Воронежская улица и Успенская церковь в городе Ельце
В 1800 году, 15 декабря, в четверг, в городе Ельце, Орловской губернии, у одного из приходских священников, — именно священника градской Успенской церкви Алексия Борисовича Борисова и жены его Акилины Гавриловны, урожденной Лубеновской — родился и в тот же день был окрещен сын, которого при Святом Крещении нарекли именем Иоанна. Этот-то младенец Иоанн и стал впоследствии одним из великих людей первого полустолетия нашего века, одним из неустанных тружеников нашей церковно-богословской науки, отличным школьным администратором, златоустым проповедником, доблестнейшим православным иерархом, достойнейшим сыном России, одним словом — Иннокентием Борисовым, Иннокентием Херсонским.
Родители Иннокентия были люди простые, неученые, но доброй и высоконравственной жизни. Благочестие их было известно между всеми знавшими их и даже далеко за границами их уездного городка. Так, некто Афанасий Красовский, житель Орла, называющий себя в письмах к Иннокентию его другом, в одном из них от 25 апреля 1835 года, двадцать четыре года спустя после смерти отца Алексия Борисова, говорит: «Третьего дня я был на родине вашей, в Ельце, где много и очень много имел удовольствия узнать о благочестивой жизни покойного родителя вашего, память которого не умирает и остается в сердцах, знавших его. Да направит и нас Господь на путь, коим следовал сей добрый пастырь». В post scriptum, в том же письме, прибавлено: «Преосвященный Никодим мне очень много говорил о благочестивой жизни и благословенных Богом деяниях вашего родителя». Отец Алексий Борисов был человек, не получивший никакого школьного образования, но от природы он получил богатые дары как душевные, так и телесные; став служителем алтаря Господня, он развил их сам чтением, размышлением и усердным прилежанием к делу своего служения. Из низших степеней клира дослужился он, наконец, до диаконства; священства, которое он получил за четыре года пред рождением Иннокентия, он не искал, но оно само пришло к нему. Когда при Елецкой Успенской церкви упразднилось священническое место, отец Алексий и не думал проситься на него. Только прихожане уговорили его поехать с выборными из них к архиерею Аполлосу Байбакову, который и посвятил его во священники, исполняя просьбу прихожан, хотя в то время уже в Ельце, как и вообще по городам, священниками были лица, обучавшиеся в семинарии. Впрочем, отец Алексий оказался священником вполне достойным своего звания. Старший сын его, Матвей Алексеевич, рассказывает (Христианское Чтение, 1883, № 11-12, с.641), что когда он сделался священником, то не проходило ни одного воскресного и праздничного дня без того, чтобы храм его не оглашался словом кого-либо из известных проповедников. Любимыми проповедниками отца Алексия были: Платон, Гедеон (Криновский), Димитрий Ростовский, Минятий. Разборчивость вкуса в сочинениях сего рода была у него самая тонкая. Он выступал перед слушателями, как говорит тот же сын его, с такой только проповедью, которая предварительно трогала и убеждала его самого и которую он усваивал до того, что слушатели, внимая словам его, совершенно теряли из виду лежавшую перед ним книгу и верили, что он произносит свое, живое, а не чужое печатное слово...
Успенская церковь в Ельце в советское время и в 2006 г.
Мать Иннокентия, по словам того же Матвея Алексеевича Борисова, в параллель отцу его, была женщина неграмотная, но весьма умная, благочестивая и в высшей степени набожная. Крест и молитва были главным основанием всей ее жизни, всех ее мыслей, действий и поступков. Все ее знания ограничивались ручной пасхалией, которую она помнила весьма твердо. Вера ее в силу и действие священных вещей так была велика, что одними ими ограждалась она от всех нравственных и физических враждебных влияний. Во всю долговременную (семьдесят шесть лет) жизнь свою она не лечилась, боясь умереть скорее от лекарства, чем от болезни. У нее была своя домашняя аптека, состоявшая из травушек-муравушек, а также из разных святых вод, особенно Крещенской, полуночной, херувимского росного ладана (употреблявшегося при каждении во время Херувимской в Двунадесятые праздники), благословенных хлебов, елеев от чудотворных икон, Богородичных просфор и подобных сим священных вещей. Ими она врачевала себя и своих детей и, удивительное дело, все таковые лекарства оказывали свое действие. О материальном положении и средствах к жизни семейства Борисовых в этот период времени мы не имеем определенных сведений. Но если судить об этом, с одной стороны, по общим условиям жизни нашего тогдашнего духовенства (Борисовы едва ли могли составить в этом отношении приятное исключение), а с другой стороны, по тому, с каким вниманием и любовью впоследствии, быв уже епархиальным архиереем, Иннокентий всегда заботился об усилении материальных средств содержания вверенного ему духовенства и особенно сирот его, то можно думать только, что и он сам испытал немало тяжелого на своем веку, и особенно, конечно, во время своего детства. Впрочем, о том что внешние условия жизни Борисовых в этот период времени были скудны и бедственны, во всяком случае, можно составить себе некоторое представление уже по одному тому, как старший брат Иннокентия, Матвей Алексеевич Борисов, описывает ту избу, в которой жили его родители и в которой родился и был крещен его знаменитый брат. «Жилище наше, — говорит он, — было хотя и городское, но скудное и тесное. Весь дом состоял из избы, сеней и клети. Так как клеть не имела печи, и иметь ее не могла, потому что сложена была на «живую нитку» и поставлена на «курьи ножки», то изба в зимнее время служила нам всем: и прихожей, и гостиной, и кухней, и спальней, и кабинетом, и молельной. Но летом часть этих обязанностей принимала на себя клеть: в ней открывалась приемная и гостиная; она же была кабинетом, спальней и молельной батюшки, — молельной лишь в ненастное время; в хорошую погоду он молился всегда в саду, насаженном и выращенном собственными его руками... Изба наша, служившая в зиму для всех целей, несмотря на это, содержалась всегда в чистоте и опрятности... Посторонних прислуг у нас не было» (Христианское Чтение, 1883, № 11-12, с.641-642).
