Братия Лавры встречает царскую семью. Фотография 1911 года
Братия Лавры встречает царскую семью. Фотография 1911 года |
Основная масса лаврской братии, не исключая соборян, состояла из людей простых. В монастырь шли по доброй воле, а не по принуждению и не из корыстных соображений. Как я мог выяснить из бесед с монахами, этих простых людей из крестьян и мещан влекли в монастырь, прежде всего, глубокая вера, религиозное чувство, мистический склад натуры. Толчком к принятию монашества чаще всего были жизненные потрясения, неудачи, разочарования, потеря любимого человека, неудачная любовь и т.д. В своей массе, быть может, это были люди с весьма малым образованием, но в большинстве случаев чистые сердцем. Здесь, прежде всего, я должен отметить честность и добросовестное отношение ко всякой порученной работе (не за страх, а за совесть), желание помочь ближнему, радушие, гостеприимство, отзывчивость. Впоследствии, встречаясь с людьми от мира сего и сравнивая тех и других, я заслуженно оценил прекрасные стороны души рядового инока. В ней было много какой-то детской простоты и весьма мало злобы, в среде лаврского монашества я чувствовал себя неизмеримо спокойнее, чем среди мирских людей. Правда, и в монастырской обстановке бывали иногда волнения; мятежные страсти проникали и в стены Лавры, однако это должно быть отнесено лишь к отдельным лицам и часто принимало весьма безобидную и наивную форму. Рассказывают, что в обязанности вратарей входило замечать, кто из монахов во время дежурства отлучался в город и в течение какого времени он отсутствовал. Передавали, что в распоряжении благочинного состоял штат лиц, которые наблюдали за благопристойностью поведения монашествующей братии и о каждом нарушении такового неукоснительно доводили до сведения благочинного. Рассказывали, что бывали случаи слежки за отдельными монахами во время всего их пребывания в городе. Конечно, бывали случаи отступления от правил монастырского целомудрия, нарушения правил морали, но, повторяю, эти случаи являлись единичными, и с ними энергично боролись.
К числу отрицательных черт монастырской жизни следует отнести отдельные случаи местничества, известного карьеризма или того, что на языке книжной церковной морали называется властолюбием. Многие в силу смирения сознательно избегали возвышения. Однако ложное самолюбие, стремление занять тот или иной пост, получить тот или иной сан, к сожалению, проявлялись среди некоторой части в остальном вполне нравственного монашества. Часто, вопреки принципу смирения, послушник стремился скорее добиться монашества, а затем получить иеродиаконство, и после священство; иеромонах мог мечтать об игуменстве, архимандритстве, а там и о красных скрижалях, а, быть может, и о наместничестве. Что касается доступа к высшим степеням церковной иерархии, именно епископству, то таковой для простых монахов невозможен.
Мне не раз приходилось наблюдать эту непонятную, совершенно несовместимую с подчас прекрасной монашеской жизнью жажду повышения. Был ли это своеобразный примитивизм простого человека, который «от сохи» попал в обстановку чинопочитания, каждений, всеобщего сакраментального преклонения и стремился стать возможно ближе к центру этой величественной обстановки в ореоле блестящего облачения, возжжений, поклонов, лобызаний рук? Или, быть может, здесь имели значение материальные условия жизни? Каждый из братии от Лавры получал жалованье или, иначе говоря, известную часть «кружки», то есть лаврских доходов. Размер этого жалованья колебался в зависимости от материальных поступлений монастыря в тот или иной период и, конечно, в зависимости от положения того или иного лица.
Каков был круг интересов, занятия монашествующей братии? Значительную часть дня и ночи, естественно, занимала молитва, посещение церкви и выполнение основного послушания. Много времени уходило на то, чтобы обслужить себя.
Правда, при Лавре проживало около 300 монахинь и послушниц, на обязанности которых лежала стирка и починка белья; однако за всем тем у каждого оставалось много домашней работы, которую должно было выполнить самому. Многие монахи, кроме того, занимались самообразованием, сами работали над собой. Это следует особенно отметить в отношении тех, которые готовили себя в проповедники или, как их называли в Лавре, миссионеры. У некоторых из монахов оказывались собственные библиотеки. Некоторое количество братии составляла лаврская интеллигенция. Кроме миссионеров, сюда следует отнести врачей, фельдшеров, юристов, землемеров, электротехников, инженеров, пчеловодов, агрономов, бывших офицеров армии и флота и т.д. Они выполняли свое послушание или в качестве (как и я) временно трудящихся или в качестве монахов в разных санах.
