Федоровские корпуса Свято-Троицкой Александро-Невской Лавры, где располагались Санкт-Петербургские семинария и академия
В июле 1823 года Иван Алексеевич Борисов окончил полный курс учения в Киевской Духовной академии и был выпущен из нее первым магистром. Таким образом, протоиерей Остромысленский, магистр четвертого курса Киевской Духовной академии, был совершенно прав, когда в своем приветствии Киевской Духовной академии, в день ее пятидесятилетнего юбилея, говорил: «Преосвященный Иннокентий — твой первенец, академия; кто не знает его?» Действительно, Иван Алексеевич Борисов имел полное право назваться первенцем Киевской Духовной академии в обширном смысле этого слова: и по времени своего образования, и по достоинству своих успехов, и даже, наконец, по месту, занятому им в списке своих товарищей при окончании курса. В настоящее время мы не можем понять только одного обстоятельства. Из товарищей Ивана Алексеевича Борисова шесть человек, менее его даровитых и способных, были оставлены при академии бакалаврами и заняли вакантные кафедры: Платон Ставров — по истории и по теории проповедничества, Карп Грузин — по философии, Василий Орлов — по греческому языку, Андрей Граников — по французскому языку, Иван Грузин — по еврейскому языку и Алексей Шокотов — по философии и богословию; а первенец академии, общий любимец — и студентов, и профессоров, — гениальный и разумный Иван Алексеевич Борисов, оказался для Киевской Духовной академии человеком излишним и совершенно не нужным. Что было причиной этого непонятного явления, — личная ли недоброжелательность и нерасположенность к нему кого-либо из начальствующих лиц академии или предпочтение гениальности и дарованиям трудолюбивого усердия и видимой скромности поведения, которой близорукие ценители Борисова, по-видимому, не усматривали в его всегда живом и открытом характере, — мы не знаем. Знаем только, что по окончании курса Иван Алексеевич Борисов при академии оставлен не был. 28 августа 1823 года он был определен инспектором и профессором церковной истории и греческого языка в Санкт-Петербургскую Духовную семинарию. Конечно, в материальном отношении Борисов потерял в этом случае немного. Служба при академии в то время не была особенно привлекательной в этом отношении. Были примеры, что преподаватели академии нередко оставляли свою академическую службу для семинарской или епархиальной, как поступил, между прочим, и бывший совместник Борисова — Ставров. Быть же профессором-инспектором первостоличной семинарии едва ли даже не было выгоднее академического профессорства в Киеве. Мы знаем, что такой же должностью начал свою карьеру и великий святитель Русской Церкви — митрополит Московский Филарет. Неудобство было только в одном: преподавание в семинарии, да еще такого сухого предмета как греческий язык, действительно было «малым кругом для усердной ревности» такого человека, как Иван Алексеевич Борисов.
Впрочем, круг деятельности Борисова вскоре же по приезде его в Петербург не замедлил значительно расшириться. Не прошло и трех месяцев после назначения его инспектором и профессором Санкт-Петербургской Духовной семинарии, именно 15 ноября того же 1823 года, он был определен вместе с тем и ректором Александровских духовных училищ. Здесь-то 10 декабря того же года он принял и монашество с именем Иннокентия и в тот же день был рукоположен в иеродиакона, а через три недели (именно 29 декабря того же года) — и в иеромонаха.
С этого времени начинается быстрое и непрерывно продолжавшееся возвышение Иннокентия по службе. Ему дают разные важные ученые поручения, но и надлежащим образом оценивают его труды. Так, 16 октября 1824 года за усердие и успехи по училищной службе Иннокентий был причислен к соборным иеромонахам Свято-Троицкой Александро-Невской Лавры, а 16 декабря того же года был переведен уже бакалавром богословских наук в Санкт-Петербургскую Духовную академию. В следующем (1825) году за ревностное и деятельное исполнение своих должностей он был награжден единовременной выдачей ему пятисот рублей (26 августа), затем определен инспектором Санкт-Петербургской Духовной академии и членом внешнего академического правления (2 сентября), а через три недели (24 сентября) утвержден и действительным членом академической конференции. 6 января 1826 года, за отличное преподавание богословских уроков, Иннокентий был возведен в звание экстра-ординарного профессора богословских наук, а 16 марта того же года, за отлично усердную службу по академии — в сан архимандрита, хотя и без настоятельской вакансии, но с присвоением ему лично степени третьего класса.