В этом-то бедном помещении Иннокентий провел раннее детство и получил первоначальное образование. Говорят, что иногда самые игры детей предуказывают на их будущее служение, их будущую деятельность. Нечто подобное можно видеть в детстве Иннокентия. Брат Иннокентия, Матвей Алексеевич Борисов, старше его на восемь лет, видевший день его рождения и крещения, которое было совершено самим отцом Иннокентия, смотревший с полатей избы на совершение этого Таинства, слышавший, по его собственным словам, первый плач своего маленького братца, любовавшийся его улыбкой, находившийся неотступно при его колыбели и участвовавший в его забавах и играх, рассказывает нам следующий факт из его раннего детства. «В доме родителей Иннокентия, — говорит Матвей Алексеевич, — обучались чтению и письму дети лучших елецких граждан. Правил теории взаимного обучения в то время не существовало, но у них этот способ применялся на самом деле, дети взаимно обучали друг друга без помощи наставника. Все это происходило перед глазами Иннокентия и сильно запечатлелось в его живой, подвижной и жадной душонке. Рано захотелось ему делать то же самое, что делалось перед его глазенками, и он принялся за подражание, но своим, оригинальным образом. Вовсе не зная ни механизма, ни процесса чтения, он вдруг взялся за чтение: брал книгу из библиотеки отца и читал ее по-своему, с самой первой страницы и первой на ней строки; ведя по каждой строке указательным пальцем вместо указки, он бормотал про себя или вслух какие-то известные ему детские фразы; так продолжалось это чтение через всю книгу и оканчивалось последней строкой последней страницы. В несколько приемов ребенок перелистывал, а по его понятию перечитывал книгу и брался за другую».
Здесь же, то есть в родительском доме, Иннокентий начал, впрочем, и свое действительное обучение чтению и письму. «С прояснением сознания о самом себе и окружающих вещах, — говорит тот же Матвей Алексеевич, — пробудилось в Иннокентие желание узнать, — что такого было в книгах им, по-видимому, прочитанных. Страстно принялся он за учение и быстро усвоил себе механизм и процесс чтения (в то время полный курс детского учения состоял из азбуки — издания главного правления училищ, Часослова, Псалтиря и чистописания). При такой привязанности к книгам легко было научить Иннокентия читать и писать, но тут представлялась трудность особого рода. Требовалось умение действовать в этом деле так, чтобы ребенок не замечал, что его учат, а думал, что он сам учится. Научившись чтению и письму, Иннокентий с жадностью набросился на книги, особенно церковно-исторические, которых в домашней библиотеке было немало: Ветхий и Новый Завет, Четий Минеи, Патерик, Пролог, — все это было прочитано им, и не раз, и наполнило душу его образами и примерами благотворными».
До девяти лет своей жизни Иннокентий, в то время еще маленький Ванюша, прожил в доме своих родителей под общим присмотром и руководством и особой заботливостью своих родителей, как последнее дитя этой простой, но доброй супружеской четы. Ему дозволяли многое, что не дозволялось другим детям. «Он терпеть не мог, — говорит Матвей Алексеевич, — никакого принуждения и стеснения и ему давалась полная свобода; только пользоваться свободой дозволялось не заглазно, а в глазах родительских». Физически рос он, впрочем, весьма туго и медленно; на малый рост свой он всегда досадовал и впоследствии.
Воронежская Духовная семинария
(П.В.Никольский. История Воронежской Духовной семинарии)
В 1810 году, после Рождественских святок, в январе, отец Алексий Борисов отвез в Воронеж и второго своего сына, Ивана, которому только месяц назад исполнилось девять лет, для определения в Воронежскую семинарию, в которой в то время уже обучался старший его сын, Матвей. Ваня Борисов превосходно выдержал экзамен и был принят в Воронежскую семинарию прямо во второй класс. Так как в Воронежской семинарии в то время общежития еще не было (общежитие устроено в Воронеже только в 1821 или 1822 году), то отец Алексий Борисов поневоле оставил своего сына Ивана на частной квартире близ Ильинской церкви, у какой-то вдовы Авдотьи Алексеевны Бражниковой, где уже проживал и его брат Матвей. Квартиры этой Ванюша Борисов не переменял в продолжение всего времени своего обучения в Воронежской семинарии. Несмотря на все неблагоприятные условия обучения в наших тогдашних духовных учебных заведениях, Иван Борисов учился, однако же, лучше других и в сентябре того же 1810 года был переведен в третий класс, а в январе 1811 года — в четвертый или, по тогдашнему, синтаксис. Наставниками Иннокентия в Воронежской семинарии были: во втором классе — Василий Васильевич Скрябин, в третьем — Алексей Петрович Лебедев, в четвертом — Иван Иванович Скрябин; ректором в то время был отец Афанасий Савинский, префектом — Иван Иванович Митропольский. В марте или апреле 1811 года Ваня Борисов заболел оспой и был взят своей матушкой домой, где и пробыл до своего выздоровления. В сентябре отец Алексий отвез обоих своих сыновей, Матвея и Ивана, снова в Воронеж для продолжения учения. Но более они его уже не видели живым. Он умер 16 октября. Таким образом, Иван Алексеевич Борисов лишился отца на одиннадцатом году своей жизни.
По случаю смерти отца Алексия Борисова, мать послала за своими детьми — Матвеем и Иваном — в Воронеж, чтобы они присутствовали при погребении отца, и они прибыли в Елец на другой день после смерти покойного батюшки. После совершения погребения, по совету родных и близких знакомых новая вдова вместе с тремя своими детьми отправилась в ноябре в Севск, где тогда жил местный епархиальный архиерей и где находилась в то время Орловская семинария. Цель этой поездки вдовы Борисовой состояла в том, чтобы испросить милости у своего владыки — зачислить отцовское место за дочерью Екатериной Алексеевной и определить в местную семинарию сыновей — Матвея и Ивана. Архиерей отнесся к положению сирот с участием; впрочем, места отцовского за Екатериной Алексеевной не зачислил, но все-таки дал ей жениха, который впоследствии и был посвящен во диакона. Братья Борисовы были отправлены в Севскую семинарию на экзамен. Экзамен этот производился префектом Петром Андреевичем Максимовым в архиве Орловского семинарского правления и состоял в следующем: сначала префект предложил Ивану Алексеевичу Борисову сказать по-латыни такую фразу: «Рука руку моет, и обе хотят быть белы»; Иван Алексеевич ответил сразу, нисколько не замявшись; затем префект приказал ему перевести на латинский язык стих: «Господи, аще не быхом имели святыя Твоя молитвенники». Иван Борисов безошибочно перевел на латинский язык и этот стих. Так как экзамены были выдержаны вполне удовлетворительно, то братья Борисовы и были приняты в Севскую семинарию безпрепятственно: Матвей — в философию, а Иван — в синтаксис. Ивана Алексеевича в этом классе обучал какой-то иподиакон, Алексей Ларионович Кутепов. В сентябре 1812 года Иван Борисов был переведен в поэзию, которой обучал его какой-то уже протоиерей Гапонов. Через год его перевели в риторику; здесь его учителем, кажется, был иеромонах Арсений, которого, неизвестно почему, называли Лаптем. В это время братьям Борисовым пришлось расстаться на довольно продолжительное время. Иван Алексеевич до окончания курса оставался в Севске, а Матвей Алексеевич, окончивший в этом году курс семинарского учения, был отправлен в Санкт-Петербург для поступления в Санкт-Петербургскую Духовную академию, из которой он впоследствии и был выпущен со степенью магистра. Так как в Орловской или Севской семинарии риторик в то время было три, то при отъезде в Петербург Матвей Алексеевич и просил тогдашнего ректора Амвросия, оставив прочие риторики, перевести его брата Ивана прямо в философию, для утешения матушки, тем более, что этого вполне заслуживал его брат Иван Борисов и по своим успехам. Просьба эта, однако же, не была уважена.
