказавшихся слишком ветхими, флигеля гостиные с монастырскими службами и каменная колокольня с теплым прекрасным храмом во имя Покрова Пресвятые Богородицы. В селении Голой Долине Потемкина возобновила монастырскую часовню**.
* Неизвестно, как и почему, но у Филарета сказано, что кроме семидесяти десятин Потемкины пожертвовали в пользу Святогорского монастыря еще только сто десятин.
** Священническая вдова Чиркина пожертвовала в пользу монастыря дом свой с усадьбою в городе Славянске; новочеркасский купец Болдарев устроил в монастыре здание (больницу) для престарелых и больных, стоимостью в три тысячи сто рублей серебром; московский градский голова, коммерции советник С.Л.Лепешкин и славянский купец С.Киселев пожертвовали колокол в сорок пудов стоимостью в одну тысячу восемьсот сорок три рубля шестьдесят две копейки; харьковский купец Огненков пожертвовал сребропозлащенную ризу на икону Успения Божией Матери, которую в благословение монастырю прислал Киевский митрополит Филарет. Риза весит сто тридцать восемь с половиной золотников, стоимостью в двести пятьдесят рублей ассигнациями. Екатеринославская помещица Янова устроила икону в две тысячи пятьсот рублей и другие.
К 1846 году Святогорский монастырь был уже на столько благоустроен, что Иннокентий нашел справедливым официально выразить свою благодарность тем, кто принимал особенные заботы и хлопоты в благоустройстве новооткрытой обители. «Обозрев в прошедшем августе месяце Святогорский общежительный монастырь со всех сторон, — писал Иннокентий в своем предложении местной консистории в октябре 1846 года, — и нашед в оном и порядок внутренний, и старание о внешнем благоустройстве, долгом почитаю изъявить за сие признательность отцу игумену монастыря Арсению, отцу казначею Феодосию, а прочей братии благословение, моля Господа, да благодать Его, видимо осеняющая сию обитель, навсегда пребудет над нею. Дать знать о сем в сию обитель по надлежащему».
Открыв два монастыря в Харьковской епархии, Иннокентий строго следил за тем, чтобы монашествующие вели себя сообразно своему званию. С этой целью им была введена в местной епархии и должность благочинного монастырей, которая первоначально была возложена им на ректора семинарии и настоятеля Куряжского монастыря, архимандрита Агафангела. Когда в 1845 году ректор семинарии Агафангел был переведен в Костромскую епархию, а его место занял архимандрит Парфений, — Иннокентий в январе 1846 года дал консистории следующее предложение:
За перемещением отца архимандрита Агафангела в Костромскую епархию здешние монастыри остались без благочиннического надзора; взамен сего определяется благочинным над всеми здешними монастырями отец ректор здешней семинарии архимандрит Парфений; почему консистория, приведши его на сию должность к присяге, имеет снабдить его инструкциею благочиннической должности и вместе с тем предписать монастырям, чтобы они наблюдали неопустительно в отношении к новому благочинному определенные законом отношения; благочиние же над монастырем Куряжским я предоставляю до времени себе самому, так как некому поручить оного в настоящее время.
О Харьковском Покровском монастыре мы скажем несколько слов впоследствии. Теперь же перейдем к рассказу об учреждении Верхо-Харьковского Никольского девичьего монастыря. Мысль Иннокентия об учреждении этого монастыря находится в неразрывной связи с мыслью об основании в Харьковской епархии училища для девиц духовного звания. В первых числах октября 1843 года Иннокентием был получен указ Священного Синода с опубликованием Высочайшего повеления об учреждении в Санкт-Петербурге образцового училища для девиц духовного звания. С того времени явилась у Иннокентия мысль при первой возможности основать такое же училище и для девиц духовного звания Харьковской епархии, в которой дочери священников совершенно лишены были возможности получать какое-либо образование. Было однажды время (в 1844 году), когда эта мысль была, по-видимому, даже близка к своему осуществлению. Богатые помещики Степановы изъявили готовность пожертвовать громадный капитал на учреждение девичьего монастыря, при котором, по убеждению Иннокентия, согласны были основать и училище для девиц духовного звания. Вот что, между прочим, по этому поводу писал Иннокентий своему петербургскому другу от 11 апреля 1844 года: «С самого получения указа об основании в Санкт-Петербурге училищного заведения для девиц духовного звания, мысль — завести нечто подобное для Харькова постоянно занимала меня; но недостаток средств к тому, казалось, отнимал всякую надежду увидеть что-либо в сем роде. И вот Господь и в сем случае явил, что невозможное у человека — у Него возможно».
Вблизи Харькова (30 верст) есть значительное поместье гг.Степановых, принадлежащее двум братьям и сестре, монашествующей в Курском Борисоглебском монастыре. В прошедшем октябре они погребли своего отца, оставившего им значительное состояние, между прочим, в капиталах. И прежде все они были не расположены к мирской жизни, вследствие чего сестра уходом ушла в монастырь из дома родительского, а после сего случая и болезни старшего брата сделались еще удаленнее от мира и расположеннее к делам благим. Проведя в моей домовой церкви большую часть Великого поста, братья явились потом ко мне с предложением основать в поместьи своем женский монастырь, с тем, чтобы при нем было училищное заведение для девиц духовного звания. На все это, кроме готовой уже церкви, они решаются употребить до трехсот тысяч, но могут употребить и больше, коль скоро окажется в том потребность. Дело, конечно, благое и общеполезное; но, утруждав в короткое время Священный Синод двумя представлениями о двух монастырях, нам показалось затейливым безпокоить его об учреждении третьего. Думали, гадали и остановились на той мысли, чтобы господину Степанову с братом самому войти с прошением к Ее Высочеству Ольге Николаевне, яко покровительнице человеколюбивого учреждения для девиц духовных. От нее уже может перейти дело сие куда следует, и таким образом избегается наше выказывание себя с монастырями...
Почему, может придти при сем на мысль, не учредить училища без монастыря? Последнего требует благочестивое чувство учредителей, коим хочется монастырь новый сделать памятником для своих родителей. Впрочем, и заведению училищному лучше быть под сенью святой обители, нежели стоять одному. Может быть, есть при сем даже мысль поместить в будущем монастыре настоятельницей свою сестру. Но сия мысль, очень естественная в учредителях, ничему не вредит, даже многому может способствовать; ибо сестра их — монахиня вполне достойная сего места, и, без сомнения, в таком случае употребить на монастырь и заведение все, что может принадлежать ей из наследства отеческого. И так, благоволите уделить частицу вашего времени на рассмотрение сего дела, предложив его, кому следует, и дайте нам знать, яже подобает творити. Мы все с нетерпением будем ожидать вашего приговора, и не только мы, но и бедные сироты, приметающиеся теперь, где и как случится...
Так началось дело об учреждении в с.Стрелетчине Николаевского девичьего монастыря. Впрочем, в надежде — основать вместе с монастырем и училище для девиц духовного звания — Иннокентию скоро пришлось разочароваться; Степановы, кем-то настроенные, отказались от данного ими сначала согласия и даже решительно высказались против устройства такого училища. Таким образом, пришлось уже вести дело об учреждении одного монастыря. Поэтому поводу Иннокентий писал тому же другу своему от 3 ноября 1844 года следующее:
За полгода назад я имел удовольствие извещать вас, что для Харьковской епархии открывается случай благоприятный иметь еще, кроме двух обновленных, и новую обитель... Мысль об устроении при новой обители училища для сиротствующих девиц едва ли, к сожалению, прийдет в сем случае в исполнение. Кто-то внушил им (то есть Степановым), что безмятежие иноческого жития может сильно страдать от того, если ввести в монастырь это заведение. Но мы не отчаиваемся, что, по крайней мере, впоследствии состоится и сие благое предположение. Средства к тому найдутся. Они же сами не прочь от того, чтобы сделать на сие пожертвование...
Так как намерение об основании при монастыре училища для девиц духовного звания было уже оставлено, то петербургский друг Иннокентия, бывший в то время, между прочим, редактором «Журнала Министерства Народного Просвещения», советовал Иннокентию предложить Степановым, не утруждая Ее Высочества, обратиться с прошением непосредственно в Священный Синод, — присоединяя при этом, что об их деле он уже сообщил частным образом обер-прокурору Священного Синода, который отнесся к этому с участием и обещал дать делу благоприятный исход. — После этого Степановы и обратились действительно непосредственно от себя с прошением в Священный Синод о дозволении учредить в их имении девичий монастырь во имя Святителя Христова Николая, как угодника Божия, которого особенно чтила их покойная мать, — причем, представив план и фасад предполагаемого монастыря, они обязывались: а) выстроить по приложенным планам здание для помещения настоятельниц и сестер с больничной и теплой церковью, ограду и колокольню, а существующий каменный храм распространить; б) внести в одно из кредитных установлений на имя монастыря сто пятьдесят тысяч рублей ассигнациями (то есть до сорока трех тысяч рублей серебром) с тем, чтобы проценты с этого капитала были употребляемы на содержание монастыря; в) уступить в пользу монастыря в с.Стрелетчине господский дом с садом, мельницей, рощей и прудом, а также и тридцать три десятины земли, отведенной их отцом для приходской церкви; г) употребить впоследствии еще и другие средства к упрочению существования предполагаемой обители. По обычаю, к Иннокентию последовал запрос из Священного Синода: — возможно ли учредить монастырь на предположенных Степановыми условиях? Иннокентий тотчас же ответил, что не только возможно, но что такой монастырь даже крайне необходим для Харьковской епархии, так как в ней есть только один женский монастырь — Хорошевский, да и тот стоит на тесной горе, где здания слишком теснятся, не имея земли для своего распространения, а следовательно, и для помещения тех, кои желали бы жить в нем для спасения души своей. После такого отзыва Священный Синод со своей стороны также признал нужным существование в Харьковской епархии новой женской обители и, по всеподданнейшему докладу господина обер-прокурора Священного Синода, 14 марта 1845 года, Государь Император изволил утвердить определение Священного Синода на следующих основаниях: 1) новой обители, согласно с желанием учредителей, именоваться женскою Николаевскою, с присвоением ей в иерархическом порядке степени 2 класса; 2) установить в ней порядок и устав, согласный с теми женскими общежительными монастырями, которые, сверх строгих правил монашеской жизни, отличаются готовностью на вспомоществование ближним; 3) штату быть из двадцати четырех монашествующих сестер с двадцатью шестью послушницами; 4) состоящую в Стрелетчине приходскую церковь обратить в монастырскую, а для совершения богослужения быть двум священникам и диакону с жалованьем из доходов монастыря, священникам по пятьсот пятьдесят рублей ассигнациями каждому и диакону четыреста рублей ассигнациями в год, и с предоставлением для каждого готового помещения для житья; 5) способами содержания для обители должны быть: а) проценты с капитала сто пятьдесят тысяч рублей ассигнациями, жертвуемого гг.Степановыми для обители; б) тридцать три десятины земли с прудом и небольшим лесом; в) собственные средства, какие могут открыться от сбора свечного и кружечного.
Настоятельницей монастыря Иннокентий назначил его строительницу дворянку Елисавету Степанову, в монашестве мать Эмилию, которая в 1846 году в неделю православия и была возведена, по представлению преосвященного, в сан игуменьи.
Получив указ об открытии девичьего Николаевского монастыря, Иннокентий немедленно обратился с просьбой от имени Степановых к господину обер-прокурору Священного Синода о разрешении в дар и на благословение новой обители взять одну из икон Курского упраздненного монастыря, и в то же время, от 2 июля 1845 года, писал своему петербургскому другу, принимавшему немалое участие в устроении дела об открытии Николаевского монастыря:
Благоволите принять благодарность за то благосклонное участие, которое оказано вами в деле гг.Степановых или, лучше сказать, — общем нашем. Они не находят слов, как выразить сию благодарность к его сиятельству и вам. На прошедших днях мы распланировали место для нового монастыря. Он будет в другом роде, нежели Ахтырский и Святогорский монастыри, без гор и юдолей, но с самой приятной сельской физиономией. Очень хочется им (разумеются гг.Степановы) иметь на благословение одну из икон упраздненного монастыря Курского, о чем и послано прошение к его сиятельству. Дело, кажется, нетрудное, ибо икона почти по праву, как изволите увидеть из прошения, принадлежит нам. Но может явиться оппозиция со стороны власти предержащие в Курске. Посему покорнейше просим употребить нужное посредство к избежанию всяких пререканий...
Днем торжественного открытия новоучрежденного Николаевского девичьего монастыря Иннокентий назначил 7 октября 1845 года (в «Историко-статистическом описании Харьковской епархии» Филарета сказано неверно, что этот монастырь был открыт 7 октября 1846 года). Впрочем, сам Иннокентий прибыл в Стрелетчину раньше этого срока. Шестого октября он освящал теплый храм, устроенный во временном помещении новооткрываемого монастыря и, по окончании Божественной литургии, произнес проповедь по поводу начинавшегося торжества. «Кто бы мог подумать за несколько лет пред сим, — говорил он, — что здесь, на этом пустынном месте, будет храм и что к сему храму стечется на всегдашнюю молитву и обитание толикое число душ, взыскующих горняго отечества?..»
Вид Верхне-Харьковского Николаевского девичьего монастыря
Седьмого октября было совершено торжество самого открытия новой обители. Преосвященный Иннокентий отслужил Божественную литургию, после которой вознесено было благодарственное Господу Богу молебствие, заложены были новые здания для помещения монашествующих. На литургии Иннокентий произнес, по обычаю, слово, которое он начал благодарением Святей, Единосущней и Нераздельной Троице.
Мы не знали, — говорил преосвященный, — как возблагодарить Господа за первый дар, за обитель Святотроицкую Ахтырскую; а Он, Великодаровитый, преподал нам второй, не меньший — обитель Святогорскую Успенскую; еще не прошла радость о сем даре, и се ниспосылается третий — обитель Никольская!.. Не усумнимся же, воодушевясь верою и упованием, не усумнимся в сей торжественный час сделать единожды и навсегда распределение трех новых обителей наших, и скажем: обитель Ахтырская, яко первая по учреждению, да утверждается незыблемо Вседержавным именем Бога Отца! Обитель Святогорская, яко вторая по времени, да красуется и светлеет сладчайшим именем Бога Сына! Обитель Никольская, яко заключающая число трех, да будет в особенный удел Бога Духа Святаго! Не разделяем неразделимое и единосущное, точию, по немощи нашей, ищем особого Божественного покрова для каждого нового места... Се наше желание! и се наша молитва! Приими, Пресвятая Троица, сей трехчастный дар, от Тебя ниспосылаемый и Тебе от нас паки приносимый, приими, укрепи и соблюди его благодатью Твоею, да служит он во славу Пресвятого имени Твоего и к духовному освящению страны нашей...
По просьбе Степановых Иннокентий взял на себя труд составить описание этого торжества с целью отпечатания. Описание это было действительно вскоре же и составлено. Отправляя его для напечатания к своему петербургскому другу, от 27 октября 1845 года, Иннокентий писал следующее:
Честь имею препроводить к вашему превосходительству краткое описание открытия нового монастыря нашего с приложением и того, что было сказано по сему случаю открывавшим (то есть вышеприведенного слова). Если подобный материал будет годиться для вашего журнала (разумеется «Журнал Министерства Народного Просвещения)», то благоволите поместить его. Если же он не прийдется под цвет ему, то соблаговолите передать в какой-либо другой. Нам хочется только доставить сим утешение строителям монастыря, кои очень встревожены задержкою в Священном Синоде бумаги о пострижении сестры их. Посему покорнейше просим, где бы ни напечаталось, прислать нам несколько оттисков отпечатанного, для них же...
Впрочем, открытие Верхо-Харьковского Николаевского монастыря кое для кого осталось памятным и без такого описания.
Рассказывают, что, когда, по случаю открытия этого монастыря, Иннокентий велел отпеть по церквам в городе Харькове благодарственный Господу Богу молебен, на повестке об этом один из ученых священников (впоследствии протоиерей, магистр, Ш-цкий) написал: «Куда какая радость!» а по повестке о продолжении издания журнала «Воскресного Чтения», где весьма часто помещались статьи самого Иннокентия, тот же ученый написал: «Не стоит выписывать: журнал дрянной»! Призвав к себе этого священника, Иннокентий сказал ему: «За хулу на целую академию и на монастырь походите-ка дней несколько в монастырь» (то есть в архиерейскую домовую церковь («Венок», с. 112).
В 1846 году Николаевский монастырь был уже вполне приведен в надлежащий порядок и Иннокентий писал в своем предложении местной консистории:
В продолжение истекшего лета обозрев неоднократно новоучрежденный монастырь Никольский и находя в нем, несмотря на новость его, отличный по всем частям порядок, особенно же весьма похвальное благоустройство по церкви и богослужению, долгом справедливости почитаю изъявить игуменье монастыря Эмилии за ее неусыпные труды о сем полную пастырскую благодарность и сестрам за их содействие к тому пастырское благословение, — предписываю консистории дать знать им о сем по надлежащему, объявив вместе с сим диакону сего монастыря, что усердные труды его по образованию в монастыре пения не останутся без внимания и праведного возмездия у начальства.
