А.А.Скальковский

Из портфеля первого историка г.Одессы

Отрывки из личных воспоминаний, богатого собрания материалов и изследований по истории нашего города и Новороссии, маститого «нестора» Новой России тайн. сов. А.А.Скальковского. К сожалению, не имеем возможности напечатать всей его статьи «Шестидесятилетие общественной жизни г. Одессы» — Прим. ред.

I.

Наконец, естественным путем, при развитии потребности в чтении, явились книжные лавки: француза Рубо, швейцарца Колен, русские небольшие у Ширяева. Ширяев продавал свои книги вместе с посудой и хомутами, как товар, приходящий к нему из одного и того же источника — Москвы. Рубо в одной половине магазина предлагал книги и иностранные журналы, т.е. пищу духовную, в другой — вино, ликеры, сыр и консервы французские, т.е. пищу вещественную. И сказать правду, последняя сторона его магазина усерднее посещалась первой. Продажа предметов изящных искусств — картин, мраморов и т.п. — также с трудом производилась.

Постепенно явилась нужда в типографии, сперва для казенных только работ, далее для частных, а именно для печатания афишек, прейскурантов, мореходных листов и, наконец, календарей и других периодических изданий. Первым частным одесским типографом был Карл Мориц-Сейц, который взял в свое заведывание городскую типографию в 1820 году,* и получал даже по 2,400 руб. ассигнациями годового пособия.

* Первую типографию в Одессе завел кол. сов. Россет; его жена, после смерти мужа, продала ее городу в 1814 году за 4,000 р. ассигнациями.

Ему мы обязаны двумя или тремя видами Одессы, которые теперь очень редки. Сколько нам известно, до 1832 года, т.е. календаря, изданного П.Т.Морозовым, который с того времени с небольшим только промежутком времени выходит постоянно, был издан только раз в 1822 г. по образцу и размерам Бердичевского календаря и сделался теперь библиографической редкостью. Какие книги издавались до 1828 г. — нам неизвестно, а об издании первой газеты скажем здесь несколько слов, как о явлении, доказавшем уже большее общественное развитие города, и как образчик литературных произведений того времени.

Журнал этот на французском языке, с разрешения министерства внутренних дел, основан в 1820 г. № 1-й явился 1-го апреля. Издателем была какая-то небогатая компания, под руководством весьма образованного француза Ивана Даваллона (I.В.Dаѵаllоn). Он был агроном и хозяин овчарного заведения во Франции. Но испытав разные потери, искал средств существования от своего пера. Газету свою он назвал «Messager de la Russie Meridionale, ou Feuille commerciele», которая выходила по вторникам и пятницам сперва на одном полулисте — по невозможности, как сказано в программе, издавать ее при недостатке типографских средств целыми листами, т.е. на 4-х страницах печати, как это делается теперь. Она посвящена была преимущественно торговле, а потому в ней объявляли о прибывших и отошедших кораблях, курсе векселей и монет, ценах на товары, о продажах с публичного торга, изредка небольшая обозрения о торговле местной и заграничной, но политических известий помещать ему не дозволено. Для нужд местных жителей присовокуплялись известия о приезжающих и выезжающих из Одессы и, что всего любопытней, некоторые статейки о театре, музыке и увеселениях частных и общественных. Цена была довольна высока для того времени: годовая 45 р. ассигн. и 25 р. за полгода.*

* Заметим мимоходом, что он издавал свою газету до 1823 г. и сдал ее типографу Сейцу уже по приезде князя Воронцова.

Газета эта издавалась на французском языке; были попытки издания и на русском языке. Сын бывшего харьковского профессора Г.П.Гибаль, товарищ Даваллона, был редактором. Она вышла 1 июля 1821-го года, под названием: «Вестник Южной России и пр.», но это доброе предприятие было весьма неудачно, как можно судить по следующему наивному сознанию издателей в № 41 1822 г. 29 апреля (10 мая).

В прошедшем году, по требованию некоторых русских купцов, мы предприняли издание нашего «Messager de la Nouvelle Russie» на русском языке. Хотя число подписчиков достигло только семи, издание наше продолжалось в течении 3-х месяцев. Мы ласкали себя надеждою, что русское купечество оценит всю пользу журнала, издаваемого для них на отечественном языке и поддержит наше предприятие — но ожидание наше не сбылось и мы, потеряв более 800 руб., его прекратили. В нынешнем году мы повторили еще раз этот опыт и хотя сам г.полицмейстер, считавший его полезным, собирал подписку, но приобрел не более 5-ти охотников получать газету, все остальные отозвались, что они чрез евреев также хорошо получали нужные известия о торговле, как и из газеты. Из чего мы заключили, что для Одессы еще не пришло время для издания отечественного журнала.

Это грустное явление тем замечательнее, что и в 1820 г., как и теперь, число купцов русских (т.е. чисто русской крови) было всегда втрое больше иностранных, не говоря уже о жителях городских из других званий, особенно дворянах и чиновниках.

Чтобы дать понятие о составе и духе собственно литературного отдела журнала нами описываемого, мы приведем здесь две или три статейки, сочиненные как видно самим издателем, или кем-нибудь из его главных сотрудников. Но для вящей точности мы не решаемся их переводить, а предлагаем в подлиннике :

№ 97

24 марта 1822 г.

Fêtes de Pâques

Les fêtes de Pâques ont durées 8 jours, elles viennent de finir. Ceux de nos lecteurs qui n'ont pas été présents aux fêtes d'Odessa, seront peutêtre bien aises que nous leurs donnions des détails de ces fêtes. Le temps a été très beau, point de pluie, un beau soleil, une température entre 9 et 10 degrés au dessus de zéro, engageait toutes les classes des habitants à se rendre sur le terrain fixé pour le lieu de réunion. Le katchaie* était situé sur une éminence, près de la forteresse, d'où l'on voit la ville et la mer. Dans le centre étaient érigées toutes les machines usitées pour ces occasions: ballancoirs, etc. etc. autour desquelles des boutiques non couvertes pour la vente des oranges, pommes, noix, pain d'épices, eau de vie etc. Un autre rang de tentes où les promeneurs pouvaient se reposer et trouver toute sorte de rafraîchissements. Au dessus de ces tentes flottaient des pavillons de diverses nations. Comme la fondation n'est que d'environ un quart de siècle, sa population se compose d'étrangers de toutes les nations, les regnicols sont peu nombreux (??).

Nous avons remarqué que pendant toute la durée des fêtes il n'ya eu ni rixe ni tumulte, le plus grand ordre y a constamment régné ; tous ces étrangers réunis sous les lois protectrices et paternelles de notre pays semblaient être tous frères et de la même famille.

Pendant les premiers jours de fêtes la pousière ques le vent fai ait lever incommodait les promeneurs, mais M. le maitre de Police, dont l'activité mérite des éloges et la reconnaissance des habitants de cette ville, a voulu bien ordonner qu'on arrose l'emplacement de katchaïe.

Entre les tentes et les petites boutiques on avait laissé un espace libre pour la circulation des voitures et des cavaliers. Le plus grand nombre des équipages était très beau et attelé de superbes chevaux, les voitures meublés des dames en grande toilette et nous ajouterons toutes fort jolies.

Les plaisirs n'ont point fait oublier aut veuves leurs defuntsépoux, aux enfans leurs pères et mères. Hier (в Фомин понедельник) ont été visités les tombeaux; cet antique usage, nous espérons existera toujours malgré l'opinion de quelquels philosophes modernes».

* Т.е. качели. Эспланада бывшей крепости, теперь место занимаемое гор. театром, где устраивались качели на Пасху и на Троицын день.

Для незнающих иностранных языков предлагаем здесь перевод напечатанных статей. Прим. ред.:

Праздники Пасхи

Праздники Пасхи продолжались 8 дней, они только что окончились. Те из наших читателей, которые не присутствовали на одесских празднествах, будут вероятно довольны, что мы сообщим им подробности этих празднеств.

Время было очень красиво, — не было дождя, яркое солнце, температура между 9 и 10 градусами выше ноля, — что заставило все классы жителей отправиться на местность, предложенную для места празднования. Качели были расположены на возвышенности, около крепости, откуда видны и город и море. В центре были возведены все употребительные машины для этих возможностей, вокруг которых открытые магазинчики для продажи апельсин, яблок, орехов, пряников и т.д. Другой ряд палаток, где гуляющие могли отдохнуть и найти различные прохладительные напитки. Выше этих палаток были установлены павильоны различных народностей. Со дня основания города прошло только приблизительно четверть века, а его население состоит из иностранцев всех наций...

Мы заметили, что во всё время праздников не было ни груд мусора, ни суматохи. Там постоянно царил наивысший порядок: все эти иностранцы, объединенные под отцовской защитой нашей страны и нашего закона, казалось, были любящими братьями из нашей общей семьей.

Во время первых дней праздников подувший ветер, поднял пыль, что побеспокоило гуляющих, но главный полицмейстер, чья деятельность заслуживает похвалы и признания жителей нашего города, пожелал устроить, чтобы место гулянья было хорошо полито...

Между палатками и маленькими магазинчиками было оставлено свободное пространство для движения машин и всадников. Большое количество экипажей было очень красиво и запрягалось великолепными лошадями, кареты были украшены дамами в парадном наряде и, добавим, очень красивыми.

Удовольствия не заставили совсем забыть наших ушедших родственников: и потомки вспоминали своих дедов, отцов и матерей. Вчера (в Фомин понедельник) были посещены могилы; этот древний обычай, мы надеемся, будет всегда существовать, несмотря на мнение некоторых современных философов.

Для сравнения советуем прочитать описание гулянья под качелями, помещенное в «Одесском Вестнике», 1827 г. 16-го апреля № 29, по-русски, писанное, как кажется, Туманским.

Читая похвалы экипажам и лошадям, я невольно вспомнил стихи Пушкина, написанные им в Одессе, вскоре после прибытия его в город:

Хороших лошадей и хороших экипажей даже в 1827 году было очень и очень мало, как мы убедились во время первого нашего посещения этого города. В другом номере (18 января № 3), в ответ на критику о театре, сказано, между прочим, по случаю постановки оперы «Гризельда»:*

Vous avez observé avec raison qu'on ne pouvait rien reprocher à un nouveau décorateur, lorsque nous n'avons vu que des vieilles décorations... Quant au tailleur (du théâtre) je suis d'avis comme vous, que les vieux rideaux dont on a fait les justes-aux-corps de chevaliers n'ont pas produit l'effet d'optique, qu'on se proposait; j'en ai parlé au tailleur qui est un de mes amis, mais il défend ses coutures et est prêt à se battre à coups des ciseaux contre tous ceux qui oseront se prononcer contre les grosses fleures rouges, qu'il a cousu sur un fond vert, sur la poitrine et sur le dos de ses héros. Ce brave homme a des connaissances en histoire et prétend que c'était le vrai costume des italiens du temps de la pièce. «Rien de plus beau que le vrai et le vrai seul est aimable» — m'a-t-il dit. — Non, M-r, je ne puis être de votre avis: et je citerai pour exemple celui des montagnards Ecossais qui ferait un effet extraordinaire sur la scène et surtout dans un ballet...

Le 1-er Janvier on a donné «Le Barbier de Seville»: il a été exécuté comme si nous étions déjà au carnaval. Quelques acteurs ont mis dans leurs rôles beaucoup de gaité, même trop de gaité: on a cru y reconnaître les esprits volatiles d'un vin de Champagne mousseux, de fabrique Anglaise... Je suis loin de vouloir prohiber le vin de Champagne, je l'aime beaucoup moi-même, mais ne pouvait on pas conseiller à ceux qui doivent paraitre le soir sur la scène, ou s'asseoir dans les fauteuils, de le reserver pour le souper le jour du spectacle...

* Критика подписана так: «Pauvre ignorant, en musique, qui n'est pas même abonnée au théâtre mais à qui cependant on accorde quelque fois une place dans la salle».

Перевод:

Вы справедливо заметили, что нельзя ни в чем упрекать нового декоратора, пока мы видим только декорации старые. Что касается портного (театрального), то я согласен с вами, что старые занавеси, из которых сделаны кафтаны для рыцарей, не произвели того оптического эффекта, на который было рассчитано: я беседовал об этом с портным, одним из моих приятелей, но он защищает свое шитье и готов драться на ножницах со всеми, кто осмелится высказаться против громадных красных цветов, нашитых им по зеленому фону на груди и спине его героев. Этот милый человек сведущ в истории и утверждает, что таков именно был костюм итальянцев эпохи, в которую происходило действие пьесы.

— Нет ничего прекраснее действительного, и только действительное мило, — сказал мне он.

— Ну, нет, милостивый государь, я не могу с вами согласиться: для примера я вам приведу хотя бы костюм шотландцев, который произвел бы на сцене эффект совсем необыкновенный, в особенности в балете.

1 января давали «Севильского цирюльника»; его исполнили так, как будто мы уже достигли разгара масляной. Некоторые актеры вложили в исполнение своих ролей много веселости, даже слишком много веселости: в ней можно было заподозрить присутствие летучего духа некоего шипучего шампанского вина, английской фабрикации... Я далек от желанья воспретить шампанское вино, я сам его очень люблю, но разве нельзя было посоветовать тем, кто должен был появиться на сцене вечером или садиться в кресла, приберечь его на ужин в день спектакля...