За отсутствием общежития и в Севске Борисовы принуждены были жить на частных квартирах. В этом отношении в Севске они не были так счастливы, как в Воронеже, три раза принуждены были переменять свою квартиру: сначала они квартировали у вдовы Остроумовой, потом у Степана, плотника и, наконец, у Фомы, каменщика. Оставляя Севск, Матвей Алексеевич Борисов поручил своего брата Ивана в этом отношении доброму своему приятелю Ивану Степановичу Переверзеву, с которым он впоследствии вместе и квартировал.
Спасо-Преображенский монастырь и Севская семинария, окруженные лесом.
Фотография с древней картины.
Не отличаясь от своих товарищей и других воспитанников Севской семинарии внешними условиями своего существования, не избалованный ни природой, ни людьми, тщедушный, белокурый, небольшого роста, Иван Борисов с самых ранних времен своего обучения в Севской семинарии обнаружил в себе бойкие и блестящие способности и недюжинные дарования. Всегда живой и резвый, легко увлекавшийся забавами детства и первой юности, но умевший аккуратно прятать концы своих шалостей (так характеризовали его бывшие его товарищи по Воронежскому Духовному училищу и Севской семинарии), он мало предавался школьным трудам и внеклассным занятиям, но никогда не отставал в науке от других, всегда успевал в усвоении «заданных» уроков и часто даже превосходил своими успехами всех своих сотоварищей. Обширная и живая память, пламенная фантазия, необыкновенная быстрота мышления, удивительная сметливость в соображениях резко отличали его от всех его товарищей. Первые его опыты в сочинениях — в риторическом классе, первые рассуждения — в философском, первые проповеди — в богословском, которые он писал вообще очень скоро и с величайшей легкостью, нередко поражали своими достоинствами не только совоспитанников его, но и самих его наставников.
На двадцатом году жизни, именно в 1819 году, Иван Алексеевич Борисов блистательно окончил полный курс учения в Орловской духовной семинарии и остановился на мысли — поступить приходским священником если не в город, то, по крайней мере, в одно из сел своей родины. Провидение предназначало его, однако же, к совершенно другого рода общественной деятельности.
В это время состоялось так называемое «преобразование» или, лучше сказать, начало возрождения Киевской Духовной академии. Мы употребили слово «возрождение», потому что словом «преобразование», по нашему мнению, не вполне выражается то великое событие, которое совершилось в это время в истории Киевской Духовной академии. Знаменитая старая Киевская академия, стоявшая некогда с полным достоинством на высоте своего призвания, стремившаяся удовлетворить всем тем требованиям, на которые в наше время отвечают целых три рода учебных заведений: низшее, среднее и высшее, обучавшая, кажется, всему, чему только можно было учить, начиная с чтения и письма, преподавания классических и новых языков, так называвшихся тогда «наук свободных», каковы: поэзия, риторика, философия, математика, физика, астрономия, архитектура и даже медицина, и оканчивая богословием с его различными разветвлениями; славная именами, равно как учеными и проповедническими трудами таких лиц, как Петр Могила, Исайя Трофимович Козловский, Сильвестр Коссов, Епифаний Славинецкий, Симеон Полоцкий, Гизель Голятовский, святитель Димитрий Ростовский, Яворский, Прокопович, Лопатинский, Тодорский, Лящевский, Коннисский, Фальковский, Леванда и другие; выделившая из себя в первую половину XVIII века целый сонм знаменитых православных иерархов, проповедников, полемистов, основателей и учителей семинарий и училищ, лучших православных миссионеров, достигавших Тобольска, Иркутска и Амура, и даже государственных чиновников, каковы, например, канцлер Безбородко и первый министр народного просвещения граф Завадовский; доставлявшая учителей народных училищ и студентов новоучреждаемых высших учебных заведений, воспитавшая по своей грамматике Ломоносова, давшая Отечеству целый ряд ученых и литературных тружеников, нередко занимавших почетные места в ряду известных русских писателей, ученых исследователей и даже профессоров университета; наконец, раньше всех наших учебных заведений оказавшая содействие и религиозному образованию бедствовавших единоверцев наших в Молдавии, Валахии и Сербии и самой Греции, доставляя им из своих воспитанников учителей и даже первых основателей школ, известных ученых и пастырей, в том числе даже Константинопольского патриарха Констанция, — старая Киевская академия к концу XVIII и началу XIX столетия, можно сказать, пережила свою славу
Широкий продолжительный отток из академии ее образовательных сил в другие места, не вознаграждаемый в соразмерной степени притоком новых сил отвне, должен был обнаружиться некоторым истощением собственных сил старой учительницы. После успехов в общих достижениях русской науки и образования, особенно с шестидесятых годов XVIII века, Киевская академия, жившая вдали от центров образовательного развития России, почувствовала себя несколько отсталой. В это время она почти совершенно устранилась от жизни и производила свои работы в тихом уединении, вдали от шумного потока ее, погружаясь всем своим существом лишь в созерцание Божественной истины; но устраняясь от жизни и мечтая сама собой познать вечную истину Евангелия, она впадала в жалкое самообольщение. Слушая уроки такой мудрости, современники могли поражаться только их выспренностью, но мало назидались ими, — и жизнь шла своим путем по направлению всеувлекающего духа времени. Латинизм же и полонизм (полонизм — слова или выражения, заимствованные из польского языка — прим.ред.) окончательно парализовали значение старой Киевской академии для современной русской жизни. Тем не менее, ободряемая своими протекторами и особенно своим просвещенным архипастырем Самуилом Миславским, древняя Киевская академия старалась обновить и возвысить свое образование, заимствуясь для этого образовательными силами из Великороссии, в частности из Московского университета, а также и из-за границы. Хотели своим ходатайством пособить ей в этом деле и местные представители государственной власти, весьма часто только у нее находившие кандидатов для таких служебных мест, где требовалось образование. Была даже мысль преобразовать академию в университет, расширив существовавшие в ней курсы и образовав новые факультеты, среди которых оставался бы с подобающим значением и обширный факультет богословский (о состоянии старой Киевской академии подробнее можно прочитать в «Исторической записке» Малышевского и в сочинениях Аскоченского: «Киев с древним его училищем академиею» и «История Киевской Духовной академии», — равно как и в «Истории Киевской Духовной академии» Макария).