В Харькове Иннокентий, почти с самого своего поступления на Харьковскую кафедру, начал хлопотать о поновлении и украшении соборов — кафедрального и городского. Впрочем, первый был предметом его особенной заботливости. Кафедральным собором, с учреждения Харьковской епархии и до того времени, был нынешний главный храм Харьковского Покровского монастыря. Храм этот выстроен еще до 1689 года, то есть во времена патриаршества и разделен на два этажа: верхний и нижний. Последний до 1815 года считался училищной или коллегиумской церковью и был посвящен имени трех вселенских учителей и святителей — Василия Великого, Григория Богослова и Иоанна Златоустого; кафедральный же собор до того времени состоял из одной лишь верхней церкви — Покровской. Будучи без прихода, Харьковский кафедральный собор был настолько беден, что не мог сам в надлежащей степени даже ремонтировать себя и капитальное поновление его ко времени Иннокентия было не роскошью, а крайней необходимостью. Где же взяты были средства на обновление кафедрального собора при Иннокентии? По его указанию, соборяне вместе с церковным старостой вошли к нему с прошением о дозволении им заимообразно взять потребное количество денег из церквей всей Харьковской епархии на один или два года, смотря по надобностям собора, с уплатою процентов или без процентов совсем, но только из таких церквей, где капиталы окажутся «без движения». Дело, конечно, было решено по желанию соборян. И многие причты, как и частные лица, в этом отношении оказали собору живое содействие. Так, например, члены причта Сеньковской Успенской церкви Купянского уезда, взнося на возобновление собора, по предписанию консистории, сорок два рубля сорок копеек серебром, заявили что они согласны эти деньги и вовсе пожертвовать на кафедральный собор. За это Иннокентий велел «изъявить просителям от кафедрального собора благодарность». Жертвовали на этот предмет и многие частные лица, например братья Михаил и Павел Степановы (строители Николаевского монастыря) пожертвовали две тысячи рублей серебром, казенный крестьянин с.Волошской Балоклейки Купянского уезда, Димитрий Шевченко — пятьсот рублей. Иннокентий велел «Выдать сему жертвователю похвальный лист за подписью соборного начальства». Жертвовали также и многие другие лица. Таким образом, в верхнем этаже, то есть в Покровской церкви, внутренние стены были отделаны под мрамор алебастровою работою и перемощен пол; это стоило собору восемнадцать тысяч триста девяносто семь рублей пятьдесят копеек ассигнациями, которые и были уплачены из собранной на этот предмет суммы; устройство нового иконостаса, произведенное подрядчиком Воробьевым, стоило собору одна тысяча девятьсот девяносто девять рублей девяносто семь копеек; работы — штукатурную, красильную и живописную принял на свой счет харьковский купец Адриан Лукин, — а это стоило ему двадцать девять тысяч пятьсот одиннадцать рублей ассигнациями. В благодарность за это Иннокентий предложил ему должность старосты кафедрального Покровского собора; когда же этот собор был обращен в главную крестовую церковь, он переименовал его в попечителя ее, дав консистории такое предложение:
Предписываю предоставить бывшему при кафедральном Покровском соборе, ныне обращенном в главную крестовую церковь при доме архиерейском, старосте купцу Адриану Лукину именоваться попечителем ее, как оказавшему особенное усердие к сей церкви и ревность о ее благолепии и устройстве, доказанные многими пожертвованиями при возобновлении ее и приведении в настоящий вид, а как имеются в виду и будущие нужды сей церкви касательно поддержки ее в настоящем виде, к чему опытность господина Лукина во всякого рода постройках может быть весьма полезною, то доносить мне словесно и письменно, о всем, что он, Лукин, найдет нужным для благолепия и совершенства зданий церковных, а за его труды и усердие по окончившемуся званию старосты изъявить ему от меня совершенную пастырскую благодарность и благословение.
В нижнем этаже собора — в Трехсвятительской церкви — все переделки принял на свой счет грайворонский I гильдии купец Василий Лелекин; переделки эти были также не незначительны, именно: он вынул четыре арки, раздвинул входы и окна, устроил новые двери, поделал двойные рамы и затворы, перемостил в средней части храма чугунный пол, а в алтаре сделал новый деревянный, наконец, оштукатурил внутренние стены. Пред царскими вратами, по мысли Иннокентия, подобно тому, как существует в Иерусалиме на Голгофе, им поставлено в большом виде Распятие Спасителя с предстоящими Богоматерью, Апостолом Иоанном и двумя женами; иконостас был возобновлен весь. Все это, по архитекторскому вычислению, обошлось Лелекину не менее, как в две тысячи восемьсот семьдесят один рубль пятьдесят копеек. О таком пожертвовании Иннокентий велел «Донести Священному Синоду». Между прочим, он в то же время писал и своему петербургскому другу: «На прошедшей почте отправлено к его сиятельству отношение о награде одного из здешних купцов медалью за пожертвование на церкви. Усерднейше молим вас оказать возможное участие в сем деле, ибо и награждаемый вполне стоит того, и награда его может оказать благотворное действие для церквей наших. Делать сии вещи изредка крайне нужно и везде, а в здешней стране, холодной вообще к церквам, тем паче». Ободренный таким вниманием, Лелекин устроил в следующем (1846) году под сводами той же нижней церкви, на свой счет, пневматическую печь, которая обогревала бы две церкви — ив нижнем, и в верхнем этаже; за устройство этой печи он уплатил конторе пневматических печей генерала Амосова десять тысяч рублей, кроме того за пробивку в стенах горячих и вентиляционных проводов и устройство дымовой трубы — одну тысячу восемьсот рублей; наконец, принял на себя уплату и пяти тысяч двухсот пятидесяти рублей за роспись стен внутри той же церкви. Когда поновление храма этого было окончено, Иннокентий освятил его в честь «Страстей Христовых». С этого времени в этой церкви Иннокентий начал читать каждую среду акафист Страстям Господним, точно так же как в верхнем этаже — в Покровской церкви — в каждую пятницу он начал читать акафист Покрову Пресвятые Богородицы.
Заботясь о возобновлении и украшении храма, Иннокентий не оставил без внимания и его священно- и церковнослужителей. Не имея прихода, кафедральные соборяне вынуждены были довольствоваться только одним окладом казенного жалованья. Но так как оклад жалованья был довольно скуден, то члены притча соборного бедствовали и при первой возможности старались выйти на приход. Ввиду этого Иннокентий сделал распоряжение — причислить к соборному приходу всех лиц, живущих в Харькове, но не имеющих собственных домов, равно как и всех чиновников. Харьковскому духовенству очень не понравилось это распоряжение. Священник Ш-цкий даже вошел по этому поводу к Иннокентию с письменным объяснением, на котором Иннокентий положил такую резолюцию: «Отец Иоанн имеет вести записку требам по своему приходу, кои будут совершены соборянами, и, по истечении года, представить мне с мнением, ибо из настоящего положения сего дела, как показывает самое объяснение его, нельзя извлечь никакого значительного результата».
Одновременно с обновлением Покровского кафедрального собора производились работы и по украшению городского Успенского собора вместе с окончанием соборной колокольни. В нем были вычищены, а отчасти и переделаны иконостасы как в нижем, так и в верхнем этаже, исправлены жертвенники, устроено два киота, оштукатурены стены и тому подобное. Все эти работы были произведены под непосредственным наблюдением профессора Харьковского университета, архитектора Тона и при ближайшем участии и руководстве самого Иннокентия. По мысли Иннокентия, на соборной колокольне сделана и надпись, свидетельствующая о тех чувствах, которые руководили благочестивым усердием харьковцев. В декабре 1846 года Иннокентием был получен указ, которым сообщалось, что по уважению к тому обстоятельству, что колокольня при Харьковском Успенском соборе сооружена усердием граждан в ознаменование «признательности» к Богу, согласно с заключением преосвященного Иннокентия, Священный Синод признает и со своей стороны приличным сделать на ней предположенную надпись — «Богу Спасителю за избавление Отечества от нашествия галлов и с ними двадесяти язык» — и предоставил право Иннокентию привести в исполнение такое предположение.
В том же (1846) году Харьковский Успенский собор, по ходатайству Иннокентия, был обращен в кафедральный, а бывший кафедральный Покровский собор — в главную крестовую церковь архиерейского дома при Покровском монастыре. И все это, судя по официальным документам, делалось как бы не по личному усмотрению Иннокентия, а «по желанию граждан», которым он всегда надеялся прикрыть себя от укора в «затейничестве». Так, 27 октября 1845 года Иннокентий писал своему петербургскому другу:
У граждан здешних, по случаю ежегодного перенесения святой иконы из Куряжского монастыря в Харьковский собор кафедральный (он при моем доме), более и более усиливается мысль просить о восстановлении на сем месте прежде бывшего Покровского монастыря. Это было бы нам весьма кстати. Но возможное ли дело? Мы уже надоели вам с монастырями. К сей цели два пути: перевести штат из Куряжского, который может остаться приписанным к Покровскому, как и было некогда, или внесение от кого-либо денег на новый монастырь. Дайте нам совет, что лучше, если только это не есть вещь несбыточная. Собор самый в таком случае может быть переведен в собор Успенский, который и занимал место кафедрального во всех случаях, пока мы не оправили Покровского...
Обратив бывший градский Успенский собор в кафедральный, Иннокентий ходатайствовал и о том еще, чтобы свечная прибыль нового кафедрального собора уже более не была отсылаема в кредитные учреждения для обращения в духовно-учебный капитал, а оставалась собственностью собора. Ходатайство это не имело, впрочем, успеха. Обер-прокурор Священного Синода в феврале 1847 года уведомил преосвященного Иннокентия, что Священный Синод, подробно сообразив все обстоятельства по этому предмету, усмотрел, что такое ходатайство основано на мнении консистории применительно к общему положению о кафедральных соборах; а между тем, Харьковская Успенская соборная церковь, как было видно из самого представления преосвященного Иннокентия, весьма благолепна, утварью достаточна, находится в самом лучшем и многолюднейшем месте города, имеет свой приход, состоящий из пятисот семидесяти мужского и шестисот пяти женского пола душ, кроме того владеет в самом городе местом, на коем строится для притча (также по инициативе Иннокентия) каменный трехэтажный дом, имеет пятьдесят четыре десятины одна тысяча сто восемь квадратных саженей писцовой земли, а также лавки, отдающиеся в наем, и из получаемых за них денег строится церковный дом, а часть до одной тысячи рублей ассигнациями предположена со временем в пособие священно-церковнослужителям, — наконец, имеет капитал в восемьсот пятьдесят пять рублей семьдесят одну копейку серебром, внесенный от частного лица в пользу церковнослужителей. Вследствие таких соображений Священный Синод не нашел уважительных причин к освобождению Харьковской соборной Успенской церкви от высылки свечного дохода за переводом в ту церковь архиерейской кафедры, тем более, что прежняя кафедральная Покровская церковь обращена была в крестовую архиерейскую, от которой также свечного дохода не было высылаемо, а расходы по духовно-учебной части ежегодно значительно возрастали.
Обратив Успенский собор в кафедральный, Харьковскую Благовещенскую церковь Иннокентий переименовал в градский собор и тотчас же начал хлопотать о ее поновлении. Старый чугунный пол был заменен новым деревянным; но когда причт просил о разрешении продать кому-нибудь старый чугунный пол, Иннокентий положил резолюцию: «Дозволить, но чугун, бывший в церкви, может быть продан не на всякое употребление в виде плит». Кроме того, был устроен новый иконостас, горнее место, жертвенник, балдахин над престолом, наконец, купол был раскрашен алфрейскою живописью. Новому градскому собору это поновление стоило две тысячи шестьсот три рубля девяносто копеек серебром. Когда причт донес Иннокентию об окончании работ, на его рапорте преосвященный написал:
На рассмотрение консистории; а между тем предписать, чтобы священнослужители со старостою: 1) не медля заставили исправить иконописца то, что замечено мною неисправным в живописи на иконах и стенах; 2) чтобы постарались обсадить ограду церковную приличными деревьями, а деревянный сарай привели в надлежащий вид, дабы он не безобразил собою церкви; 3) чтобы множеством икон безпорядочно наставленных и безобразных не загромождали стен церкви и алтаря, как при освящении мною замечено в алтаре Варваровском.
К действиям Иннокентия, имеющим важное нравственно-религиозное значение в жизни Харьковской епархии, необходимо отнести, как мы сказали выше, учреждение двух крестных ходов с чудотворными иконами Богоматери: 1) с Озерянскою чудотворною иконою из Куряжского монастыря в теперешний Покровский Харьковский монастырь и обратно, а затем из Куряжского монастыря в с.Озерянку и обратно и 2) с Ахтырскою чудотворною иконою из Ахтырского Покровского собора в Ахтырский Свято-Троицкий монастырь и обратно.
Если судить только по официальному ходу дела, то и мысль об учреждении двукратного крестного хода с Озерянскою чудотворною иконою Божией Матери также принадлежит харьковским гражданам, хотя на самом деле она всецело принадлежит преосвященному Иннокентию. Из одного указа Священного Синода видно, что еще в своем отчете за 1842 год Иннокентий вел речь о необходимости учреждения этого крестного хода для большого возбуждения в народе религиозности и для более удобного удовлетворения благочестивому желанию харьковцев — обращаться чаще с молитвою к уважаемому и глубокочтимому чудотворному образу. Вследствие этого в январе 1843 года указом Священного Синода было предложено Иннокентию войти по этому делу в Священный Синод с особым представлением. Озерянская чудотворная икона известна по своим чудесным благотворениям с очень давнего времени. Как видно из «Историко-статистического описания Харьковской епархии» Филарета (1, с.41), в первый раз открылись чудеса ее в Озерянской пустыни, почему и самая икона называется Озерянскою. В архиве Харьковской духовной консистории хранится «дело» об учреждении крестного хода из Куряжского монастыря в Харьковский Покровский кафедральный собор. В этом деле находится, между прочим, запись народного предания об Озерянской иконе. По этому преданию, «Святая икона была обретена во время татарских набегов, в пустыни, именуемой Озерянскою, одним из ее жителей, который, кося за лесом траву, за одним взмахом косы, послышал стон как бы человеческий и при этом увидел половину священного изображения на оконечности косы, а другую половину образа и пред нею горящую свечу — при корне дерева, здесь же росшего. Косарь этот, взявши обе половины этого образа, внес в свою хижину, и, сложивши их, поставил образ в приличном месте и усердно молился ему, оставя свою работу. На другой день рано поутру он обретенной им святыни в хижине своей не видел, ибо она была на месте обретения им святыни и исцелена. Близ места сего явления вскоре выстроена была церковь, а на самом месте святом тут же заструился ключ чистой воды». Когда Озерянская пустынь в 1787 году была упразднена, святую икону перенесли на некоторое время в Куряжский монастырь; но так как менее, чем через год был упразднен и Куряжский монастырь, то икону Озерянской Божией Матери перенесли в Харьковский Покровский училищный монастырь. В 1797 году, по ходатайству тогдашнего харьковского генерал-губернатора Леванидова, Куряжский монастырь был восстановлен и чудотворная икона была отнесена в него для постоянного пребывания. Харьковцы всегда питали к этой иконе особенное благоговение и ради нее летом массами отправлялись в Куряж «на богомолье».
Четвертого февраля 1843 года Иннокентий, — приступая к исполнению указа о том, чтобы относительно учреждения крестного хода он вошел в Священный Синод с особым представлением, — отправил к гражданскому губернатору отношение, в котором просил его «доставить сведения о расположенности к сему граждан». В ответ на этот запрос Иннокентию подано было от имени девяноста пяти харьковских граждан «с товарищами» прошение следующего содержания:
Имея особенное благоговение к явленной иконе Озерянской Божией Матери, находящейся в Старо-Харьковском Преображенском Куряжском монастыре, мы не можем в осеннее и зимнее время отправляться в оный монастырь с нашими семействами для слушания богослужения, тем более, что в оном монастыре не имеется удобных помещений. Посему, желая, чтобы оная икона от 1 октября по 1 апреля находилась в Харьковском кафедральном Покровском соборе, покорнейше просим учинить к выполнению желания нашего архипастырское распоряжение и нас удостоить милостивейшею резолюниею.
Приняв это прошение, Иннокентий предварительно сделал запрос харьковскому генерал-губернатору князю Николаю Андреевичу Долгорукову, — не находит ли он каких-либо препятствий со своей стороны к удовлетворению настоящей просьбы харьковских граждан. В ответ на это генерал-губернатор писал Иннокентию, что он не только не встречает никакого препятствия к удовлетворению сей просьбы харьковских жителей, но, признавая изъявленное ими желание доказательством благочестия их, вполне заслуживающим уважения, находить и со своей стороны «установление этого обряда мерою весьма полезною для вящего утверждения жителей здешних в благоговейном почитании церковной святыни».
Получив таковой ответ от генерал-губернатора, Иннокентий передал прошение харьковцев «на рассмотрение консистории». Консистория нашла его заслуживающим уважения, а ежегодное перенесение иконы Божией Матери с подобающею торжественностью — действием весьма благотворным для города, скудного древнею святынею и могущим служить к утверждению жителей его в духе благочестия и уважения к предметам священным, — почему и со своей стороны просила Иннокентия удостоить сие дело архипастырским вниманием и, по уважению к благочестивому рвению харьковцев, исходатайствовать у Священного Синода дозволения учредить крестный ход для упомянутого перенесения святой иконы. В своем определении, в отношении к просьбе харьковцев, консистория изменила только сроки крестного хода: для перенесения иконы из Куряжа в Харьков она назначала 1 октября, а из Харькова в Куряж 21 апреля. На этом определении Иннокентий, впрочем, положил такую резолюцию: «Истребовать еще предварительно мнение от отца настоятеля Куряжского монастыря, — не найдет ли он что нужным к пополнению сего предположения». Настоятель Куряжского монастыря, ректор семинарии, архимандрит Агафангел, в конце 1842 года только еще перешедший в Харьковскую епархию, отвечал, что, вступив недавно на должность настоятеля Куряжского монастыря, он почел нужным посоветоваться с братиею. Братия, по его словам, с радостью приняли известие, что граждане Харькова возымели благочестивое желание искать покровительства у Царицы Небесной, чтимой во святой, чудотворной, издревле прославленной иконе Ее. Но они не могут при сем не скорбеть, что будут сами лишаться на столь продолжительное время того благодатного утешения, какое всегда находили в ней среди искушений и браней, постигающих инока на поприще подвижничества и для какого вступили в монастырь, пренебрегая всеми трудностями и неудобствами, во множестве представляемыми скудостью средств Куряжского монастыря.
В апреле 1843 года Иннокентий сделал, наконец, по этому делу представление в Священный Синод. И 16 октября того же года Государь Император, вследствие этого представления, по положению Священного Синода, Высочайше повелеть соизволил: разрешить ежегодное перенесение иконы Озерянской Божией Матери из Куряжского Преображенского монастыря в Харьковский кафедральный Покровский собор с учреждением для сего крестных ходов: одного — из Куряжской обители в собор 30 сентября, накануне храмового в оном праздника Покрова Пресвятыя Богородицы, а другого — обратно из собора в монастырь 22 апреля, то есть накануне праздника святого великомученика Георгия, как местного празднества Куряжского монастыря и такого времени, с коего начинается обыкновенно в монастыре стечение богомольцев, с тем, чтобы наблюдение за порядком и благочинием в народе во время таковых ходов оставлено было на обязанности местных городского и сельского полицейских начальств.
Между прочим, получив уведомление об этом от министра внутренних дел и предложив военному губернатору города Харькова и харьковскому гражданскому губернатору сделать надлежащее распоряжение по этому предмету, — генерал-губернатор князь Долгоруков спрашивал Иннокентия отношением, не признает ли он нужным составить положение о необходимом при утвержденных крестных ходах церемониале и сообщить затем ему. На этом отношении Иннокентий положил резолюцию: «Препоручить немедленно составить приличный церемониал для сего отцу ректору семинарии, отцу протоиерею Могилевскому, отцу протоиерею Кустову и отцу протоиерею Зимину и, рассмотрев в консистории, представить с мнением». Составленный таким образом церемониал, по рассмотрении министром внутренних дел и обер-прокурором Священного Синода, с некоторыми незначительными, впрочем, изменениями, был утвержден Священным Синодом. Впоследствии заметили, что в этом церемониале пропущены учащие и учащиеся в учебных заведениях. Иннокентий начал ходатайствовать о восполнении этого пробела, — и дело тянулось до 27 сентября 1846 года. Само собою разумеется, что церемониал был составлен самый пышный и самый торжественный.