* Критика подписана так: «Бедный невежда в музыке, даже не абонированный в театре, но которому, однако, предоставляют иногда местечко в зале».

В другом номере начали появляться хвалебные гимны и даже акростихи в честь певиц, услаждавших своею красотой или своим голосом глаза и слух одесских любителей театра. Эти стихи были уже столь часты и столь посредственны, что вызывали самые едкие и забавные журнальные заметки. Главные певицы были: одна M-lle Adeline Arighi, soprano, вышедшая впоследствии замуж за одного богатого и весьма почтенного генуэзского негоцианта, торговавшего в Одессе; другая была — Каталани (родственница знаменитой европейской певицы). Вот некоторые из этих поэтических цветов Одессы:

Другие были брошены к ногам другой певицы Каталани, и вот один из весьма многих хвалебных гимнов:

Есть еще гимн в честь какой-то красавицы — певицы Бартолуччи, но он слишком длинен, чтобы его поместить.

Такое наводнение поэзии было причиной довольно остроумной критики, ибо общество меломанов разделилось на два враждебные стана и решилось искать неподкупных судей. Оно решилось избрать комиссию, под председательством некоего г.Жиле (Jillet)*.

* Едва ли не Remy Jillet, инспектор классов и помощник аббата Николь в Ришельевском лицее.

Вот образчик приговора этого нового ареопага, восседавшего (до 1823 года) на берегу Понта Эвксинского:

La commission chargée de prononcer sur les acrostiches insérés dans le «Messager» a cru devoir adjuger le prix à celui qui a été publié, dans le 4 de ce Journal... Elle a été décidée par le mérite qu'a eu l'auteur de triompher d'une grande difficulté: — celle de reunir dans un seul acrostiche les ldeux mots donnés admirable et charmante (вместе Arrighi и Catalani). La commission a vu aussi avec plaisir louer dans a même pièce des vers deux actrices qui ont des droits incontestables à la reconnaissance du public...

А вот и так называемые epingles (колкие заметки), весьма любимые современной публикой.

M. Monari (le ténor) a chanté bien le rôle d'Almaviva (dans le Barbier) il ne lui manque qu'un pied de plus pour ressembler à un grand d'Espagne.

L'entrepreneur a économisé le tonnêre et les éclairs et le morceau de l'orage* a passé incognito.

* Одна из превосходнейших пьес в опере Barbier, во втором акте.

Notre jeune souffleur a modéré le diapason de sa voix... Autrefois il a été très utile aux sourds, qui venaient voir l'opérai car s'ils n'entendaient pas les acteurs ils entendaient au moins les soufleurs et ils étaient par l'a au fait de la pièce.

La gelée est arrivée fort à propos pour le carnaval, pour les piétons, pour l'entrepreneur et surtout pour ses chevaux isabels. La semaine dernière le Char de Thespis était souvent enfoncé dans la boue, ce qui est triste pour les arts.

Эти несчастные лошади самого неслыханного фиолетового цвета, купленные, как сказано в другом месте, у знаменитого одесского скупца, бывшего консула и кавалера К..., возили актеров и актрис на репетиции и представления и своею худобой, равно как и размерами кареты, составляли ежедневное наслаждение школьников и других мальчишек Одессы.

Музыка и театр итальянский составляли главнейший источник одесских удовольствий. Этому служит доказательством и другой документ, найденный нами в упомянутой газете. Это — объявление о новом периодическом издании:

Charles Maurie Seitz imprimeur et lithographe de cette ville, fera paraitre à dater du I Juin (1822) nn journal de musique sous le titre de «Troubadour d'Odessa». Le journal qui paraîtra régulièrement tous les mois, sera composé soit de meilleurs airs des opéras italiens exécutées dans cette ville, ou de pièces fugitives pour le forte-piano, harpe et guitare.

L'editeur invite les amateurs tant de cette ville que de 'intérieur à lui adresser les productions de leurs talents ; il se fera un plaisir de les insérer gratis dans son journal, si toutefois elle n'excédaient pas 6 pages d'impression.

La première livraison sera composée: I) des «Quel dirmi» — de l'opéra »La pietra di paragona» de Rossini, 2) «La placida campagna» de Pacita, arrangée pour le forte-piano ou la harpe par M. Jean Belloli maître de musique de cette ville, 3) une Anglaise, 4) une quadrille française pour le piano: par M-me Octavie Piller et 5) une valse par XX.

Слово gratis, неоцененно, вместе с предостережением на счет размера пьес, — не больше 6 страниц, — доказывает большое развитие страсти не только к слушанию, но и к сочинению музыкальных пьес в Одессе. Мы уже не раз намекали об одесском театре, — время сказать несколько слов о его устройстве в Одессе. Здание театра начато в Одессе в 1804 году по рисунку известного архитектора Томона, построившего здесь Собор и городскую больницу, Император Александр I пожаловал на его содержание по 38.000 руб. ассигнац. из городских доходов.

До его открытия была временная зала в большом магазине помещицы Ржевусской, на Ришельевской улице, существовавшем еще в 1830 году. (В этом доме был и род гостиницы с общественной залой для вечерних собраний, которая, до постройки дома Рено, называлась «Старый клуб»). Здесь давали представления свои приезжие актеры: польские, французские и, как говорит маркиз де-Кастельно, однажды в неделю — итальянцы.

Польская труппа, — говорит он, — есть совершенство в своем роде, истинное гаерство в плачевных мелодрамах. Для актеров все равно, что слушатель, пришедший плакать, смеется над его пьесой. Они, вероятно, взяли себе образцы из школы перипатетической, которые обучали своих слушателей, прогуливаясь. Наши польские актеры сильно потирают руки, усердно бегают по авансцене и декламируют, что хотят, ошеломленным слушателям. Несмотря на столь слабые средства, содержатель театра зарабатывает много. Здесь все с жадностью посещают театр и даже человек, с хорошим вкусом, чтобы не сидеть одному дома, следует за толпой, хотя зевает, когда она хохочет, или смеётся, когда она плачет.*

* «Histoire de la n.Russie», т. III, 34-35. Он говорит о театре 1812 и 1814 гг.

Содержателем театра был сперва князь А.И.Шаховской, после Монтовани. Его дочь и многие актеры в 1812 г., одни из первых, поражены были чумной заразой. Дочь спасена, но почти все актеры погибли, купив у еврейских факторов уворованные с судов заграничные платки и шали. Впоследствии, когда театр был возобновлен, он был вверен купцу Ризничу, весьма образованному человеку, и артисту Ф.Фиорини, которые сумели придать сцене столь изящное направление, что одесский театр имел счастье видеть в своей ложе Императора Александра I, щедро его одарившего. Прибывший в 1822 году сардинский архитектор Боффо перестроил всю сцену, прибавил l'arco harmonico, возобновил внутреннее ее устройство, повесил люстру с кенкетами вместо свечей и проч.*

* Боффо построил дом князя Воронцова, здания присутственных мест на бульваре и др.

Представление в нем открылось оперой: «Matrimonio segreto», 8 апр. 1822 г., далее пошли многократные представления «Севильского цирюльника» и других произведений Россини. Вот чрезвычайно любопытная статейка об одесском театре (Messager de la Russie Meridionale, № 80, 13 июня 1822 г.), которая представляет сравнительное положение одесского театра в две эпохи, разделенные промежутком времени в 16 лет.*

* В первое мое пребывание в Одессе, в 1816 году, проездом на должность в Константинополь, из всех тогдашних зданий юного города украшением был театр, вид коего с моря резко отличался классической своей архитектурой от других мелких строений, около него рассеянных, и напоминал зрителю с моря древний греческий храм на возвышении берегов Архипелага. Я тогда пробыл только дня два или три в Одессе, но был в театре и наслаждался представлением старинной оперы Аблесимова: «Мельник», очень хорошо сыгранной русскими заезжими актерами.

Monsieur le Rédacteur!

Permettez au plus vieux et au plus ancien habitant d'Odessa de se féliciter de voir cette ville marcher rapidement vers la perfectibilité, si pompeusement annoncée par M-me Staël je ne parle point du froment, des laines, ni même des suifs. C'est sur la littérature qui je dois faire compliment a mes concitoyens de leurs progrès. Votre journal s'enrichit journellement des productions ingénieuses d'un grand nombre d'aristarques dont quelques uns parlent de ce qu'ils savent, et d'autres de ce qu'ils ne savent pas. Paris a possédé un aristarque fameux; c'était le grand Geoffroy. Nous avons ici 12 petits Geoffroys (en me comptant ou sans me compter) or, comme 12 petits valent un grand, Odessa vaut Paris, la conséquence est claire, et le corollaire prouve la proposition. Je conçois du reste, l'humeur de tous nos connaisseurs ou de ceux qui se donnent pour tels. En effet notre spectacle actuel est si mauvais!!! Nous avons, il est vrai, 3 prima-donna excellentes, mai rien que trois; c'est bien peu: 2 secondes fort bonnes, 2 troisièmes qui voudraient bien l'être. Nous possédons 4 Bouffes dont 2 du premier ordre, 2 bons tenores que nous connaissons, un que nous ne connaissons pas, et le protée Schikitanss. Notre orchestre est composé de 24 musiciens, d'un bon maitre de chapelle et d'un excellent violon dirigeant. Et enfin notre entrepreneur, quoiqu'il se fâche quelque fois contre moi à cause de notre ami commun le tailleur; n'en mérite pas moins la reconnaissance du public par le zèle éclairé qu'il montre, les dépenses qu'il fait pour embellir et enrichir la scène, et le soin qu'il prend pour monter les pièces et varier les représentations. Mais qu'est ce que tout cela prouve? et peut-on raisonnablement comparer notre Théâtre actuel avec celui que nous avons eû ici autrefois? Heureux les jeunes gens qui n'ont rien i regretter et qui peuvent jouir de ce qu'ils ont! moi je suis trop vieux pour avoir les jouissances de l'expérience. Hélas! il y a 16 ans, du tems de nos ayeux nous avions aussi un spectacle a Odessa! et quel spectacle!!! je m'en rappelle encore avec délice et émotion. La salle était magnifique; elle avait été arrangée dans une vieille caserne; on en avait cependant négligé la toiture, et en temps d'orage chaque spectateur était obligé d'apporter son paraplué; mais dans les grandes chaleurs c'était très rafraîchissant: Une douzaine de poutres de différentes grandeurs, posés artistement sur quatre immenses tonneaux, formaient le plancher de la scène; ces tonneaux ayant été empruntés à l'Otkoupschik de la ville et n'ayant pas été parfumés, donnaient par leurs exhalaisons spirituelles ou spiritueuses de tendres souvenirs aux spectateurs. Parlons un peu de nos décorations d'alors; elles étaient magnifiques: le fond de la salle était, il est vrai, le mur des anciennes cuisines des Cazérnes, mais par l'humidité naturelle du bâtiment ce mur était tellement moisi, qu'on y remarquais de grandes taches vertes qui le soir ressemblaient à un beau jardin. Quatre vieilles échelles formaient les coulisses; elles étaient recouvertes par des superbes bandes de papier peintes d'un coté en bleu clair (c'était le ciel) et de l'autre coté en verd foncée (c'était la forêt). Pour le salon on ajoutait sur ses bandes de papier des fenêtres et des portes tracées avec du charbon, cela faisait un effet surprenant. La salle était parfaitement illuminée par quatre belles chandelles à 7 à la livre: mais je dois cependant avouer que les 70 quinquets de M. Buonavoglia donnent plus de clarté, et c'est l'effet du progrès des lumières. L'orchestre n'etat pas nombreux. Il ne consistait qu'en deux amateurs, le flageolet du bataillon grec et le tambour de la Police, mais aussi quels artistes! quels sons harmonieux ils savaient tirer de leurs instruments! avec quelle exécution ils auraient pu suivre et même imiter les roulades des prima-dona. Nos acteurs admirables dans le tragique, représentaient d'après nature, Esther et Ashalie, ils étaient tous enfans d'Israël, et avaient conservé un accent hébreu qui faisait fort bien dans les morceaux d'ensemble et dans les finales de tragédies. Notre jeune premier avait beaucoup d'expérience, on aurait pu s'en apercevoir à ses cheveuz blancs: mais pour jouer les amonreux il empruntait la perruque du directeur qui alors restait dans sa loge en bonnet de coton. Le tyran était un petit jeune homme blond de 18 ans, haut de quatre pieds 8 pouces de France et dont la voix flutée faisait frémir dans les morceaux de rage. La première actrice était en longueur, juste le double du tyran, et quand elle portait une toque avec des plumes elle s'élevait jusqu'au Ciel; elle avait une voix rauque de basse très prononcée et délicieuse dans les déclarations d'amour. On jouait tout sur notre théâtre, drame, mélodrame, farces, comédies, tragédies, ballets. C'était une variété surprenante: je ne me manquais pas une seule représentation, et toujours je trouvais de quoi m'égayer. Par exemple je detie Buonavoglia et toutes ses troupes de nous donner une farce aussi divertissante que celle dont j'ai été le témoin en 1806. Ou jouait la veuve de Malabar: je passe sur l'execution admirable des 4 premiers actes; j'arrive au dénouement : on avait construit un superbe bûcher, moitié en bourriane moitié en Kizik, Lanassa, en se dessinant monte sur ce bûcher par le moyen de la seule chaise de paille rembourée que l'on posséda alors au Comité de la ville et qu'on avait prêtée au théâtre pour cette occasion. Mais le premier machiniste, qui étais un vieux invalide de la Police, au lieu de mettre le feu au bûcher, alluma les jupons de la première actrice: elle se sauve, en faisant des cris affreux, d'abord dans la salle, et de la salle dans la rue: la queue de sa robe aurait pufaire l'effet de celles des renards de Samson et mettre le feu à toutes les maisons, s'il y avait eû alors des maisons dans la ville. Le grand prêtre courut après Lanasse; le général français courut après le grand prêtre, le directeur du teâtre courut après le général, le maître de Police courut après le directeur, et l'on ne sait pas comment tout cela eût fini si un vaisseau qui était dans la rade, et qui apperçut l'incendie n'eut dirigé ses pompes sur l'actrice enflammée et sauvée le reste de ses vetemens. Ah ! mes chers concitoyens que n'êtes vous nés plutôt, pour avoir eû comme moi une juste idée de la perfection où un théâtre peut être porté; que vous êtes malheureuz d'en être réduits à M-mes Catalani, Arrighi et Riccardi etc; et à M-eurs Bartholucci, R'ccardi, Monari, Quadri, Morandi etc.!!! Mais cependant faites vous une raison, prenez votre malheur en patience et contentez vous du peu que vous avez.