К счастью или несчастью, желание киевлян — преобразовать академию в университет — так и осталось лишь одним желанием; в действительности же оно не осуществилось. Правительство, по-видимому, нашло неудобным поддерживать ветхое учреждение новыми заплатами или вливать новое вино в старые мехи. Преобразование Киевской академии решено было начать, как тогда говорили, «разбором» старого, отжившего уже учреждения. 14 августа 1817 года состоялся указ, в котором говорилось, что так как существующие уже семинарии, в которых великое число юношества или приобретает образование самостоятельно, или только теряет время от несовершенства наставников, требуют ближайшей и неукоснительной помощи, то и настоит необходимость предварить образование Киевской академии образованием семинарий Киевского округа, а до того все училища Киевского округа подчинить ведомству Санкт-Петербургского академического правления. Киевская академия, впредь до предполагаемого ее преобразования, была обращена, таким образом, лишь в простую семинарию, в которой даже лучшие ее воспитанники, бывшие студенты старой академии, но оказавшиеся неподготовленными для образования и одного курса новой академии, должны были доучиваться еще два года, чтобы подготовиться к поступлению в будущую академию.
Эта новосформированная семинария, выродившаяся из бывшей Киевской академии, хотя и осталась в тех же самых зданиях, какие занимала и прежде, быв еще академией, — в старом академическом корпусе помещались классы, а в «бурсе» жили казеннокоштные воспитанники и находилась больница, — тем не менее — как в учебном, так и воспитательном отношениях она была поставлена уже на совершенно новых, исключительных началах. Чтобы выполнить свою задачу в этом отношении, — новая семинария или бывшая Киевская академия нуждалась в новых, способных и подготовленных лицах, как начальствующих, так и учащих, и даже — самых учащихся. С этой целью в Киевскую семинарию прислан был из Петербурга новый ректор, молодой бакалавр словесных наук при Санкт-Петербургской Духовной академии, магистр первого курса ее, архимандрит Моисей (Платонов); инспектором был назначен его товарищ по академии и профессорству, магистр и бакалавр той же академии Михаил Иванович Леонтович (впоследствии — Мелетий, бывший архиепископ Харьковский, стяжавший себе любовь паствы и славу святителя безсребренника); были присланы также и новые профессора — Иван Михайлович Скворцов, магистр второго курса Санкт-Петербургской Духовной академии, преподававший философию и математику в Киевской Духовной семинарии, и магистр той же Санкт-Петербургской академии Александр Андреевич Максимович. Не без смущения, как говорит предание, встретили в старой академии молодых реформаторов. Но то же предание прибавляет, что умелая обходительность, к какой они настроены были сверху и какая сообразовалась с их собственным гуманным характером, значительно примиряла старых академиков с новыми, а последним облегчала дело преобразования. Из прежних киевских академических наставников в новообразованной семинарии остались только трое: преподаватель словесности — Кирилл Куницкий (воспитанник старой Киевской академии, в которой он был и учителем латинской и российской словесности, и греческого языка), учитель греческого и французского языков П.П.Алехин и учитель математики И.И.Главацкий. В новую Киевскую семинарию, кроме воспитанников старой академии, собраны были священнические и диаконские дети и из разных других местных школ.
Двадцать седьмого октября 1817 года новая Киевская семинария была открыта официально. После торжественного богослужения был совершен акт, на котором новые семинарские преподаватели или — как тогда их называли «профессоры» — произносили свои речи. Между прочим, произнес тогда речь и новый инспектор Киевской семинарии Михаил Иванович Леонтович. Содержание его речи составляло «рассуждение о том, каково должно быть воспитание юношества вообще и в особенности — духовного».
Два года, назначенные для подготовки к открытию Киевской Духовной академии, прошли быстро. В эти два года тогдашней семинарской наставнической корпорации пришлось поработать немало; а труд всегда бывает лучшим сократителем времени. Особенно много хлопот причинила семинарской администрации подготовка академических зданий, слишком сильно пострадавших от пожара, бывшего в Киеве в 1811 году. Дело это, впрочем, устроилось вполне удачно, благодаря энергии ректора Моисея, который, по преданию, сам иногда прилагал руки к работам каменщиков и плотников, чтобы приохотить учеников семинарии и училищ к этому гимнастическому, в часы досуга, упражнению (см.: Юбилей Киевской Духовной академии, с.80).
Наконец, наступил и 1819 год, в который предположено было открыть Киевскую Духовную академию. Оказалось, впрочем, что воспитанники Киевской Духовной семинарии еще все-таки не в силах были составить из себя академического курса, в который, к слову сказать, из Киевской семинарии вошло тогда только три воспитанника. Сказалась нужда в вызове студентов из других семинарий Киевского округа. И действительно, из одиннадцати семинарий, в том числе и Харьковского коллегиума, были вызваны для поступления в Киевскую академию пятьдесят три воспитанника, окончивших в том году в своих семинариях курс и выпущенных со степенью студента. Из Орловской семинарии было отправлено пять студентов: Иван Борисов, Василий Орлов, Михаил Филиппов, Павел Диомидов и Петр Богословский (из уроженцев Харьковской епархии товарищами Иннокентия по академии были студенты Харьковского коллегиума: Алексей Шокотов, впоследствии Антоний, архиепископ Кишиневский, Петр Малышевский и Авксентий Стеценков), которые в августе 1819 года и прибыли в город Киев для поступления на первый академический курс. К этому же времени прибыли в Киевскую Духовную академию и еще некоторые новые ее преподаватели.
Киевская Духовная Академия в Братском монастыре в 1840 г.