Первый крестный ход было предположено совершить 30 сентября 1844 года. Сделаны были все надлежащие приготовления. Между прочим, благочинный Малиновский испрашивал у Иннокентия разрешения «взять из харьковских церквей церковных денег пятьсот рублей ассигнациями на покупку материалов для устроения пятнадцати хоругвей, необходимых для благолепия будущего крестного хода из Куряжа в Харьков с тем, чтобы сии деньги были потом возвращены, если окажутся, как можно надеяться, доброхотные датели на устроение означенных хоругвей». И Иннокентий велел «дозволить, если не окажется особых препятствий, немедленно». Тридцатого сентября крестный ход действительно состоялся. Погода, говорят, была превосходная; народ повсюду толпился массами; харьковцы почти все приняли участие в этом торжестве. За городом, на Холодной горе, Иннокентий со всем городским духовенством и местными властями встретил чудотворную икону. По обычаю, он произнес здесь прекрасное слово; затем, взяв на руки икону, крестообразно на все четыре стороны осенил ею молившийся народ. Крестный ход был совершен по церемониалу. Иннокентий был очень доволен. Настоятелю Старо-Харьковского Преображенского второклассного монастыря, отцу архимандриту Агафангелу и братии, участвовавшей в крестном ходе с прославленною иконою Озерянской Божией Матери из монастыря в город Харьков, он велел изъявить от своего лица архипастырскую благодарность за порядок и благочиние, сохраненные при этом; такую же благодарность со внесением в послужной список, по предложению Иннокентия, консистория объявила настоятелю кафедрального Покровского собора, отцу протоиерею Александру Кустову с ключарем того же собора и градским благочинным протоиереем Александром Малиновским «за особенные их труды и распорядительность» по случаю того же самого крестного хода. Священному Синоду Иннокентий тогда же доносил о совершении крестного хода, причем добавил, что народ громко и единодушно благословлял имя благочестивейшего монарха за сие новое трогательное и поучительное для него священное зрелище. В то же время писал он и своему петербургскому другу: «Новый крестный ход наш из Куряжа в Харьков, 30 сентября, совершился благополучно. Украина наша показала при сем случае, что она не так холодна и равнодушна к церковным процессиям, как об ней думают обыкновенно».
Здесь мы считаем не лишним остановить несколько внимание на некоторых частностях, вызванных учреждением этого крестного хода и довольно характеристических для личности преосвященного Иннокентия. Для крестного хода, именно для совершения молебствия на Холодной горе за Харьковом, нужно было устроить складной амвон. С просьбой об этом Иннокентий обратился к городской думе; но дума отказалась на свой счет принять издержки по устройству такого амвона, предлагая кафедральному собору устроить его на церковные суммы. Узнав об этом, Иннокентий обратился с просьбой о содействии к харьковскому военному губернатору. Что сделал губернатор по этому ходатайству, мы не знаем, но только дума вскоре после этого уведомила консисторию, что во исполнение предписания военного губернатора города Харькова и харьковского гражданского губернатора устройство складного амвона для крестного хода во время перенесения иконы из Куряжского монастыря «в кафедру» и обратно в монастырь она отдала с торгов и деньги за фланель (для покрытия амвона) уплатила кому следует; относительно же расходов при водоосвящениях заявила, что они должны быть производимы не из городской суммы, а из доходов собора. Против этого последнего заявления Иннокентий заметил следующее: «Ответить и касательно расходов по водоосвящениям, что они по всей России производятся не на церковную сумму, а на иждивение обывателей».
Не оставил Иннокентий без внимания и тех трудностей и неудобств, во множестве представляемых скудостью средств Куряжского монастыря, на которые жаловались Иннокентию куряжские монахи, указывая на них, как на препятствие к перенесению на зиму в Харьков чудотворной иконы. Между прочим, он дал консистории следующее предложение:
Поелику через перенесение на зиму святой Озерянской иконы Богоматери из Куряжа в Харьков, Куряжский монастырь может потерпеть некоторый ущерб в доходах своих, что для него, по ограниченности способов его к своему содержанию, должно быть чувствительно, и справедливость требует, если возможно, вознаградить сей недостаток, дабы новый крестный ход был всем в отраду душевную и никому в причину к сетованию, то предписываю консистории, учинив точную справку касательно сего предмета, сообразить и представить, в каком виде потребно сделать вознаграждение монастырю, откуда оное заимствовать и на каких основаниях, утвердить ли окончательно или в виде опыта временного, взяв притом во внимание нынешнее положение кафедрального собора, находящегося в долгах по случаю своего обновления для принятия святой иконы.
Вследствие этого предложения консистория предписала указами обоим настоятелям Куряжского монастыря и кафедрального собора — немедленно доставить точные сведения, первым, — сколько получалось ежегодно доходов от 30 сентября до 22 апреля в течение прошлых десяти лет от пребывания в монастыре святой Озерянской иконы Богоматери, а вторым, — сколько доходов получено в 1844-1845 годах во время пребывания в соборе чудотворной иконы и сколько имеется на соборе долгов по случаю его возобновления для принятия святой иконы. Дело, понятно, кончилось ничем: — настоятель Куряжского монастыря не мог показать доходов больше, чем значилось официально в приходо-расходных книгах; сумма же эта была слишком незначительна, а настоятель собора указал на множество долгов, произведенных собором по случаю его обновления, и на незначительность прибыли за время пребывания в соборе святой иконы.
Часовня на Холодной горе в Харькове, 1881 г. (не сохранилась)
В тесную связь с ежегодным перенесением из Куряжа в Харьков чудотворной иконы должно поставить и устройство в Харькове на Холодной горе часовни. Уже в 1844 году, по распоряжению Иннокентия, составлен был план этой часовни и отправлен на рассмотрение к губернатору. Рассмотрев план и увидев, что в нем назначена жилая комната, губернатор просил преосвященного уведомить его, — будут ли в этой часовне постоянные жильцы и, если будут, то не нужно ли отвести к ней место и для двора. На этот запрос Иннокентий приказал «Отвечать, что при сей церемонии необходимо иметь жилую комнату и что, кроме того, предполагается со временем устроить церковь и богоугодное заведение, почему и просить отвести места для двора поболее». Через месяц после этого, препровождая рассмотренный Харьковской губернской строительной комиссией фасад на постройку на Холодной горе часовни, губернатор уведомлял преосвященного, что им уже предписано харьковскому губернскому землемеру отвести как под постройку часовни, так и для двора земли мерою длины одиннадцать, а ширины десять саженей. На этом отношении архиепископ Иннокентий написал: «Дать знать благочинному, чтобы он принял отведенное место и донес мне, а касательно постройки часовни изготовить, куда следует, представление». — Вследствие этого представления, 17 апреля 1847 года был получен указ Священного Синода, которым разрешено было устроить часовню на Холодной горе «Для сретения Озерянской иконы Богоматери при перенесении ее из Куряжского Преображенского монастыря в бывший Харьковский кафедральный собор».
Почти одновременно с ходатайством об учреждении крестного хода из Куряжа в Харьков или даже несколько раньше этого Иннокентий ходатайствовал пред Священным Синодом и об учреждении крестного хода в Ахтырке с перенесением чудотворной Ахтырской иконы Богоматери из городского собора в Свято-Троицкий Ахтырский монастырь, по примеру того, как это было уже совершено самим Иннокентием при открытии Ахтырского монастыря 3 июля 1843 года. Это ходатайство Иннокентия также не осталось безуспешным. Восьмого апреля 1844 года, вследствие представления преосвященного Иннокентия, по положению Священного Синода, Государь Император Высочайше повелеть соизволил: разрешить торжественное перенесение из Ахтырского собора в новооткрытый Троицкий монастырь чудотворной иконы Божия Матери с учреждением для сего крестного хода из собора в субботу пятидесятницы на вечерню, а из монастыря обратно в собор в день всех святых по окончании литургии. Церемониал этого крестного хода, по поручению Иннокентия, был составлен ректором семинарии, архимандритом Агафангелом. В первый раз это торжество было совершено при личном участии самого Иннокентия, который остался им вполне доволен, что видно из его предложения, данного в том же году местной консистории: «Отцу настоятелю Ахтырского монастыря, игумену Сергию, с назначенным того же монастыря иеромонахом Арсением за порядок и благочиние во время крестного хода с чудотворною иконою Богоматери из города Ахтырки в монастырь и обратно — изъявить от меня пастырскую благодарность». В 1845 году Иннокентий сам не участвовал в торжестве перенесения чудотворной Ахтырской иконы, но отправлял вместо себя ректора семинарии, архимандрита Агафангела, как благочинного монастырей. На этот раз крестный ход был совершен еще с большим торжеством. По донесению Агафангела, кроме духовенства города Ахтырки в крестном ходе участвовало тогда и духовенство окрестных селений, стечение народа было большее, нежели в прошлом году; богомольцы приезжали и приходили не только из Ахтырского и других уездов Харьковской губернии, но из Курской, Полтавской и даже Черниговской губернии. Погода была ясная, теплая и сухая; порядок в шествии никем и ничем не нарушался; надзор градской и земной полиции за идущим народом «был бдителен и неусыпен»; икона Божией Матери несена была в киоте, устроенном нарочно для этого случая одним из ахтырских купцов, прекрасной работы и стоящим более тысячи рублей.
Иннокентий был, по-видимому, недалек от того, чтобы церковные торжества, состоящие в крестных ходах с чудотворными иконами, учредить не только в Харькове и Ахтырке, но и в других местах своей епархии. Так, по крайней мере, можно отчасти судить по тому, что в 1843 году, когда он начал ходатайствовать перед Священным Синодом об учреждении крестных ходов в Харькове и Ахтырке, он также предложил консистории:
Предписать всем протоиереям уездных городов, а в Харьковском уезде благочинным, дабы они не более, как через три недели с получением предписания, доставили обстоятельное сведение о том, какие в их уездах и благочиниях находятся иконы, признаваемые за чудотворные или явленные и вследствие того пользующиеся особенным уважением в народе, с показанием, в какое время началось особенное почитание их и когда бывает в честь их собрания народные. Вместе с тем в рапортах должно быть помещено сведение, если кроме икон находятся другие какие-либо предметы или места, отличенные народным уважением.
Богослужения, которые Иннокентий любил совершать с особенной торжественностью, также служили одним из важных средств возбуждения в народе религиозного чувства. Но любя сам торжественность православного богослужения, Иннокентий не терпел равнодушия к этому в других, а особенно — в подведомственном ему духовенстве. Одиннадцатого июля 1842 года (первый год управления Иннокентием Харьковской епархией), в день тезоименитства Ее Императорского Высочества великой княжны Ольги Николаевны, многие из городских священников, и в том числе три члена консистории, не явились в собор на царский молебен. На рапорте об этом соборного ключаря Иннокентий написал:
Как из сего рапорта открывается, что важная и священнейшая обязанность духовенства присутствовать при торжественных молебствиях совершенно пренебрегается многими даже из тех лиц, кои обязаны подавать пример другим в сем исполнении (разумеются члены консистории, не бывшие на молебствии), то консистория имеет немедленно взять меры действительные, чтобы сего впредь не было и, сообразив дело, представить мне на утверждение. А между тем, велеть ключарю вести реестр, кто когда не был на молебствии, и подавать его мне каждые полгода. На сей же раз ограничиться подтверждением через благочинного духовенству, чтобы впредь оно было исправно.
Через несколько времени после этого один из небывших на молебствии, кладбищенский священник Петр Наседкин, вздумал просить о перемещении его к семинарской церкви. Но Иннокентий на его прошении написал: «Просителю быть на дальнем кладбище, а за то, что не был на молебне и крестил в то время чужого младенца, что ему делать не следовало, взять с него двадцать рублей штрафа в пользу вдов и сирот». В 1847 году многие из городских священников также не явились в неделю Православия. Иннокентий был этим очень недоволен и на рапорте благочинного написал: «На суд консистории, которая имеет в сем случае поступить по всей строгости закона, ибо безпорядок выходит из пределов». Торжественность богослужения Иннокентий желал видеть не только в своем соборе, но и в уездах. В августе 1842 года он, между прочим, дал консистории следующее предложение:
До сведения моего дошло, что в уездном городе Валках не бывает собрания духовенства в соборе даже в высокоторжественные дни, а сие происходит, как полагаю я, от того, что в этом городе нет благочинного; почему, дабы отвратить этот безпорядок, предписываю консистории определить благочинным над Валковскими церквами и духовенством тамошнего Преображенского собора протоиерея Аполлония Солодовникова, о чем немедленно объявить Валковсяому духовенству, а его, Солодовникова, приведя на эту должность к указанной присяге, велеть, чтобы во все высокоторжественные дни, а равно и во время крестных ходов, отправляемо было им молебствие в соборе при собрании всего духовенства.
С этой же целью усиления торжественности богослужения Иннокентий в 1844 году велел «предписать благочинному Харьковских церквей, чтобы церковнослужители неоднопричтных церквей в свободные для них седмицы непременно продолжали ходить в церковь для пения и чтения на клиросе и чтоб произвольно уклоняющиеся от сего были в следующую седмицу лишаемы доходов, дабы таким образом спасти их от праздности, служащей поводом к разным худым привычкам».
Очень много полезного сделано преосвященным Иннокентием и для Харьковского архиерейского дома. В письмах к своему петербургскому другу Иннокентий часто жаловался на бедность и скудость содержания дома архиерейского. Так, уже вскоре по приезде в Харьков, именно от 28 февраля 1842 года, он писал ему, между прочим, следующее: «Одной бы только милости желал я здесь от начальства, — чтобы улучшено было содержание дома архиерейского, который есть один из беднейших. Священный Синод давно знает о сей бедности и владыка писал о своей готовности помочь. Только как начать это дело? Не письмом же к его сиятельству? Тащиться с рапортом о сем в Синод мне не хочется, и мы лучше будем сидеть без хлеба, нежели просить его среди площади». По совету своего петербургского друга, Иннокентий обращался, впрочем, за помощью с письмом к тогдашнему обер-прокурору Священного Синода, графу Протасову. Ответа не последовало никакого. Вот почему он снова писал своему петербургскому другу от 27 октября 1845 года по тому же самому делу:
Да нельзя ли напомнить графу (обер-прокурору Священного Синода) еще о моей просьбе, адресованной к его сиятельству за три года пред сим и оставленной без ответа, сущность коей состояла в том, чтобы здешнему дому архиерейскому положен был оклад по примеру третьеклассных. Это никому не будет в соблазн, ибо здешний дом всем известен крайнею скудостью своего содержания. Соседям нашим так вы слишком щедры, а нас, бедных, вовсе забываете. Говорю так жалобно потому, что приходит время платить должникам (конечно, Иннокентий хотел сказать «кредиторам»), а средств нету.
Действительно, в то время Харьковский архиерейский дом был очень беден и скуден во всех отношениях. В крестовой церкви не было даже приличной и достаточной ризницы. По донесению ризничного иеромонаха Дионисия, ризница крестовой церкви, давно не поновлявшаяся, от частого употребления так изветшала, что кроме четырех риз несколько приличных, но и то непарных, прочие все, по ветхости и изношенности, уже не были годны к употреблению; то же самое доносил он о подризниках и стихарях, которых, впрочем, было еще меньше, чем риз. Вот почему, указав на то, что в некоторых городских Харьковских церквах, более достаточных ризницею, парча и другие материи, от избытка, лежат без всякого употребления и пользы, он и просил о распоряжении — обратить эти материи в пользу крестовой церкви для улучшения ее ризницы. Мало того, в архиерейской ризнице не было даже крестового саккоса. Приказание это действительно было исполнено немедленно: саккос был сшит; но вместе с саккосом был представлен и счет на уплату за него четырехсот двадцати пяти рублей ассигнациями. В доме архиерейском не оказалось, однако же, денег для уплаты по этому счету и эконом просил преосвященного возложить такую уплату на какую-либо из церквей Харьковской епархии. На донесении об этом эконома Иннокентий положил резолюцию: «Отец протоиерей Ахтырского собора с братиею соборною и церковным старостою имеют рассмотреть, не в состоянии ли их церковь сделать сию уплату, невозможную для архиерейской ризницы, и если окажется, что в состоянии, то выслать требуемое количество денег в контору архиерейского дома, а консистории донести о сем в известие по надлежащему». В 1844 году Иннокентий ради крестного хода задумал устроить для певчих парадную одежду. Одежда была сделана; оставалось лишь уплатить за нее одну тысячу четыреста рублей. Денег не было. К счастью, на этот предмет пожертвовала одну тысячу рублей купчиха Кузина. На докладе домоправления о разрешении употребить эти деньги по назначению Иннокентий написал: «Утверждается, но и соборяне не оставят изыскать, если возможно, способ к уплате и последних денег за тот же предмет, ибо певчие поют у них каждый пяток, да и расход сделан ради святой иконы, которая находится в соборе». — Средства Крестовой церкви еще более уменьшились с перенесением в собор чудотворной иконы. Не было иногда денег даже на церковные свечи. По этому случаю соборяне взошли к преосвященному Иннокентию с докладом, что они готовы жертвовать в пользу Крестовой церкви по пуду свечей ежемесячно. На этом докладе преосвященный написал: «Так как с перенесением святой иконы в собор церковь Крестовая вовсе оскудела в доходах, то помощь ей, яко благовременная, утверждается». — Монахи в течение целого года разъезжали обыкновенно по епархии и собирали добровольные подаяния: деньги, пшеницу, рожь и тому подобное на содержание архиерейского дома.