Но Лавра была богата не только умственными, но и нравственными силами: добродетели лаврского иночества безусловно превышали его случайные недостатки. Вот, например, образец монашеского бескорыстия и альтруизма. Судьба готовила Лавре тяжкие испытания. На обитель надвигались преследование религии, голод, тиф и, наконец, ликвидация монастыря. Но, конечно, развязка наступила не сразу. Слишком велика была внутренняя сила обители, крепко стояли веками установившиеся традиции и не так-то легко было их сломать. Много жертв среди братии унес голодный тиф. Здесь-то и обнаружилась большая нравственная сила монашества и его нестяжательность. В самом деле, мы знаем, что в Лавре были скрыты величайшие материальные ценности. Одной панагии, осыпанной бриллиантами, было бы достаточно, чтобы прокормить всю братию в течение годов. Это, как мы узнали позже, можно было бы сделать без каких-либо неприятных официальных последствий, так как многие ценности оказались не зарегистрированными в списках ризницы. Кроме того, в руках наместника было множество драгоценностей, которые богомольцы при посещении Лавры охотно отдавали в дар монастырю. Их в виде колец, брошек, иконок, крестиков, сделанных из драгоценных металлов обыкновенно вешали к чудотворной иконе Божией Матери (отчего они и назывались «привесками»), а потом, когда их накапливалось много, снимали. Тем не менее братия предпочитала ограничивать себя до крайности в питании, снизив свой дневной рацион до минимума в 100 граммов хлеба, а эти ценности оставляла неприкосновенными. «Это не наши ценности, а Божией Матери», — обыкновенно говаривали они в ответ на высказанное удивление.
Не раз я слышал вопрос: «Случалось ли в Лавре пьянство?» За все свое пребывание в Лавре я никогда не встречал монаха в состоянии опьянения. Мне приходилось часто бывать в их обществе, я не раз вместе трапезовал с ними, случалось и пить вино, но все это происходило в рамках умеренности.
Пробным камнем нравственной стойкости миросозерцания человека, мне кажется, в известной мере, является момент его смерти, отношение к самому факту перехода в другой мир. В тяжелые годы голода и тифа я частенько навещал лаврскую больницу и там имел возможность наблюдать, как спокойно умирают иноки. Внутренний мир, душевный покой монаха чрезвычайно ярко проявляются в эти минуты. Приучая и подготовляя себя всю жизнь к этому моменту, считая, что факт смерти является лишь осуществлением наших земных извечных желаний — скорее придти к Богу и соединиться с Ним, они смотрели на смерть, как на переход в лучшую жизнь. Отсюда-то, из этого миросозерцания и вытекало столь простое и спокойное отношение монаха к окончанию земной жизни. Я никогда не встречал у монахов, отходящих от сей жизни, чувства страха перед самим фактом смерти. Был скорее радостный трепет от скорой встречи со Всемогущим. За часы и минуты до смерти они вполне спокойно говорили об этом, прекрасно сознавая свой скорый конец. Многие, чтобы не доставлять другим хлопот, сами перед смертью приготовляли все необходимое для погребения. Многие, отходя ко сну, ложились в гроб. Говоришь с монахом утром. Он спокойно рассуждает, а, смотришь, к обеду, он уже и преставился. И это спокойствие происходит не от отсутствия представления о скорой кончине, а, наоборот, вследствие твердой уверенности в том, что приближается светлый миг конца земной юдоли и перехода в другую, радостную жизнь. Все распоряжения на случай смерти сделаны. Да их в сущности и немного, так как все скудное имущество монаха пойдет в общую пользу монастыря и будет роздано нуждающейся братии. Остается лишь проститься, попросить прощения и святых молитв. Да и прощание это звучит не мрачно, не трагически, а скорее радостно, как слова: «До скорого и счастливого свидания там, где все мы будем». Зайдешь в больницу после обеда, смотришь, а твой недавний собеседник уже лежит бездыханный со скрещенными руками на груди. Также и у окружающих смерть в монастыре не вызывала эмоций страха и ужаса. На этот факт смотрели как на явление освобождения самого ценного в человеке, его души, от тленной тягостной оболочки. О смерти священнослужителя в монастыре узнавали по звону в большой лаврской колокол: так, по смерти иеродиакона звонили шесть раз, по смерти иеромонаха девять раз и по смерти архимандрита — двенадцать. По облачении монаха в мантию, его торжественно отпевали в храме. Обычно пел великоцерковный хор, тепло и умилительно. Пели с канонархами. Особенно меня трогала стихира: «Плачу и рыдаю, егда помышляю смерть...» В поминальные дни обыкновенно служили: накануне — парастасы, а в самые дни — заупокойные литургии. Как я уже отмечал, монахов и послушников хоронили на Преображенском кладбище, а наместников — на Дальних Пещерах.