Таким образом, орловскому семинаристу Ивану Алексеевичу Борисову выпал счастливый жребий и по времени, и по своим занятиям, и успехам быть первым питомцем возрожденной Киевской Духовной академии и даже участвовать в редком вообще торжестве открытия новой академии, устроенном маститым Киевским архипастырем, митрополитом Серапионом. Профессор Малышевский, имевший возможность рассказать нам об этом торжестве по делам академического архива, в своей «Исторической записке» говорит по этому случаю следующее: «В торжестве (открытия Киевской Духовной академии) приняли участие местное духовенство с архипастырем во главе, преподаватели и воспитанники училищ, семинарий, высшие представители местной администрации и члены городского управления. После литургии в Успенском соборе, крестного хода из него в Братскую церковь и молебствия в ней, совершился в этом самом зале (в котором профессор Малышевский читал свою записку) акт открытия академии. Здесь, по объявлении правительственных распоряжений касательно академии и обычных многолетствий, пропет был, по старому обычаю, сочиненный на этот случай кант, во время которого митрополит Серапион окроплял святой водой учащихся, студентов, зал и классы; затем произнесены были речи ректором, инспектором Михаилом Леонтовичем и бакалаврами: философии Скворцовым и словесности Соколовым. Речи Моисея, объяснявшего общий дух преобразования и новой академической науки, и Скворцова, говорившего по-латыни — о метафизическом начале философии, были наиболее памятны в академии и заслужили особенное одобрение комиссии духовных училищ, разрешившей напечатать их для рассылки по Киевскому учебному округу (речь Скворцова в 1821 году, по поручению комиссии духовных училищ, рассматривал профессор Санкт-Петербургской академии Ветринский и представил отзыв, что для метафизических истин положено столь же чистое и твердое начало, сколь чист и непреложен ум Божественный, который один, по понятию сочинителя, есть и должен быть мерилом истины для человеческого разума). Акт заключен был пением стиха: «Слава в вышних Богу!» и архипастырским благословением студентов. Торжество завершилось собранием у гостеприимного ректора Моисея, где благодушный архипастырь Серапион старался ближе ознакомиться и ознакомить посетителей с новыми деятелями академии» (Юбилей Киевской Духовной академии, с.80-81).
За открытием академии последовали классные и внеклассные занятия новопоступивших студентов. Здесь-то, в кругу избранных даровитых юношей Иван Алексеевич Борисов яснее начал понимать себя, ценить свои необыкновенные таланты, дорожить ими; почувствовал жажду благородного соревнования и со страстью, с увлечением предался наукам, так что иногда просиживал за книгой целые ночи (Венок, с.20).
Впрочем, чтобы судить о том, что мог вынести Борисов из академических аудиторий того времени и чего достиг своими собственными силами, для этого нам необходимо ознакомиться ближе как с условиями и ходом преподавания наук в это время в Киевской Духовной академии, так и с самими лицами, которым было вверено это преподавание.
Проект cтарого академического корпуса или "Абрис",
который митрополит Рафаил (Заборовский) отослал в Синод.
Архитектор Готфрид Иоганн Шедель. 1731г.
Ректором Киевской Духовной академии, как мы знаем уже, был назначен архимандрит Моисей. Человек этот вполне заслуженно пользовался теми симпатиями, которые к нему питали все лица, его окружавшие. Окончив курс магистром в Санкт-Петербургской Духовной академии, он был сначала оставлен при ней в должности бакалавра словесных наук; три года спустя он уже был назначен ректором новооткрытой в Киеве семинарии и занял место архимандрита Киево-Братского училищного монастыря; через два года после этого он был утвержден в должности ректора и ординарного профессора богословских наук в Киевской Духовной академии; впоследствии, именно 31 декабря 1823 года, когда Иннокентий окончил уже курс в академии, он был возведен в сан епископа Старорусского, викария Новгородской епархии; три года спустя он был уже на самостоятельной архиерейской кафедре в Вологде, затем в Саратове и, наконец, в Тифлисе, экзархом Грузии, где в 1834 году 15 июля и умер на пятьдесят втором году своей многотрудной и полезной жизни. Как можно было видеть уже из сказанного, Моисей ректорствовал в Киевской Духовной академии в течение всего времени обучения в ней Ивана Алексеевича Борисова и, несомненно, имел на него не незначительное влияние. В Киевской Духовной академии Моисей первый положил истинно доброе начало нашей богословской науке, поставив в основу ее глубокое, разумное и осмысленное изучение Священного Писания и увлекая студентов своими, по-русски читанными лекциями по этому предмету, которые в свое время были известны далеко за стенами академии, а профессору доставили высокую ученую степень доктора богословия (Моисей был удостоен докторской степени по предложению самой комиссии духовных училищ и по отзыву преосвященного Григория, епископа Ревельского, ректора Санкт-Петербургской Духовной академии). К сожалению, в догматике сам Моисей не мог освободиться от влияния старой схоластической науки, не оставил даже и старинной, заповедной латыни, ясно указывавшей еще на зависимость нашей науки от систем латинских. Впрочем, некоторые из этих систем с 1825 года сама комиссия духовных училищ принуждена была сделать обязательными для академий. Таким образом Смарагд (Крыжановский, — предшественник Иннокентия и по Киевскому ректорству, и по епископской кафедре в Харькове) был совершенно прав, когда в 1827 году говорил киевским студентам: «Вы еще не слышали богословия», — намекая этим на догматику старую, читанную до него, и на свою будущую.
О тогдашнем инспекторе Киевской Духовной академии, Михаиле Ивановиче Леонтовиче, через четыре с половиной месяца по вступлении в должность принявшего с монашеством имя Мелетия, трудно сказать что-либо определенное, как о воспитателе первых студентов Киевской Духовной академии и в том числе нашего Ивана Алексеевича Борисова, так как в должности инспектора Киевской Духовной академии Мелетий состоял весьма недолго. Не возведенный еще в сан архимандрита, он был назначен 9 августа 1821 года ректором Могилевской Духовной семинарии.
