Много мне говорили про Батюшку о.Алексия Мечева, про его прозорливость, да все никак не могла я собраться к нему.
Взяли моего мужа на войну. Через некоторое время после того приезжают с фронта его товарищи, а его нет. «Нашу дружину всю разбили, — говорят. — Счастье, если вашего мужа в плен взяли». После этого известия стала я совсем больная. Что делать, не знаю. Тут-то и собралась я к Батюшке.
Пришла рано-рано. Всю обедню проплакала. Кончилась Литургия, молебен, подходят все к Батюшке под благословение. Я стою и смотрю, а подойти не решаюсь, точно меня что задерживает. Никого уже не осталось, а Батюшка стоит и терпеливо меня ждет, надо идти. Подошла да только и спросила, как о муже молиться.
— Молись о здравии, — одно это Батюшка сказал мне, да благословил и сразу мне легко сделалось, стала я совершенно здорова — домой пришла, никто меня не узнает.
Понравилось мне в церкви и решила я, что буду у Батюшки причащаться и исповедоваться. А враг и начал в душе свое говорить: как ты к нему пойдешь, он прозорливый, он все узнает. Была я в отчаянии как на дне моря в руках у врага — такой он на меня страх навел. Только в Великий пост собралась я наконец к Батюшке.
— Ну как живешь-то?
— Как живу. Дети... муж.
— Ну ты раньше жила для мужа, а теперь поживи для Бога. А как ты исповедуешься, причащаешься?
— Один-два раза в год.
— Что ты, что ты, разве так можно?
Назначил мне через каждые 6 недель причащаться.
Хоть и трудно было с детьми, стала я почаще к Батюшке ходить. Так я его полюбила, что, кажется, лучше отца и матери. Боялась как бы с ним чего не случилось. Приду, еще снизу лестницы услышу его голос и обрадуюсь.
В храме ни о чем я с Батюшкой не говорила, как бы стеснялась. Заметил он это и спрашивает
— Ну, как ты?
— Ничего, Батюшка. — А у меня неприятности дома с жильцами были, да стеснялась я говорить при народе.
— Ну, ты приходи ко мне домой.
— Батюшка, когда же придти?
— Когда хочешь.
Пришла я в назначенный день. Очередь большая. Ждала часов до 10 вечера. Батюшка сам открывал дверь и сам каждого брал. Еще очередь моя не подошла, а он поглядел на меня, взял за руку и повел, а народу говорит, — и жалостно так, — чтоб они не роптали: «Она долго уже стоит здесь».
Вошла я к нему в кабинетик, говорю: «У меня, Батюшка, столько горя, что не знаю, что и делать...»
— А я с тобой.
Как сказал это Батюшка, так мне хорошо, так спокойно стало сразу и слезы остановились.
— Прошлое время было для нас тяжелое. Мы с тобой устроимся жить по-новому, будем мы жить хорошо.
Накрыл меня Батюшка епитрахилью, взял книгу какую-то и уже не знаю что стал надо мною читать. Уж очень видно врагу не хотелось, чтоб я у Батюшки осталась: страшно вдруг мне стало, так страшно, хоть сейчас бежать. Да все-таки уж очень я и самого Батюшку и храм полюбила, прилепилась к нему.
Чем бы я ни заболела, думается, только бы Батюшка благословил, и все пройдет, как в первый раз.
Были у меня жильцы очень плохие, много из-за них я ночей не спала, так что стала совсем больной. Доктора признали острое расстройство нервов. Родные меня в деревню увезли.
Прихожу потом к Батюшке, а он не дал еще мне ничего сказать, а уж все знает: «Ну что ты, — говорит, — бром все пила? Ну ничего, ничего, а ты не лечись, брось лечиться (т.е. не лечись по нервным болезням, и по женским не надо, а вот по внутренним сходи)».
Я ему говорю, что жильцы меня расстраивают.
— Ты их не бойся, я помолюсь.
И правда, они через две недели уехали от меня. Говорю я об этом Батюшке. А он сделал ручкой своей крест на книжечке.
— Ну вот и хорошо. Крест поставим им. У нас в Москве продовольствия и так мало.
Была я очень больна, родители уговаривали уехать в деревню пожить: «У нас, — говорят, — корова, хозяйство свое — лучше тебе будет». А я к Батюшке пошла.
— Ну куда мы с тобой поедем? Мы с тобой московские-подольские (а я и не говорила ему, откуда я родом). Там невестка, а здесь ты сама хозяйка (и об этом я ему тоже ничего не рассказывала)».
Невестка заболела тифом, померла; осталось от нее трое детей-сирот. Стали меня папа с мамой настраивать, чтобы я в деревню поехала — (мои-то дети тоже там жили) — женщины в деревне нет, маме одной трудно. Написала я Батюшке длинное письмо: родители мои настаивают, чтобы я в деревню ехала, а мне с храмом расстаться трудно. И на все письмо свое получаю такой ответ: «Советую остаться в Москве, на месте. Уедешь, бросив место, лишишься квартиры, поломаешь мебель и расстроишь свое дорогое гнездо. Батюшка Алексий».
Думается, что говорил он про душевное мое гнездо, про Маросейку, лучше которой для меня на свете нет.
Как-то раз посылаю мужу посылку, подхожу ко кресту вместе с вещами. Батюшка улыбается, глаза такие сияющие.