 Мощи преподобного Иоанна Многострадального в Ближних Пещерах. Старинная гравюра |
Среди монахов и в мое время были большие подвижники. Так, славился своей прозорливостью большой аскет и молитвенник иеромонах Алексий. Представляю себе живо и схииеромонаха Вассиана, духовника наместника Лавры Климента. Он по внешнему виду был необыкновенно суров. Худой, высокий, слегка сгорбленный, всегда облаченный в схимнический куколь (вместо монашеского клобука) и мантию, во время богослужений он стоял где-либо в углу храма в «формах» и как-то исподлобья смотрел на окружающее. Из-под нависших низко бровей глядели черные блестящие глаза. Среди подвигов иноков, которые меня всегда поражали своей тяжестью, суровостью (молчальники, затворники), исключительно трудным мне казался подвиг юродства. Принявший его на себя не только побеждал, как, например, постники, свою плоть, но в первую очередь укрощал свой дух, гордый и самолюбивый. Человеку свойственно стремление казаться в глазах других людей возможно лучше, умнее, красивее. Большинство людей обыкновенно страстно желают стать хотя бы на один сантиметр выше, чем они на самом деле есть. Мы одеваемся в то, что нам «к лицу», мы стараемся сделать лучшую прическу, чтобы показаться интереснее, мы стремимся получше занимать своих гостей, говорить возможно увлекательнее, чтобы про нас сказали, что мы умные интересные люди, мы стараемся лучше танцевать, петь, играть, вести себя в жизни, словом, делаем все, чтобы очаровать других. Против этого-то горделивого человеческого «я», против свойства человека казаться лучше, чем он есть, и во всяком случае показать свои достоинства возможно выгоднее восстает юродивый. Для победы над своим горделивым духом он избирает весьма тяжелый путь: во внешнем мире, в обществе он ведет себя так, чтобы другие люди думали, что он хуже, чем есть на самом деле, что он глуп, неловок, мелочен и т.д. Рубище вместо хорошей одежды; беспорядок во внешнем виде вместо аккуратности и приглаженности; вызывающие смех мимика, ужимки вместо прихорашивания и позы; громко сказанная нелепость вместо разумной фразы. И все это часто при блестящем проницательном уме и при глубоком сознании, что подобное поведение с точки зрения окружающих и неловко, и постыдно, и неприятно. Ведь как раз юродивые являлись людьми незаурядного ума, светлого рассудка, с тонко развитой интуицией и чутьем. Их поступки, их слова были далеко не так безумны, какими они казались с первого, взгляда и часто в резкой форме возвещали людям правду. Среди потока, казалось, пустых слов, в личине грубой фразы они часто смело изрекали истину, не считаясь ни с положением лица, ни с последствиями. Прикрываясь иногда с первого взгляда нелепой шуткой, они учили людей морали, предсказывали события и т.д. Я не застал в Лавре юродивых, однако, память о них сохранялась. Так, много интересного рассказывали современники о лаврском Христа ради юродивом Феофиле. Одной из его странностей было ездить обыкновенно на бычке в маленькой повозочке, причем он всегда садился задом на перед, спиной к бычку, бычок прекрасно слушался его голоса и вез его туда, куда указывал его хозяин. Похоронен этот юродивый под скромной плитой на Китаевском кладбище рядом с подвижницей Досифей-девицей.