Вообще говоря о том, что Харьковский архиерейский дом «есть один из беднейших», — Иннокентий был совершенно прав. Харьковская епархия, под названием Слободско-Украинской, была открыта в 1779 году. В архиерейский дом был обращен Харьковский коллегиумский Покровский монастырь со всеми строениями. Но строения эти были, во-первых, не многочисленны, а во-вторых, слишком неприглядны. Почти посредине двора стоял небольшой дом с настоятельскими покоями, состоящими из трех комнат: «залы», «противной» и «маленькой кельи». Этот-то домик и был назначен для помещения Харьковского епископа. Обстановка его была самая простая и скромная: стены были оклеены разноцветными бумажными обоями и увешаны пятью портретами белгородских преосвященных: Иоасафа Горленка, Луки, Иоасафа Миткевича, Порфирия и Аггея. Лучшее украшение залы составляли стенные часы из желтой меди с курантами, довольно, впрочем, ветхие, в китайском пестровызлащенном футляре. Мебель архиерейскую составляли: пять самых простых кресел, обитых сукном разного цвета, четыре канапе, обитые тяжиною, восемь стульев с кожаными подушками, две дюжины простых деревянных стульев, два складных липовых стола, шесть маленьких столиков с ящиками, один маленький круглый столик и больше ничего. Против Покровской церкви, на расстоянии двадцати саженей, находилась «въездная каменная брама». Рядом с ней на севере стояли две братские кельи под одну связь, покрытые гонтом. Каждая из этих келий состояла только из одной комнаты; далее рядом — еще такие же две кельи по одной комнате в каждой, — в последней помещалась Харьковская духовная консистория. По описанию неизвестных современников, первое местопребывание Харьковской духовной консистории представляется в таком виде: «рундучек порядочен, в сенцы дверь дубовая справная, в сенцах окошко без стекол заложено ставнею, в келию дверь тоже справная, труба зеленая, палится с келлии с юшками без дверец, чуланов два, к оным двери справные, а окошки как в келии, так и в чуланах, без стекол ветхие». Такой же ряд избушек тянулся и на юг от «брамы». За церковью стояла избушка о двух комнатах, в которых жили певчие; тут же выстроена была каменная братская пекарня и поварня. На конюшенном дворе за коллегиумским зданием были следующие строения: погреб каменный, изба в углу за погребом с небольшой комнаткой, два сарая под одной крышей, конюшня деревянная с сеновалом наверху, четыре новые избы, деревянный сарай для складки строевого материала и деревянная «палатка». Кроме того, «под крепостью», то есть ниже монастыря, было еще шесть небольших изб и старая, «достками забранная» кузня. Все эти строения были обнесены довольно толстой каменной стеной, в которой на восточной стороне было устроено десять лавочек, отдававшихся в наем; кроме того, две лавочки были устроены под колокольней и одна — «под церковными сходами».
В таком положении, за самыми незначительными видоизменениями, Харьковский архиерейский дом находился в течение двадцати лет, то есть до поступления на Харьковскую кафедру епископа Павла (Сабатовского). Преосвященный Павел, как видно из консисторского архива, любивший жить с комфортом и окружавший себя пышностью и торжественностью, уже на другой год своего управления Харьковской епархией, вошел с ходатайством в Священный Синод о дозволении ему переделать и расширить помещения архиерейского дома и коллегиумские здания, прося для этого отпустить ему двести девяносто девять тысяч четыреста семьдесят рублей. Ходатайство это не было, впрочем, тогда уважено; дело было возвращено Павлу обратно с предложением в некоторых местах изменить как план, так и фасад проектируемого здания. В 1820 году дело, однако же, было улажено и Священный Синод разрешил выдать преосвященному Павлу двести три тысячи восемьсот семьдесят два рубля. Дом архиерейский был выстроен почти заново и расширен настолько, что в него была переведена даже и местная консистория. Значительно видоизмененный дом этот существует еще и в настоящее время.
Но если преосвященный Павел и устроил помещение для себя вполне удобное, то он мало обратил внимания на разные другие строения при архиерейском доме, которые ко времени Иннокентия пришли в такую ветхость, что стали предметом забот и опасений даже для харьковской администрации и полиции. Так, в августе 1843 года харьковский губернатор Муханов довел до сведения преосвященного Иннокентия, что по Клочковской улице, в низу дома архиерейского, каменная ограда пришла в ветхость, устроенная же на углу ее лавочка от происшедших трещин угрожает падением; кроме того, проведенная по улице в низу ограды канава, обнесенная плетнем, за согнитием плетня, засорилась землей так, что вода, текущая из источников, не идет через нее в поперечные канавы, а имеет направление прямо посредине улицы, от чего делается большая грязь. Вследствие этого, губернатор просил преосвященного Иннокентия приказать, кому следует, поправить каменную ограду и устроить вновь для стока воды канаву, без которой проезд по улице почти невозможен, а с наступлением дождливой погоды будет еще хуже, лавочку же немедленно сломать или перестроить вновь. На запрос Иннокентия архиерейское домоуправление заявило, что на исправление означенных ветхостей в экономии нет совершенно никаких средств. Таким образом, Иннокентий вынужден был сделать по этому делу представление в Священный Синод, указав при этом на необходимость как исправления ветхостей архиерейского дома, так и устройства новых служб и ходатайствуя об отпуске на этот предмет потребной суммы. Вследствие такого представления, в октябре 1843 года Иннокентию дано было знать указом, что присланные им чертежи и сметы господином обер-прокурором Священного Синода были препровождены в главное управление путей сообщения и публичных зданий, и главноуправляющий путями сообщений уведомил господина обер-прокурора, что работы в сметах указанные, по представленным данным, признаются необходимыми и соответствующими своей цели, а ошибки, найденные в исчислениях, исправлены красными чернилами; но проект на постройку новых служб, как по неблаговидности фасада, так и по неизвестности, для какой цели предназначается большая часть помещений, одобрен быть не может. По сметам, рассмотренным в главном управлении путей сообщения и публичных зданий, на исправление архиерейского дома в Харькове исчислено три тысячи сто девять рублей девяносто три копейки серебром. Вследствие этого Священный Синод: 1) препроводил к Иннокентию те рассмотренные и одобренные главным управлением путей сообщения и публичных работ чертежи и сметы на исправление Харьковского архиерейского дома для надлежащего по ним исполнения, с тем, чтобы проект со сметой на постройку каменного здания для служб, по неблаговидности фасада, был переделан и потом представлен со всеми нужными к нему приложениями в Священный Синод с объяснением, для какой цели предназначается большая часть помещений; 2) исчисленную по одобренным сметам на исправление архиерейского дома сумму три тысячи сто девять рублей девяносто три копейки серебром Священный Синод разрешил тогда же отпустить из капитала, назначенного по государственной росписи 1843 года на починки и поправки зданий духовного ведомства. На указе об этом Иннокентий положил такую резолюцию: «Для получения отпущенных денег отрядить отца казначея дома архиерейского, а план неодобренный препоручить переделать поскорее господину архитектору, на расходы же денег при починке дома выдать по форме зашнурованную книгу в экономию архиерейского дома». Немедленно же после этого, по указанию самого Иннокентия, был составлен строительный комитет из соборного ключаря, благочинного протоиерея Малиновского, казначея иеромонаха Дионисия и эконома священника Сильванского и приступлено было к исправлению хозяйственным образом фризов, карнизов и балконов при архиерейском доме, давно требовавших починки и угрожавших ежеминутным разрушением, равно как и певческого флигеля, согласно со сметами, утвержденными и одобренными Священным Синодом.
Двадцать второго июня 1844 года был утвержден Священным Синодом и исправленный архитектором согласно со сделанными указаниями план на постройку служб и бани при Харьковском архиерейском доме, — причем в распоряжении Иннокентия снова было отпущено семь тысяч пятьсот пятьдесят пять рублей серебром. Постройку ту взял по контракту купец Лелекин. Купцом Лукиным была исправлена каменная ограда вокруг всего архиерейского подворья и устроены по улицам новые деревянные тротуары. Всеми этими работами безвозмездно руководил архитектор Данилов; им же были составлены и все проекты, чертежи и сметы на построение заборов и поднавесов, бани и каменного здания для служб при архиерейском доме. По ходатайству Иннокентия, в 1846 году, в дополнение к вышеуказанной смете Священным Синодом было выдано еще сто пятьдесят три рубля на устройство служб при архиерейском доме.
Кроме того, в январе 1847 года Иннокентий приобрел от немца Сура полдюжины кресел для гостиной комнаты дома архиерейского, клеенных ореховым деревом и обитых голубым бараконом за сто пятьдесят рублей серебром, и большой стол «для приема гостей» — за пятьдесят семь рублей четырнадцать с четвертью копеек серебром. — Наконец, Иннокентий с большим умением приобрел от города значительное количество земли для архиерейской дачи «Всесвятского», для разработки которой им было употреблено намало хлопот. Здесь-то, говорят, производима была всегда и та «черная работа», на которую были посылаемы к эконому все провинившиеся причетники довольно обширной епархии.
Частые жалобы Иннокентия на скудость содержания Харьковского архиерейского дома были, кажется, истинной причиной того, что Государь Император, как видно из отношения обер-прокурора Священного Синода графа Протасова, имянным указом, данным в 30 день марта 1846 года на его имя, Высочайше повелеть соизволил: производить Иннокентию, архиепископу Харьковскому и Ахтырскому, в дополнение к получаемому им по штату содержанию по тысяче рублей серебром в год, до того времени, пока он будет находиться при управлении Харьковской епархией, на счет процентов с особого капитала, отчисленного на подобные пособия в ведение хозяйственного управления при Священном Синоде. По поводу этого Иннокентий писал своему петербургскому другу от 4 мая 1846 года:
Что это вздумалось вам баловать нас роскошью? Я разумею прибавок к своему окладу За четыре года назад, когда мы слезно писали о наших нуждах, это была бы великая милость. А теперь, когда мы немножко поправились трудами рук своих, можно бы без нее и обойтись. Другое дело, если бы что сделано было для дома архиерейского, который имеет в том существенную нужду. Разве та выгода, что при сем условии можно подолее пожить на одном месте. Это благо великое...
Теперь мы перейдем к изложению того, как относился преосвященный Иннокентий к духовно-учебным заведениям Харьковской епархии. До него положение семинарии и Харьковского духовного училища было незавидно ни в материальном, ни в учебно-воспитательном отношении. Оба эти заведения помещались в тесных зданиях, находившихся даже в совершенно отдельных местах города: одно — здание теперешней консистории, другое — где помещается духовное училище и в настоящее время. Правда, по Высочайшему повелению, еще в 1836 году на Холодной горе в Харькове было отведено десять десятин, две тысячи триста пятьдесят две квадратные сажени земли для устроения отдельного здания для Харьковской духовной семинарии; но до Иннокентия постройка такого здания даже не была и начата. Только уже в 1842 году Иннокентием был получен указ об отпуске суммы на постройку семинарского здания. Тем не менее, дело это затянулось настолько, что основание зданий Харьковской духовной семинарии было положено лишь в 1844 году. Устройство этих зданий тем более причиняло Иннокентию хлопот, что в тогдашних семинарских ректорах он не находил для себя достойных помощников. Когда Иннокентий прибыл в Харьковскую епархию, ректором местной семинарии был архимандрит Иоанн Оболенский, назначенный на эту должность еще в 1830 году. Впрочем, при Иннокентии он оставался недолго; в конце учебного 1842 года он был переведен ректором Казанской Духовной академии. На его место был назначен в Харьковскую семинарию инспектор Санкт-Петербургской Духовной академии архимандрит Филофей (Успенский) (скончался 29 января 1882 года в сане Киевского митрополита). Таким назначением Иннокентий был крайне недоволен и тотчас же начал хлопотать о том, чтобы в Харьковскую семинарию ректором было назначено другое лицо. Тринадцатого сентября 1842 года, между прочим, он писал следующее своему петербургскому другу:
По прошедшей почте получили мы уведомление об отпуске суммы на здешнюю семинарию. Крайне благодарен за милость. Но есть одно обстоятельство, которое заставляет при сем крепко задуматься. Такая огромная постройка требует начальника семинарии самого деятельного, а у нас его, к сожалению, нет. Скажем дело, как есть. Ректор здешний — человек молодой, довольно здоровый, за несколько лет, по чистой почти лености, вздумал отказаться от должности профессора. Другой употребил бы потом покой и способности свои во благо семинарии, — он, напротив, предался праздной жизни, изъятой, впрочем, от всех видов невоздержания. Главным действователем остался один инспектор семинарии и трудится по всей возможности. Но недостаток авторитета, молодость, слабость здоровья не позволили ему сделать всего, что требовалось для блага семинарии. От того она едва не последняя в Киевском округе, тогда как, по способности здешнего юношества, могла бы быть из первых. При таком положении вещей теперь надобно заняться постройкою. Что нам делать в таком случае? Я бы желал следующего: ректора теперешнего перевести в другое место, нынешнего инспектора сделать ректором и дать нам хорошего инспектора; тогда мы могли бы отвечать и за внешнее, и за внутреннее благоустройство семинарии, которую оставлять в слабом состоянии крайне жаль, тем паче, что наш город полон заведений учебных. Прошу покорнейше объяснить, если можно, сии обстоятельства его сиятельству (то есть обер-прокурору Священного Синода — Протасову). Только при сем усерднейшая просьба: не уронить слишком теперешнего нашего ректора. Правда, что он очень ленив (почему не говорит никогда проповедей по назначению, даже и служит редко), но вместе с тем трезв, честен и неглуп. Потерять такого человека было бы очень жаль, и если я пишу несколько против него, то потому, что не хочу менять семинарии на одного человека. Его собственное желание ограничивается получением в управление какого-либо монастыря; впрочем, он может занять место и высшее. Если потребуется с моей стороны какая-либо бумага, то я, по уведомлению от вас, готов написать о сем его сиятельству. Только гораздо лучше бы было, если бы это было сделано, если можно, без всяких бумаг.
Желание Иннокентия было исполнено, только отчасти: ректор Харьковской семинарии, архимандрит Филофей, в том же году был переведен ректором Вифанской Духовной семинарии; но его место занял не инспектор Харьковской семинарии, как хотелось того Иннокентию, а инспектор Московской Духовной академии, архимандрит Агафангел, сделавший, как известно, безыменный донос членам Священного Синода о переводе Павским Библии с еврейского языка на русский. Носилась молва, — которой верили многие, — что такое назначение состоялось не без задней мысли, что Агафангелу был будто-бы секретно поручен надзор за образом мыслей и действиями самого Иннокентия. Так ли оно было на самом деле или нет, — точно неизвестно; но только Иннокентий не был доволен и ректорствованием Агафангела. Для такого недовольства были, впрочем, и совершенно иные основания. Агафангел сам был человек с характером и почти во многом расходился во взглядах с Иннокентием, о котором он был, как увидим в свое время, мнения не всегда лестного. Иннокентий со своей стороны мог иметь свои собственные причины не быть особенно благосклонным к доносчику на своего старого друга, Г.П.Павского. По крайней мере, этот поступок мог унизить Агафангела в глазах Иннокентия, как он унизил его и в глазах самого Филарета Московского, когда этот последний узнал истинного виновника анонимных донесений. К тому же вскоре Агафангелу пришлось войти в столкновение с любимцем Иннокентия, учителем семинарии, иеромонахом Иеронимом Гепнером, у которого он надолго оставался в памяти, — по крайней мере, уже в 1848 году Гепнер писал Иннокентию: «Здешний ректор, хотя, по-видимому, человек и добрый, но друг Агафангела». Желая на месте ректора семинарии видеть более подходящее для себя лицо, Иннокентий указывал своему петербургскому другу на слабость здоровья Агафангела, вследствие чего «его надобно, — писал Иннокентий, — не употреблять на труд, а беречь и хранить. А тут постройка семинарии, — дело очень хлопотливое. Не знаешь, как и преодолеть эту трудность». В это время Иннокентий сделал даже представление в Священный Синод «о сложении с Агафангела ученых должностей», на что будто бы был согласен и сам Агафангел. Кажется, поводом к этому также послужила неладица, происшедшая между Агафангелом и Иеронимом Гепнером. Впрочем, вскоре Иннокентий изменил свое намерение: он взял назад свое представление и стал просить уже о перемещении на другое место Гепнера. По этому поводу он писал от 29 ноября 1843 года своему петербургскому другу следующее:
Болезненное состояние отца ректора здешней семинарии заставило и его и меня хлопотать о сложении с него ученых должностей. Между тем, получена теперь бумага и о назначении ему помощника по классу. Легко станется, что, при сей помощи, он возможет еще делать свое дело, на что у него не малая способность. Посему, если бы еще доселе не решен был жребий его, то мы готовы с ним до времени оставаться в настоящем положении. Мне особенно тем приятнее было бы это, что перемена ректоров чается невыгодна по многим отношениям, а сей ректор, кроме болезни, не имеет никаких недостатков. Впрочем, да будет воля Божия и начальства!...
Что же касается Гепнера, то о нем, в том же письме, Иннокентий писал следующее:
Судьба отца Иеронима Гепнера, при настоящих переменах, остается та же, что и прежде: между тем, как я прежде уведомлял вас, для него полезнее было бы продолжать служение в другом месте. Здесь сделано для устроения судьбы его все, что можно было сделать. А обстоятельства не совсем благоприятствуют его здешнему пребыванию, ибо в университете здешнем много поляков, с коими он встречался прежде в своих странствованиях. Впрочем, и это дело вполне предоставляется благоусмотрению вашему.
Так Агафангел по-прежнему остался в Харькове, Гепнер также не тотчас был переведен на другое место. В небольшом мирке семинарской корпорации на некоторое время наступило затишье: но не суждено было ему продолжиться дальше 1845 года. К этому времени неладицы между Агафангелом и Гепнером снова всплыли наружу; кроме того, в них замешался еще и инспектор вместе с некоторыми преподавателями. Это побудило Иннокентия снова ходатайствовать о переводе Агафангела на другое место. Здесь уже нет речи о «слабости здоровья»; дело раскрывается, по выражению Иннокентия, «как оно есть». Вместе с представлением к обер-прокурору Священного Синода, Иннокентий от 2 июня 1845 года пишет и своему петербургскому другу:
Думаю, что господин Новисильский уже прибыл в Петербург. Я просил его объяснить его сиятельству (обер-прокурору Священного Синода) и вам нескладное положение начальства здешней семинарии. К крайней неопытности в управлении присоединился еще, на беду, дух взаимного немиролюбия, так что я непрестанно должен употреблять свое посредство в предупреждение дальнейших смут. Крайне была бы обязана Харьковская семинария, а вместе с ней и я, если бы отцу ректору дано было другое место, а сюда прислан в ректоры отец профессор Киевской академии, иеромонах Авсенов, или Казанской академии профессор отец Фотий или Серафим...
Прошло три месяца. Агафангел продолжал оставаться на своем месте; из Петербурга ничего не было слышно. Иннокентий решился еще сильнее настаивать на своей просьбе о переводе Агафангела из Харькова на другое место. 1 сентября 1845 года, вместе с письмом к оберу-прокурору Священного Синода, он снова пишет и своему другу:
В прошедшем письме я упоминал о нужде дать для здешней семинарии нового ректора. Теперь я пишу о том же его сиятельству. Настоящий начальник (то есть ректор Агафангел) хорош и поведением, и познаниями, но весьма слаб здоровьем, неопытен для управления здешним народом и, вместо помощи мне, имеет нужду в том, чтобы носить его, так сказать, на своих плечах. Вот вам пример всего этого из двух только недель: в пяток, перед субботою Лазаревою, торжество о рождении царевича, — он не хочет служить, будучи свободен; в субботу Лазареву крестный ход из собора в собор с вербою, — он бросил его и едет в свой монастырь. Омовение ног в четверток, — он не хочет быть на нем и служит в монастыре. В великий пяток ему проповедь, — его нету в городе. На Пасху его уже не просим, он является сам служить; в неделю антипасхи новый крестный ход, — его нету и прочее и прочее. Я всячески покрываю его уклонения в подобных случаях и готов бы все переносить, но семинария имеет нужду в управлении строжайшем и лучшем. В академии он может быть очень хорошим наставником, ибо довольно знающ. Нельзя ли дать ему подобного места? Этому он будет сам рад. А мне, если нельзя прислать из Киева отца Феофана Авсенова, присылайте кого угодно, только бы он делал свое дело...