Федоровский корпус Свято-Троицкой Александро-Невской Лавры с Николо-Федоровской церковью. Архитектор Пьетро-Антонио Трезини
Такое быстрое повышение, — говорит один из преемников Иннокентия по академической службе («Венок» Погодина, с.22), — свидетельствовало уже о заслугах награждаемого, а еще более — о тех надеждах, какие он подавал. И действительно, Иннокентий не только оправдал, но и превзошел все возлагавшиеся на него надежды и ожидания. С необычайным рвением принялся он за свой труд и скоро как профессор решительно затмил своими лекциями всех своих сотоварищей и положительно увлек студентов. Лекции эти он обыкновенно преподавал наизусть, без всякой помощи тетрадок, с жаром, с воодушевлением, голосом чистым и звучным, речью живой, свободной, часто разговорной, но всегда изящной и в высшей степени общепонятной. В Санкт-Петербургской Духовной академии ему выпал жребий изъяснять студентам сперва обличительное богословие, потом богословие основное, то есть именно те из богословских наук, которые в деле религии наиболее дают простор человеческому разуму и где молодой профессор во всем объеме мог обнаружить блестящие стороны своего таланта и своего образования: светлость и нередко оригинальность взгляда на важнейшие вопросы науки, быстроту и проницательность в соображениях, непреоборимую диалектику рассудка и близкое знакомство с современным состоянием на Западе не только богословия, но и философии. Краткие записки по той и другой науке, какие преподавал Иннокентий, были потом составлены самими студентами и мало-помалу распространились почти по всем семинариям, в которых профессорствовали ученики Иннокентия, так что еще недавно их можно было встретить в разных семинариях в более или менее измененном, конечно, виде.
Да, Иннокентий, как профессор, надолго оставил по себе память в нашем школьном мире своими богословскими лекциями, которые в Петербурге, как потом и в Киеве, не только производили обаяние на слушателей, но и возбуждали громкий говор в разных сферах тогдашнего русского общества. Оно почуяло в них новое, живое, одухотворяющее веяние христианской истины; его увлекал и необычайный дотоле тон лекций Иннокентия и новизна его воззрений. Академические лекции Иннокентия отличались вообще смелостью, даже некоторой самонадеянностью теоретической мысли, новым оригинальным отношением к некоторым вопросам богословской науки и живым, часто поэтическим изложением богословских трактатов, особенно представлявшимся заманчивым после сухого латинского изложения схоластических богословских систем. Не отступая от плана богословской системы, начертанного еще великим умом Московского святителя митрополита Филарета в его «Обозрении богословских наук в отношении к преподаванию их в высших духовных училищах», Иннокентий, однако же, умел сосредоточивать свое внимание на таких вопросах, которые открывали ему широкое поле для свободных построений мысли и для суждений естественного соображения. При разборе таких вопросов, благодаря широким и остроумным аналогиям и сближениям, перед слушателями открывался новый горизонт; они знакомились с результатами современной науки и увлекались живой картинностью представлений, какими рассыпалась перед ними роскошная мысль, всегда ведшая за собой игривое воображение. Все это возбудительно действовало на умы и пролагало путь для более широкого и сильного возделывания науки. Сила возбуждения — это главное, что вообще отличало и возвышало Иннокентия перед другими деятелями науки.