В последнее перед закрытием Лавры время, когда она переносила самые тяжкие гонения и лишения, наблюдалась большая тяга в монашество со стороны интеллигенции. Когда она уже дышала на ладан, и положение каждого монаха являлось очень трагичным, в число братии Лавры вновь вступили многие интеллигентные образованные люди: врачи, юристы и т.д. Во всяком случае пострижение в монашество в те тяжкие для монастыря дни граничило с нравственным героизмом, подвигом.
Каждый монах, желающий поступить в Лавру, должен был пройти известный искус и стаж. Прежде всего такой кандидат должен был подать на имя Духовного Собора Лавры прошение о зачислении его в число временнотрудящихся. Это еще не давало ему положения послушника, и он не имел еще права носить подрясник. Его зачисляли на ту или иную работу в зависимости от способностей, знаний и образования. Через некоторое время в зависимости от выполнения послушания, проявленных способностей и усердия его принимали в число собственно братии в качестве послушника. С этого момента давалось право носить подрясник, кожаный монастырский пояс и скуфью. Если новый послушник сам не имел возможности все это приобрести, то ему выдавали необходимые предметы из монастырского склада, где хранились вещи умерших монахов. Я как-то раз был в этом складе. Я увидел там белье, лампы, диваны, книги, умывальники, и, главное, большое количество икон. Как известно, монахи, кроме состоящих в епископском сане, не могли передавать свое имущество по наследству, и оно, как выморочное, переходило к монастырю. Здесь оно хранилось и по мере надобности выдавалось наиболее нуждающимся из братии. Через некоторое время пребывания в монастыре послушника могли постричь в рясофор, причем рясофор давал право носить рясу и клобук. В прежнее время это было сопряжено с изменением имени постригаемого. Тем не менее это положение рясофорного послушника еще не означало пострижение его в монашество. После определенного промежутка времени, в течение которого к послушнику присматривались и оценивали его как будущего монаха, он, наконец, согласно своему прошению, был постригаем в монашество. В былые времена существования Лавры при наместнике Клименте все эти степени монастырского послушания проходились довольно быстро. Иначе было в прежнее время. Прежде всего, не так-то легко было поступить в столь славную обитель, как Киево-Печерская Лавра. Да и дальнейшее продвижение по ступеням монастырской иерархии происходило весьма медленно. Много лет должен был потрудиться послушник, чтобы удостоиться монашеского пострига.
 Духовник Лавры иеросхимонах Осия. Фотография начала XX века |
Высшей степенью монашеской жизни являлась схима. Схимой завершалось земное пребывание человека. При постриге в монашество и в схиму имя обязательно менялось. В прежнее время старались дать имя с той же начальной буквы, что и имя, данное при крещении. Впоследствии же этого правила не придерживались. Таким образом, на надгробных плитах, которые мне приходилось видеть на монастырском кладбище, часто можно было прочитать надпись, вроде следующей: «Здесь покоится прах поручика Ивана Шишкова, в рясофоре Иоанникия, в монашестве Исайи, в схиме Иезекииля...»
Каждый послушник, вступая на путь усовершенствования в стенах обители, должен был выбрать себе духовника, который являлся бы в дальнейшей его жизни духовным отцом и руководителем. В монастыре понятие «духовник» совпадало с понятием «старец». Каждый шаг жизни в монастыре для послушника, а затем монаха, должен был быть освящен благословением духовника. Характерно, что на прошении в Духовный Собор о принятии монашества, пострига, в случае благоприятной резолюции обыкновенно писали «К духовнику», что было равносильно разрешению на постриг. Обет послушания символизируется при постриге весьма образно, когда постригающий трижды бросает ножницы и постригаемый трижды поднимает их. Также и впоследствии, что скажет старец, является законом и должно быть выполнено немедленно. Правда, первое время такое послушание давалось нелегко, трудно было побороть в себе дух независимости, гордости и критики. Зато впоследствии жизнь текла поразительно легко. Никакие сомнения не тревожили душу. Сознание, что разумная воля старца руководит поведением и ведет лучшими путями к лучшим целям, вносило в душу покой и равновесие: все было ясно, определенно. Послушание было магическим словом в Лавре. «За послушание» совершались подвиги, самые трудные задачи. Помню, как мне и иеродиакону Вуколу от наместника Лавры было дано поручение во время обстрела Лавры и Печерска пройти в город и выполнить важное хозяйственное дело. Мы шли буквально под градом пуль и снарядов. Они ложились около нас совсем близко, и приходилось постоянно падать на землю, чтобы не погибнуть. Однако мы благополучно сходили в город и успешно выполнили данное поручение. Сделали это мы вполне спокойно, уверенно, так как цель наша была не личная, а монастырская, и шли мы не по своей воле, а «за послушание». Помню, что и другим монахам давали иногда весьма трудные и рискованные поручения и, когда они выражали сомнение в выполнимости такого поручения, то им обыкновенно отвечали: «Ничего, ничего, ведь это за послушание». И против такого аргумента возражать было в стенах обители нечего. Шли и точно исполняли приказ.