Эта просьба осталась небезуспешною. Двадцать второго октября того же года состоялся указ Священного Синода со следующим определением: 1) на вакансию ректора и профессора богословских наук в Костромской семинарии, открывшуюся по случаю посвящения ректора архимандрита Нафанаила во епископа Ревельского, перевесть ректора Харьковской семинарии, настоятеля Куряжского второклассного монастыря, архимандрита Агафангела, с поручением в его управление Костромского Богоявленского второклассного монастыря, которым управлял предместник его; 2) на место архимандрита Агафангела ректором и профессором богословских наук в Харьковскую семинарию назначить ректора Орловской семинарии архимандрита Парфения (Попова) с определением его настоятелем Куряжского монастыря. — Архимандрит Парфений оставался уже ректором Харьковской семинарии во все время управления Иннокентием Харьковской епархией.
В отношении к семинарии преосвященный Иннокентий заботился также и о том, чтобы иметь хороших преподавателей и чтобы дело обучения было ведено надлежащим образом. «Что вы не присылаете к нам в семинарию наставников?» — спрашивал он в письме своего петербургского друга, от 14 февраля 1844 года. «Академии обременяются тем, что не знают, куда девать людей, а семинарии страдают от того, что в классах нет учителей. Право, странный образ действия духовно-учебного управления». Когда Иннокентий только еще прибыл в Харьковскую епархию и не знал, сколько ему предстояло в ней самого хлопотливого и неустанного труда, — он хотел принять даже личное и непосредственное участие в ведении учебного дела в местной семинарии: он сам хотел преподавать семинаристам историю христианской Церкви. Желанию этому не суждено было, однако же, сбыться за множеством дел епархиальных, положительно завладевших почти всем временем Иннокентия. Впрочем, он часто посещал семинарию и присутствовал в ней на экзаменах особенно по богословским предметам.
Ввиду сбережения материальных средств семинарской экономии, Иннокентий обыкновенно посылал в семинарию провинившихся причетников для исполнения служительских обязанностей. Для священнослужения в семинарской церкви, по распоряжению преосвященного Иннокентия, ходили попеременно три городских диакона.
Мысль об учреждении училища для девиц духовного звания продолжала занимать Иннокентия все время и после неудавшейся попытки учредить такое училище при новооткрытом женском Николаевском монастыре. По крайней мере, в консисторском архиве мы нашли его предложение местной консистории от 12 февраля 1847 года следующего содержания:
Священник Украинского военного поселения слободы Печенег Петр Данилов, за тридцатилетнее его безпорочное служение Святой Церкви с успешным прохождением при том разных должностей, а кроме того, за немалые пожертвования, сделанные им в пользу монастыря Куряжского и будущего детского приюта для девиц духовного звания*, и вследствие ходатайства военного начальства, возведен мною по чиноположению Святой Церкви в сан протоиерейский в первый день февраля сего года.
* На этот предмет отец Данилов пожертвовал триста рублей серебром.
Из этого предложения видно, что на учреждение училища для девиц духовного звания были собираемы уже и пожертвования. Впрочем, мысль об учреждении такого училища суждено было осуществить уже только одному из преемников Иннокентия.
Нам следует сказать еще несколько слов об ученой и проповеднической деятельности преосвященного Иннокентия за время его управления Харьковской епархией. Проповедническая известность Иннокентия избавляет нас, впрочем, от необходимости входить в подробный разбор и оценку его проповедей. Скажем только, что в Харькове Иннокентием были изданы в отдельных книжках следующие сборники его проповедей: 1) О грехе и его последствиях — беседы на святую Четыредесятницу; 2) Молитва святого Ефрема Сирина — беседы на святую Четыредесятницу; 3) Великий пост или новые беседы на святую Четыредесятницу; 4) Падение Адамово — беседы на Великий пост; 5) Слова и речи к пастве Харьковской (в двух книжках) и 6) Три слова о зиме. Издание этих проповедей послужило поводом к тому, что с 1846 года завязалась переписка между Иннокентием и Макарием, бывшим в то время сначала инспектором, а потом ректором Санкт-Петербургской Духовной академии и членом Санкт-Петербургского цензурного комитета. Из этой переписки, отпечатанной в «Церковном Вестнике» за 1883 год (№ 17-18, 24, 26), кроме многих характеристических черт для личности преосвященного Иннокентия, мы узнаем, между прочим, и причину такого обилия, а отчасти и самого характера его проповедей. Вот что писал Иннокентий в феврале 1848 года по поводу издания проповедей Макария:
Жатва многа, необозрима; а делателей, как сами весте, еще мало и далеко не по жатве. Сие то самое и меня, при всех недосугах, заставляет печатать по временам — именно, что Бог послал, не заботясь много об отличных достоинствах мыслей или слога в печатаемом. Ибо из многих опытов, особенно писем ко мне со всех краев России, знаю, как много везде душ, жаждущих духовного чтения. Какая же бы с нашей стороны была жестокость отказывать им в пище, или заставлять долго ждать потому только, что нам хочется представить этот хлеб на серебряном подносе или с известными фигурами?
В конце 1846 года Иннокентий думал, впрочем, оставить свою проповедническую деятельность; по крайней мере, в письме к Макарию от 26 декабря 1846 года, он пишет: «Я думаю, конец проповедям: надобно заняться чем-либо другим».
Прежде отдельного издания Иннокентий имел обыкновение некоторые из своих проповедей печатать в журналах: «Христианском Чтении», «Воскресном Чтении», «Москвитянине» и тому подобных. Между прочим, в «Христианском Чтении» за это время были помещены его проповеди: «В день святого Антония Великого (1847, I), «В день Сретения Господня» (ibid.), «Слово при заложении храма на новом кладбище Харьковском» (1845, III), «Речь при сретении на Холодной горе чудотворной иконы Богоматери Озерянской во время крестного хода из Куряжского монастыря в Харьков» (1846, II), «Слово по случаю крестного хода с иконою Богоматери Озерянской из Харькова в Куряжский монастырь» (1845, IV), «Слово по случаю крестного хода, бывшего накануне среди весьма дождливой погоды» (ibid.) и другие.
Отличительную характеристическую черту проповедей, произнесенных преосвященным Иннокентием к Харьковской пастве, без сомнения, составляют: народность и современность. Правда, эти черты несколько специализируют характер самих проповедей, так что проповедь, произнесенная в одном месте, неудобна к произношению уже в другом: проповедь, произнесенная в день Пятидесятницы в 1845 году, неудобна к произношению в этот же день другого года и тому подобное; но зато здесь проповедь выигрывает в живости и непосредственности впечатления и приобретает даже известное историческое значение. Многие из жителей Харькова накануне праздника Пятидесятницы, во время всенощного бдения, отправились в театр слушать итальянское пение. И вот это обстоятельство послужило поводом Иннокентию к произнесению прекрасного слова, начинающегося словами: «Где взять слез для оплакания того, что случилось вчера» и так далее. Слово это носит местный, временный характер, но оно такое сильное произвело впечатление при произнесении, что, благодаря ему, для благотворительного общества, как гласит предание, был приобретен дом с обширным местом и усилены средства общества. Не менее сильное впечатление производили на слушателей и все другие проповеди Иннокентия. Увлечение Иннокентием было вообще весьма сильно. Были даже случаи умопомешательства, idee fixe которого служила гениальность Иннокентия. Так, между прочим, некто Иван Немчинов, войсковой обыватель, проживавший в слободе Новой Водолаге, Валковского уезда, в июне 1844 года отправил в Священный Синод донесение, в котором писал: «Что Господу Богу угодно было открыть тайну Свою Божественную через него всему роду человеческому и что он откровение это для обнародования во всей вселенной передал его преосвященству епископу Харьковскому, Иннокентию; но откровение это, а равно и другие составленные им, действием Святаго Духа, сочинения преосвященный Иннокентий скрыл у себя». Вследствие этого Немчинов просил Священный Синод об истребовании от Иннокентия сих бумаг для обнародования во всей вселенной. Священный Синод предписал Иннокентию дознать через благонадежных людей: не принадлежит ли Немчинов к расколу, не распространяет ли своих мнимых откровений в народе, а потому не нужно ли принять каких-либо мер к удержанию и вразумлению его. Но так как дознанием было обнаружено, что Немчинов к расколу не принадлежит и мнимых своих откровений в народе не распространяет, то Иннокентий и велел «Отвечать, что нет опасности, но что, впрочем, благочинному повелено иметь неусыпный, секретный надзор над Немчиновым».
Прекрасные и сами по себе проповеди преосвященного Иннокентия были особенно увлекательны в устах самого проповедника. Подобно тому, как в Киеве, и в Харькове живое слово Иннокентия всегда производило на его слушателей неотразимое впечатление. Вот что рассказывает по этому поводу один из харьковских слушателей живой проповеди Иннокентия:
Самое начало речи всегда говорило, кто начинает говорить. Но поток этого стремительного водопада сначала всегда почти был тих и как бы с задержкою, но туда дальше — на средине и под конец речи катился быстро, стремился неудержимо, восхищал и все с собою уносил..! Случалось нередко, видишь: вития на минуту останавливается. И так это бывало величественно! видишь, что здесь нет ничего заготовленного прежде; видишь — чистый экспромт, и удивляешься воодушевлению витии: не то, чтобы он, остановившись, сконфузился или смешался; нет, — напротив всегда принимал более важный вид, решительный тон, и как будто с неба полагал кто-то в уста витии, всегда почти за такими остановками, самые интересные вопросы. И как, бывало, неприятно, когда пред аминь владыка останавливался; думаешь, еще что-то сказано будет, — и слышишь — аминь! Кажется каждый произносит: «Ах жаль, ах досадно!..» Потому окончание проповеди всегда почти сопровождалось неудовольствием слушающих за то, что прервалась речь...
Подобно как в Киеве, и в Харькове Иннокентий употреблял часто такие приемы, на какие мы указывали выше. Для произношения проповеди он выходил перед слушателями, взяв в левую руку свой архипастырский жезл. Стремительное движение находившихся в храме богомольцев, из которых каждый обыкновенно старался стать поближе к проповеднику, не дозволяло Иннокентию тотчас начинать свое слово. После нескольких минут молчания, когда в церкви устанавливался надлежащий порядок, внимание всех было сосредоточено на одном: раздавался приятный голос Иннокентия: «Во имя Отца и Сына и Святаго Духа». Если проповедь начиналась евангельским текстом, то в это время один или два из «служащих» диаконов выносили из алтаря на своих плечах святое Евангелие и проповедник, раскрыв его, читал соответствующее место. За текстом следовало начало проповеди, которое одно способно было произвести достаточное впечатление: «И еще нет одного года, любезные братия...» «Не много гробов видела и увидит страна наша»... «И так, вот где, среди нас, суждено тебе найти место последнего успокоения от трудов, муж неутомимых подвигов, побед и славы отечественной»... Произнесши начало своей проповеди, окинув затем быстрым «орлиным» взором всех предстоящих и полминуты подумав, — Иннокентий на полшага обыкновенно приближался к своим слушателям, «как бы в знак того, что пастырь желал побеседовать с пасомыми не только сердцем к сердцу, но лицом к лицу», — и проповедь принимала свое обычное течение...
Что касается переложения Иннокентием своих проповедей на бумагу, то вышеупомянутый современник его по этому поводу говорит следующее: «Что (Иннокентий) говорил с кафедры в этот год, того не было написано на бумаге, а так, без заметки, оставалось на небольших лоскутках до следующего года; излагал же на бумаге, как следовало, и выправлял к печати всегда давно прошедшее, по крайней мере, двухгодовое или годовое...»
Кроме проповедничества, Иннокентий работал очень много в области научных исследований. Вот что говорит по этому поводу в своих воспоминаниях об Иннокентии один из современных и близких к нему Харьковских протоиереев:
Помнит всяк, кто бывал в комнатах покойного высокопреосвященного, сколько у него было книг и, кажется, разом читанных. И в кабинете, и в гостиной, и в спальне, и в зале — везде были книги — книги на столах, книги на стульях, на окнах и на полах. Он не токмо ходил и сидел с книгою, но и засыпал не с книгою только, а и на книгах. Помню, однажды позвал он меня к себе на самый верхний этаж, называемый антресолями, где были главные его библиотечные комнаты, большие, три или четыре, и где он часто, бывало, и засыпал; а на сон, по его собственным словам, он был богат, — как душа чистая, мирная и спокойная!.. Смотрю, лежит он на широком диване; а принимал он, царство ему Божие, всех, но особенно людей к нему близких, очень просто, можно сказать, дружески или отечески. «А — здравствуйте, отец!» — был его привет: «садитесь около меня». Со всею скромностью я ему отвечал: «негде: вы сами, владыка, на книгах». Он улыбнулся и сказал: «Правда; но сказать ли вам: вот тут-то, вот в них-то и покой наш. Я никогда так не засну сладко и никогда не сплю так мирно, как с книгою в руках и в головах, особенно меня вразумляет чтение Святого Евангелия, вызвышают послания Апостола Иоанна Богослова, проникнутые и дышащие любовью; а когда какое-либо облако находит, получается светлость души, я обыкновенно читаю 14, 15, 16 и 17 главы евангелиста Иоанна Богослова, где описывается прощальная беседа Господа нашего Иисуса Христа с возлюбленными Его учениками. Советую и вам то же делать: читайте, читайте и вы, отче, серьезные книги; ничем так не питается и не возвышается дух наш и не приводится в гармонию (?), как чтением серьезным. Признаюсь, у меня есть в обыкновении, — если мысли не в порядке, я тотчас беру книгу и чтением их упорядочиваю: от того у меня, как вы видите, столько и везде книг разложено.
— Да, ваше высокопреосвященство, — заметил наш рассказчик, — много их везде.
— Это еще не много, — продолжал Иннокентий, —прежде было около меня вдвое, втрое больше, особливо когда я профессорствовал в Петербурге и ректорствовал в Киеве: вот когда привозили, бывало, ко мне и отвозили возами; едва ли на двадцать троек можно бы забрать, — сколько их у меня тогда в руках перебывало!..
По словам этого рассказчика, Иннокентий особенно уважал из греческих проповедников Макария и Златоуста, а из русских — Тихона Воронежского.
Важный ученый труд, которым Иннокентий продолжал заниматься почти во все время своего управления Харьковской епархией, был несомненно «Догматический Сборник». Еще 29 декабря 1841 года, незадолго до своего отъезда из Вологды в Харьков, Иннокентий по этому поводу писал своему петербургскому другу:
В дополнение к официальным бумагам позвольте побеседовать с вами неофициально и первее всего о «Сборнике». Мне ли не желать ему скорейшего окончания? Но что делать, когда дело само по себе крайне трудно, и обстоятельства мои не менее затруднительны? Как продолжать с успехом труд, требующий всякого рода справок исторических, когда в здешней библиотеке нет даже и того, что составляет азбуку историческую; нет, например, ни одного, хотя бы несовершенного «Собрания Соборов»? Присылаемые вами разные книги не только не наполняют нашего недостатка, а еще более обнаруживают нашу бедность. Вы хотели придать мне в помощь архимандритов, но что бы они делали здесь без ученого пособия? И где, из незанятых учеными должностями людей, найти сотрудника, который бы мог войти в дух сего дела и работать как должно? Для перевода готовой печатной статьи можно сыскать десятки переводчиков. Но отыскать материал, сообразить его важность удельную, расшифровать рукопись — для сего потребно более, нежели обыкновенное знание греческого и латинского языков. Я оставил в Киеве несколько статей, уже переведенных, для одной поверки окончательной с подлинником — и доселе не добьюсь, чтобы, по крайней мере, мне выслали их. Среди сих обстоятельств остается одно: представить вам перечень того, что найдено, обработано, приготовлено, и сказать смиренно: «Вот что можно было нам сделать; примите, что есть, и употребите, как вам будет угодно». Согласны ли? Можно вдобавок сказать, что бы я еще желал видеть в «Сборнике» для его полноты и совершенства. Если последнее окажется нужным и удобоисполнимым, то окончание дела может быть возложено на какую-либо комиссию или академию, а всего лучше на Московскую, которая, под руководством своего владыки, пользуясь, между прочим, синодальною библиотекою, без особых усилий восполнит недостающее.
Вообще нужно сказать, что ведением этого дела стал очень тяготиться Иннокентий с самого своего назначения на кафедру епархиального архиерея. Вот почему вскоре и после своего прибытия в Харьков, именно от 28 февраля 1842 года, Иннокентий писал, по поводу составления «Догматического Сборника», своему петербургскому другу следующее: «Касательно вопроса о «Сборнике» я думаю воспользоваться случаем для отмщения вам: вы меня, вопреки всех резонов, проводили в Вологду; а я вам скажу, что под пятьдесят шестым градусом нечего было собирать, кроме исландского моху от грудной болезни».
Причины, препятствовавшие Иннокентию надлежащим образом выполнить это ученое поручение, а впоследствии заставившие его даже и совершенно отказаться от дальнейшего продолжения и окончания его, понятны сами собою: 1) труды по епархиальному управлению и 2) отсутствие необходимых пособий и источников.
Что епархиальному архиерею трудно заниматься учеными исследованиями, — это Иннокентий понимал отлично. Когда Макарий был назначен ректором Санкт-Петербургской Духовной академии, Иннокентий писал ему:
С особенным удовольствием услышал я, достопочтеннейший отец Макарий, о новом назначении вашем, и спешу от души приветствовать вас с новою дальнейшею возможностью употреблять прекрасные труды ваши на пользу Святой Церкви, не переменяя места служения. По собственному опыту зная, как тяжелы эти перемены, как много расстраивают они весь порядок занятий, тем более радуюсь за вас и благодарю Господа. Перемена должности ученой, вероятно, поведет за собой для вас и перемену в сане иерархическом. С одной стороны, это, по любви к вам, желательно для меня; а с другой — по любви к вашим ученым трудам, почти не желательно, до времени, ибо я боюсь, чтобы это накопление должностей не помешало дорогому перу вашему быть также летучему, как прежде...