Перевод:

Господин редактор!

Позвольте старейшему и стариннейшему жителю Одессы порадоваться тому, что этот город быстро идет к совершенствованию, столь помпезно возвещенному г-жей де Сталь; я не говорю о хлебах, шерсти, ни даже о свечном сале; я приношу комплимент моим согражданам за прогресс их литературы. Ваша газета ежедневно обогащается остроумными произведениями большого множества аристархов, из которых есть говорящие о том, что им известно, а другие о том, чего они не знают. Париж обладал замечательным аристархом: это был великий Жофруа. У нас здесь маленьких Жофруа двенадцать (считая меня или нет); а так как двенадцать маленьких стоят одного великого, то Одесса стоит Парижа, — заключенье ясно... Я понимаю, впрочем, дурное расположение духа всех наших знатоков или выдающих себя за таковых. В самом деле, наш нынешний театр так плох! У нас, правда, три отличных примадонны, но только три; это очень мало; две на вторые партии очень хорошие, две на третьи с претензией на это. Мы имеем четырех буффов, из которых двое первоклассные, двух хороших теноров, нам знакомых, одного неизвестного, и протея Шикитанса. Наш оркестр состоит из 24 музыкантов, хорошего капельмейстера и отличного скрипача-концертмейстера. И, наконец, наш антрепренер, хотя и сердится на меня подчас из-за нашего общего друга портного, заслуживает, тем не менее, благодарности публики за выказываемое им усердие, за делаемые им расходы для украшения и обогащения сцены и за его заботы об обстановке пьес и о разнообразие представлений. Но что все это доказывает? И можно ли разумно сравнивать наш нынешний театр с тем, который мы имели во время оно? Счастливы молодые люди, которым не о чем сожалеть и которые могут наслаждаться тем, что имеют; я же слишком стар, чтобы пользоваться плодами опыта. Увы, шестнадцать лет тому назад, во времена наших предков, у нас тоже был театр в Одессе! Да какой еще театр! Я вспоминаю и теперь о нем с восторгом и волненьем. Зала была великолепная; ее устроили в старой казарме; слегка была, впрочем, недоделана крыша, и в дни ненастья зрители должны были приносить с собой зонтики но в большую жару это освежало: балок двенадцать различной величины, артистически расположенных на четырех громадных бочках, составляли пол сцены, эти бочки, заимствованные у городского откупщика, возбуждали своими душистыми выдыханиями сладкие воспоминанья у зрителей. Побеседуем-ка о наших тогдашних декорациях; они были восхитительны: фон зала составляла, правда, стена прежних казарменных кухонь, но вследствие натуральной сырости зданья, эта стена так была покрыта цвелью, что вечером это походило на прелестный сад. Четыре старые лестницы заменяли собой кулисы; они были покрыты чудными полосами из бумаги, выкрашенными с одной стороны в светло-синий цвет (это было небо) и с другой в темно-зеленый (это был лес). Для изображения гостиной на этих полосах добавлялись двери и окна, начерченные углем. Это производило удивительный эффект. Зала была блестяще иллюминована четырьмя прекрасными свечами (семериковыми); но я должен сознаться, что семьдесят ламп г.Буановолье дают больше свету, это результат прогресса просвещения. Оркестр был немногочисленный: он состоял всего из двух любителей, флейтиста греческого батальона и барабанщика городской полиции; но зато какие это были артисты! Какие гармонические звуки они умели извлекать из своих инструментов! С какой точностью они могли бы аккомпанировать и даже подражать руладам примадонны! Наши актеры превосходны в трагедии, изображая в натуре Эсфирь и Аталию они все были сыны Израиля и сохранили еврейский акцент, отлично звучавший в ансамблях и финалах трагедий. Наш jeune premier отличался большой опытностью. На это указывали его седые волосы; но чтоб играть любовника он заимствовал парик у директора, остававшегося в таких случаях в своей ложе с нитяным колпаком на голове. Злодеев изображал белокурый восемнадцатилетний юноша, ростом в 4 фута, голос которого, напоминавший флейту, заставлял трепетать в моментах бури. Первая актриса была в длину как раз вдвое злодея и когда она носила на голове ток с перьями, то достигала неба; у нее был гортанный басовый голос, чудно звучавший в любовных объяснениях. На нашем театре игралось все: драма, мелодрама, фарсы, комедии, трагедии, балеты. Это было изумительное разнообразие: я не пропускал ни одного спектакля, и всегда находил чему посмеяться... Не угодно ли, например, г.Буановолио, со всеми его труппами, умудриться представить нам столь забавный фарс, как тот, свидетелем которого я был в 1806 г. Играли «Малабарскую вдову»; я упущу превосходное исполнение первых 4-х действий и перейду к развязке: был сооружен великолепный костер на половину из бурьяна и на половину из кизяка. Вдова, рисуясь, взбирается на этот костер при помощи единственного соломенного стула, бывшего в городском комитете и на этот случай принесенного в театр. Но главный машинист, из старых полицейских инвалидов, вместо того, чтобы подложить огонь к костру, поджег юбки примадонны. Она спасается бегством, испуская ужасные крики, сначала в зрительный зал, а оттуда на улицу. Хвост ее платья мог бы, на подобие хвостов лисиц Самсона, зажечь все дома, если бы в те времена были в городе дома. Великий жрец побежал за вдовой; французский генерал побежал за великим жрецом, директор театра за генералом, полицмейстер за директором театра и неизвестно, чем бы это все кончилось, если бы судно, стоявшее на рейде, и заметившее пожар не направило своей помпы на воспламененную актрису и не спасло остатки ее одежды. Ах, дорогие сограждане, отчего вы не родились раньше, чтобы иметь такое же верное представление как я о совершенстве, до которого может быть доведен театр. Как вы несчастны, что должны довольствоваться каким-нибудь Каталани, Арриги, Риккорди и пр. и господами Бартолучи, Риккорди, Монари, Квадри, Моранди и пр.!! Попробуйте, однако, утешиться, отнеситесь терпеливо к вашему несчастью, и довольствуйтесь тем малым, что у вас есть...

Одна из центральных улиц Одессы

Кроме театра, были еще в Одессе и другие увеселения, а именно: балы, вечера (conversazione) и даже конские скачки, как можно судить по сделанному в 1821 г. объявлению: «Одесские конские скачки будут произведены 16 сентября. Господа, желающие привести лошадей для участия в скачках, должны до 7 сентября адресоваться в контору газеты «Messager», чтобы узнать об условиях, на которых состязание лошадям будет определено».

Мы приобрели один весьма любопытный документ о том, что были так называемые вечера на итальянско-французский лад (conversazione). В 1814 г. у одного одесского негоцианта было собрано небольшое, но самое избранное общество. В нем участвовал сам герцог де-Ришелье и все главные красавицы города. Как видно по нескольким намекам, дамы были в костюмах. Забава называлась «Секретарь», т.е. одно или два лица составляли именной список гостей, а другие, видно записные (beaux-esprits) делали о них замечания в прозе и стихах. И вот в тот вечер на одной записке написаны были имена главнейших гостей, на другой даны были им надлежащие девизы или лозунги, а на третий стихи — итальянские или французские — в честь наименованных лиц.

Гости были:

Мужчины:

1. Герцог Ришелье.
2. Комендант Г. М.Кобле.
3. Почтмейстер.
4. Статский советник Трегубов, впоследствии одесский градоначальник.
5. Австрийский консул.
6. Н. Ив. Штиглиц.
7. Купцы: Лоде, Понсио, Гаторно, Рено и др.
8. Графы: де-Рошешуар и де-Растиньяк, родственники герцога.

Дамы:

1. Трегубова 1.
2. Трегубова 2.
3. Гр. Кастилио, урожденная Бларамберг, жена испанского консула.
4. Милашевич, урожденная Башилова.
5. Г-жа Катли.
6. Г-жа Аркудинская.
7. Помещица Елияшевич.
8. М-llе Кобле.
9. Девица Бриммер, впоследствии гр. Ланжерон.

Вот 14 номеров девизов и сочиненных к ним экспромтов:

1. Герцогу

Девиз: «All'Idol degl'Evviva!»

(«Предмету наших ура!» Стихи обращены к графу Растиньяку, недавно выздоровевшему).

2. Коменданту Кобле (любившему угощать себя и других)

Девиз: A l'ami des amis».

3. Австрийскому консулу (пожилых лет человеку)

Девиз: «A l'esprit du bon goût».

4. Почтмейстеру (господину малого роста, с большим носом и большому волоките)

Девиз: «A mon maître de Postes».

5. Графине Castiglio (красавице француженке с черными чудесными глазами)

Девиз: «Al occhio d'Odessa!»

6. Г-же Трегубовой

Девиз: «A la plus aimable!»

Mademoiselle, ayant appris que vous aimez à seconder avec beaucoup de gout les charmes que vous avez en partage de la belle nature, je me fais un honneur de vous prier à vouloir bien aggreer mes services en qualité de coiffeur, de même que celui de vous envoyer mon adresse qui est ci-jointe: à la plus aimable ! Chez M. Toupet. (Она кокетничала великолепием своих волос).

7. Трегубовой второй

Девиз: «A la bien déguisée!»

8. Г-же Милашевич, богатой красавице, сохранившей, как Нинона, красоту в глубокой старости

Девиз: «A la Minerve d'Odessa!»

9. Жене английскаго купца Катли, славившейся своим стройным станом

Девиз: «à la Diane d'Odessa!»

10. Полковнице Аркудинской (ныне генеральша Пущина»)

Девиз: «A la céleste beauté».

11. Полковнице и помещице Елияшевич

Девиз: «A la grâce séduisante!»

12. Девице Кобле (ныне маркиза Паулуччи, вдова генерал-адъютанта)

Девиз: «a l'innocence!»

13. Г-же Солодовниковой

Девиз: «Al cor sensibile!»

14. Девице Елизавете Бриммер (ныне графиня Ланжерон)

Девиз: «à l'étoile du jour!»

В то же время в Одессе начали заводить постоянные собрания по примеру итальянского казино и московских клубов и построено для того особое изящное помещение. Бывший консулом французской республики в Одессе, а после заслуженным торговцем, ком. совет. Рено купил одно из первых, хорошо сооруженных в Одессе зданий, принадлежавшее до 1805 г. князю Гр. Сем. Волконскому и построенное на месте бывшего здесь турецкого комендантского дома. Перестроив и украсив его, он выстроил еще для вечерних собраний особую овальную залу в итальянском вкусе, с галереями вокруг и хорами, истинно изящной архитектуры; в этой зале одесские граждане имели счастье принимать в 1816 г. Императора Николая, бывшего тогда Великим Князем, а в 1818 г. и Императора Александра I, почтившего бал и самую залу Своим лестным отзывом. Другую половину его дома занимал гр.Ланжерон и в ней имел пребывание Император Александр I в мае 1818 г. Этот дом Рено, в котором до 1835 г. давали балы и концерты, сгорел в ночь с 27 на 28 августа того же года. Вскоре явилась потребность и в других более постоянных собраниях. Вот что сказано об этом предмете в одном февральском номере одесской газеты 1822 года:

Говорят об учреждении в Одессе трех новых обществ. Первое, под названием «Рессурсы», с определенным числом членов, не более 40 — платящих по 200 р. асс. ежегодно. В нем будет кабинет для чтения журналов, зала для биллиарда и игры в карты. Второе — под названием: «Клуб изящных искусств» (Club des arts) — будет основано и управляемо содержателем нашего театра.* Наконец, говорят, основывается и 3-е собрание, под названием: «Хаджибейского клуба» (Club de Kodjabej). Число подписчиков в нем неограниченно, с платой только по 50 руб. ассигн. ежегодно. В нем будут: кабинет для чтения периодических изданий, биллиард, кофейня и музей для хранения моделей и рисунков новых изобретений и образчиков всевозможных произведений отечественной и иностранной промышленности.