 Иконостас подземной Феодосиевской церкви. XVIII в. |
Обряд пострижения поражал своей содержательностью и торжественной красотой. После исповеди кандидата в монахи у духовника назначался день пострига. Постриг совершался в одном из подземных храмов на Дальних Пещерах наместником Лавры при участии митрополичьего хора. Богомольцы обычно на постриг не допускались. Присутствовали лишь братия, духовник-старец постригаемого и иногда родственники его. Еще при входе в Пещеры слышались приглушенные далекие звуки пения. Без свечи, ориентируясь на несущееся навстречу пение, я шел по темным, узким коридорам подземелья. Вот из мрака появляются мерцающие огоньки свеч. Это подземный храм преподобных Антония и Феодосия. Справа стоит митрополичий хор, заполняя почти половину церковки. Посредине аналой. На нем Евангелие. Перед аналоем — в полном облачении наместник Лавры. В храме невероятно темно. Горящие свечи не в состоянии рассеять мрака, сгустившегося по углам и в коридорах подземелья, которые расходятся в разные стороны от церкви. Монахи в мантиях. Где же постригаемый? Из мрака темной кельи преподобного Антония, примыкающей к храму, старец схимник в куколе и черной мантии с расписанными белыми красками символами страданий Спасителя и словами «Святый Боже...», покрывая своей мантией, выводит новопостригаемого, имеющего на себе только власяницу, в знак того, что пришел он сюда «и наг, и беден».
 Параман (из экспонатов атеистической наглядной агитации) |
Митрополичий хор поет заунывные, печальные погребальные песнопения, ибо сейчас человек умирает и затем облекается как бы в новое естество. Во имя Христа он отказывается и от родителей, и от всех близких. Часто, если в это время находились в храме родственники, слышался плач об утраченном мирском человеке. Наместник читает Евангелие. Совершается постриг. Трижды обрезывает наместник власы новопостригаемого ножницами и трижды бросает их на пол. Трижды постригаемый на приказ: «Подними ножницы и подаждь ми я» поднимает их в знак полного послушания и покорности, этой главной обязанности инока. Постепенно на постригаемого возлагают параман, подрясник, пояс, рясу, мантию, клобук и в руки дают четки. Новый монах народился. По прежнему монастырскому уставу он должен провести, не выходя из храма, сорок дней и ночей в молитве и посте. Не может он уже и снимать парамана. Должен объяснить читателю, что параман также один из символов монастырского достоинства и обетов. Он представляет собой Крест и Плащаницу, соединенные крестообразно тесьмой или лентами. Крест носится на груди, а плащаница на спине. В прежние времена и крест и плащаница делались из массивного куска железа, а скрепления — из тяжелых цепей. Это было действительно ношение креста на плечах. От времени и тяжести цепи глубоко врезались и врастали в человеческое тело, но подвижники терпеливо для умерщвления плоти продолжали нести этот искус. Такие параманы и сейчас можно видеть в ризницах древних монастырей и в музеях. Времена изменились, и тяжелое испытание превратилось в эмблему. Когда я серьезно подумывал о поступлении в монашество, то епископ Алексий преподнес мне параман, состоящий из легкого кипарисового креста и небольшой, вышитой на шелке Плащаницы, соединенных нежными голубыми шелковыми лентами.