К сожалению, новый, живой и свободный дух лекций Иннокентия вызвал непомерные опасения у тех людей, которые несли на себе заботу о сохранении целости и чистоты Православия. На Иннокентия, этого школьного богословского профессора-новатора, начали посматривать искоса, недоверчиво; другие пошли дальше и стали подозревать его в неправославии образа мыслей; было, наконец, однажды и такое время, когда Иннокентия вместе с его другом — бывшим законоучителем в Бозе почившего Государя — Г.П.Павским и некоторыми другими учеными открыто обвиняли в неологизме, как называли тогда современное рационалистическое движение в западной богословской науке. И жалкая посредственность, движимая гнусными мелочными страстишками, иногда пользовалась этим ложным обвинением, как самым надежным орудием для того, чтобы «залаять на слона». Но ни Иннокентий, ни Павский сначала не придавали никакого важного значения этой пустой и низкой молве, отвечая по временам на нее лишь одним своим остроумием. Между прочим, сохранился по этому поводу следующий анекдот. Иннокентий и Павский однажды сидели особняком в академическом зале и о чем-то между собою разговаривали. Один из сочленов академической корпорации, по всей вероятности не особенно расположенный к Иннокентию, сказал вполголоса другому: «Вон сидят наши неологи!» — «Да, брат, не олухи!» — сказал Павский ему в ответ, но сказал, говорят, уже несколько погромче. Тем не менее обвинение Иннокентия в неологизме мало-помалу стало принимать такие размеры, что для оправдания себя перед общественным мнением Иннокентий нашел нужным высказать публично свой взгляд на современное ему рационалистическое направление в западной науке, результатом чего явилась его небольшая статья «Обличение неологизма или рационализма», в которой он опровергает теории западных, преимущественно немецких ученых так называемого рационалистического направления. Статья эта в свое время была напечатана, но первоначально в виде лекции Иннокентий произнес ее в одной из академических аудиторий. Впрочем, даже и опубликование воззрений Иннокентия на неологизм не достигло желанной цели, — не связало людского языка. Подозрительные и недоверчивые соглядатаи гениального петербургского профессора не отказались от своего обвинения. Они повторили его еще один раз и после, уже в бытность Иннокентия ректором Киевской Духовной академии. Но об этом мы будем говорить еще в свое время.
Заслужив славу отличного и образцового профессора в стенах Санкт-Петербургской Духовной академии, Иннокентий в то же время приобрел себе лестную известность и вне академии, как отличный оратор и церковный проповедник. Как ученому профессору и архимандриту ему приходилось нередко произносить проповеди — то в Александро-Невской Лавре, то в Казанском соборе, по назначению Санкт-Петербургского епархиального начальства. Эти проповеди всегда, говорят, привлекали множество слушателей из различных, самых отдаленных кварталов столицы и производили фурор. Благодаря им, имя проповедника стало известным почти всему петербургскому населению.
Наконец, Иннокентий много принес пользы обществу и богословской науке за свое шестилетнее пребывание в Санкт-Петербурге и своим участием в издании богословского академического журнала «Христианское Чтение», до сих пор (речь идет о XIX веке, — прим.ред).продолжающего издаваться при Санкт-Петербургской Духовной академии. Основанный по инициативе митрополита Григория журнал «Христианское Чтение», есть первый постоянный орган духовной литературы, поставивший своей задачей удовлетворение потребности назидательного чтения, ознакомление с отеческими творениями в русском переводе и разъяснение предметов, входящих в круг духовной науки. К сожалению, в 1826 году журнал этот совсем был близок к падению. Иннокентий с помощью двух достойнейших своих сотоварищей и друзей — В.Б.Бажанова и Г.П.Павского — решился поддержать его и, действительно, не только поддержал, но и довел его до такой степени занимательности и разнообразия, что журнал получил небывалое для него дотоле распространение в русском обществе; его экземпляры расходились все в весьма значительном по тому времени количестве. Между прочим, Иннокентий поместил тогда в «Христианском Чтении» два обширных своих сочинения: «Жизнь святого Апостола Павла» и «Последние дни земной жизни Господа нашего Иисуса Христа», из которых последнее — это неподражаемое дивное творение русского богословствующего ума — обратило на себя всеобщее внимание и всеми читалось с полным наслаждением. Им, говорят, увлекались даже в петербургских салонах и аристократка-мать давала его читать своей дочери, в полной уверенности, что как этим сочинением, так и проповедями Иннокентия «Мими не испортит своего языка». Кроме того, Иннокентий помещал в то время в «Христианском Чтении» и некоторые другие свои сочинения: проповеди, лекции и тому подобное. Из лекций его, помещенных в этом издании, особенно замечательны: о религии вообще, о человеке, о воскресении Лазаря, и тому подобное.
Герасим Петрович Павский.