Нет сомнения, что это было высказано Иннокентием и чистосердечно, и по личному опыту. Уже из сказанного нами доселе можно было видеть, как мало было у Иннокентия досуга для ученых работ; почти все время было занято у него хлопотами по управлению епархией и проповедничеству. Понятно поэтому, отчего в своих письмах он так часто жалуется на недосуг и неимение свободного времени. Так, в своем письме к Макарию, от 15 марта 1846 года, Иннокентий пишет: «Прошу и ко мне писать также, как я к вам, — без титулов и без церемоний. Людям действительно занятым не до них. Иногда рука едва ходит по бумаге, как и у меня теперь». А в письме от 26 декабря того же года, говоря об отправлении на цензуру к Макарию своих проповедей и прося отнестись к ним построже, он пишет: «Ибо, надобно признаться, нам редко бывает возможно даже вникнуть хорошо в то, что пишется. Такова наша жизнь. После узнаете и вспомните мои слова... Видите, как мы пишем к вам; просим и вас не церемониться и не тратить бумаги и времени на титулы. Людям мало-мало деловым — не до фраз и учтивости (?)».
Еще большее затруднение причиняло Иннокентию в деле составления «Догматического Сборника» неимение необходимых источников и трудность непосредственного приобретения их даже для временного пользования. Вот пример: Иннокентию нужно было послание патриарха Иова в Грузию о вере — рукопись редкая и весьма замечательная. Иннокентий прослышал, что такая рукопись находится, между прочим, в библиотеке Московской Духовной академии. Тем не менее, бывши в Москве проездом из Вологды в Харьков, он непосредственно не мог достать ее. «Я бы тотчас, — пишет Иннокентий в письме к своему петербургскому другу, — пошел за нею пешком из Москвы, но там ватиканская система запрета; поэтому прошу покорно вытребовать ее указом и прислать поскорее». — Однако в библиотеке академической послания этого не отыскали, несмотря на предписание Синода. Только спустя два года после этого случайно было обнаружено, что эта рукопись, «которая, — пишет Иннокентий своему другу, — так долго и напрасно искома была и вами по всем архивам Москвы, а мною и по всем углам Грузии, нашлась, наконец, и где же? — в рукописях г.Строева, купленных недавно господином Погодиным. Известие о сем привез недавно мне сам настоящий хозяин ее, мимоездом за границу». — Так этот важный документ в «Догматический Сборник» и не вошел. Впоследствии он был отпечатан в актах археографической комиссии.
При таких обстоятельствах, уже вскоре после своего приезда в Харьков, Иннокентий был очень недалек от того, чтобы совершенно отказаться от дальнейшего исполнения этого ученого поручения, возложенного на него еще в бытность его ректором Киевской Духовной академии. Тридцатого марта 1842 года он писал в Петербург своему другу:
По совету и владыки Киевского и вашему, я отправил на прошедшей почте к его сиятельству перечень статей, приготовленных для «Сборника», с вопросом: можно ли остановиться на собранном или же продолжать собирать далее? Отказаться прямо от работы над окончанием дела — не налегла рука! Каковое не есть, но свое дитя, и прямо бросить его показалось неуместным. А впрочем, я не только не буду в претензии, а напротив останусь весьма благодарен, если вздумают снять с меня сию тяжесть. Мне же и в настоящем месте положительно очень неудобно продолжать работу, ибо и в Харькове, подобно как в Вологде, я не нашел самых обыкновенных книг, как то: «Собрания Соборов». К сожалению и удивлению, университетская библиотека также в сем отношении скудна, как и семинарская.
Между тем обер-прокурор Священного Синода не только не сложил с Иннокентия возложенного на него ученого поручения, но еще потребовал, чтобы кроме перевода был внесен в «Сборник» даже подлинный текст тех догматических памятников, которые вошли в состав этого «Сборника». Это требование для Иннокентия было совершенно невыполнимым, если только мы припомним его жалобу на медленность даже одного простого сличения сделанного им перевода с подлинником, находившимся в библиотеке Киевской Духовной академии. Вот почему он решился положительно отказаться от продолжения дальнейших работ. По этому поводу от 13 сентября 1842 года он писал своему другу следующее:
Его сиятельство, вероятно, удивится, получив письмо мое с отказом моим от «Догматического Сборника». Да, я решился на это; после отношения, мною полученного, мне нечего было делать более. Требовать от человека текста, когда знают, что у него нет книг, значит — требовать невозможного. Не вздумали бы, вследствие сего, сделать мне какой-либо неприятности? Я ей буду рад, ибо это будет прекрасный случай сойти с пути административного, давно мною искомый и доселе не находимый.
Тем не менее дело было улажено, и Иннокентий продолжал работать над своим «Сборником». В 1844 году он велел консистории зачислить за семинаристом Яблоновским место диакона в одном селе с тем, чтобы он занимался у него перепиской «Догматического Сборника». В половине 1845 года первая часть этого труда была окончена, а к началу 1846 года был окончен уже и второй том. При этом Иннокентий нашел необходимым изменить только заглавие своего труда; он назван был не «Догматическим Сборником», а «Памятником веры православной».
Труд свой, тотчас по окончании его, Иннокентий отправил непосредственно к обер-прокурору Священного Синода, у которого он пролежал более года. Такое долговременное рассмотрение не мало тревожило Иннокентия; от 15 февраля 1847 года по этому поводу он писал Макарию: «Вот сделали бы (вы) одолжение нам, если бы сказали что-либо повернее (а в случае недостатка, скажите хоть что-либо) о судьбе нашего сборника, который с прошедшей весны лежит где-то у графа. В Синоде его не было доселе, а, кажется, едва ли не будет скоро. Так, по крайней мере, я заключил из письма господина Сербино-вича — директора».
Кроме «Догматического Сборника» или «Памятника веры православной», Иннокентий много трудился в Харькове еще над составлением истории Церкви Польской. Труд этот Иннокентий начал еще в Киеве, будучи ректором Киевской Духовной академии. Начало этого труда в 1842 году было помещено в № 1 «Журнала Министерства Народного Просвещения» в виде отдельной статьи под заглавием — «О начале христианства в Польше»; после этого Иннокентий писал своему петербургскому другу от 30 марта того же года:
Итак, судьба моей Польши развязалась. Очень рад, что не усомнились позволить сказать истину, на что мы, русские, так, к сожалению, бываем нередко слишком боязливы. Теперь я с уверенностью буду доканчивать труд, признаюсь, любимый, ибо история Церкви Польской, кроме того, что очень занимательна, по-моему, и весьма благопотребна для России. Это лучшая апология Церкви Православной. Но для меня небезполезно знать, как смотрят на это дело у вас и как будет принята напечатанная статья. Вы сделаете одолжение и мне, и будущей истории Церкви Польской, если благоволите принять труд дать мне нужные касательно сего предмета сведения. А между прочим, я желал бы знать по сему случаю и о том, могу ли я надеяться на высылку некоторых книг, нужных для истории Церкви Польской, но кои крайне трудно достать частному человеку. Это некоторые древние хроники, находящиеся в публичных наших библиотеках. Вы же когда-то указывали мне на рукопись об униатах и иезуитах в Императорской библиотеке: можно ли иметь ее или список с нее? Я бы с удовольствием заплатил за переписку, что стоит, — только бы скорее получить список.
Впоследствии в том же самом «Журнале Министерства Народного Просвещения» была помещена и другая статья из этого, как кажется, громадного труда — «о реформации в Польше».
Четыре года спустя после этого, Иннокентий снова хлопочет о необходимых для него пособиях при написании польской церковной истории. Получив в дар от Макария его «Историю христианства в России до равноапостольского князя Владимира» и предлагая свои услуги и помощь в дальнейшей разработке истории Русской Церкви, Иннокентий, между прочим, пишет ему от 15 марта 1846 года следующее:
Что вы думаете делать дальше? Думаете ли продолжать или успокоитесь? Уведомьте меня о сем, равно о плане вашего труда, если он должен продолжиться. Я готов и со своей стороны пособить вам, если бы оказалась в том какая-либо нужда, хотя у вас столько источников, что скорее у вас надобно требовать помощи. За последнею я готов обратиться теперь же и узнать от вас, можно ли и скоро ли достать историков западных средних веков, кои прилегают к нашей церковной истории, например, Сисмонди, Дитмар, Адам Бременский и прочие. Мне они крайне нужны для истории Церкви Польской, которую хочется написать хотя на живую нитку».И в другом письме: «Верно есть у вас в библиотеке книга (не помню я названия), в коей собраны разные новые конкордаты, заключенные Пруссией, Австрией, Баварией и прочими с двором папским. Очень нужна мне эта книга; посему, если есть, просим прислать поскорее. А если нету? в таком случае, не можете ли указать, где достать ее на несколько дней?
В бытность свою в Харькове Иннокентий занимался также и историей раскола старообрядства; но недостаток необходимых источников и пособий не дал ему возможности довести до конца надлежащим образом и это дело. Вот что писал он Макарию от 8 февраля 1847 года по этому поводу:
Занимаемся раскольниками и мы здесь; но вот беда, нет у нас книг не только раскольничьих, но даже — и против раскольников. Иные можно легко купить, а иных ни за какие деньги не отыщешь. Незабвенное благодеяние вы бы сделали для нас, если бы приобрели нам скрижаль Никоновскую, Пращицу Петиримову, Книгу о вере, служебные книги, особенно требники Филаретов и Иосифов. А из книг или рукописей, на коих утверждаются раскольники, хотя бы главнейшие, между прочим — список стоглавого собора. Мы готовы отвечать, не споря о деле, за все это. Аще возможно, помогите!
В 1844 году, Иннокентий, издав три книги своего сочинения: «1) «О праздниках господских и богородичных», 2) «О богослужебных книгах» и 3) «О грехе и его последствиях», — велел консистории «разослать их по церквам Харьковской епархии с назначением цены дешевле против книгопродавцов третьею частью, а с недостаточных церквей — вполовину».
В Харькове же два раза Иннокентий принимался хлопотать и об издании известного своего сочинения — «Последние дни земной жизни Господа нашего Иисуса Христа». Вот как он сам рассказывает об этом Макарию в своем письме от 5 ноября 1847 года:
А я, среди Страстной недели, вздумал посмотреть на свои — «Последние дни земной жизни Иисуса Христа». Сочинение немудреное, но могшее быть читанным не без пользы. Когда-то, лет за пять (то есть в 1842 году), я хотел его издать особенно и представил первую часть в вашу цензуру. Но тогда она страдала — vitio haeresificationis (пороком ереси - прим.ред.). Рукопись читать досталось отцу Райковскому, человеку очень ограниченному и всегда готовому плыть по ветру, откуда бы он ни веял. И вот он нашел некоторые места яко бы неверными истине, тогда как они все есть у святых отцов. Книга притом была одобрена конференцией, а комиссия училищ за нее дала степень доктора и большая ее часть напечатана в «Христианском Чтении», притом — для издания и из того все, что было очень школьного, опущено в рукописи. Как присоветуете? Не представить ли вновь? Некоторые выражения еще можно вычеркнуть. Я бы прислал ее вам — неофициально. Если бы оказалось, что можно пропустить, тогда она пошла бы уж в цензуру. А для сличения я прислал бы и вновь переписанную и улучшенную рукопись и прежнюю с отметками Райковского. Посудите и решите, не затрудняяся, впрочем, много сим делом, ибо я не гонюсь за сим изданием...
Наконец, здесь следует упомянуть и о том, что в Харькове же преосвященный Иннокентий занимался еще составлением и изданием акафистов: Страстям Господним, Покрову Пресвятые Богородицы, Живоносному гробу и других. Первые два были отправлены Иннокентием в Священный Синод еще в первых числах октября 1846 года и Иннокентий писал Макарию по этому случаю от 22 октября 1846 года следующее:
На днях отправлены мною в Священный Синод два рукописных акафиста (Страстям Господним и Покрову Пресвятые Богородицы) с просьбою о дозволении напечатать. По всей вероятности, они будут переданы вашему (цензурному) комитету. Благоволите обратить на них, как на земляков, ваше дружелюбное внимание. Текст их взят из известного западнорусского акафистника, только сокращен, очищен и усовершенствован в слоге. Действие сих акафистов на народ чрезвычайно сильное и благотворное. Посему мы и решились хлопотать об издании их в свет, что хорошо бы сделать со временем и с прочими акафистами, кои ходят издавна по рукам здешнего народа.
Со слов преосвященного Иннокентия и Макарий утверждает в своей биографической записке об Иннокентии, что текст и содержание для этих акафистов Иннокентий заимствовал из известного западнорусского или Почаевского акафистника, но только сокращал, очищал, усовершенствовал в силе («Венок», с.31). Но кто имел возможность сличить акафисты Иннокентия с акафистами Почаевскими, тот знает, сколько находится между ними общего и сколько труда на эти акафисты употреблено Иннокентием. И мы не можем не согласиться с замечанием Востокова, которое им сделано после приведения вышеуказанной выписки из биографической записки Макария. «Судя по этой выписке, — говорит Востоков ( «Русская Старина», 1879, IV, с.655), — может показаться, что составление акафистов дело вовсе нетрудное, а, пожалуй, и неважное. Нет, по нашему мнению, для составления этого церковного песнохваления, хотя бы с готовым текстом и содержанием требуется не только простое знание древнего церковнославянского языка, но и духа его, особенно в религиозном отношении; затем, что сократить, что выпустить, чем заменить это или дополнить — дело, требующее глубокого знания вероучения Православной Церкви, главное — высокого религиозного чувства, которое, по выражению Иннокентия, «есть душа всякого слова, особенно — церковного». Вот почему акафисты нашей Церкви, в том числе составленные и Иннокентием, при сжатости, краткости и выразительности языка, обильны мыслями, богаты прекрасными образами, проникнуты безпредельным христианским чувством. Составить такое произведение, нам кажется, дело нелегкое и немаловажное. Заметим еще, что акафисты Иннокентия, особенно «Страстям Господним» и «Покрову Пресвятые Богородицы», как нельзя лучше приспособлены к потребностям и духу народа. Пишущий эти строки не может не привести здесь еще одного прекрасного отзыва об акафистах Иннокентия, который ему пришлось слышать из уст лица в этом отношении особенно компетентного; отзыв этот принадлежит именно одному православному епископу, пользующемуся в нашем Отечестве вполне заслуженной известностью и высоким авторитетом. В покоях преосвященного было небольшое собрание. Речь как-то зашла об Иннокентии. Один из присутствующих стал, между прочим, указывать на анекдотическую сторону его жизни. Промолчав некоторое время, Владыка сказал:
Да, несколько подобных анекдотов слышал и я... Но — знаете ли что? — когда я в среду или пятницу читаю в церкви акафисты, составленные Иннокентием, когда в это время вижу в церкви массу молящегося народа, который ради этих акафистов в простой буденный день оставляет работу и идет в церковь, когда я вижу, какое глубокое впечатление производят на него эти акафисты, вижу слезы на глазах многих, — я всегда думаю, что если у Иннокентия и были пятна, то они омыты уже этими народными слезами.
Думаем, что лучшего, более глубокого и более правдивого отзыва о труде Иннокентия сделать невозможно.
Прошло полгода, а об акафистах, отправленных Иннокентием на рассмотрение Священного Синода, ничего не было слышно. Иннокентий начал, по-видимому, безпокоиться за исход дела. Между прочим в одном из своих писем, он спрашивал Макария: «Нет ли у вас какого-либо слуха о наших акафистах? Как в воду упали». Это безпокойство Иннокентия будет для нас вполне понятным, если мы скажем, что чтение акафистов в церкви по средам и пятницам он начал еще за три года до представления их в Священный Синод. Впрочем, от 15 февраля 1847 года Иннокентий писал Макарию:
Получил я, наконец, слух об акафистах. Их читал Владыка Курский и отнесся в Синод с одобрительным мнением. Но оттуда о них еще ничего. Полагаю, что Синод ниспошлет их к вам, а может быть, и сам подвигнется дать разрешение. А если что услышите о судьбе их, передайте нам. Вещь, не какая-либо важная, но все хотелось бы ее довести до какого-либо конца.
Какой дальнейший ход имело это дело, — нам неизвестно. Но в первых числах марта 1847 года в Харькове был получен уже указ Священного Синода, при котором были возвращены два рукописных акафиста — Божественным страстям Христовым и Покрову Пресвятые Богородицы — и которым Иннокентию было предоставлено право напечатать их в Киево-Печерской Лавре на счет Харьковской крестовой Покровской Церкви. На этом указе Иннокентий написал: «Отнестись о напечатании в Московскую синодальную типографию, яко лучшую по форме напечатания, и просить о напечатании двух тысяч четырехсот экземпляров».
Как вообще усердно занимался в Харькове Иннокентий своими литературными трудами, кроме вышесказанного, можно видеть и из следующей выписки из его письма к Макарию от 26 декабря 1846 года:
У меня нынешняя осень вышла самая досужная. Посему мы опять к вам с книгами. Зная наши занятия, мне совестно было бы тревожить вас так скоро опять; но в Киевской цензуре тоже есть моя книга, да она же и пропускает не иначе, как печатая у себя... Для Москвы тоже есть несколько сухарей. Оставалось опять к вам... на сей почте посылается второй том, а на следующей будет прислан первый. Хочется, чтобы к новому году было чисто в комнате... Эта книга, скорее поспевшая, посылается к вам без бумаги; с отношением в цензуру придет другая. А у вас на святках, — может быть найдется час-другой свободный для этого дела, сколько знаю по опыту, не весьма приятного... К великому посту, как оказалось по справке, принадлежит у нас еще несколько проповедей. По следующей почте. Извольте поставить на них (если не встретится препятствий) цензорское visa, а мы после вместе пришлем их для сверки...
При начальнике, проводящем все свое время в непрестанных трудах, трудно бывает жить в подчинении обыкновенным смертным. В его глазах они всегда будут казаться ленивыми. Так действительно и было при Иннокентии. Иннокентий укорял в лености даже весьма близкого к себе человека — ризничего, иеромонаха Дионисия. В ноябре 1846 года этот иеромонах просил у Иннокентия в помощники себе иеродиакона на том основании, что, отвлекаясь служениями и другими занятиями, он часто встречает немалые затруднения присутствовать при выдаче и приеме архиерейской ризницы в дни служений и потому имеет опасение за целость вещей ризничных. Иннокентий на его прошении написал: «Хотя это и отзывается некоторою ленью, ибо немного дела у отца казначея; но для избежания растраты, коей он опасается, допустить представленного иеродиакона Алексея быть помощником казначею».