Несомненно огромное влияние на студентов первого курса преобразованной Киевской Духовной академии имел в то время еще молодой, но деятельный, трудолюбивый и весьма способный профессор философии Иван Михайлович Скворцов, магистр второго курса Санкт-Петербургской Духовной академии и бывший преподаватель Киевской духовной семинарии. Впоследствии (именно 13 ноября 1833 года) за свои ученые труды и сочинения: «Критическое обозрение Кантовой религии в пределах одного разума» и «Записки на послание к Ефессеям» он был удостоен степени доктора богословия; он был профессором богословия, церковной истории и церковного права в университете святого Владимира (с 1834 года по 1858 год) и скончался в сане кафедрального протоиерея Киево-Софийского собора. И.М.Скворцов поистине может быть назван основателем философской науки в Киевской Духовной академии. Программа его чтений была настолько обширна, что мы можем только удивляться теперь тому, как он был в силах выполнять ее в продолжение лишь одного курса. Прежде всего в программу его чтений обыкновенно входила история философии, которая в чтениях его обнимала собой философию восточную, греческую, средневековую, новую — от Бэкона, Декарта и Лейбница и новейшую — от Канта до Шеллинга. При этом философские чтения Скворцова представляли собой не простое только изложение философских систем в их историческом порядке, но изложение, сопровождаемое повсюду критическим анализом; изложение не по старым схоластическим учебникам, а по непосредственным, первоначальным источникам. Тем не менее и одной историей философии в указанном объеме чтения Скворцова еще далеко не ограничивались; в один и тот же курс, кроме истории философии, Скворцов читал студентам логику, психологию, метафизику и мораль, или философию нравственную. Ко времени пятидесятилетнего юбилея Киевской Духовной академии (28 сентября 1869 года) академией был издан сборник, состоящий из лекций бывших профессоров этой академии: архимандрита Иннокентия, протоиерея И.М.Скворцова, П.С.Авсенева (архимандрита Феофана) и Я.К.Амфитеатрова. Из лекций Скворцова в этом сборнике помещены «Записки по нравственной философии», им самим составленные. Судя по этим запискам, можно думать, что лекции Скворцова отличались вообще удивительной сжатостью, строгой последовательностью и определенностью изложения, чуждой всяких прикрас и уклонений. Самый тон преподавания его отличался, как видно, догматической твердостью и докторальностью, требовавшей и от слушателей твердого и отчетливого уразумения его уроков, которое не допускало ни механического заучивания или зазубривания без ясного сознания, ни замены мысли и знания бойкими фразами. В чтениях профессора Скворцова можно указать разве только два недостатка, которые в некотором отношении могли парализовать влияние профессора на его слушателей: это — латинский язык, на котором излагал он свои лекции, и догматизм его философской критики, состоявший в том, что он разбирал философские системы не столько в началах рассудочного анализа, сколько на основании Божественного Откровения. Оптимизм Лейбница также составлял довольно заметный оттенок в философствовании Скворцова.
Всеобщую словесность за время студенчества Ивана Алексеевича Борисова в Киевской Духовной академии преемственно читали бакалавры-магистры Санкт-Петербургской Духовной академии: Павел Михайлович Соколов и Яков Иванович Крышинский, первый — с открытия академии и до 16 июля 1821 года, то есть до своего поступления на должность профессора словесности в Ярославскую семинарию, последний — с 28 июля 1821 года и до дня своей преждевременной смерти (21 февраля 1836 года). Вместо сухой и отвлеченной схоластической риторики они ввели в круг своих чтений эстетику, аналитику слова, теорию поэзии и красноречия и даже отчасти историю русской и иностранной литературы. Кратковременность их профессорства в Киевской Духовной академии, к сожалению, не дала возможности этим молодым ученым надлежащим образом обработать их обширные чтения.
Здание Киевской Духовной академии
Церковную словесность Иван Алексеевич Борисов слушал у бакалавра Аверкия Ил.Пушнова, также магистра Санкт-Петербургской Духовной академии. По истории проповедничества чтения Пушнова обнимали собой проповедничество времен отеческих до VIII века, потом — проповедничество средних веков на Западе, далее новейшее проповедничество во Франции, Испании, Италии, Германии и Англии и, наконец, проповедничество русское: древнее южно- и западнорусское, потом новейшее собственно — русское, причем особенное внимание посвящалось проповедникам эпохи Петра Великого и Екатерины II. В то время, нужно вообще сказать, в Киевской Духовной академии на проповедничество обращали особенное внимание. Профессора обязаны были произносить свои проповеди по назначению епархиального начальства не только в церкви академической, но и в Софийском соборе или Лавре, — и некоторые из них, как например ректор, архимандрит Моисей, И.М.Скворцов и профессор проповедничества Пушнов, пользовались в свое время заслуженной известностью; проповеди Пушнова, равно как и Скворцова, по распоряжению митрополита, были даже отпечатаны. Для усиления успеха в проповедничестве тогдашний Киевский митрополит Евгений предложил перевести польскую, с французского на польский язык переведенную, книжку «Совет молодому проповеднику». Книжка эта, переведенная студентами, при особенном и ревностном участии нашего Ивана Алексеевича Борисова, под руководством профессора Пушнова, была издана впоследствии (в 1824 году) на счет академии. Студентов, само собой разумеется, также усердно упражняли в писании и произношении проповедей, а лучших даже и в импровизировании. «Но если новая наука проповедническая, — говорит профессор Малышевский (Юбилей Киевской Духовной академии, с.88), — могла стать выше старой, то самая проповедь нелегко и не во всем могла подняться выше прежней. Новым академическим проповедникам духовная дикастерия не замедлила поставить на вид, что, в силу двадцать третьего пункта Регламента они должны не только наблюдать строгое приличие в речи, но и не входить в рассуждения «о посторонних материях», под которыми разумелось тогда многое. Новая проповедь должна была, таким образом, сделаться сдержанной, пожалуй, более приличной в сравнении со своенравным иногда тоном старой проповеди, но вместе с тем менее внимательной и чуткой к требованиям жизни. Она становилась более отвлеченной, книжной, выигрывала в глубине и силе догматической мысли, но не в общенародности, не в силе влияния на местное общество, еще помнившее знаменитого Леванду».
Наконец, наставниками Ивана Алексеевича Борисова были Григорий Кириллович Огиевский, кандидат первого курса Санкт-Петербургской Духовной академии, из ординарных профессоров Московской академии, с сентября 1819 года профессор Киевский, выбывший однако же из академии в январе 1820 года и в 1826 году скончавшийся на своей родине — в Черниговской губернии; Николай (в монашестве — Евгений) Соловьев, магистр Московской Духовной академии, с 20 сентября 1820 года бакалавр Киевский, — оба преподававшие всеобщую гражданскую историю и отчасти церковную (Соловьев); Стефан Колеров, магистр Санкт-Петербургской Духовной академии, с 20 сентября 1819 года бакалавр Киевский по кафедре физико-математических наук, в 1821 году переведенный в Тверскую семинарию профессором математики и еврейского языка и скончавшийся протоиереем и ректором училища в городе Кашине Тверской губернии; Спиридон Гуляев, магистр той же Санкт-Петербургской академии и бакалавр Киевский по той же кафедре физико-математических наук; греческий язык Ивану Алексеевичу Борисову читал сначала инспектор Мелетий, а потом Николай (Евгений) Соловьев; еврейский язык он изучал у бакалавра Александра Андреевича Максимовича, перешедшего в 1821 году на ту же кафедру в Черниговскую духовную семинарию, а потом у Спиридона Гуляева. К сожалению, все эти наставники профессорствовали в Киевской Духовной академии очень недолго; о их преподавании не сохранилось почти никаких преданий и едва ли они могли иметь какое-нибудь более или менее глубокое и продолжительное влияние на своих слушателей, в том числе и на нашего будущего Иннокентия — Ивана Алексеевича Борисова.