Монастырский устав выдвигает ряд строгих требований, касающихся распорядка монастырской жизни, и эти требования должны неукоснительно выполняться как самими монахами, так и богомольцами. Недаром существует народная пословица, что в «чужой монастырь со своим уставом не ходят». Прежде всего устав Лавры являлся уставом мужского общежительного монастыря, и женщины допускались на территорию Лавры лишь в качестве богомолок. Это правило точно соблюдалось до последнего времени. Однако ряд хозяйственных работ, как, например, посадка и окопка овощей, стирка и чинка белья, уход за коровами и т.д. требовал женского труда. С другой стороны, у множества женщин было неудержимое, страстное желание потрудиться для величайшей святыни. Поэтому было разрешено проживать послушницам и монахиням вне стен Лавры, но вблизи нее. Так образовались группы тружениц на пользу обители на хозяйственных дворах при пустынях. Также и в лаврской гостинице был создан целый поселок-общежитие для этих женщин. Они представляли собой как бы женский монастырь. Среди них были послушницы, но были и монахини. Подчинялись они начальству Лавры. Оно же разрешало вопрос о пострижении послушниц в монашество. Это были очень верующие и преданные обители женщины. Они горячо отстаивали интересы обители и готовы были за них пострадать. Особенно ощутима была их помощь в тяжелые для Лавры времена. Я вспоминаю героические поступки некоторых послушниц и монахинь, которые жертвовали собой, чтобы спасти лаврское достояние. Когда для защиты Лавры были созданы соответствующие общины, этот женский персонал принимал в них самое горячее участие и своим присутствием создавал впечатление, что эти общины носят характер светских организаций. Сестры-коровницы, для того чтобы спасти от учета и реквизиции последних лаврских коров, которые поили молоком больных и старых, выдавали себя за собственниц этих коров, по ночам перегоняли их из одного места в другое, часто на расстояние многих километров и т.д. Вблизи Киева была расположена живописная Китаевская пустынь, принадлежащая Лавре, со старинной церковью конца двенадцатого столетия. Около монастыря возвышалась Китай-гора, откуда и произошло название самой пустыни. С этой горой связана легенда. По преданию, однажды в царствование императрицы Анны Иоанновны в Лавру пришла скромная молодая девица и обратилась к наместнику с горячей просьбой о принятии ее в число послушниц обители. Послужить величайшей святыне было заветной мечтой юной женщины. Ввиду отсутствия свободных вакансий наместник был вынужден отказать в ее просьбе. Однако, подчиняясь огромному душевному влечению, девушка несколько раз повторяла свою просьбу. Все попытки ее поступить в Лавру оставались не менее безуспешными. Вскоре после этого девушка исчезла. Через долгое время прошел слух, что на Китай-горе появился скит, который вскоре приобрел заслуженную славу. Во главе скита стоял подвижник Досифей. Жил он в строгом посте и молитве. Около него собралось еще двенадцать старцев, спасающих свою душу. Монастырь размещался под землей, внутри горы. Каждый старец рыл себе келью. Эти кельи и подземные коридоры хорошо сохранились и до сего времени и доступны для посещения и осмотра, хотя, будучи не облицованы, они представляют собой известную опасность обвала. Слава о подвигах руководителя скита и его обитателей распространилась настолько широко, что, по преданию, сама императрица в бытность свою в Киеве посетила скит и приняла от старца благословение.
 Ниша с гробом преподобного |  Древние надписи 1150 г. (графити) в Ближних пещерах |  Погребальная ниша. XII в. |  Погребальная крипта |  Интерьер подземной улицы в Ближних пещерах |
Умер старец. Его нашли лежащим на земле кельи с запиской, в которой он просил не предавать его тела после смерти обычному омовению. Когда братия скита пожелала все же выполнить традицию и разоблачила старца, то к удивлению своему увидела, что старец Досифей был женщиной. Предание говорит, что этот старец и был той девушкой, которая так много раз безуспешно пыталась поступить в Лавру. Получив от наместника отказ, она не оставила своей мечты трудиться около Лавры и выполнила ее в столь необычной, хотя и известной из истории церкви форме. Так и похоронена она в ограде Китаевской пустыни под именем Досифей-девицы. На скромной могильной плите с голубой каймой значится лаконическая надпись: «Здесь покоится прах Досифея-девицы»...