Акварельный портрет Ивана Реймерса. 1835. Эрмитаж
«Христианское Чтение» никогда не было для Иннокентия делом чужим или официальным. Будучи уже около десяти лет ректором в другой академии, а затем, преемственно, в трех епархиях архипастырем, он всегда старался о поддержании, распространении и усовершенствовании этого академического издания, радовался, когда его дело шло хорошо, а себя всегда считал его сотрудником. 27 мая 1831 года Иннокентий писал из Киева Г.П.Павскому: «Христианское Чтение» ваше идет так удачно и скоро, что и вчуже нельзя не порадоваться. Канон Пасхальный, верно, вашего перевода: его не только поют, а и читают с великим удовольствием. Что же ваш Иов (разумеется перевод книги Иова), лексикон (разумеется еврейско-русский лексикон Павского), История (Церковная, которую собирался писать Павский)? Смотрите, я знаю все ваши труды и при первом случае сделаю донос, если бы вы вздумали утаить что-либо» (намек на донос Агафангела по поводу литографированного перевода Библии на русский язык). А в 1847 году, уже будучи Харьковским архиепископом, посылая Макарию, бывшему тогда инспектором Санкт-Петербургской Духовной академии и членом цензурного комитета, для цензуры свои проповеди «Великий Пост», Иннокентий, между прочим, пишет ему: «Если бы вам показалось что-либо годным из присланного к напечатанию в вашем журнале (разумеется «Христианское Чтение»), то можете сделать это сколько угодно; только ради этого не задержите книги. Я давно и много виноват пред «Христианским Чтением». С Нового года, если что случится написать, буду присылать в него».
В бытность же свою инспектором Санкт-Петербургской Духовной академии, именно в 1826 году, Иннокентий перевел на польский язык и составленные бывшим ректором академии архимандритом Филаретом, а потом напечатанные в 1815 году по распоряжению Священного Синода «Разговоры между испытующим и уверенным о Православии Греко-Российской Восточной Церкви».
Впрочем, относительно этого труда, официально приписываемого доселе Иннокентию, необходимо сделать некоторую оговорку. Против действительной принадлежности этого перевода Иннокентию доселе не было высказано никем ни малейшего сомнения; сам историк Санкт-Петербургской академии, Чистович, прямо свидетельствует, что перевод «Разговоров» в 1826 году был сделан архимандритом Иннокентием (См.: История Санкт-Петербургской Духовной академии, 1857, с.310). Но в прошедшем (1883 году) открылись данные, которые заставляют думать, что имя Иннокентия поставлено в переводе фиктивно и что истинный переводчик Филаретовских «Разговоров» не Иннокентий, а бывший Литовский митрополит Иосиф, еще до принятия им Православия. Таким переводчиком Иосиф называет, по крайней мере, сам себя. В своих «Записках», изданных по его завещанию Императорской Академией Наук в 1883 году (т.I, с.65), Иосиф говорит по этому поводу следующее: «В это самое время (1828 и 1829 годы) перевел я на польский язык сочинение митрополита Московского Филарета: Разговоры между испытующим и уверенным о Православии Греко-Российския Восточныя Церкви. Сочинение это, может быть, слабое для православных, весьма впечатлительно для иноверцев. Я испытал это на себе, испытал после и на прочем униатском духовенстве. Я предложил его напечатать и распространить, как значится в черновой записке, прилагаемой при сем под № 22. О сем было совещание между митрополитом Филаретом, Д.Н.Блудовым и мною. Все устроилось по моей мысли; даже несколько фраз, прибавленных по желанию Блудова к сочиненному мною предисловию От издателя, были исключены. Не помню, было ли это первое мое свидание с митрополитом Филаретом или же установились уже тогда бывшие после постоянными общие наши совещания по важнейшим делам, по настоянию моему, чтобы меры, принимаемые по униатскому ведомству, принимаемы были в соображение и по управлению Православной Церкви. Достоин замечания секрет, соблюденный относительно этого перевода. Он напечатан, по моему указанию, под именем инспектора академии, ставшего позже знаменитым Херсонского архиепископа, Иннокентия. Этот аноним утвердился вполне и преосвященный Иннокентий прослыл знатоком польского языка. В коронационное время, в Москве, в 1856 году, сам преосвященный Иннокентий говорил мне серьезно о переводе «Разговоров», как о важнейшем действии первоначального своего служения, — и, может быть, только из моих настоящих записок откроется истина, — если только запискам этим суждено попасть в добрые, благородные руки»... В «черновой записке» об издании в польском переводе сочинения митрополита Филарета: «Разговоры между испытующим и уверенным о Православии Греко-Российской Восточной Церкви», — записке, на которую, как мы видели, ссылается Иосиф, действительно говорится, между прочим, следующее: «Сколько мне известно, инспектор здешней Духовной академии, архимандрит Иннокентий знает польский язык и, без сомнения, не откажет издать от своего имени настоящий перевод. Сие было бы важным и в том отношении, что книга могла бы легче распространиться в западных губерниях посредством греко-российского духовенства» (Записки митрополита Иосифа, т.I, с.545-546).