Итак, мы указали почти всех тех молодых ученых, преимущественно питомцев Санкт-Петербургской Духовной академии, которым пришлось быть первыми учащимися в одной только что преобразованной русской Духовной академии и первыми учащими — в другой. Безспорно лица эти были даровитые, честные, способные, трудящиеся, но не под силу им всем было сразу поставить науку на соответствующую ей высоту. Обширные программы учебных предметов, надлежащее изложение и развитие которых требовало, конечно, времени и труда, надломляли здоровье и истощали силы как учащих, так и учащихся. Через месяц по открытии академии один из студентов писал своему отцу: «Уже я вступил в училищный подвиг и, при помощи Вышнего, сколько могу, подвизаюсь сим добрым подвигом. Признаться, теперь нам невозможно не только что-либо постороннее сделать, но и подумать о том. Всякий день должно списать не менее трех листов; а выучить их когда? Словом сказать, труды таковы, их же око не виде, ухо не слыша и на сердце мое не всходило. Но сила Божия в немощах совершается: Бог помощник мой»! Приводя эту выдержку из студенческого письма, профессор Малышевский замечает (Юбилей Киевской Духовной академии, с.83), что один прилежный студент (Иван Мацеевич) скоро заплатил жизнью за свое прилежание. И это пример неодинокий! Рассказывают, что в первое время после преобразования Киевской Духовной академии между студентами господствовала не только усиленная (сравнительно, конечно) смертность, но даже бывали нередко и случаи умопомешательства, причем несчастье это чаще постигало студентов особенно даровитых и прилежных. Чтобы представить себе всю трудность тогдашних студенческих занятий, не надо забывать только, что в то время академические лекции, зг исключением толкования Священного Писания, читались, списывались и заучивались не на родном и живом русском языке, а на языке мертвом и чужом — латинском. Присоедините к этому, что одну половину дня студент обязан был просидеть в аудитории, а из другой, кроме переписывания и выучивания лекций, должен был уделить еще несколько времени на домашние работы и внеклассные занятия: писание семестровых сочинений и срочных проповедей, чтение рекомендованных профессорами книг, исполнение разных поручений, вроде переводов, чтение творений греческих отцов Церкви, и тому подобное, — примите, читатель, все это во внимание, — и вы не будете удивляться, что из пятидесяти трех студентов, вошедших в состав первого курса преобразованной Киевской Духовной академии, достигли полного окончания своего образования только тридцать девять человек! А между тем такой постановкой учебного дела выигрывалось, собственно говоря, весьма немного. Студентам больше приходилось жить только чужим умом — умом своих профессоров; но чужим умом долго не проживешь... Труда и самого драгоценного времени тратилось много, а польза оказывалась самой незначительной. К сожалению, только по выходе Ивана Алексеевича Борисова из-за студенческой скамьи серьезно обратили внимание на этот важный недостаток тогдашнего академического обучения молодых людей. Киевский митрополит Евгений, проинспектировав академию после окончания первого курса ее, то есть в 1823 году, в своем отчете, между прочим, заметил, что некоторые наставники чрезмерно удлиняют свои научные курсы, дают пространные записки, только обременяющие студентов; что лучше было бы, если бы они читали более кратко, чтобы из этих кратких записок могли составиться потом учебники, что вообще надлежит позаботиться о печатных учебниках, чтобы освободить студентов от списывания лекций и держаться таких учебников по тем предметам, по каким они уже есть. Со своей точки зрения, Евгений был прав; он думал этим помочь и студентам, и преподавателям, возвращая их от заново составляемых обширных систем к старым печатным учебникам, успокоившись на которых в деле преподавания, они могли бы заняться специальными работами, из которых только в будущем могли бы возникнуть новые и полные научные системы. Наконец, к недостаткам академического обучения, которое должен был усвоить себе Иван Алексеевич Борисов, нужно отнести еще то, что и новые преподаватели Киевской Духовной академии не могли сразу освободиться от влияния прежней схоластической науки с ее латынью и отвлеченным, безжизненным формализмом и, редко заходя в специальность истинно научной области, большей частью вначале ограничивались лишь обрисовкой общих черт научных систем, предлагавшихся обыкновенно слушателям с догматической самоуверенностью и безконтрольной авторитетностью.