Запрещение женщинам жить на территории Лавры продолжало существовать до последнего времени, и строгость эта не ослабевала. В восемь часов вечера Святые ворота Лавры закрывались на запор и, как правило, вход и выход из монастыря не дозволялся. Никто из посторонних людей, не принадлежащих к числу лаврской братии, не вправе был оставаться на ночь. В восемь часов закрывались на запор и ворота, ведущие из гостиницы в Лавру. Часов до 9-10 оставались открытыми лишь Экономические ворота, но проезд и проход через них сопровождался строгим контролем. Таким образом, с этого времени Лавра оказывалась вполне изолированной от всего внешнего мира. Тогда Лавра начинала жить своей особой монастырской жизнью. Исчезали шляпы, котелки, кепи, платки, фуражки. На улицах Лавры, перед храмами и домами можно было видеть лишь черные фигуры монахов и послушников в рясах, подрясниках и скуфьях. Кто спешил из церкви, чтобы скорее приготовить себе скромный ужин, кто уже после вечерней трапезы вышел перед сном подышать свежим воздухом и побеседовать с соседом. Слышался сдержанный говор. Кругом царил покой и монастырская тишина. При встрече с иеромонахами, игуменом или архимандритом черные фигуры наклонялись до земли и подходили под благословение. Темнело... Все меньше и меньше движения в Лавре. Все спешат к домашней вечерней молитве, чтобы затем отдохнуть после дня послушаний до ранней утренней молитвы.
Исключения из общего правила о недопустимости пребывания ночью светских лиц в стенах Лавры случались лишь в великие праздники, когда Лавра и ночью не переставала жить церковной жизнью. Так было, например, накануне праздника Успения.
Мы уже имели возможность рассказать об убогих кельях вратарей и сравнительно обширных и комфортабельных помещениях благочиннического корпуса. Конечно, это крайние примеры; между ними лежала вся масса средних келий, в которых жила рядовая братия монастыря. Как правило, каждый из братии имел отдельную комнату. Однако от этого было много отклонений. Ввиду недостатка помещений временнотрудящиеся, послушники и даже монахи жили совместно по несколько человек в комнате. Иеродиаконы, иеромонахи, высшие лаврские лица, а также схимники пользовались изолированными комнатами. Впоследствии, когда население Лавры поредело, почти все члены лаврской братии жили в отдельных комнатах. Что же касается послушников и монахов на хуторах, то они жили очень скученно, и общежитие там было не редкостью. Начальники ведомств, архимандриты, соборные старцы, как правило, занимали две, а то и три комнаты, не считая помещения для келейника. Впрочем, архимандрит Николай, начальник библиотек иеромонах Ипполит и некоторые другие занимали только по одной скромной комнатушке. Основное убранство кельи составляли: икона, аналой, диван или кровать («койка»), шкафчик для посуды, стол, стулья, рукомойник. Этот минимум домашней обстановки в зависимости от сана, положения того или иного монаха, расширялся: прибавлялось зеркало, письменный стол, настольная лампа, кресло, стенные часы, шкаф для книг, гардероб и т.д. На стене обыкновенно висели рясы, подрясники, клобук, скуфья, четки. Иногда все это помещалось в специальный платяной шкаф. На окнах висели занавески, иногда стояли цветы. Во всяком случае и у высшего начальства обстановка не отличалась особым комфортом и богатством. У некоторых монахов, любителей пения, стояла фисгармония.