Точное решение вопроса, кому собственно принадлежит польский перевод «Разговоров», официально приписываемый Иннокентию, решит будущее; только архивные данные Священного Синода могут подтвердить «черновую записку» Иосифа. Очень может быть, что дело действительно происходило таким образом, как рассказывает Иосиф. Но в настоящее время мы намерены воздержаться от окончательного суждения, имея в виду следующие затруднения: 1) Иосиф относит свой перевод к 1828 или 1829 годам, а перевод, официально приписываемый Иннокентию, в 1826 году был уже даже отпечатан; 2) Иннокентий прослыл знатоком польского языка не через этот перевод, а потому что он действительно знал превосходно польский язык, что было известно и Иосифу, как это видно из его «черной записки», и что несомненно явствует из статьи Иннокентия о начале христианства в Польше, где Иннокентий свободно пользуется польской литературой и в том числе сочинениями польского профессора Мациевского; 3) наконец, нам представляется совершенно непонятным поведение Иннокентия в Москве в коронационные дни, когда он самому Иосифу серьезно говорил о себе, как о переводчике «Разговоров» на польский язык, и о переводе, как о важнейшем действии своего первоначального служения, — и Иосиф ничего не возражал ему. Очевидно, нам остается признать что-либо одно из двух: или Иннокентий шутил, следовательно, не говорил серьезно, или же он действительно имел право так говорить.
Впрочем, слава Иннокентия в Санкт-Петербурге была создана не этим переводом, но самостоятельными учеными трудами, богословскими лекциями, знаменитыми проповедями, обаятельностью самой личности его...
Нужно вообще сказать, что в продолжение своего кратковременного (шестилетнего только) пребывания в Санкт-Петербургской Духовной академии, Иннокентий оставил о себе глубокий неизгладимый след и имел огромное влияние на своих воспитанников, как и вообще на состояние всей академии. Он отрезвил и оживил ее жизнь и своим собственным примером ясно указал русскому обществу, чем может быть русское высшее учебное духовное заведение, коль скоро оно будет поставлено в благоприятные условия и вручено в надежные руки.
При таких трудах Иннокентия — профессорских, инспекторских, проповеднических и литературных, — трудно, по-видимому, было бы находить свободное время для выполнения еще и других каких-либо поручений. А между тем у Иннокентия доставало времени на все. Так, в 1826 году, по назначению комиссии духовных училищ, он обозревал Новгородскую и Тверскую духовные семинарии с подведомственными им духовными училищами; а что к этому делу он приложил немало трудов и отнесся с должным вниманием и усердием, — об этом достаточно свидетельствует уже одно то, что за выполнение настоящего поручения Иннокентий был Всемилостивейше пожалован Крестом, украшенным драгоценными камнями. В 1827 году, по назначению той же комиссии духовных училищ, Иннокентий, в качестве ревизора, обозревал Санкт-Петербургскую духовную семинарию, что также не осталось без внимания начальства: ему изъявлена была признательность от комиссии духовных училищ. В 1828 году Иннокентий отправлялся для обозрения Смоленской и Могилевской семинарий, — за что также ему объявлена была благодарность духовного учебного начальства. Наконец, он был назначен ревизором и обозревал Архангельскую семинарию, а равно лежащие на пути в Архангельск Духовные училища Олонецкой епархии и в 1830 году, — последнем в петербургской службе Иннокентия. Все эти поручения, важные и сами по себе и по своему значению для наших духовных учебных заведений, требовавшие умения, зоркости, меткости взгляда, наблюдательности и сообразительности, были соединены, однако же, с поездками в отдаленные и иногда глухие места и, при тогдашних путях сообщения у нас, особенно на севере — в Олонецкой и Архангельской губерниях — само собой разумеется недешево обходились Иннокентию для его здоровья, а главное — они отнимали у него много дорогого времени.