Ивану Алексеевичу Борисову во многом помогли его природные дарования и способности. Сам по себе гений Борисова не мог остановиться на том, что ему давала тогдашняя школа, не мог удовлетвориться безжизненной сухостью одной отвлеченной теории, равно как не мог обратить себя и в какой-то складской пункт других приобретенных сведений и научных познаний. К счастью, для нашего Ивана Алексеевича Борисова, при этом, он обладал обширной, крепкой и впечатлительной памятью, удивительной силой комбинирующей фантазии, редкой способностью отличать существенное от случайного, важное от тривиального, нужное от излишнего. Товарищи обыкновенно говорили о нем, что ему все давалось легко. Ему стоило только внимательно прослушать в классе лекцию, чтобы затем превосходно ответить ее профессору. Очевидно на такие умы тогдашние профессора Киевской Духовной академии не могли производить глубокого и продолжительного влияния. И действительно, справедливость требует заметить, что в академии Иван Алексеевич Борисов более сам образовывал себя через чтение серьезных книг, размышление и упражнение в сочинениях, нежели через лекции своих академических наставников, которые — вообще нужно сказать —далеко не удовлетворяли его. Читая многие книги от начала до конца, изучая даже целые системы философов, он обыкновенно делал экстракты из прочитанного и такие экстракты нередко набрасывал в конце самых прочитанных книг. От этого, по словам одного нашего ученого, который сам был воспитанником Киевской Духовной академии (Венок, с.21), происходило, что иногда, по просьбе товарищей, Иван Алексеевич Борисов раскрывал перед ними учение того или другого философа с такой ясностью, легкостью и подробностью, что изумлял всех и совершенно затмевал лекции профессоров. Сочинения свои он предварительно обдумывал вполне во всех подробностях и потом прямо писал набело. Через два-три дня пересматривал написанное снова и, если оно почему-либо не удовлетворяло его, писал другое сочинение на ту же тему, иногда и третье, чтобы представить наставникам то, которое, в конце концов, сам считал лучшим. Перед наступлением экзаменов бегло прочитывал классические уроки, которыми вообще среди года мало занимался, и на экзаменах отвечал всегда так, как редко кто мог отвечать и из прилежнейших студентов. При начале академического курса у Борисова были еще совместники, и один из них отлично подготовленный, хотя и менее даровитый, студент Воронежской семинарии Ставров (Платон Иванович Ставров окончил курс вторым магистром и был оставлен при академии бакалавром по кафедре церковной словесности; в августе 1827 года он поступил на должность профессора философии в Воронежскую семинарию и преждевременно скончался в 1833 году в сане кафедрального протоиерея) занимал даже в списке первое место. Но впоследствии, особенно с поступлением в высшее отделение академии, все единогласно, и профессора, и студенты, отдавали пальму первенства Борисову, и никто не дерзал с ним равняться; сам бывший его совместник обыкновенно говаривал, что надобно в списке на первом месте писать Борисова, а затем, оставив незанятыми несколько следующих мест, уже на седьмом или восьмом — писать Ставрова. В это же время заметно начал высказываться и блестящий гений Иннокентия — проповеднический. В высшем отделении Иван Алексеевич Борисов, повинуясь, конечно, внутреннему призванию, более всего занимался составлением и обработкой проповедей; четыре из них, в числе одиннадцати слов его товарищей, к большому удовольствию митрополита Евгения, напечатанные и изданные академией в 1825 году, свидетельствуют о том, что Борисов уже в то время хорошо был знаком с сочинениями знаменитого французского оратора Массильона и отчасти даже находился под его влиянием, а с другой стороны, обнаруживают уже в авторе высокое самобытное дарование и предвещают в нем великого церковного витию. Вышеупомянутый сборник известен под названием: «Собрание опытов студентов академии первого курса». В нем помещены следующие проповеди, принадлежащие перу Ивана Алексеевича Борисова:
Не так давно в Кишиневе проживал Александр Иванович Белюгов, по его собственным словам «двигавшийся в последнее время в этом мире, как колос после жатвы, забытый на великой Божией ниве», магистр первого курса Киевской Духовной академии после ее преобразования в 1819 году, — волынский уроженец. Это был лучший друг и товарищ Ивана Алексеевича Борисова. Теперь он уже умер и в его бумагах, между прочим, отысканы рукописи, принадлежавшие студенту Борисову, — рукописи, которые, в свою очередь, бросают некоторый свет на студенческие занятия их автора. Из этих рукописей прежде всего обращает на себя внимание «Слово в день Благовещения Пресвятыя Богородицы», — слово, вполне достойное студента Борисова и свидетельствующее о недюжинном ораторском таланте проповедника. Другая рукопись озаглавлена так: «Мысли при чтении некоторых мест в Евангелиях»; сочинение это, кажется, не чуждо влияния ректора Киевской Духовной академии — архимандрита Моисея. Во всяком случае эта рукопись имеет довольно важное библиографическое значение; она показывает, что еще во время своего студенчества Иннокентий работал над собиранием материалов для того прекрасного сочинения, которое впоследствии твердо установило его учено-литературную репутацию. Мы говорим о «Последних днях земной жизни Господа нашего Иисуса Христа». Третья рукопись содержит в себе объяснение текста: «Имущему дано будет», и прочее. Отрывок этот показывает, что Борисов всегда с любовью занимался исследованием Евангельского текста. Четвертая рукопись представляет собой чисто школьное рассуждение автора о поэзии. На рукописи этой есть и рецензия профессора, нашедшего это рассуждение Борисова «весьма хорошим» (подробности об этих рукописях можно читать в статье Л.Мацеевича: «Из неизданных рукописей архиепископа Иннокентия Борисова», помещенной в апрельской книжке «Труды Киевской Духовной академии» за 1883 год).
Затем, в упомянутом уже нами «Собрании опытов студентов академии первого курса», изданном академией в 1825 году, помещены также три небольших рассуждения, принадлежащих перу студента Ивана Алексеевича Борисова:
Как школьные студенческие работы, сами по себе, рассуждения эти не имеют, конечно, никакого существенного научного или литературного значения. Но они важны для характеристики развития самого их автора. Видно, что Иван Алексеевич Борисов никогда не ограничивался исследованием лишь одних внешних признаков предмета своих рассуждений и не относился к своему делу только с одной формальной стороны; видно, что и на студенческой скамье ему хотелось каждый раз заглянуть, так сказать, в самую душу занимавшего его вопроса, анализировать его чисто психологически, путем самым наглядным и простым; даже здесь он далек от того, чтобы спрятаться за пустую, но трескучую фразу, как это часто встречается в подобных работах учащегося юношества; напротив, он всегда становится к предмету своего рассуждения прямо, лицом к лицу, и берется за него с увлечением своими смелыми и бойкими руками.
Кроме того, на своем последнем публичном испытании в торжественном или актовом зале Киевской Духовной академии, в 1823 году, Иван Алексеевич Борисов прочел часть еще одного своего студенческого рассуждения: «О нравственном характере Господа нашего Иисуса Христа», которое не только свидетельствовало о твердо сложившемся уже направлении ученых работ молодого студента, двадцатитрехлетнего труженика богословской науки, но уже и в то время предвещало в нем знаменитого автора «Последних дней земной жизни Господа нашего Иисуса Христа», — сочинения, в свое время доставившего Иннокентию, как мы сказали уже, громкую и неувядаемую славу. Чтение было покрыто всеобщим взрывом продолжительных рукоплесканий и вызвало благосклонное одобрение автора со стороны присутствовавшего на этом испытании Киевского архипастыря митрополита Евгения.
Наконец, в X томе сочинений Иннокентия помещено одно из его стихотворений, которое, без сомнения, было написано им еще в молодых его летах и может быть рассматриваемо как плод новой постановки в наших духовных академиях словесных наук, и написано, кажется, не без влияния лейбницевского оптимистического философствования И.М.Скворцова. По нашему мнению, стихотворение это есть ничто иное, как наставление автора самому себе, — с каким настроением духа нужно вступать в жизнь, на путь общественной деятельности; а потому написано оно, по всей вероятности, или перед окончанием курса в Киевской Духовной академии, или же вскоре по окончании его, когда Ивану Алексеевичу Борисову назначен был действительно лишь малый круг деятельности для его «ревности усердной». Вот это стихотворение:
Когда для ревности усердной
Себя в делах благих явить,
И укрепившись благочестьем
Но тщися в малом верен быть, |