* Содержателем театра был, как мы сказали выше Г.Ризничь, в доме которого чаще всего бывал Пушкин, но в конце 1821 г. он уступил театр купцу Негри.

Издатель газеты оканчивает эту интересную статейку следующим любопытным заключением:

Так как многие иностранцы могут не знать, что такое за название Kodjabej, то мы считаем нужным известить, что это было небольшое турецкое селение и крепостца, на пепелище которых построен нынешний город Одесса. И это селение, лежавшее некогда в настоящей пустыне, преобразовалось как бы волшебством в богатый город, лишь только этот клочок оттоманских владений перешел в отеческое владение России!

В 1823 г. в доме Рено, в квартире гр.Ланжерона, устроен был клуб, т.е. «Рессурса», которая, соединившись с клубом Хаджибейским, сделалась коммерческим собранием под названием Casino de commercio. Впоследствии между 1823 и 1828 г. граф Ланжерон построил себе собственный дом близ лицея*, отчего и улицу, идущую от театра к городскому саду, и спуск по той же улице к Карантинной гавани назвали Ланжероновскими.

* Теперь дом Склаво.

Первый начальник и «собиратель» Одессы адмирал Дерибас жил сперва в небольшом одноэтажном домике на Польской улице, который он, уезжая из Одессы, подарил своей ключнице Блавацкой (теперь на его месте находится хлебный магазин иностранного гостя Вучина), после построил он себе двухэтажный дом с садом (ныне дом г.Исаковича), отчего и улица, идущая от Соборной площади на Ришельевскую улицу, названа Дерибасовской. В 1801-м году, когда Дерибас был уже адмиралом и жил в Петербурге, дом его куплен был городом и в нем помещалась канцелярия и квартира градоначальника, когда это звание от должности генерал-губернатора в 1820 г. было отделено. Ришелье усердно занимался садом*, развел там белую акацию и посадил собственноручно целые ряды диких каштанов (maroniers), которые погибли в засуху 1847 г. В этом доме Дерибаса г.Одесса встретила в августе 1823 г. нового своего начальника, князя М.С.Воронцова.

* «Городской», подаренный городу братом адмирала Феликсом.

Ришелье, по приезде в Одессу, 9-го марта 1803 г., остановился в небольшом красивом полутораэтажном домике, который выстроил насупротив упомянутого дома кн.Волконскаго (после Рено) начальник портовой таможни кол. сов. М.М.Кирьяков*.

* Ныне Городской дом — против гор.театра.

Герцогу этот домик так понравился, что он купил его для города и оставался в нем во все время пребывания в здешнем крае. Дом этот в 1820 годах был уже полуразрушен и занимаем был театральным управлением; только балкончик с колоннами, на котором ежедневно под вечер герцог находился и принимал посещения всех одесских жителей, оставался целым до 1827 г. На этом месте выстроено в 1830 годах казенное здание изящной архитектуры в чисто венецианском вкусе, в 3 этажа, под названием «дома градоначальника». Но его никогда градоначальники не занимали, а обращали в большую гостиницу, под названием «Ришельевской»; так же названа и улица, ведущая от театра до бывшей таможенной заставы, а теперь развалины съезжего дома 1-й части города. Один очевидец, посетивший герцога в 1813 г., немедленно после окончания чумной заразы, так описывает жилище этого доблестного сановника:

В маленькой передней стоял часовой и лежала великолепная собака, в зале дюжины 2 стульев и круглый стол для обеда. Здесь меня весьма приветливо встретили адъютант герцога Гельфрейх (бывший после командир 4-го пехотного корпуса и генерал-от-кавалерии), Селихов и аудитор Юрков, который был настоящим factotum по хозяйству герцога. Ришелье принял меня в кабинете, т.е. комнате, похожей на разоренную неприятелем кладовую. На столе изящной работы с бронзами — кучи бумаг и планов; и тут же стояли: правитель канцелярии Шемиот (впоследствии Екатеринославский губернатор) и полковник Стемпковский, другой адъютант герцога, управлявший военной перепиской. Недалеко от камина простая софа без спинки, на ней кожаная подушка и военная шинель составляли, как я узнал после, постель градоначальника. У того же стола было кресло совершенно вытертое и несколько весьма старых стульев; на стене великолепный портрет Императора Александра и несколько драгоценных миниатюр. Герцог был в военном сюртуке без эполет, волосы вились натуральными буклями, самая приветливая улыбка меня встретила. Я прибыл из Крыма. «Ну, что у вас хорошего, все спокойно, неправда ли? Чума и у вас кончилась, слава Богу? А татары сидят тихо, не правда ли!» — Он намекал на желание маркиза де-Траверсе, в части исполненное, — вывести с южного берега Тавриды татар крымских за горы... Я у него обедал вместе с Стемпковским и Юрковым; обед состоял из бульона, большого количества зелени, бараньих котлеток и рыбы. Герцог был весел и не раз восхищался аппетитом и молчаливостью своего аудитора. Во все время до обеда, во время стола и после приходили разные люди высшего и простого класса, по делу и без дела, и всех он принимал ласково, терпеливо, хотя, видимо, усталость его одолевала. В 6 часов вечера пошел к морю купаться, закутанный в свою старую шинель, весьма изношенную и всем хорошо известную.

Таков был Ришелье; все вокруг него блистало, все кипело неслыханной деятельностью. Он был тих, кроток и неутомим; здоровье имел железное. Одно только выводило его из терпения — это дурное обхождение с деревьями, которые он засадил по всем почти улицам. Однажды, в отдаленном квартале, заметил он печально завядшую молодую акацию; он вошел в дом, против которого она росла и просил хозяина полить бедное дерево.

— Если тебе некогда, — сказал он, — то дай мне кружку воды, я сам орошу страдающее дерево.

Его скромность лучше всего выразилась в речи, которую он сказал в собрании всего города, по случаю сбора приношений на пользу отечества в тяжкую годину войны 1812 года.

Вы были свидетелями, господа, что в течении 9-ти лет, как я начальствую в здешнем крае, я не щадил ничего, чтобы устроить благоденствие здешних жителей. Я сделал все, что в силах моих было, льщусь надеждою, что заслужил некоторые права на вашу признательность. Для блага нового отечества, для спасения его, я жертвовал и жертвую всем. Покажите и вы единодушно в нынешний день, что вы истинные россияне, и я не буду ожидать лестнейшей награды за попечения, которые имел о вас.

Но он не дождался этого возмездия; он даже не видел плодов главнейших своих начинаний: лицея и порто-франко, о которых хлопотал всю жизнь, проведенную в Одессе. Ему оставалась одна радость: отгадать и основать великую будущность воссозданного им города и знать о вечной благодарности к нему его жителей и их потомков.

Преемник его, в звании генер.-губернатора и градоначальника, граф Ланжерон в 1788-1791 г. сражался на стенах Измаила под командой Суворова. Но вступив в деятельную военную службу, не оставлял ее до самого венского мира и назначения его в Одессу. Храбрый в деле, твердый в опасности, он в частной жизни был очень горяч, нетерпелив и неимоверно рассеян.

Он любил блеск и роскошь. К тому же он был женат дважды: сперва на знатной барышне княжне Трубецкой, а после на знаменитой одесской красавице Елисавете Адольфовне Бриммер; до назначения своего в Одессу, он уже был корпусным командиром, Андреевским кавалером и имел орден св.Георгия 2-го класса, следственно, к знатности своего рода, он присовокуплял личное военное значение. От того жить скромным философом и цинцинатом, как Ришелье, ему было невозможно. Наконец, он имел радость видеть в стенах своего города царствовавшего и будущего Русских Монархов, принца Гессен-Гомбургского, Великого Князя Михаила Павловича и многих знатнейших сановников Империи, тогда как Ришелье, кроме венчанной эмигрантки Каролины, королевы неаполитанской, искавшей не блеска, а самой скромной безвестности и уединения, да знаменитых эмигрантов, своих спутников: Дамаса, Полиньяка, Рошешуара, Граммона и, наконец, русских и польских помещиков: Радзивилла, Чарторижского, Любомирского, князя Волконского, князя Вяземского, гр.Борха и др. — никого не угощал в своей дорогой Одессе. Одно только имели общее — это бедность и щедрость. И один и другой последней копейкой делились с бедными и не бедными. Кроме небольшого дома и едва устроенного хутора, Ланжерон ничего не оставил своей жене. Ришелье продал свою дачу в Крыму «Гурзуф», за невозможностью содержать ее, а свою аренду, на дорогу пожалованные деньги и свою одесскую дачу роздал, как мы сказали выше, по чувствам своего сердца и убеждения. Один и другой расстались с жизнью, дождавшись того, чего наиболее желали: восстановления Бурбонов во Франции и неслыханного развития города, которого видели колыбель и младенчество...

II.

Одесские недуги

Писано в 60-х гг.

* Намек на рабочего, идущего, из предосторожности, с куском хлеба в мешке.

Нет сомнения, что, благодаря славной борьбе 1854-1856 годов, вся почти Россия познакомилась с Одессой. Вся, вероятно, русская армия перебывала в ней, очистила ее модные и «галантерейные» магазины, облегчила свои карманы от лишних денег и побранила ее порядком за ее пыль, грязь, недостаток тени, а еще более за приманку роскоши и невольной расточительности*. Материальные бедствия Одессы были уже известны и великому поэту России — Пушкину, воспевшему ее в 1820 годах.

* Мы видели комиссариатских и провиантских чиновников, покупавших по 5 и 6 золотых часов и цепочек, по сознанию самых купцов, в 2 и 3 раза дороже обыкновенного.

Пушкин знал одесскую грязь, одесскую пыль и одесский зной весьма близко, когда, поверив лорнету своего друга В.Туманского, такого же как и он сам поэта, рыскал по городу и окрестностям, отыскивая сады, очаровавшие его за глаза. Оттого он и говорит, что его друг Туманский

Кроме того, он лично убедился, что Одесса пять или шесть недель сряду

Наконец, великий поэт хотя сознается, что в этой Одессе влажной

Но в утешение добрых русских путешественников прибавляет, что это не большое еще горе,

Вот и все предметы сетований нашего Овидия. В его время все одесские недуги tristiae как бы сказал римский юноша, подобно Пушкину поэт скиталец — ограничивались: зноем, т.е. недостатком зелени и тени садов, грязью, которая на 5 или 6 недель потопляла Одессу, и недостатком воды, которую заменяло чужеземное вино, без пошлины привезенное, следственно дешевое и, вероятно, хорошее, цельное, лучше нынешнего, потому что наш поэт, по своему изящному вкусу, дурного вина вероятно бы и не помянул.

Счастливый поэт и счастливое было время для Одессы, когда все их горе ограничивалось только тремя и то отрицательными недостатками: грязью, мучившею город всего 35 или 45 дней; зноем, от которого можно было скрыться в тени каменных хорошо-построенных комнат, и скудостью воды, которой никто, подобно мне, никогда не пьет. Чтобы сказал бессмертный русский Орфей, если бы пожил с нами в 1850 годах; если бы насладился всеми, уже не отрицательными, но настоящими, архиположительными бедствиями Одессы. Кто поверит, что Одесса, которая в течение одной четверти столетия, с 1830 по 1858 г. внесла в хозяйство юго-западной России более 200.000.000 руб.сер. за отпущенные из ее гавани земледельческие продукты, и более 30.000.000 в государственный доход, питает целые тысячи самых несчастных смертных, какие могут существовать на Руси — за исключением разумеется осужденных на каторгу людей. Мы решаемся коснуться этой «деликатной материи», как говорят евреи-дипломаты; мы решаемся обнажить все, даже сокровенные язвы Одессы, в надежде, что явится какой-нибудь благотворный врач для их исцеления.

Для вящей ясности, мы разделим суждение наше на две категории: на изучение физических недугов или матерьяльного интереса, и не вещественных или духовных недугов этого города.

1

Главнейшие материальные недуги Одессы происходят от ее климата и от свойств ее почвы. Одесса подвержена и неимоверно знойному лету и самой суровой зиме: морозы ее доходят до 22°, а жары превышают 28° Реомюра. И что всего труднее для охранения здоровья — это внезапные переходы от жары к холоду, от сырости к зною и засухе. Наконец, северные, северо-восточные и восточные ветры хотя благодетельны в торговом, а часто и в гигиеническом отношении, составляют, иногда в течении многих дней сряду, самую мучительную пытку для всякого возраста, пола и состояния одесских жителей. Здесь времена года должно разделять не по календарю, т.е. на весну, лето, осень и зиму, а следующим образом, начиная с января:

Если не верите, спросите всякого не только одесского, но и сельского жителя, т.е. хуторянина. Он скажет, что не раз посеял озимь в ноябре, а яровой хлеб в половине января. В июле жатва тонет в потоках грязи на полях; в октябре же у нас и цветут розы, и воет скот от голоду, скитаясь по засохшей, безмерной пустынной степи.