Само собою понятно, что такой человек, как Иннокентий, не мог не относиться безучастно и к жизни общественной, гражданской. Все полезное для общества и для него всегда представляло самый живой интерес. Ни одно более или менее выдающееся общественное событие, имевшее значение для жизни общества, не проходило без участия Иннокентия в той или другой мере. Здесь кстати упомянуть, что преосвященный Иннокентий дважды удостоился встречать в Харькове Императора Николая Павловича: в первый раз в 1842 году, в градском Успенском соборе, во второй раз в 1845 году, когда Император Николай Павлович посетил Харьков вместе с Наследником Цесаревичем, в Бозе почивающим Императором Александром Николаевичем. Не без участия Иннокентия состоялось открытие Харьковского детского приюта в 1842 году, действия Харьковского благотворительного общества в 1843 году со школою для бедных девочек-сирот в 1843 году, освящение здания первой Харьковской гимназии, приобретение дома для благотворительного общества и тому подобное.
В 1846 году граждане Харькова начали хлопотать об устройстве в городе водопроводов, на которые швейцарцем Борелем был оставлен капитал еще в 1840 году. Преосвященный Иннокентий привлек к участию в этом деле и духовенство и приказал «Дать знать думе немедля, что и духовенство готово содействовать благому делу и что подписка на это простирается до ста рублей серебром в год».
С ученым кружком профессоров Харьковского университета преосвященный Иннокентий всегда поддерживал дружественные сношения, бывал на университетских празднествах, — актах, диспутах и тому подобное, и с удовольствием часы своего досуга посвящал тихой, ученой беседе со своими учеными друзьями.
Другой раз, — рассказывает один из харьковских современников преосвященного Иннокентия, — видел я владыку, рассуждавшего с умнейшим человеком, бывшим ректором Харьковского университета, доктором Еллинским: вот так была беседа! — нет, не беседа, а ученый диспут! Можно было чего послушать! С какою быстротою и каким легким соображением владыка или задавал ученому доктору вопросы, или разрешал задаваемые. Долго говорено было о важности медицины и что она должна быть в содружестве с нравственно-религиозным чувством, и заключили так: если каждая наука требует постоянного изучения, медицина требует целой жизни и то для того только, чтобы быть сколько-нибудь порядочным доктором... А однажды при мне рассуждал владыка с профессором минералогии Борисяком о камнях — и тоже с удивительным знанием этой части...
Здесь кстати упомянуть об одном событии, которое имело место в Харьковском университете и в котором доля участия принадлежит самому преосвященному Иннокентию. Мы говорим о магистерском диспуте известного талантливого и ученого историка Н.И.Костомарова, происходившем в торжественном зале университета вскоре после прибытия в Харьков Иннокентия. Вот что говорит об этом событии сам Иннокентий в письме к своему петербургскому другу от 30 марта 1842 года:
В здешнем университете вышло небольшое приключение. Вскоре по приезде моем, один кандидат вздумал держать экзамен на степень магистра по рассуждению об унии. Такой предмет, который теперь имеет значение не одно историческое, а и государственное, обратил, вследствие сего, особенное внимание на это рассуждение. Я, к удивлению, нашел, что оно писано очень в нехорошем, почти не в русском духе, так что скорее может быть выставлено в любом журнале иностранном, как доказательство, что и из русских есть люди, кои смотрят на унию не по-русски. Это заставило меня высказать свое опасение главам здешнего университета и они, вполне разделяя его, решились, приостановивши диспутанта, послать это рассуждение к вам на просмотр предварительный. Мера весьма благоразумная. Вам виднее дела сего рода, и ваш приговор положит конец недоразумениям. Только во всяком случае множество дерзких выражений на счет восточной Церкви и ее патриархов, кажется, не должны быть пропущены, ибо они, кроме того, что антиполитические, противны истории и публичное защищение их может произвесть соблазн. Между тем очень жаль было бы, если бы из сего рассуждения выведено было что-либо в предосуждение автора его. Это просто недоразумение молодого человека, который своими дарованиями и усердием к делу подает о себе хорошие надежды, и он готов был сам исправить все, что можно, токмо университетская цензура затруднилась возвратить назад дело, будучи сама связана какими-то законами. Для скорейшего соображения вашего по сему делу я счел за небезполезное приложить при сем и самое рассуждение.
Не берем на себя труда разбирать это дело по существу его; оно ясно говорит само за себя: из любви к правде, Церкви и России Иннокентий откровенно высказал свой взгляд: но что это с его стороны было делом именно любви, а не фискальства или доноса, за это ручается его просьба не выводить ничего в предосуждение автора, — в самом направлении рассуждения, которое, по его взгляду, было написано не в очень хорошем, почти не в русском духе, он не видел сознательного или преднамеренного зла; он видел только недоразумение молодого человека, которого следовало не давить за сделанную им ошибку, а напротив поддержать и укрепить, потому что он подавал хорошие надежды. Нам нет нужды свидетельствовать, что предположения преосвященного Иннокентия сбылись в точности, — молодой человек, ставший почтенным тружеником науки, вполне оправдал эти надежды...
Подобно тому, как в Вологде, и в Харькове Иннокентий любил устраивать в своих покоях скромные собрания, в которых принимали участие близкие к нему люди. В Харькове он назначил даже особый день в неделе для таких собраний — пятницу от шести часов вечера. В это время можно было видеть у него «всю знать харьковскую; светские и духовные лица, равно как и преподаватели местной семинарии, составляли тот тесный кружок, среди которых Иннокентий, — по его выражению, — только и отдыхал». Одушевленные беседы участвовавших лиц, чтение различных книг и проповедей, рассуждения о делах, имевших общий интерес, — вот что составляло главный предмет этих собраний, которые Иннокентий обыкновенно называл «вечерами литературы духовной». «И прекрасно было, — замечает один из участвовавших на этих собраниях — никогда того в полгода не вычитаешь из всех возможных журналов, что, бывало, в один вечер узнаешь — и узнаешь легко. Дух, бывало, радуется, как приближалась пятница!..» Иннокентий был такого-же характера и в Харькове, как и в Киеве или Вологде. Вот как описывает его протоиерей Талонов: «Высокой и горячей душе естественно быть полной огня... И высокопреосвященный Иннокентий был вспыльчив и раздражителен; но, как человек весьма благоразумный, умел побеждать себя и мало поддавался страсти»... Вот почему «весьма редко можно было видеть, когда бы владыка допускал страсть гнева: большею частью старался побеждать себя и был великодушен... В самых мерах наказания всегда было что-нибудь интересное — или забавное или шуточное». Хотя в свое время мы видели, что в мерах наказания у Иннокентия не всегда было что-нибудь забавное или шуточное, — шутки иногда были очень плохи, — но можно указать действительно и несколько примеров «забавных» наказаний, наложенных Иннокентием на провинившихся.
Так, протоиерей Харьковской Михайловской церкви И-в Пр-вич просил «Члена Священного Синода, Их Императорских Величеств духовника, главного штаба и отдельного гвардейского корпуса обер-священника, придворного и Благовещенского соборов протопресвитера Николая Музовского о принятии его на священническое место по ведомствам придворному или гвардейскому, или же, по крайней мере, о зачислении его кандидатом на имеющее впредь открыться при таковых церквах священническое место, так как в Харькове круг его деятельности оказался слишком малым». Двадцать второго марта 1844 года это прошение было препровождено обер-священником Музовским обратно в Харьков для возвращения просителю. Прочитав прошение и близко зная его автора, Иннокентий решил: «надо вразумить просителя». Какое же сделано было вразумление? — Иннокентий сделал распоряжение, чтобы каждую субботу протоиерей Пр-вич прочитывал свое прошение и собственноручно каждый раз расписывался на нем: «читал такой-то», — и делал это до тех пор, пока на прошении не будет исписана вся чистая бумага. — Одному диакону Иннокентий велел однажды положить в церкви двести поклонов за курение табаку, причем, запретил объявлять посторонним, за что именно он так наказан, а сказать просто, что владыка жалеет его грудь и голос. — В одной Харьковской церкви было уворовано двести рублей. Когда благочинный донес об этом Иннокентию, последний сказал: «Будьте осторожны, а то, пожалуй, от церкви дойдет дело и до карманов ваших!.. Понимаете ли? Скажите это священнику и старосте, когда понимаете»... Говоря это, Иннокентий, очевидно, разумел денежный штраф, которому могли подвергнуться неосторожные.
Бывали, впрочем, случаи, когда преосвященный Иннокентий поступал и совершенно иначе. Вот что, например, рассказывает об Иннокентии в одной рукописи, находящейся в распоряжении редакции «Русской Старины». Однажды Иннокентий прибыл в заштатный город Чугуев на освящение нового храма*; сюда же вызван был один диакон для рукоположения во священника. Диакон приехал в город вечером накануне архиерейского служения и остановился у своего товарища по семинарии, полкового священника. Не видались давно, да и счастье для диакона: ведь он завтра будет священником; на радостях-то два товарища подвыпили, вспомнили бурсу и свои проказы. Оказалось, что диакон, будучи семинаристом, мастер был плясать под любимую им песенку:
| А курочка по сеничкам — Тех — теререх! А курочка по новым — Тех — теререх!.. |
* Здесь вкралась в рассказ какая-то неточность: в Чугуеве Иннокентием не было освящено ни одной церкви; равно как также в то время в Чугуеве не было ни строено, ни возобновляемо никакого храма.
Полковой священник стал просить диакона тряхнуть стариной, показать свою прежнюю удаль. Диакон, недолго думая, пустился в пляс. Время было к полночи. На беду злополучного диакона, Иннокентий не мог в эту ночь уснуть и, в сопровождении своего келейника, вздумал пройтись по городу. Проходя мимо дома, в котором жил полковой священник, преосвященный, через незакрытые ставнями окна, увидел пляшущего диакона и сильно постучал в окно. Товарищи узнали Иннокентия. На другой день, во время богослужения, преосвященный, увидя в алтаре несчастного диакона, подозвал его к себе и тихо сказал: «Удались из алтаря, ты проплясал свое священство». Затем решено было послать диакона на два месяца под начало в монастырь. Сам ли диакон додумался, или кто научил его, только он написал преосвященному письмо, в котором объяснил, что он плясал, как царь Давид, в священном восторге. Иннокентий посмеялся над таким остроумным (?) объяснением и сократил монастырское подначалие; но во все время своего управления Харьковской епархией он не посвятил этого диакона во священника, сколько ни хлопотали об этом прихожане («Русская Старина» 1879, IV, с.664). Не ручаемся за достоверность этого рассказа, хотя и не отвергаем его правдоподобия и характеристичности для личности Иннокентия: такого рода событие всегда могло случиться...
Как всегда и везде, Иннокентий и в Харькове не переставал быть человеком. Участие к горю ближнего, желание оказать помощь нуждающемуся, сострадание к страждущему — это не пустые слова, которыми часто наполняются разные панегирики умершим лицам, а неотъемлемые свойства человеколюбивой, светлой и открытой души достославного архипастыря. По единогласному отзыву его современников, он был очень милостив и скор на поддержку ко всем искавшим его помощи, особенно же он был милостив для лиц духовных, служивших при нем или оказавшим какую-либо услугу ему, даже самую незначительную. Свидетельствуя об этом со своей стороны, один харьковский протоиерей, в подверждение своих слов, рассказывает об Иннокентии, между прочим, следующее. Услышавши однажды, что жена прежде бывшего его докладчика, по смерти мужа, осталась должною десять тысяч, Иннокентий списывается с кредитором и, удовлетворив его, с разорванным векселем пишет к сетовавшей вдове: «Не скорби, только молись! Ты и твое семейство под рукою моею, пока Бог меня поддержит». На свои средства он содержал также все осиротевшее семейство и бывшего своего письмоводителя, равно как и одного служившего при нем иподиакона. «Одолжаться одним боюсь, — говорил Иннокентий, — дабы иногда не остаться пред кем в долгу. Неблагодарный человек в глазах моих недостойное существо; боюсь себя уронить в глазах своих». Но если целые семейства оставались на полном содержании преосвященного, то о единовременных денежных пособиях и говорить нечего: они раздавались щедрою рукою; нередко случалось, что Иннокентий отдавал последние свои деньги и затем сам нуждался в них.
В подтверждение сказанного много можно было бы привести доказательств из рассказов лиц, близко знавших преосвященного Иннокентия; но мы ради краткости ограничимся только некоторыми фактами, не подлежащими, по нашему мнению, никакому сомнению. Прежде всего упомянем о событии, опубликованном на страницах «Русской Старины» (1879 год, кн. IV, с.665-667). В городе Харькове проживал бывший учитель Киево-Печерского дворянского училища Ш-й, который был несколько знаком преосвященному Иннокентию еще в Киеве во время его ректорствования в Киевской Духовной академии, — тот самый стенограф-почитатель проповеднического таланта Иннокентия, который для записывания проповедей знаменитого ректора ходил по киевским церквам и с которым познакомил Иннокентия ректор Киевского университета — Максимович. К несчастью, в Харькове Ш-й не имел в то время никакой должности и занимался преподаванием кое-каких частных уроков, которые к тому же еще трудно было и отыскивать; между тем, на его попечении была больная жена и пяти-шестилетний сын. Семейство терпело крайнюю нужду во всем. Однажды, летом, Ш-й случайно встретился в архиерейском саду с Иннокентием, который узнал его, с участием расспросил о его семействе и в заключение разговора убедительно просил, чтобы он на другой день прислал к нему своего сына. Ш-й обещал. Так как жена Ш-го была больна, а прислуги никакой не было, то отыскали одну бедную женщину, назвали ее нянькою и с нею отправили сына к Иннокентию, дав обоим приличное случаю наставление.
Этому прошло более тридцати шести лет, — говорит сын Ш-го в своих воспоминаниях об Иннокентии, — многие события моего детства совершенно изгладились из памяти, другие представляются как-то смутно и неопределенно; но день моего представления преосвященному Иннокентию так врезался в голове, так ясно и живо очерчиваются мельчайшие подробности, как будто это случилось на днях...
Келейник ввел нас в большую комнату, на окнах и у стен которой стояло множество разных цветов, а пол покрыт был мягким красивым ковром. Келейник попросил нас подождать; минут через десять дверь с левой стороны отворилась и в комнату неслышными шагами вошел Иннокентий. Благословив нас, он сел на диван, а меня посадил к себе на колени.
— Молишься Богу? — спросил меня преосвященный, выговаривая в нос.
— Молюсь.
— Какие же ты знаешь молитвы?
— Господи помилуй... Господи помилуй папу, маму и меня грешного — проговорил я.
— И тебя грешного? — как-то задумчиво повторил полувопросом Иннокентий. — А больше никакой молитвы не знаешь?
— Я молчал.
— Не знаешь? — Ну Бог тебя простит; ты еще мал. Подрастешь, много-много узнаешь молитв. — С этими словами преосвященный приклонил мою голову к своей бороде. Я сделал легкое движение.
— А боишься меня? — спросил он шутя.
— Нет, не боюсь, — отвечал я, и в подтверждение этого стал разглаживать широкую бороду Иннокентия. Нянька назвала меня за это дураком.
— Ничего — кротко заметил преосвященный: — таковых есть царство небесное.
После этого он спросил о здоровье моих родителей, вынес из соседней комнаты большую просфору и маленький пакетец, который, отдавая мне, сказал: «Передай отцу. Тебе конфект купят. Да, смотри, не потеряй. Положи к себе за пазушку. Теперь слушай меня со вниманием. Завтра по всем церквам будут звонить: длинь-длинь, бом-бом! длинь-длинь, бом-бом! Это значит, что я уезжаю из Харькова. Дня через два опять будут звонить: длинь-длинь, бом-бом! длинь-длинь, бом-бом! Это значит, что я опять приехал в Харьков. И чтобы твой отец на другой же день пришел ко мне. А если ему некогда, то чтобы ты пришел ко мне. Понял меня?».
Я отвечал утвердительно.
Слушай же еще раз: завтра по всем церквам будут звонить длинь-длинь, бом-бом!... и Иннокентий повторил сказанное. «Передашь?» — спросил он.
— Передам.
— А, ну, как?
— Я скажу папе: завтра— длинь-длинь, бом-бом! вы уехали; а там — длинь-длинь, длинь-длинь, бом-бом! — вы приехали, и чтобы папа пришел к вам, а то я прийду с няней.
Преосвященный остался этим ответом доволен и, благословив нас, отпустил. В пакетце отец нашел сто рублей ассигнаций.
По возвращении Иннокентия из поездки, когда Ш-й пришел к нему, то оказалось, что более посланных ста рублей у преосвященного денег не было; между тем, он понимал, что такая сумма недостаточна; после поездки у преосвященного нашлось еще сто пятьдесят рублей, которые он и убедил Ш-го взять. В семействе Ш-го имя Иннокентия произносится с благоговением. Да и в одном ли этом семействе!
Об отношении Иннокентия к бедным и сиротам духовного звания, как и к материальному положению епархиального духовенства мы уже говорили в свое время. Здесь не можем не упомянуть еще и о том теплом участии, с которым относился Иннокентий к судьбе лиц, преданных тюремному заключению. Он часто посещал лично Харьковский острог и арестантские роты, вникал в положение заключенных, утешал и увещевал их своим теплым архипастырским словом и оказывал в той или другой форме свою помощь, когда находил это нужным. И Господь, видимо, благословлял его христианское дело, доставляя ему внутреннее, невыразимое удовольствие в самом его участии к судьбе узников, между которыми бывают иногда лица, достойные лучшего положения. Вот что рассказывает об одном случае сам Иннокентий в письме к своему петербургскому другу, от 13 сентября 1842 года:
Спешу довести до сведения вашего один случай, довольно замечательный по своей необыкновенности. За две недели назад, здешний гражданский губернатор, в одном разговоре со мною, сказал мне мимоходом, что у него есть один арестант, похожий на фанатика, явившийся в полицию сам и назвавший себя беглым господским человеком, посланным за покупками, потерявшим восемьсот семьдесят рублей за картами и от страха скрывшимся от господина, но тревожимым совестью за сие и потому решившимся добровольно явиться полиции. На вопрос, какому помещику принадлежит он, арестант не отвечал, обещаясь все сказать, когда просидит в остроге шесть недель. Все меры, употребленные полициею и самим губернатором к узнанию от него о его помещике и месте жительства, остались без действия: при угрозах, он, видимо, радовался. Такой рассказ заставил меня изъявить желание видеть арестанта, как я делаю это иногда в некоторых случаях. На другой день является ко мне человек, с видом чрезвычайно смущенным; на первые вопросы — ответы те же, что губернатору; на дальнейшие — другие, сначала — нерешительность, потом — полупризнание, наконец, — полная исповедь. Оказалось, что это — священник Томской миссии Глухарев, родной брат архимандрита — начальника миссии*. Скучив миссиею, занятия коей было не по его духу, сей священник просил об определении его в Киевскую Лавру. Поскольку определение сие замедлилось, то он, взяв паспорт, шел пешком в Киев; но на пути представилось ему, что, для очищения своих грехов и для приготовления к монашеству ему хорошо принять на себя какой-либо тяжелый подвиг, и он избрал пребывание в остроге, яко особенно способное к уничтожению самолюбия, для достижения какого дела он и притворился беглым человеком. Из продолжительного собеседования моего с ним открылось, что это человек довольно образованный, знающий христианство и теоретически изрядно, а практически еще больше, но с восторженными мыслями, с наклонностью к самому строгому аскетизму; по совету моему, он решился совершенно оставить путь ложный, на который вступил было по избытку ревности не по разуму. Теперь же губернатор передает его мне до времени, пока получатся о нем справки из Томска. У меня он помещен будет в монастыре, а частью и при моем доме. А между тем как дело его довольно необыкновенно, то я по следующей почте думаю дать знать о нем его сиятельству (обер-прокурору Священного Синода). Может быть, последует какое-либо распоряжение касательно его дальнейшей судьбы. Всего бы лучше отправить его поскорее в Лавру, куда и его дух стремится, ибо у нас в монастыре такие лица не придутся в ряд и не найдут себе сродной пищи.