Даже в больших кельях, которые, например, находились в благочинническом корпусе и состояли из четырех комнат, плит для варки пищи не полагалось. Правда, всюду в больших кафельных печах были устроены духовки, однако, для варки они были не особенно удобны, так что, например, я в своей келье сложил себе собственную печь. Объясняется это тем, что в прежнее время монахи не приготовляли себе пищи дома, а пользовались лаврской кухней и трапезной. Подогреть кое-либо блюдо, взятое от монастырского стола, можно было, особенно в зимнее время, когда печи топились, и в духовке. В мое время, когда лаврская трапеза становилась все более убогой, почти все монахи обзавелись разнообразными железными печурками, которые, требуя мало дров, вместе с тем быстро согревали помещения и были удобны для варки пищи. Последнее время в Лавре в большой моде были так называемые углевики, которые действовали без трубы на древесном угле. В летнее время прибежит монах на кафизмах или в конце богослужения домой, выставит такую углевку перед дверями кельи, быстро разожжет лучинкой, поставит на углевку вариться какое-либо неприхотливое и несложное блюдо, а сам снова побежит в церковь. Для того чтобы облегчить заботы по приготовлению пищи, бывало, два-три монаха объединяются, и один из них или же по очереди варят супы, подваривают борщи и т.д. для остальных. Стряпня была в высшей степени несложная, дальше жареного картофеля и очень редко рыбы монашеская кулинария не шла. Однако все приготовленное монахами меня поражало отменными вкусовыми качествами. Самым излюбленным жиром, на котором приготовлялись все эти блюда, было подсолнечное масло, а за неимением такового, всякого рода другие растительные жиры. Для подобной домашней кухни каждый монах старался иметь скромный запас картофеля, муки (для галушек), масла и луку. Однако в те тяжелые годы далеко не все могли позволить себе роскошь такого добавочного питания. Перед едой и после еды обыкновенно молились («Ядят убозии и насытятся...», «Слава Отцу...») и благословляли трапезу, причем делал это старший из присутствующих монахов. Достать продукты в последнее время было нелегко. Иногда монахи получали кое-что из съестного от благодарных богомольцев, часто ходили на заработки, меняли кое-что из вещей в деревне, а то на время отправлялись «на приход». Последнее было доступно лишь инокам в сане иеромонаха, так как лишь они могли совершать требы. Обыкновенно в Лавру приезжали крестьяне с просьбой «дать батюшку», так как их приход без священника. Наместник намечал кандидата и предлагал ему ехать в то или иное село. Кандидат обыкновенно охотно соглашался — таким образом разрешался вопрос с питанием. Лавра, вернее братия, от такого назначения также оставалась в выигрыше, так как часть получаемых от крестьян за выполняемую работу продуктов, иеромонах отсылал в свою обитель. Ввиду затруднительного в последнее время положения с питанием подобная практика посылки иеромонахов «на приход» применялась довольно широко. В большие праздники, как, например, на Пасху, Рождество, Новый год, к светским людям, имеющим отношение к Лавре, полагалось ходить с праздничными поздравлениями. Здесь нужно было проявить много такта, чтобы не пропустить никого и обойти с визитом всех, кого полагалось. Предварительно с большим вниманием составлялся список необходимых посещений.
В монастырском обиходе был принят определенный этикет, которого старались точно придерживаться. Так, при посещении кого-либо из монашествующих следовало стучать в дверь, произнося слова «молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе Сыне Божий, помилуй нас», на что следовал ответ «аминь», что равносильно приглашению «войдите». При обращении к кому-либо старшему с просьбой необходимо было говорить «благословите». Обращаясь к епископу, следовало говорить «Владыко святый». При прощальных приветствиях, а также в письмах к духовным лицам неудобно было «передавать приветы», «передавать поклоны», а следовало говорить или писать: «Прошу Ваших святых молитв». Благодаря за что-либо, вместо спасибо говорилось «спаси Господи». При встрече с иеромонахами и монашествующими лицами высшего сана надлежало подходить под благословение, причем послушники обыкновенно касались одной рукой земли, что означало малый земной поклон, а затем целовали руку благословляющего. Если же отношения носили дружеский характер, то после целования руки следовало троекратное лобзание, а затем снова целование руки. Лица, имевшие иерейский сан, приветствовали друг друга троекратным лобызанием, целуя затем друг другу руки. Для этого они при приветствии держали руку в руке. Когда для дачи юридических заключений я приходил в Духовный Собор, то мне приходилось совершать ритуал принятия благословения с троекратным лобызанием лица и последующим новым целованием руки более 10-15 раз, так как все члены Собора состояли в соответствующем сане. Это занимало несколько минут, так что на это время заседание Собора прекращалось.