Весны нет; после невыносимых сибирских ветров февральских и даже мартовских, вдруг знойные дни: окна вскрыты, все дышит югом, зелень пробилась... И опять снег с морозом, гололедица; ни ездить ни ходить нельзя по улицам; камины пылают, дым стелется на дворе и в комнатах; начинаются насморки, грипп (influenza), детские поносы. Но опять солнце; в 3 или 4 часа вся громада снега обратилась в грязь, бурные потоки мчатся по улицам, унося и шоссе, и камни, и даже повозки*.

* Это не метафора. Дважды мне случалось быть переносимому на руках почтенного будочника, раздетого донага, которому, на большой улице, вода доходила до пояса.

Везде провалы, особенно в погребах и так называемых «минах», т.е. вырытых под улицами длинных подземных коридорах, со сводами и без сводов, для хранения вина. Но, слава Богу, и последний снег стаял, земля и деревья ожили сперва сирень, после белая, желтая и, наконец, розовая акация расцвели, — ну, весна в полном разгаре; тут является вторая наша язва — пыль. Кто из вас, господа, не знает одесской пыли? Кто не испытал ее последствий и ощущений, кто не видал отчаяния щеголих, возвращавшихся с прогулки с серыми — вместо розовых, белых и черных — шляпками и платьями? Кто не слыхал глухих стонов или громких проклятий ключниц и горничных, убирающих комнаты по 6 раз в день, не смотря на глухо закрытые окна? Кто не видал фантастических образов: извозчика, чумака, приказчика из контор (commis de caisse) или чаще всего бедного чиновника-пешехода, бегущего на службу или с поникшей головой медленно плетущегося домой в холодную или душную избу, с тощим желудком и к голодному семейству!? Кто не видал наших деревьев внутри и вне города, зачахших под густым слоем грязной, серожелтой пыли и туч ее, покрывающих под вечер все дачи от Ботанического сада до хуторов Папудова и Мавро? Кто, наконец, не улыбался, глядя на озадаченных английских или голландских матросов, сметавших целые тучи городской пыли с палубы, снастей и коек своих судов, привыкших к раздолью океана или влажной атмосфере своих доков и каналов.

А грязь?! Одесская грязь, столь прославленная Пушкиным, была еще украшена карандашом знаменитого Раффе (Raffet), французского художника, сопровождавшего Демидова в 1837 г. Он представил одну из многолюдных улиц Одессы: на ней, среди потопленных дождем каменных куч, идущих в брод жидов и баб, усердного и человеколюбивого будочника, вытаскивающего полуутонувшую девочку на тротуар, — и там же красуется сам художник по колени в грязи, в модном фраке и круглой шляпе, с зонтиком в одной руке, а другая указывает на краткую, но весьма красноречивую легенду, поставленную внизу: Je me fixe ici!

Наши мостовые или шоссе из местного дикаря, т.е. известкового камня уже 5-ть или 6-ть раз были покрыты новым слоем щебня в пол-аршина толщины, и все это исчезало в 3 или 4 недели после окончания работ. Статистики высчитали, что это мощение стоит городу более 1,000,000 р.сер. Если бы последовали совету бывшего послом в Константинополе графа Строганова, приславшего графу Ланжерону в 1818 году целые грузы настоящего босфорского гранита, которым вымостили два спуска: Ланжероновский и Херсонский, сохранившие доселе свою броню, — и мостили в прок только по 2 улицы в год, то, в течении 40 слишком лет, весь город был бы давно спасен от грязи и пыли.

Не меньший материальный недуг Одессы есть скудость пресной воды. Но не подумайте, чтобы на городской земле не было хороших ее ключей; напротив, в 1849 г. я сам считал все наши источники и нашел, что Одесса владела тогда:

• 4 настоящими фонтанами;
• 152 цистернами и
• 1086 колодцами, из которых 1/3 на живых, неиссякаемых ключах, открытых еще турками.

С того времени устроено более 30 весьма больших цистерн, в том числе общественные при церквах, бирже и проч.; вода, так называемого Большого Фонтана, проведена посредством паровых машин и труб внутрь города, где продается бочками и в виде водопоя для скота, в 5-ти или 6-ти резервуарах. И что же? Воды все таки мало; она гораздо дороже, нежели была за 25 лет назад и втрое хуже. Почетный гражданин Ковалевский, издержавший 200 или 300 тыс. руб.сер. на свой водопровод, продает по 10 коп.сер. бочку (прежде по 6, даже по 5 к.), но во-первых, эта вода весьма посредственного вкуса, а для мытья белья и вовсе не годится; а во-вторых — не может удовлетворить большому требованию жителей. Колодцы наши, почти на всех улицах вырытые, еще с первых дней города, даже на самых возвышенных местах, дают воду солоноватую, хотя довольно обильную*.

* Около дома, стоявшего на 21 саж. выше уровня моря, было 8 колодцев, но только 3 с чистой водой.

Дача герцога Ришелье, которая затем преобразована в парк «Дюковский сад» (К.Боссоли)

Но в Одессе есть урочище, называемое «Водяная Балка»; там в 1700 годах русские войска нашли предместья или лучше сказать «кишлы» (хутора, дачи) христианские и турецкие, принадлежавшие к Хаджибейскому замку, взятому в 1789 году. Там, при основании нашего города, уцелело до 100 богатейших колодцев, и с такой водой, какой только на востоке знают цену. Ею прежде довольствовалась вся Одесса и ради ее там образовалось огромное предместье Молдаванка*, жители которой, уже более полстолетия, в числе своих главнейших заработков, считают продажу у колодцев или доставку в город этой хрустальной воды.

* В предместьи Молдаванка с выселком ее Новой Слободкой, более 20.000 жителей. На этой балке были посажены герцогом Ришелье деревья, до сих пор существующие в основанной им и подаренной городу даче. (Дюковский сад).

Люди, занимающееся этим промыслом, самые честные из всех одесских чернорабочих, и при чрезмерном возвышении цен на все первые потребности жизни, свой товар, т.е. воду продают с небольшой, или даже ничтожной прибавкой. Но тут вышла другая беда. Улицы у нас дурно вымощенные никогда не починяются и оттого не только на предместьях, но и в центре города, как я сказал, покрыты бездонной грязью. Бедные извозчики, которые трудом и гибелью скота должны тащить бочки от фонтанов или колодцев, зарабатывая едва по 1 рублю сер. в день, весьма обрадовались, увидя, что Ковалевский провел свою «машину» в две или три части самого города. Вместо 5-ти верст, нужно было делать только 1/2 версты, и его воду они покупали дешевле сперва по 4 и 5, теперь по 10 к. с бочки и могли сделать 5 или 6 концов и следственно выручать от 2-х до 3-х руб.сер. в сутки, без особенного изнурения своих кляч. Зато хозяева больших молдаванских колодцев потеряли свои значительные доходы, простиравшиеся от 200 до 600 р.сер. в год, и хозяйки наши весьма недовольны заменой прежней ключевой «машинной» водой, считая ее негодной для чаю, а еще более для мойки белья.

Кто проезжал из Одессы в Кишинев по Тираспольской улице, тот не мог не заметить на всем протяжении, от Черепенникова моста до Таможенной заставы, ряд огромных колес по обеим сторонам улицы и во всяком почти доме. Это остатки турецких колодцев, обращенных в водопои «чигири» посредством конного привода. Они и теперь еще дают некоторый доход своим хозяевам, особенно от водопоя скота при фурах, проезжих чумаков и извозчиков. Внутри города водопой лошадей и коров производится на дому привозимой водой или же, и большей частью, перешел к резервуарам Ковалевского.

Дурное освещение города, до сих пор производимое, весьма скудно, посредством простых масляных и частью спиртовых фонарей, есть тоже настоящий недуг, не только для жителей, но и для самого общественного хозяйства, ибо стоит весьма дорого*; но оно уже прямо зависит от мер правительственного хозяйства и мы об этом предмете не скажем ничего.

* Ведро спирта, заготовленного для освещения, платится по 4 р.с, деревянное масло пуд от 61/2, до 7 р.с.

Но самая большая язва материальная — это дороговизна: она есть настоящая болезнь нашего города и, следственно, предмет самого ближайшего изучения. Мы им и займемся, для окончания свода материальных недугов нашего города.

Дороговизна всех предметов жизни, или, лучше сказать, всех предметов первой потребности, как-то: продовольствия, помещения, отопления и прислуги, была почти всегдашним недугом Одессы, за исключением небольшого периода между 1835 и 1847 годами. В первые 15 лет существования города поселившиеся военные и чиновники, из угождения правительству занимавшие здесь места под постройку хлебных магазинов, русские и польские вельможи: гр.Кушелев-Безбородко, князья: Волконский, Чарторыжский, Любомирский, графы: Борх, Потоцкие, Комары, Нарышкины и др., прибыв в Одессу на постоянное или временное жительство, предпочитали купить хотя небольшой домик, нежели нанимать его по баснословным ценам. Г.Том, назначенный австрийским консулом в Одессу, в одной официальной бумаге 1807 года показал, что покупка дома обошлась ему дешевле, чем двухлетний только наем бедной квартиры. Правда, что мебель, хорошие стекла в домах и дрова стоили еще дороже, чем квартиры. Одна из весьма богатых подольских помещиц, г-жа Урбановская, рассказывала мне следующий анекдот. Она приехала в 1808 году в Одессу, желая полюбоваться морем, которого она никогда не видела и основать хлебный магазин на Почтовой улице, где ее мужу был отведен большой участок городской земли, под застроение. Не скоро ей нашли приличную комнату, и она ожидала в карете, запряженной 8-ю белыми лошадьми, цугом, пока муж воротился из поисков квартиры. Между тем, голод начал ее беспокоить; она имела с собой шоколад и кофе, варенье и вино, но хлеба не было. С трудом нашли ей свежую булочку, и заплатили за нее 15 к.сер., ибо свежий хлеб продавался только у марсельского хлебника, Жирардена, который, после полудня, запирал лавку и отправлялся в клуб для чтения газет. Чтобы лучше скушать свою булочку с вареньем, она вышла из кареты и положила хлеб на ступеньки... Но увы! Голодная собака бросилась на карету и вмиг схватив драгоценные припасы, убежала. Г-жа Урбановская, 20-летняя красавица, в бархатном салопе, бросилась за собакой и, при помощи двух матросов, догнала ее, отняла свою булочку и съела с таким удовольствием, какого, по ее словам, не испытывала многие годы. Тогда, как и теперь, Одесса была завалена пшеницей, но хорошую муку, маримонтскую, везли сюда из Варшавы, а хлебник был один; греческий же хлеб был еще хуже, чем теперь.

Другой пример рассказывал мне мой отец. В 1817 г., по случаю весьма богатой торговли, имевшей сильнейшее влияние на все благосостояние не только Одессы, но и всей юго-западной России, он отправил из имения своего и своей жены до 800 четвер. пшеницы; цена ее в Одессе доходила до 40 р.ассигн., т.е. до 10 руб.сер., но доставка ее обходилась на тогдашние деньги, за 300 верст, 12 р.ассигн. К счастью, своих подвод набралось довольно, и соседи помогли немного, так что пшеница была выгодно продана, и отец, с порядочным запасом червонцев (которыми тогда платили), собирался домой. Но тут пришло так называемое un quart d'heure de Rabelais. В отвратительной гостинице «Старый Клуб» он заплатил за одну комнату по 3 р. сер., слуге за два или три часа службы по 3 р.сер., за обед по 2 р.сереб. в сутки, фактору за комиссию по 3 руб. и т.д., так что он издерживал в сутки ценность двух или трех четвертей пшеницы. Другие платили еще дороже. В 1820-х годах, до поселения в окрестностях Одессы болгар и усиления хозяйства в Бессарабии, капуста была неизвестна, соленые огурцы привозились из Подолии, свекла и морковь — морем из Херсона. Простой народ делал суп или похлебку из баранины, с крымским луком или уксусом. Вместо каши варили мамалыгу, т.е. пудинг из кукурузы. Все же лето рабочий класс питался маслинами или арбузами с хлебом. Зато пили огромное количество молдавского (полынного) вина, которого ведро в раздробь стоило не дороже 1 р.сер., и водки, отличной и чистой, которую откуп (принадлежавший городу) мог без всякой подмеси продавать по 2 1/2 р.с. ведро.

Стараниями герцога Ришелье, графа Ланжерона и князя Воронцова, вся городская земля покрылась дачами, город наполнился ремесленниками и рабочими, хлебники составили себе значительные состояния, начали даже отпускать галеты (т.е. морские сухари в роде лепешек) целыми грузами за границу. В окрестностях население увеличилось; все берега Кучургана, Куяльника и Днестра покрылись садами или селениями с баштанами. И что ж? При усилении на 200% городского рабочего населения, благосостояние внутренней жизни уменьшилось на 50%, а цены жизненных потребностей, упавшие было на 20% и более, поднялись уже на 200 и до 300%. Сравним базарные цены напр. 1827 и 1857 годов:

А между тем, в 20-х годах и гостиниц, и домов было меньше, и базар снабжался труднее, и многие припасы надобно было привозить издалека по совершенной пустыне, окружавшей тогда Одессу, — quaeque ipse miserrima vidi!