* В числе родных достопочтеннейшего труженика-миссионера, основателя Алтайской миссии, отца архимандрита Макария Глухарева, нам известны: родной брат его отец Алексей Глухарев и сестра — София, о которой отец Макарий часто упоминает в своей переписке с Е.М.З. — См. «Странник» 1861, с.208-228.
Из своих родных преосвященный много помогал старшему брату своему — Матвею Алексеевичу Борисову, проживавшему тогда в Харькове и занимавшему должность делопроизводителя в дворянской опеке. Кроме него, в Хорошевском монастыре проживала еще сестра преосвященного Иннокентия, диаконская вдова, Екатерина Алексеевна; но она проводила настолько строгую, суровую, истинно отшельническую жизнь, что почти не нуждалась в материальном пособии своего любимого и гениального брата. По словам лиц, близко знавших покойную Екатерину Алексеевну, за свою строгую постническую жизнь она удостоена была дара прозрения еще во время своей жизни. Тем не менее, она не решилась принять на себя всей трудности монашеских обетов.
Из всего сказанного нами доселе можно уже видеть, насколько заслуженно пользовался преосвященный Иннокентий горячей любовью своей паствы как духовных, так и светских лиц. «Все боялись высокопреосвященного, — говорит отец Гапонов — все твердили: с этим владыкою не шути! но вместе с тем все его любили, глубоко уважали и гордились тем, что Иннокентий — Харьковский Владыка». Иначе, конечно, и быть не могло, потому что Иннокентий на самом деле сделал очень много добра для Харьковской епархии. В этом отношении отец Гапонов совершенно справедливо говорит, подводя итог деятельности преосвященного Иннокентия в Харьковской епархии:
Шесть с небольшим лет архиерействовал владыка Иннокентий в Харькове, и что есть здесь лучшего — все почти его произведение! Устройство главной крестовой церкви под мраморные стены и под мраморный иконостас — его произведение! Перенесение кафедры архиерейской, весьма кстати, в прежде бывший богатый градский Успенский собор — его произведение! Величественный крестный ход два раза в году в Харькове — его произведение! Чтение акафистов в главной крестовой церкви в среду и пятницу — его произведение! Сочинение приспособительно к потребностям и к настоящему духу народа акафистов: «Страстям и Покрову Пресвятыя Богородицы» — его произведение! Вновь открытие женского Верхне-Харьковского монастыря — его произведение! Восстановление знаменитой Святогорской обители — его произведение! Восстановление не менее достопримечательного Ахтырского монастыря и учреждение из Ахтырки, туда и обратно, крестного хода — его произведение! Учреждение училища девиц духовного звания — по его первоначальной идее и предположению!...
Эти труды и заслуги преосвященного Иннокентия не остались, впрочем, без должного воздаяния: 15 апреля 1845 года, Высочайшим указом, данным Священному Правительствующему Синоду, преосвященный Иннокентий «за отличное управление епархиею» был возведен лично в сан архиепископа. Уведомляя об этом, Московский митрополит Филарет писал Иннокентию: «сорадуясь, поздравляю вас с новым выражением справедливости, отданной достоинству служения вашего в Церкви». Это, впрочем, была первая и последняя награда, полученная Иннокентием во все время его управления Харьковской епархией.
Первого апреля 1847 года, преосвященный Иннокентий, по Высочайшему повелению, был вызван в Санкт-Петербург для присутствия в Священном Синоде. Указ об этом был получен в Харькове 14 апреля, и Иннокентий тогда же начал готовиться к отъезду в Петербург. Для его помещения ему было уступлено в Санкт-Петербурге Псковское архиерейское подворье; вместе с тем предоставлено право для священнослужений взять с собою нужное число священно-церковнослужителей и ризницу. Для этого Иннокентием было предписано отправиться с ним в Петербург двум иеромонахам, одному священнику — певчему, протодиакону, трем диаконам, одному иеродиакону, трем послушникам, восьми штатным служителям архиерейского дома, архиерейскому письмоводителю и шестнадцати певчим хора архиерейского. Таким образом Санкт-Петербургская свита Иннокентия состояла из тридцати шести человек. Певчие были почти исключительно ученики семинарии и духовного училища. Ризницу составляли вещи, взятые не только из архиерейского дома, но и из многих городских церквей — Николаевской, Крестовоздвиженской, Вознесенской, Михайловской, Христорождественской, Троицкой, Кладбищенской и Всесвятской, а главным образом из Успенского кафедрального собора, из которого, вместе с вещами других городских церквей, были отправлены в Петербург благочинным Гапоновым: чаша серебряная, дискос, звезда, лжица, копье, чашечка для теплоты и две серебряных позлащенных тарелочки, пелена напрестольная малинового бархата, риза парчевая с зелеными разводами, две ризы красных, две ризы черных, зеленые и черные бархатные покровы, две иконы Спасителя и Божией Матери в серебряных шатах, четыре подризника, три стихаря и т.п.
Тем не менее отъезд Иннокентия из Харькова в Петербург был значительно отложен по причине довольно серьезной болезни, постигшей в то время преосвященного Иннокентия. По этому случаю от 30 апреля 1847 года он писал своему петербургскому другу:
Я после праздника посещен был двумя тяжкими недугами, из коих один передал меня другому. Теперь, слава Богу, прошли оба, оставив за собою только сугубую слабость в силах. В таких обстоятельствах любвеобильное письмо Ваше было для меня одним из лекарств, хотя возвещаемая вами поездка (в Санкт-Петербург для присутствия в Священном Синоде), при настоящем положении, представляет вдвое более затруднений. Странное дело! В жизни моей как будто какой закон, что пред поездкою из одного места в другое я подвергаюсь всегда тяжкой болезни. Нынешнюю весну я недугую уже в другой раз. Среди поста было более недели трудного нездоровья! Я думал сам уплатить обычную дань весеннюю, вышло напротив! Теперь мы, покоряясь необходимости, уже собираемся в путь и семья моя скоро тронется с места. А мне необходимо еще недели две, а может быть и три, посидеть дома и подышать украинским воздухом, иначе можно накликать на себя новую беду. О всем этом по следующей почте я не премину писать к его сиятельству (то есть обер-прокурору Священного Синода), а между тем, и вас покорнейше прошу объяснить ему о моем положении. Трудное странствие предлежит нам! Легче и удобнее переезжать из епархии в епархию, нежели переселяться на время, но с целою семьею. Среди настоящих забот и усилий по сему случаю, не малым утешением служит то, что я скоро буду иметь удовольствие видеться с вами и беседовать уже не тростью и чернилом, а от полноты души и сердца.
Посвящение ставленников, на время своего присутствия в Священном Синоде, Иннокентий поручил совершать Воронежскому преосвященному Игнатию, остальные же все почти дела велел отсылать к нему в Петербург вместе со всеми другими бумагами, поступавшими на его имя.
Проездом Иннокентий намеревался пробыть некоторое время в Москве для свидания с митрополитом Московским Филаретом, о чем он заблаговременно и писал ему из Харькова и на что митрополит Филарет отвечел выражением своего искреннего удовольствия. Тем не менее, предположение это не вполне оправдалось: архипастыри могли увидеться только в Троице-Сергиевой Лавре. Вот что писал по этому поводу Московский митрополит Филарет в своем письме к Иннокентию, от 26 мая 1847 года из Троице-Сергиевой Лавры:
В Лавре получил я известие о путешествии вашем через Москву, и сие было одною из причин ускоренного возвращения моего в Москву. Но теперь обстоятельства, которых не мог я предположить иначе, вновь увлекли меня в Лавру и не оставляют удобства скоро возвратиться в Москву. Предлагаю, не ради меня, а ради преподобного Сергия, немного увеличить длину вашего пути. Преподобный Сергий вознаградит то, что вы сделаете для него. А я при сем воспользуюсь вашим общением. Желаю вам новых обильных сил и для путешествия, и для нового пребывания, и для сопряженных с сим подвигов на пользу Церкви.
Очевидцы-свидетели, ездившие в то время с Иннокентием, рассказывают, какой характер имела встреча этих двух великих архипастырей. Для встречи гостя великий святитель Московский вышел даже из своих покоев. Как бы наперед сговорясь между собою, оба они были одеты в черные рясы с одними только панагиями на груди. Поясной поклон с той и другой стороны предшествовал братскому лобызанию. Нет сомнения, что все время свидания архипастыри употребили на обсуждение общих дел Православной нашей Церкви, в управлении которыми теперь Иннокентию приходилось принять личное участие.
Для полной оценки того влияния на ход дела в духовном ведомстве, которое принадлежало Иннокентию, когда он присутствовал в Священном Синоде, в настоящее время мы еще пока не имеем всех необходимых данных. Тем не менее едва ли может быть сомнение в том, что во время присутствия Иннокентия в Священном Синоде ему постоянно принадлежала «одна из главных ролей».
Его кипучая энергия, — говорит Н.И.Барсов («Христианское Чтение» 1884, III-IV, с.527), — сообщалась его коллегам, а его замечательная находчивость давала ему возможность, не будучи первенствующим в Синоде, давать направление ходу дел и их решению. Иннокентий оба раза с крайнею неохотою покидал свою епархию, для того, чтобы за две тысячи верст ехать в северную столицу; но граф Протасов так настойчиво требовал его присутствия в Синоде, давая ему отсрочки и всевозможные льготы, что ему не было возможности отказываться от приезда в Санкт-Петербург. Около двадцати архиереев, управлявших епархиями, имели в нем в это время своего оратора в Синоде, через него частным образом достигая более скорого и, когда следовало, благоприятного для них решения их официальных представлений. Лишь по общим церковным вопросам голос отсутствующего Филарета Московского выслушивался иногда предпочтительно пред мнениями Иннокентия и брал иногда перевес. Протопресвитер В.Б.Бажанов был всегда его сторонником в Синоде и горячим защитником его мнений.
Тем не менее участие в правлении общими делами Русской Церкви не отвлекало внимания у Иннокентия и от управления своей собственной епархией. Особенно озабочивало его в это время делопроизводство Харьковской консистории, за которой он, как мы видели, всегда следил весьма строго. Недоверие Иннокентия к местной консистории, усиленное во время его присутствия в Священном Синоде, получало, впрочем, для себя пищу от самой же консистории. Так, месяца через три по приезде Иннокентия в Петербург, секретарь донес ему о пропаже из консистории одного важного дела. При Иннокентии в Харьковской консистории это случилось уже во второй раз. Вот почему от 24 сентября 1847 года преосвященный Иннокентий и дал Харьковской Духовной консистории следующее предложение:
Усматривая из донесения секретаря Крамарева, что в сей консистории утрачено вновь довольно важное, по своему предмету, дело, и полагая, что подобные случаи могут происходить, между прочим, и от чтения дел некоторыми членами в своих домах, в кои приносятся они, по приказанию, сторожами или приказнослужителями, в противность закону, и притом имея сведения и о других безпорядках, предлагаю: 1) дела слушать в присутствии консистории, а не на домах; в домы же брать иные только в случае крайней надобности, и то под расписку и с ведома двух или трех членов и секретаря; 2) для такового слушания дел членам консистории стараться иметь приезд всем в одно время, определенное уставом Духовных консисторий, раздел 4 в главе 2-ой; 3) в присутствии никаких разговоров, не относящихся к производящимся делам, не иметь, и представленные к подписанию срочные сведения, протоколы, журналы, отпуски и прочие бумаги неукоснительно подписывать, по точной силе 326 и 327 статей того же устава, не откладывая их до другого дня, а тем более на дальнейшее время; 4) с подведомственными чиновниками и канцелярскими служителями обходиться благопристойно, не дозволяя себе грубостей и других неприличных поступков, особенно на виду посторонних, но подвергая их, в случаях неисправности в делах и нравственности, установленным в законе взысканиям, с моего согласия; 5) на чиновников и на канцелярских служителей не возлагать ничего такого, что не относится к действительным предметам их службы; 6) дела решать на точном основании законов, принимая их в буквальном смысле, без всякого произвольного толкования, и докладных реестров не наполнять такими резолюциями, которые, умножая только число их, задерживают самое течение дел, и 7) наблюдать, чтобы утвержденные мною протоколы консистории и данные мною резолюции были исполняемы без всякого коснения под опасением, в противном случае, справедливого взыскания по законам.
В тот самый день, когда в Петербурге Иннокентий писал это предложение, Харьковская консистория приготовила ему еженедельный доклад о движении своих дел. Из этого доклада видно, что за одну неделю, от 17 по 24 сентября, было положено сто сорок четыре членских резолюции, составлено семь протоколов, семь журнальных статей и поданы три справки. «Но все слышно — гласит резолюция Иннокентия от 13 октября того же 1847 года, — ход дел мог бы быть лучше, нежели как есть, если бы члены сходились вовремя и делали дело от души, чего я от них вполне и ожидаю».
Прошло две недели и в Харьковскую консисторию казенная, безучастная к горю и радости, почта везет от Иннокентия новый гостинец, новое предложение (от 30 октября 1847 года).
Дошло до сведения моего, — писал Иннокентий в этом предложении, — что бумаги не всегда докладываются присутствующим на рассуждение, от чего естественно может терпеть не только скорость, но и правильность их хода. Поставляя сие на вид, предлагаю, чтобы с сих пор, во время присутствия, бумаги непременно были докладываемы столоначальниками, каждым по его части и, резолюции отмечались не медля протоколистом. Для удобности же в докладе, сделать, если нет, приличный налой, который должен стоять в конце стола, посреди залы, дабы и докладывающие и служащие могли друг друга удобнее видеть и слышать. Господин секретарь Крамарев о исполнении сего имеет мне потом донести.
Спустя неделю по получении этого предложения, консистория сготовила свой обычный доклад о движении ее дел. С 1 по 12 ноября было положено сто восемьдесят три членских резолюции; составлено семь протоколов, двенадцать журнальных статей и представлено девять справок. Тем не менее и на этот раз Иннокентий остался недоволен консисторским делопроизводством.
Прошу ускорить вообще ход дел, — писал он на этом докладе от 1 декабря 1847 года, — ибо из представляемых мне большею частью тотчас видно, что их легко бы сделать в десять раз скорее; что, если бы на нашем месте вздумать следовать подобному методу? Но при помощи Божией возмогаем от немощи, чтобы не заставлять ждать кого-либо. Много значит знать, как вести дела. Без сего и над разбитым горшком посидишь неделю.
Такая заботливость Иннокентия об ускорении и надлежащей постановке консисторского делопроизводства даже из Петербурга, повторяем, вполне понятна: ему не хотелось оставлять истории своего имени запятнанным даже и при посредстве чужой неисправности или злонамеренности.
Во время этого пребывания своего в Петербурге Иннокентий, по словам г-жи Боде («Странник» 1861, июль, с.1), не говорил поучений с кафедры; но видя, как все жаждут слушать его, он как будто бы поставил себе долгом не отказывать усердным своим попечителям, и в немногие часы своего отдыха принимал всех приходивших к нему. При этом Боде вспоминает из этого времени его частные беседы о внешних обрядах Православной Церкви, о почитании святых угодников, об исцелениях А.И.Пашковым посредством ясновидящих; о животном магнетизме и о ясновидениях известной всему тогдашнему петербургскому обществу г-жи Корсаковой. Вообще же «разнообразная беседа высокопреосвященного Иннокентия, — говорит Боде (ibid. с.3., — обнимала все предметы: литературу, науку, политику — ничто не было ему чуждо; на все смотрел он с высоты духовной, — оценка его была всегда верна; против его суждения не находилось возражений».
Между прочим, нельзя здесь не упомянуть об одном эпизоде, о котором рассказывает Боде в своих воспоминаниях об Иннокентии и который она относит ко времени его первого присутствия в Священном Синоде.
В прекрасных проповедях преосвященного Иннокентия, исполненных пламенной любви к бедствующему человечеству и поставляющих в непременный долг сильным и богатым мира помогать и деятельно сострадать бедствующим братиям, — говорит Боде, — в этих проповедях некоторые вздумали открыть коммунистическое направление и даже сказали ему о том.
«Да, точно, я проповедую коммунизм, — спокойно отвечал он доброму человеку, который передал ему это известие, — только не совсем такой, как на Западе. Там говорят: что твое, то мое; а я говорю: что мое, то твое! — Вот вся разница между нашим учением».
Подтверждение этого рассказа Боде об обвинении Иннокентия в коммунистическом направлении можно найти и у Погодина, в его «Простой речи о мудреных вещах» (с.99) (в свое время об этом будет сказано подробнее).
Недолго было суждено преосвященному Иннокентию править Харьковской епархией и из отдаленной Северной Пальмиры. Двадцать четвертого февраля 1848 года дано было Высочайшее повеление о переводе его на епархию Херсонскую; а 10 марта последовал об этом и указ Священного Синода, на котором Иннокентий написал:
Сдача дома архиерейского и расчет по суммам его возлагается с моей стороны на казначея сего дома, иеромонаха Дионисия. Лица и вещи, при мне здесь находящиеся, имеют быть препровождены к своему месту при открытии удобного весенного пути. Оставляя паству Харьковскую, не имея возможности проститься с нею лично, приятнейшим долгом поставляю, призвав на нее благословение Божие, изъявить ей мою полную душевную благодарность за ее любовь о Христе, радушное содействие всем благим видам и начинаниям. Память о духовенстве харьковском, о его усердии к исполнению своего долга, о его благопокорности начальству и благонравии, будет служить для меня во утешение на всю жизнь. Усерднейше прошу его молитв у Престола Божия, да сила Божия продолжает совершаться в немощи нашей. Иннокентий, Архиепископ Херсонский.