Но нелегки были для Иннокентия и другие поручения, возлагавшиеся на него во время его инспекторствования в Санкт-Петербургской Духовной академии. Так, в 1827 году Иннокентий был назначен членом цензурного комитета при Санкт-Петербургской Духовной академии, а в 1828 году — и членом вновь образованного тогда комитета для цензуры духовных книг, каковые должности и занимал он до самого выбытия его из Санкт-Петербурга. Обязанности цензора нелегки вообще и сами по себе. Прочитывать чужие сочинения в рукописях, иногда довольно неразборчивых, иногда самых оригинальных по своему содержанию, самых прихотливых по авторским стремлениям, следить за верностью и значением каждой мысли, каждого выражения, за смыслом каждого слова, чувствуя в то же время и свою собственную ответственность перед начальством за недосмотр, — дело не особенно приятное. Но бывают времена, когда цензорские обязанности становятся еще тяжелее, еще несноснее. К таким именно временам и принадлежат годы цензорства Иннокентия. Были люди, которые особенно любили находить повсюду двусмысленности, неправомыслие, неправославие, политическую неблагонадежность... Понятно, что в то время цензор должен был зорко следить за точным исполнением своих цензорских обязанностей, чтобы не подать повода ко всякого рода толкам, соблазнам, недоразумениям, нападкам, не поднять целой бури по поводу пропущенного им неточного выражения, двусмысленного слова. «Что делать? — писал Иннокентий к Макарию 26 декабря 1846 года, — вы теперь по крайней мере живете в тихую и не суровую погоду. Пожили бы и по-цензорствовали в 1826-1827 годах!.. Это была вьюга на вьюге, гром за громом...»
Впрочем, справедливость требует сказать, что все эти труды и заслуги Иннокентия, как можно было видеть уже и из сказанного, не оставались без должного воздаяния со стороны не только высшего духовного начальства, но и правительства. Кроме упомянутого уже нами единовременного награждения 500 рублями, полученными Иннокентием в 1825 году, он был вознагражден за отлично усердную службу единовременной выдачей одной тысячи рублей в 1828 году и, наконец — тысячью рублей в 1830 году — также за ревностное и деятельное исполнение своих должностей при Санкт-Петербургской Духовной академии. За труды, понесенные Иннокентием в бытность его членом комиссии, учрежденной для поверки отчетов при Санкт-Петербургской духовной семинарии с 1809 по 1826 год, ему также изъявлена была благодарность от высшего начальства. Затем, в 1828 году, по представлению академической конференции и, в частности, по предложению докторов богословия — бывшего ректора Санкт-Петербургской Духовной академии архимандрита Иоанна (Доброзракова) и протоиереев: Г.П.Павского и И.С.Кочетова, за уроки по богословию и напечатанные в «Христианском Чтении» сочинения: 1) «Жизнь святого священномученика Киприана, епископа Карфагенского», 2) «Жизнь святого Апостола Павла», 3) «Последние дни земной жизни Господа нашего Иисуса Христа», — молодой, не достигший еще тридцатилетнего возраста, архимандрит Иннокентий был утвержден комиссией духовных училищ в высшей ученой степени доктора православного богословия и получил наперстный докторский крест. Наконец, в том же самом году и за те же самые ученые труды и заслуги Иннокентий удостоился получить от щедрот Монарших бриллиантовый кабинетный Крест и орден святой Анны II степени, украшенный Императорскою короною. Это, впрочем, были уже последние награды, полученные Иннокентием за его службу и труды при Санкт-Петербургской Духовной академии.