Какая была причина столь внезапного возвышения цен на базаре и в магазинах — увидим ниже; заметим только, что несмотря на чрезмерное усиление привоза заграничных товаров, на их неслыханную дешевизну на фабричных рынках, — цены их в Одессе возвышались почти ежегодно и дошли, наконец, до размеров, которые изгнали отсюда всех иногородних потребителей, особенно польских помещиков, снабжавших наш рынок своим отличным хлебом. Чем более привозили иностранных товаров, чем более правительство понижало пошлину или даже отменяло свое запрещение, тем товары были дороже и несравненно хуже. Правда, это обогатило многих отъявленных пройдох и контрабандистов, но и разорило многих честных, но бессильных торговцев.

Некоторые объяснительные факты читатели увидят в следующей главе, которую берусь начертать несмелой рукой, следуя единственно чувству уважения к правде и тому обществу, среди которого живу уже тридцать лет, и, может быть, сложу свои кости в могилу, похитившую уже двух из моих детей.

2

Причинами неурядицы, дороговизны и усиливающаяся морального разрушения были многие невещественные недуги, изучение которых было бы весьма полезно даже для самой администрации города. Мы решаемся сделать первый опыт этого изучения, но считаем необходимым сделать небольшое вступление.

Всем хорошим врачам известно, что чем сильнее организовано тело, тем сильнее поражает его болезнь; материальная же язва легче излечима при благоразумной подаче помощи. Об Одессе можно сказать то же. Мы уверены, что Одесса с первых дней своих была составлена из сильных органических элементов и могла бы развить их далеко, если б тому не воспротивились некоторые обстоятельства...

Одесса не имела младенчества. Основанная людьми энергическими, под страхом благоразумной военной силы; устроенная мужем совета и чести — Ришелье, она с первых дней направлена была по прямому пути к благосостоянию и материальному развитию, хотя и духовные цели не были забыты, но их развитие происходило медленно, а когда дан был толчок настоящему образованию, оно могло действовать только на немногих, ибо происходило от иностранцев и, что всего замечательнее, от чужеземного духовенства. К тому же Одесса была основана и развивалась в эпоху величайших смут в Европе, порожденных французской революцией, войнами Наполеона, — и доблестный начальник этого города, зная элементы, из каких составилась община, ему вверенная, употреблял все усилия, чтобы она избегала всякого влияния извне, морального и политического, а потому давал ей всегда чисто материальное, свойственное и самой местности, направление, именно к торговым и другим промышленным предприятиям.

Благодаря весьма благоприятным обстоятельствам, это влечение увенчалось, и очень скоро, удачей, так что в эпоху всеобщего мира (1815-1817 г.) Одесса была уже настоящим городом, устроенным по возможности внутри и имевшим свою собственную торговлю продуктами земли Новороссии, и была не лишена высоких понятий о любви к отечеству, привязанности к своим монархам и местным интересам, чему давала доказательства, жертвуя большие суммы, в 1807 и 1812 годах на устройство защиты государства, в 1812-1813 гг. — при всеобщих бедствиях от чумы, а на другом поприще жертвуя значительные деньги на устройство мужских и женских училищ, постройку церквей, госпиталей и богаделен.

Знаменитые торговые периоды 1809-1817 гг. хотя и сопровождались несколькими годами застоя, а после — бедствиями турецкой войны 1827-1830 гг., — указали окрепшей уже Одессе ее прямое назначение — быть значительнейшим торговым рынком хлебных товаров, а впоследствии шерсти и маслобойных семян, не говоря уже о торговле скотом. Тогда торговля этими продуктами поглотила все внимание жителей. И в самом деле, в течение 60-ти-летняго своего существования, за исключением весьма небольшой группы чиновников и учителей (и то с некоторыми еще в их сословии исключениями), все вообще слои общества — помещики, дворяне, купцы, колонисты, евреи, поселяне, даже иностранцы всех званий — сделались двигателями или участниками хлебной торговли. Из истории Одессы мы знаем, что первыми купцами основанного Дерибасом города были дворяне высшего класса: графы: Прот, Северин и Потоцкие, помещики: Липковский, Урбановский, Гр.Подосский, Ярошинский, барон Безнер, граф Моцениго, полковник Кес-Оглу, майор Панголо и др. За ними уже последовали иностранцы: итальянцы, греки, славяне задунайские и, наконец, французы, указавшие настоящие формы и приемы европейской торговли. Такими были сперва Фурнье и Жом, после Антуан (из Херсона), д'Епене, наконец, Сикар, Рено и несколько марсельских мелких промышленников, большею частью ремесленников и овцеводов.

Русское духовенство в 1790 годах не только в такой отдаленной провинции, как Новороссия, но и в центре Империи, не имело лишних представителей науки и хотя отличалось чистотой нравов, домашнец жизнью без упрека со стороны паствы, но не могло иметь никакого нравственного влияния на образование, в котором и не участвовало. Митрополит, к кафедре которого принадлежала и Одесса, был грек, а его преемники жили в Екатеринославе, Новомиргороде или Кишиневе. Приходские училища содержали греки, иезуиты прихода католической церкви, евреи и, что всего страннее, раскольники, переселившиеся из Елисаветграда и Кременчуга.

Кроме того, начальство города, от губернатора до городского головы, состояло большей частью из иностранцев. Губернаторы были: Дерибас, герцог Ришелье, граф Ланжерон; комендант англичанин Кобле, председатель коммерческого суда граф де-Сен-При, пэр Франции; инженеры: Де-Волан, Ферстер, Круг, Фон-дер-Флисс, городские головы: Кес-Оглу, Дестунис, Кафеджи, Велизарий; начальник карантина Россет, директор училищ сперва де-Вольсей, а после Минут, Флуки; наконец, знаменитый педагог-аббат Николь. Женские учебные заведения, основанные итальянкой Поцци, устроены француженками: графиней де Фонтене и де-Майе. Первый журнал издавался по-французски Даваллоном; первый театр, правда, был русский, но при участии небольшой итальянской оперы. Наконец, архитекторы были: Фраполи, Боффо, Торичелли.

Русское торговое общество было весьма многочисленно, но, подобно всему русскому купечеству Империи, не смотря на хороший пример, данный их сотрудниками-чужеземцами, не развило ни своей собственной торговли, ни своего отечественного образования. Но что оно с первых дней имело желание и понимало нужду в практическом образовании, можете судить по приговору, сделанному одесским городским обществом в 1816 году. Собранное купечество, преимущественно русское, определив из городских доходов по 6.500 р.асс. на Коммерческую гимназию и 5,000 р.асс. на «девичье» народное училище, просило «о введении в гимназии навигационного класса, как такой науки, которая, по положению города и занятиям жителей, наиболее ему полезна».

Итак, с первых шагов на поприще гражданственности одесские жители получили чисто материальное, т.е. промышленное направление, и оно, постепенно развиваясь, перешло уже границы потребностей и поглотило в массе все другие влечения. Хотя природный одессит — русский или католик, христианин или еврей уважает церковь, любит творить милостыню, но если торговля будет деятельна, погрузка хлеба обильна, смело можно сказать, что он не пойдет ни к обедне, ни к вечерне, не взглянет даже на нищего, не поговорит с приятелем, не поцелует жены, не приласкает детей. Многие купцы мне сознавались, что все лето, когда они со всем семейством жили на дачах, они обедали в гнусном трактире, чтобы не опоздать с письмами или отправлением судов, часто не зная, что едят и пьют, лишь бы скорее и дешевле. Вечер же они никогда не проводят дома, а в казино, где нет другой беседы, кроме торговой. В низших слоях то же самое: приказчики бегут домой или по трактирам, закусят как-нибудь и спешат опять в конторы; вечером семейная жизнь их не привлекает, ибо они сидят опять за работой, другие — где-нибудь в кофейне, изредка в театре, и то по особому случаю. Наконец, самые низшие слои — магазинщики, укладчики товаров и проч. по целым месяцам не видят семейств, боясь оставить магазины или гавань. Если кому-нибудь из нас, непричастному торговле смертному, случалось тогда бывать в обществе вместе с главами или членами настоящего торгового сословия, то их легко было узнать по непривычке к фраку, по нетронутым белым перчаткам, дурно причесанной или вовсе нечесаной и всегда по полуплешивой голове, по робкому взгляду и разговору, привыкшему говорить с маклерами, факторами и такими же, как и сами, торговыми искусниками, ибо всякая серьезная сделка есть целая дипломатическая баталия. Такие люди — весьма умный и способный народ, даже не чуждый образования, часто знают многие иностранные языки, читают газеты, бывали заграницей, — но бесплодны для общественного морального развития... Всякая торговая фирма, — «контора», как их называет здесь простонародье, — со своей семьей это — уединенный средневековый замок немецких или французских баронов, куда нет входа никому, кроме приглашенных или идущих за делом профанов. С чужим человеком говорят они стоя, наскоро, не глядя в глаза и стесняясь всяким посторонним предметом. В комнату, кофейню, на биржу входят они, не снимая шляпы, не кланяются. За 25 лет назад ни один приезжий в Одессу не проникал в этот замкнутый круг итальянцев, греков или евреев-негоциантов, а в Таганроге, Мариуполе и Бердянске это отчуждение сохраняется доселе и будет сохраняться еще целое столетие. Русское купечество, не перенявшее от иностранцев ничего полезного, тоже воспитало свои семейства на восточный лад, и один, лучший из них, только после 30-ти-летняго супружества, решился на званом обеде посадить жену и дочерей за один стол с гостями мужского пола.

Но если такое меркантильное образование сделало большую и самую умную часть одесского общества — почти чуждою друг другу, зато та же торговля и неминуемые заграничные сношения с более образованными людьми, познакомили его с выгодами жизни, с роскошью и корыстью западной Европы. Одесские жители, с первых дней, от столкновения с заграничными судами и людьми и естественным подвозом чужеземных товаров, т.е. предметов потребления, — познакомились с припасами и мануфактурными изделиями, которые в других, более удаленных от моря областях и городах Империи были еще долго неизвестны. Так, не говоря уже о морской рыбе и плодах юга: арбузах и дынях, которые они нашли в изобилии у самых своих хижин, или землянок, — всякое пришедшее из заграницы судно знакомило их с маслинами, апельсинами, перцем, даже рисом и кофе, к которому здешние жители питали особое пристрастие, пока чайные трактиры (с прибавкой водки) не отвлекли их от этого напитка. Мы уже не говорим о туземном (бессарабском) и молдавском виноградном вине, которое продавалось от 75 к. до 1 р.сер. ведро, т.е. втрое дешевле самого простого хлебного вина в кабаках. С основанием Одессы явились здесь фабрики макарон и галетов, т.е. пшеничных сухарей в виде лепешек; макароны здесь долго заменяли кашу, вовсе не известную на юге, и перешли даже на русские военные корабли. С открытием отпуска, явился привоз иностранных тканей, особенно ситцев и сукон, несравненно дешевле и крепче в цветах, чем отечественные произведения, привозимые с ярмарок в первую четверть XIX столетия. Ко всем этим предметам роскоши, здешние слуги и рабочие (не говоря уже о высших слоях трудящихся людей), скоро привыкли, а мясо и превосходная баранина столь редкие на средней полосе Империи, были неимоверно дешевы, от 50 до 6о к.сер. за пуд.

Но чтобы наслаждаться всеми такими благами жизни, надобно иметь деньги и, довольно значительные, и сказать правду, одесские служители торговли или семейств, мужчины или женщины, легко и в большом изобилии добывали себе деньги, по избытку требований на работу и по совершенному недостатку людей для ее исполнения. Купец, которому нужно было погрузить два или три судна вдруг, платил за работу вдвое и втрое больше, чем грузивший одно, или только подготовлявши товар к погрузке. Не смотря на значительный и год от году усиливавшийся наплыв рабочих, эта конкуренция продолжается и теперь. Бывали годы, как напр. 1817, 1847 и 1853-1854, когда извозчику платили артельщики по 6 р.серебр. в сутки, когда подсевальщику давали по 3 руб., а бабе, увязывавшей мешки, по 1 р. 20 к.сер. в сутки! Как люди, могущие заработать от 40 до 180 р.сер. в месяц, будут думать о будущем, об экономии, о хозяйстве! Как они станут служить в скромном семействе чиновника или учителя от 60 или 70 р.сер. в год! А трактиры, кофейни, клубы, конторы и легко богатевшие заезжие негоцианты? Там слуга, хотя и получает видимого жалованья не много, но зарабатывает втрое и даже вдесятеро от карт, обмана гостей и хозяина, от разных тайных поручений, от доверия, наконец, когда новый гость Одессы имеет нужду в ловком и смышленом слуге, для изучения местности и жителей... Отсюда мы знаем десятки артельщиков, слуг, магазинеров, мелких портных, даже маклеров, которые нажили и прожили по два и по три состояния, оставив детям порядочное движимое и недвижимое имущество, в то самое время, когда высшие сословия: начальники города, чиновники, учителя, даже некоторые негоцианты — остались сами и их дети столь же бедными, как и вначале своего поприща. Если бы не дружные усилия откупа, трактиров и карт, все наши мещане были бы богаты. Но увы! Против столь грозных витязей они устоять не могли... Тот же самый извозчик, который заработал 500 или 600 р.сер. в течение летней погрузки хлеба, к зиме, а тем более к весне, оставался без хлеба и рубашки, и сам и дети и жена требовали помощи от благотворительных заведений, или от модных балов, спектаклей и выставок «с благотворительной целью». Также часто, мелкий портной, торгаш или маклер, который скопил в 5 или 6-ть торговых компаний порядочный капиталец, пустившись в банковые и биржевые заграничные спекуляции, — составляет себе или детям имя нестоящего банкрота или обобранной овечки... Излишняя прибыль от заработной платы, роскошь жизни, чад деятельности и разгула породили требование новых и новых рабочих сил, и целые тысячи поселян, с билетами и без билетов, стекаются в наш город со всех концов России, и, вкусив одесских наслаждений, не возвращаются вспять. Вот новая язва — бродяжничество, и его последствия: привычка к обману, скрытность и взаимное недоверие.

Бродяжничество в началах своих безвредное, — ибо свойственно русскому человеку, — в приложении к практике сделалось причиной многих и многих преступлений. Против него никакие полицейские меры не были довольно сильны, и только полная свобода передвижений, с законными паспортами, где будет обозначено, кому, где и сколько должно уплатить оброка помещику или общине, — может его прекратить или сделаться началом прочной и полезной для Империи колонизации.

Из всего вышесказанного легко видеть, какие главнейшие моральные недуги явились в наших слоях общества и сильно гнетут высшие, против них бессильные. Эти недуги суть следующее:

Мы разделим окончательный разбор наш на две категории: на недуги моральные и вещественные, и еще раз обращаемся к ним.

Главной причиной разврата, строптивости, неточности и неуважения ко всему, кроме богатства наших слуг и рабочих, было и долго еще будет отсутствие религиозного образования и, наконец, всякой дисциплины.

Отсутствие религиозного образования, поистине, велико: покойный Димитрий, архиепископ Кишиневский, которому подчинены были одесские церкви до 1838 г., был уверен (как он говорил мне не раз), что 1/3 одесских семейств не была освящена браком, что подтвердил и преосвященный Гавриил, говоря, что духовенство только предостережением за наследование недвижимым имуществом детей, в таком союзе прижитых, могло убедить простой народ к строгому исполнению таинства брака. Значит, что и в этом случае большинство поступало под влиянием материальных угроз... Мы вполне уверены, что за исключением тех немногих мещан и купцов, которые учились в каком-нибудь училище, а число их весьма не велико, все прочие не имеют ни малейшего понятия о предметах веры православной и не знают даже молитв. От того с такой злобой, или лучше сказать, презрением, смотрят на нас все секты раскольников! В 1820-х годах еще, я помню хорошо, кроме великопостных дней, все церкви были пусты, за исключением старообрядческих, особенно Успенской, которая никогда не помещала и половины своих прихожан. Основание особой архиерейской кафедры в Одессе, тщательное преподавание религии в «лицее» архимандритом Порфирием, а в училищах священниками: Павловским, Знаменским, Соколовым и др., имели сильнейшее влияние на развитие высоких чувств религии в высшем классе, — но от этого ничего не перешло в низшие, особенно рабочие классы. Всякий слуга, всякий чернорабочий также охотно обманет своего духовного отца, как и родных: брата, мать, не только своего господина.

Кроме того, скудость религиозного и следственно всякого нравственного чувства совпадает, во-первых, с бродяжничеством, во-вторых — излишеством и легкостью заработка. Из 50 или 60 т. одесских мещан, если положить половину от естественной прибыли населения в течение полстолетия: рождения, приписки вольноотпущенных евреев и иностранцев, — другая половина, нет сомнения, произошла из бродяг всякого податного сословия, зашедших сюда сперва на заработки по билетам и уже оставшихся навсегда, и просто бежавших от помещиков и сельских обществ. Чтобы остаться на постоянном здесь жительстве, или «приписаться», как выражаются эти люди, надобно было тайным образом войти в состав уже существующих мещанских семейств, а потому их приписывали на место умерших или бежавших заграницу отцов или детей. Следственно, с первого своего шагу, т.е. со вступления в одесскую общину, уже многие сотни, а после и целые тысячи совершали два преступления: бежали от своих семейств и общин и под ложными именами добывали законное жительство. Такие люди не могли вступать законно в супружеский союз, ибо духовенство требовало письменного удостоверения: кто именно и из какого сословия приступает к таинству, не женат ли в другом месте, не состоит ли в родстве и проч.

Наконец, мало-помалу в течение 60-ти-летняго своего существования большая масса населения податных сословий, укрепленная с их потомками несколькими народными переписями с 1794 по 1858 г. сделалась уже настоящей одесской городской общиной. Что именно на это бродяжничество имело влияние? Что их влекло и влечет постоянно в этот город? — Богатство заработка.

Мы уже сказали, какая непомерная плата выдавалась рабочим не только в годы особой торговой деятельности 1817-1839, 1847, 1853-1854, но и в обыкновенное время. Заработки эти не только вполне обеспечивали семейное существование простолюдинов, но могли и обогатить их при воздержности и бережливости. Сравним, напр., быт простого человека: домашнюю прислугу, подсевальщиков хлеба, лодочника, извозчика с горькой долей чиновника или учителя гимназии.

Лакей или кучер получают от 5 до 20 р. в месяц, или от 60 до 240 р. в год. Кроме того квартиру, стол, отопление, освещение и пр., что вместе составит еще по 5 руб. в месяц, или 60 руб. в год. Всего от 120 до 300 рублей.

Подсевальщики получают не менее 2 р.сер. в сутки; отчислив праздники и воскресенья, которые они не всегда сохраняют, или не более 180 дней, будет всего 360 р.сер. Но они часто получают от 3 до 6 р. в сутки.

Извозчики получают не менее 10 р.с. в месяц, пищу и уголок не хуже писца полиции или земского суда, итого 180 р. Но часто более 250 р. в год.

Лодочник еще на 20-30 руб. более извозчика.

Средним числом плата заработная лакея, кучера, лодочника, подсевалыцика простирается от 120 до 750 р.сер. в год, при самых умеренных нуждах в внешних предметах, как то: платье, белье и т.п.

Многие чиновники полиции, уездного суда, магистрата, консистории, даже высших начальств, как-то: градоначальника, генерал-губернатора, получают от 36 до 180 р.сер. в год. Учителя низшего разряда получают не более 200 или 250 руб., а разве труды их легче, а нужды их теже, что простого поденщика, и разве в начале своего поприща они должны иметь тоже приготовление, что поденщики?...

От того всякий слуга, всякий извозчик, всякий чернорабочий, ни во что ставят свои условия, когда видят впереди выгоду. Условившись служить в доме погодно, или помесячно, лакей через 2 или 3 недели явится к хозяину и хладнокровно скажет: «Я нашел место получше и чрез 2 часа иду от вас», — и хозяин должен покорно выслушать и исполнить волю своего служителя! Но не только лакей или кучер, но кухарка, не дождавшись даже, чтобы обед был изготовлен и подан, кормилица не смотря на крик бедного малютки и слезы матери, бросают самые почтенные и щедрые для них семейства, бегут в хлебные магазины для того, чтобы увязывать мешки, сидеть на улицах и подбирать из нарочно прорезанных мешков падающий хлеб; идут на шерстомойни и проч. Их манит к себе скорая прибыль, вместе с разгульной жизнью в кабаках и трактирах. Еще более развращают слуг клубы, казино, кофейни, трактиры и дома, где происходит большая картежная, хотя и так называемая «коммерческая игра». Слуга в этих домах и заведениях получает весьма небольшое жалованье, а иногда и вовсе без жалования, но получает от 1 1/5 до 2 руб.сереб. за одну игру карт. Есть дома, где разыгрывают 3, 4 до 5 игр, это составляет от 4 1/2 до 10 р.сер. в один вечер, отчислив половину гостеприимному хозяину и на уплату за карты, останется доходу 50-т, а иногда и до 100 р. в месяц слуге или слугам, не считая кормов и посторонних доходов, как-то займа денег, a la petite semaine и проч.

Каким же образом такой слуга может остаться на службе у чиновника и учителя, даже могущего платить по 6 рублей серебр. в месяц? Один из русских начальников, вельможа по роду и сердцу, спросил однажды, какое жалованье получает здесь мелкий чиновник? Ему отвечали, что даже у генерал-губернатора, т.е. в самой высокой канцелярии, 50 чиновников получают от 10 до 20 р.сер. в месяц, что 50 чиновников, действующих в управлении царского наместника, в южной России, имеющей 3.800.000 жителей, получают ровно половину содержания лакеев того же наместника. Как удивляться после того, что у него чиновники настоящие нищие, — а в других ведомствах олицетворенные лица из «Очерков» Щедрина.

Вот еще несколько цифр по этому предмету: каменщики и плотники получают в Одессе от 80 к. до 1 р. 50 к. в сутки. Солдат, снимающий мешки с возов, зарабатываем иногда до 2 р.с. в день, а простая поденная плата возвысилась от 70 коп. медью до 75 коп.с. в сутки. Во время уборки хлеба или сенокоса рабочая плата косца или жнеца достигает до 1 р.сер. в сутки при готовой пище и 3-х чарках водки. Женщина получает в городе до 50 к., в поле до 40 к.сер. в день, теплую пищу и водку наравне с мужчинами.

Естественно, при дороговизне заработной платы и обилии денег в промышленных кассах все предметы жизни дорожают, ибо самые мелкие торговцы, зная биржевые цены, размер погрузки и выгрузки товаров, транспортную плату и проч., согласно с тем назначают и свои цены. От того Одесса есть настоящее Эльдорадо для ростовщиков, торгующих деньгами и кредитом, для мелких промышленников и рабочего класса, а настоящим адом для скромных и честных жителей, чиновников, отставных офицеров и всякого рода вдов и сирот.

Нет сомнения, что при более энергической деятельности полиции, особенно наружной (то, что в Европе называется edilite) многое было бы исправлено или изменено, но для того нужно правительству образовать сперва особый класс таких полицейских чиновников, вполне обеспеченных, знающих законы, государственные нужды и требования. Но это утопия, от которой мы еще весьма, весьма далеки...

Мы указали все, по возможности, тяжкие недуги нашего прекрасного города, богатого внутренними силами и обогащающего Империю торговлей, откупом и разными промыслами, — а, следственно, достойного теплых попечений высшей власти. Но Одесса имеет многие и весьма многие достоинства, о которых уже говорили другие и о которых поговорить придется еще много раз.

III.

Одесское общество в период своих «Черных дней» 1812-1819 гг.

Писано в 70-х годах

Многие, даже серьезные читатели периодической литературы, недовольствуются теперь историческим изложением какого-нибудь, даже весьма важного события, а требуют еще внутреннего его значения: спрашивают: каково было в то время или что делало само общество — среда события. Легко сказать, легко задать вопрос; но как трудно его исполнить. Постоянные и случайные корреспонденты, излагавшие мирровые события в роде крымской или франко-германской войны, нам современные, русские и иностранные корреспонденты газет, сопутствовавшие русской армии за Дунаем и за Балканами, избаловали так читающую публику, что она не может вообразить ни войны, ни мира, ни конгресса, ни даже заразы, без повествования: что делали в это время всякий из нас, не только главные двигатели событий. Вот и от нас «худейшего» из летописцев требует печать, чтобы мы в качестве личных свидетелей двух периодов «Черных дней Одессы», рассказали, хотя вкратце, что происходило тогда внутри страдавшего города (Citta dolenta) но вне официальных сфер и властей. Желая хотя в части исполнить столь справедливое желание читателей, мы предлагаем здесь отрывок из записок современника чумы 1812 года.

«Моя сестра — сказано в упомянутых записках, — поселившаяся в Одессе, с первых дней ее развития, вызвала меня в этот город для покупок различных предметов роскоши, входивших тогда во всеобщее употребление, и которых мы, деревенские жители, даже не богатые, могли добывать в Одессе по весьма дешевым ценам, а главное, в обмен на пшеницу, которую у нас нарасхват покупали греки и итальянцы. Мои покупки: сахар, кофе, апельсины и лимоны, прованское масло, вина, а также перчатки, платья и прочее, куплены были весьма скоро и отправлены в деревню. Пшеница сдана почти немереная, и я остался еще погостить в городе, чтобы полюбоваться морем, послушать итальянскую оперу, только что устроенную, и, правду сказать, покушать вина и никогда прежде не виданных устриц.

Так прошел весь июль месяц, а в начале августа я уже собирался восвояси, но одесские удовольствия и особенно морские купания постоянно меня задерживали. 4-го или 5-го августа, не помню, мы были с сестрой и несколькими знакомыми на приморских хуторах, т.е. простом обрыве, живописно склонявшемся к морю, но сохранившем еще кустарники и деревья от истребления их турками и нашими солдатами.*

* На скате этого берега и в ближайшей долинке основана была впоследствии бывшим консулом французской республики Рено (Baron Renaud) прекрасная дача, памятная для Одессы пребыванием в ней в 1827 году Царской семьи.

Там мы пили чай и шоколад, ели холодную дичь и мороженное, не говоря уже о стаканах весьма хорошего и тогда дешевого* французского вина и уже собирались танцевать на траве под звуки флейты одного из наших гостей, когда к нему прибежал запыхавшись какой-то матрос итальянец и, отведши его в сторону, что-то шепнул, с прибавкой обычных гримас и жестов.

* Бордо стоило 30 к., а шампанское 1 руб. 20 коп. бутылка.

Наш гость ужасно побледнел, и на скоро простившись, стремглав пустился по тропинке на гору, где ожидали нас кой-какие экипажи. «Что такое», — спросили мы у матроса. «Va male signori, — отвечал итальянец, — va male malaria!» — повторил он и убежал. Это известие, для меня непонятное, но многим из гостей хорошо знакомое, всполошило всех и мы решились ехать поскорее в город, чтобы узнать истину. Сестра в дороге сказала мне: верно опять в городе чума, но ты не бойся, ее из карантина не выпустят. Еще не знал я всего могущества слова «чума» и не видал страха, наводимого им. Но лишь только переступил я за черту городскую и очутился на больших улицах, то уже заметил, что верно что-то необыкновенное происходит в городе, ибо и город, как лицо человеческое, имеет свою наружную физиономию. Многие повозки, жидовские брички и экипажи, наскоро нагруженные, спешили к заставам по разным направлениям. Полицейские, тогда весьма малочисленные, скакали верхами, как полуумные, разгоняли нещадно народ, толпящийся на улицах и заставляли хозяев запирать все дома. Ограда Соборной церкви была заперта*, — явление, признаюсь, доселе невиданное в Одессе.

* До 50-х годов Соборная площадь была обнесена деревянной оградой. — Прим.ред.

Собор и Соборная площадь в начале XIX века

Когда я дошел до театра, то заметил, что сам комендант расставлял часовых по улицам, как будто неприятель был у ворот наших; в доме же герцога Ришелье, как видно, было большое собрание, ибо много экипажей и много народа стояло у подъезда. Не смотря на всеобщее любопытство и невольное желание узнать скорее о происшедшем, народ, однако ж, стоял молча, не толкался, и всякий разговаривал с недоверчивостью и в приличном отдалении друг от друга. Вдруг поднялось зарево на небе и клубы дыму известили о пожаре; но ни звон колоколов, ни барабанный грохот, не подняли тревоги. Чудное дело: чернь, даже оставшаяся кой-где на улицах, хладнокровно глядела на пламя пожара. Обо всем, кроме чумы, никто не думал и не говорил. Ночь пришла светлая тихая, на всем пространстве Одессы, никто не помышлял о покое.

Всю эту ночь мы занимались приготовлениями, как бы оградить себя от бедствия. Дом моей сестры был среди города. Со слезами на глазах простились со мной наши добрые знакомые, чрез высмоленную перчатку пожали мы им на прощанье руки и заперли дом для всех. Наше жилище превратилось в строжайший карантин, только сестра жила в комнатах, слуги в отдельном флигеле готовили пищу, мы сами одевались и убирали в комнатах. Обои, ковры, занавеси, столовое белье были окурены тщательно и спрятаны. Сестра сшила мне клеенчатый плащ и нарукавье. Еще не видавши всего ужаса заразы, я предчувствовал всю тягость предстоявшего мне и всем одесситам поприща. О, сколько в эту минуту проклинал я и торговлю, и южное небо, и порт, так близкий к Цареграду, и всю приманку золота, и выгодной жизни!...

Собор и Соборка в XIX веке

Среди приготовлений и беспокойств быстро промчалась ночь, и солнце с неимоверным блеском осветило траурную Одессу. С какой завистью глядела бедная сестра моя на дальние холмы там за лиманами и мечтала о зеленых рощах Украины, где мы недавно так мирно веселились, где о чуме говорят только в сказках. В 6 часов утра колокольный звон на Соборной башне пробудил наше внимание. Один из граждан, одетый в высмоленное платье, с жестяной медалью на груди, постучал в мои ворота и спросил: «Что, вы живы еще?» Я открыл окно и взял в руки платок, вымоченный в уксусе.

— Что угодно, почтеннейший?

— Дюк вас назначил комиссаром над одним участком города и просит вас скорее пожаловать в собрание.

Удивляло меня и это поручение и «собрание» в такую печальную минуту, но долг меня звал туда: повторяю, что мои родные всем были обязаны Одессе, и я радовался, что мог быть ей полезен.

Герцог, чиновники и комиссары, т.е. стража над здоровьем города, собрались в ограде соборной церкви. Герцог от имени Бога и Государя просил нас блюсти усердно город, нашу теперь родину, и употреблять все усилия, чтобы предохранить народ от павшего на него гнева Господня. Мы положили закрыть город, не впускать и не выпускать никого, запереть церкви, лавки, трактиры, все присутственные места и таким образом прекратить все сходбища народные. Даже решились на меру ужасную — превратить Одессу в обширный карантин и более 25,000 обитателей запереть в своих жилищах. Вообразите себе это неописанно-печальное зрелище! Обширный город превратился в какое-то великолепное кладбище, безмерные улицы казались рядами саркофагов, особенно грустна казалась Одесса в прекраснейшее время года — осенью. Но если б вы, мирные обитатели Севера, взглянули хоть раз на кортежи, ежедневно посещавшие улицы наши! Черная высмоленная повозка с черным флагом и колокольчиком, нагруженная трупами, движется медленно, а впереди полицейский чиновник предупреждает немногих идущих, чтобы бежали прочь от приближения заразы. Даже печальное торжество погребения было остановлено, труп умершего зарывался тайно, ибо здесь и любовь, и молитва могли быть добрым проводником смерти. За городом, на обширной степи, особое кладбище отделено было и туда ежедневно поступали несчастные жертвы*. Уже тысячи гробов спустили в землю, а еще ни мы, ни лекаря стражи общественного здоровья не знали как и чем пособить всемогущему злу.

* Это чумное кладбище теперь очутилось внутри города, но оно засыпано высоким холмом земли, мусора и т.п.

Одесса была молода, 10.000 трудящихся людей, большей частью зашедших из северных губерний, украшало ее зданиями и жило от труда ежедневного, теперь с закрытием города и домов, прекратились работы, и 10 тыс. людей лишились хлеба. Но бедствие случилось в России, земле русской, гостеприимной, это мать-хозяйка своих гостей. Правительство, предав Одессу всей строгости очистительного карантина, для спасения Империи, позаботилось о продовольствии заключенного народа. Должность комиссаров состояла в том, чтобы, сосчитав число обывателей своего участка, доставить всякому пищу и другие потребности. Мне досталась в удел часть города, близ Собора, вдоль по Преображенской улице. В моем районе умирало не много, за то страху и бедности было во сто раз более, нежели в других частях Одессы.

Всякое утро, сопровождаемый повозками, нагруженными всевозможными припасами, я пускался к моим заключенным и выслушивал тысячи жалоб, требований, нареканий, часто проклятий... Черные «мортусы», как порождение геенны, с роковой повозкой приближались к воротам и среди всеобщего ужаса, воплей, вытаскивали мертвое тело и почти опустошали его жилище. Все его ближние, родные, слуги, переходили в строжайший карантин, весьма похожий на Дантово чистилище, а имущество бедной жертвы предавалось огню. Часто, когда смертность сильнее падала на какую-нибудь семью и устрашенные опасностью, ни мы, пи медики, ни даже карантинные служители, не решались входить в дом, для его очищения, тогда являлся герцог-правитель, в военном сюртуке, с весьма небольшими предосторожностями, он входил первый, увещевал, утешал, молился за погибшего и подавал надежду, что скоро бедствие прекратится, что эта жертва будет, быть может, последняя. В особенности был неугомонен простой народ, лишенный вседневного труда, вседневной заботы, в бездействии, хотя получал все необходимое, но по обыкновению роптал; не смотря на явную гибель, не верил заразе, или притворно уверял друг друга, что чумы нет, и что их напрасно держат как на привязи.

Но бедствие не прекращалось, не смотря на надежды и обещания, а между тем, осень прошла. Декабрь привел в степь жестокую зиму (зиму 1812 года), а с ней пришло другое бедствие, — недостаток дров и теснота домов. Кто знает новороссийские степи, тот легко постигнет, откуда родится недостаток в зимнее и осеннее время, какие препятствия снег и грязь рождают в наших бесконечных равнинах. Пути и так загорожены были карантинами, но корысть превозмогала все препоны: припасы живо тащили в город, ибо правительство платило верно и всякое усилие торговца вознаграждалось сторицей. Но вскоре чума вверглась в деревни; Буг был заперт; все границы Империи были стерегомы с величайшим старанием, ибо люди умирали в деревнях, так как и в Одессе, хоть и в гораздо меньшем количестве.

Но я боюсь наскучить вам исчислением всех подробностей. Я читал недавно «I promesi sposi» знаменитого Манцони, и уверяю вас, что его картины списаны с природы и краски не преувеличены. Величайшее бедствие, когда между им и минутой рассказа, промчится 20-ть лет жизни, и жизни трудной, полной забот, — о! тогда и злополучие покажется воспоминанием, грустным ужасным, но уже не явится как грозный призрак, прерывающий сон ваш и лишающий покоя среди белого дня. Многие такие ночи и многие такие дни проводили мы.

Но обращусь к одному — это ужасу, какой наводит чума в первую минуту. Ничто не может сравниться с этим жестоким страхом! Боишься глядеть, не только коснуться незнакомых, не смеешь дотронуться до руки жены и детей; часто я невольно вздрагивал, когда среди страха и грусти, сестра подходила ко мне и брала меня за руку. Зачумленные, даже с явными признаками смерти, еще старались удаляться друг от друга, в надежде на спасение.

Я видел ужасные зрелища! Уже ослабевала в городе, но еще длилась в провинции смертоносная зараза. Герцог объезжал неутомимо все угрожаемые места, жертвуя собой, но давая пример самоотвержения, невольно внушал бодрость в несчастных. С ним однажды отправился и я. По дороге, казалось, на всяком шагу вырастали могилы. Коблевка, прекрасное село на берегу моря в 40 верстах от Одессы, превратилась в кладбище и пустыню; в другом месте жители, открыв у себя заразу, разбежались, разнесли смерть в другие села и погибли самым ужасным образом. В одной деревне нашли мы дом помещика, окопанный и стерегомый подобно осажденному замку. Вокруг его умирал народ, и всякий день прибавлялись могилы; несчастные жители, забыв благодеяния своего владельца и его собственную опасность, забыв, что и в сию годину несчастия, он разделял последний хлеб с ними, окружали ежедневно его жилище, наполняли воздух проклятиями и угрозами, и умерших, как бы в укор, хоронили у самых ворот его дома. Но где ступала нога доброго нашего герцога Ришелье, там скоро воцарялся порядок, а карантинные строгости прекращали заразу. Усердно помогали ему во всем комиссары уездные, истинные питомцы Говарда, решившиеся, несмотря на суровость осени и зимы, исполнять столь тяжкую должность по уездам. Один из них, богатый владелец уже в летах, отец прекрасного семейства, могший спокойно жить за Бугом в своем имении, вдали от чумы и опасений всякого рода, пожертвовал своим покоем благу общему, ибо никто, подобно ему, не умел действовать успешнее*.

* Кол. сов. Михаил Кирьяков, умерший в Москве в 1825 году.

Он оставил свою семью за Бугом, в местах, которые тогда мы звали «благополучными», т.е. вне зараженного края, а сам день и ночь, как верный и чуткий страж покоя, заботился о вверенном ему округе несчастных деревень. Часто, особенно зимой, когда замерзший Буг позволял безопасно приблизиться к другому берегу, он вызывал свое семейство на самую средину реки и там, в расстоянии двух саженей от них, в кожаном платье, имел редкие минуты свидания со всем, что было ему дорого в мире. Со слезами на глазах глядели мы с герцогом, как жена, сестра и дети бежали ему на встречу, как почтенный муж протягивал издали к ним руки и как маленькие дети, чуждые еще понятий о бедствиях рода человеческого, кричали: «Папа, пойди к нам!» Сладкое зрелище среди образа всеобщего разрушения и нищеты!

В самом городе случалось многое, достойное летописи. В одном доме, близ греческого базара, жило очень почтенное семейство. Однажды утром дворецкий, коему поручен был дом. подошел к дверям своих жильцов и просил хозяина поговорить с ним, соблюдая, однако ж, величайшую осторожность. В это печальное время слово: «осторожность» равнялось слову «смерть» и наводило ужас невыразимый; однако ж, хозяин вышел на двор и, отделившись по возможности, просил слугу говорить скорее. Дворецкий сказал ему следующее: «моя жена заболела, и я совершенно уверен, что у нее чума. Я верно умру с ней, если не от заразы, то с горя, ибо чума — не беда после такой потери. Я сейчас держал ее на руках своих и теперь участь моя решена. Но вы не бойтесь; клянусь вам Богом, что никто из ваших не сообщался с нами от самого начала чумы. Если хотите, то можете спокойно продолжать жить здесь. Прощайте и помолитесь о нас; теперь я принадлежу чумному кварталу карантина». Напуганное семейство решилось выдержать строжайший карантин у заставы городской и уехало из Одессы.

Узнав о несчастии, мы поспешили к зараженному дому и нашли женщину уже умершей, а мужа ее в самом жалком положении: в отчаянии он покрывал почерневший труп жарчайшими поцелуями, рвал ее одежду, надевал ее на себя и всеми усилиями призывал к себе заразу и смерть. Но Провидение пощадило его: он остался жив...»

Записки не были кончены, — слог их немного витиеватый, обычный 1820-м годам.

А.А.Скальковский