— Ты это кому?
— Батюшка, мужу.
— А у тебя муж есть?
Оглянулась я случайно назад: смотрю, Батюшка крестит меня и мои ящики с посылкой.
По его молитвам ни одна у меня посылка не пропадала и ничего не разбивалось, как это часто у других случалось.
После мужа деньги я все прожила, осталось у меня всего несколько рублей. Пришла я к Батюшке.
— Я все бедствую...
— А что такое?
— А вот денег у меня совсем мало осталось.
— А чем твой муж раньше занимался?
— В артели служил.
— А место-то артельное у Вас цело?
— Цело-то цело, да у нас, Батюшка, женщин не берут.
— А ты иди к старосте и просись, ходи к нему почаще, он и возьмет.
В артели же у нас образовались уже добавочные места. Староста был против того, чтобы женщин брать, но по молитвам Батюшки смирился, взяли меня и вправду в артель (как говорил Батюшка) и не на мужнино место, а на добавочное. Поступила я на место в Центротекстиль, в товарищеский склад. Служила там год с лишком. Попала в хороший подсклад — хорошие все люди, верующие, никто дурного слова не скажет. Хоть и холода тогда были, а у нас тепло — топили.
И вдруг переводят меня в другой склад, где масса мужчин-рабочих; ругань, грубости. Иду на Маросейку.
— Батюшка, перевели меня в другой подсклад, одни там мужчины, ругаются.
— Ничего-ничего, голубушка, это ты не привыкла. — До трех раз просилась я у Батюшки с заведующим поговорить обратно меня перевести, а Батюшка все не благословляет. «Ничего, да ничего», — говорит.
А в то самое время в том подскладе, откуда меня перевели, случилась большая кража и я, следовательно, от всякого подозрения и неприятности была избавлена. Тут и поняла я, что Батюшка меня из ямы тащил, а я упиралась.
Ведь мы — артельщики за всякий замок отвечали. Бывало иду дежурить, боюсь, прошу Батюшку помолиться — и ни разу в мое дежурство ни поломки замка не было, ни кражи. Одну мою сослуживицу вот так посадили в тюрьму, когда в ее дежурство кража случилась, хотя сама она и не была в этом виновата.
Я к Батюшке и говорю, что жалко мне ее да и страшно: хотят нас всех артельщиков посадить.
— Тебе-то что, ведь не ты украла.
Но я просила Батюшку помолиться, и он в тот вечер, помню, раза три при мне положил на себя крестное знамение.
На другой день прихожу на службу, говорят, что воров обнаружили и товар нашли в одном месте, как раз накануне вечером, когда Батюшка перекрестился. Думаю, что не просто это так случилось, а за Батюшкины молитвы, чтоб нас, невинных, не обвинили. Хотели тогда виновных к смерти приговорить, но Батюшка и за них молился и спас их Господь.
Бывало, как соберусь в деревню ехать, спрашиваю у Батюшки благословение. Когда благословит, когда нет. И смотришь — когда не благословил, сейчас какая-нибудь на службе комиссия придет служащих проверять, а благословит все ничего, спокойно.
Раз родные мои так расстроили меня: «Тебя Батюшка не хочет расстраивать, а мужа твоего в живых нет. Последний эшелон пленных пришел, а его нету. Значит он умер».
Пришла я к Батюшке, а он и говорит: «Ну что ты, Бог с тобой. Еще годок-другой подожди, а там видно будет».
И правда еще года полтора прошло, и мой муж вернулся.
Когда мужа еще не было, жили дети мои у моих родителей в деревне. Уродилось у них хлеба мало, они и говорят мне: «Не можем твоих детей кормить, бери их как знаешь». А куда мне было их взять; жалованье в то время было маленькое, паек тоже. Захотелось мне с Батюшкой своим горем поделиться. Ничего еще ему не сказала, а он мне сразу: «Что объели они их, обпили? Великое будет преступление, если они так сделают». А потом крестит меня, крестит и говорит: «Ну, ничего, не плачь, ничего, Бог даст, все устроится», — и действительно устроилось по батюшкиным молитвам: не хватило у родителей моих сердца детей выгнать.
В 1920 году как мужу придти, — опять не уродились у нас в деревне хлеба — на этот раз настоящий неурожай был. Предлагают они опять детей брать. Расстроилась я и пошла к Батюшке, и опять еще ничего не успела сказать ему, а он мне говорит: «Ну, ничего-ничего. Вот муж скоро придет и будешь жить хорошо». И правда через две недели муж вернулся. Сам он этого не ожидал, писал, что раньше Рождества не приедет, а пришел в октябре. Случайно совсем его отправили: бумаги на других прислали, а их не оказалось, тогда его взяли взамен их.
У нас родственники были — мужнина сестра и муж ее — сам украинец. Жили они здесь неплохо, да показалось хуже против прежнего, захотели они к нему на родину уехать. Скорбела у меня душа, что не захотели они у Батюшки благословения спросить на поездку, но ничего я так Батюшке и не сказала, что же поделать, если сами не хотят. Уехали они. И тут же заболел сестрин муж в дороге и скончался.
А я в самый вечер под его кончину пришла к Батюшке в кабинетик. Это было 30 января. И вот что Батюшка сделал. Сидим мы с ним, разговариваем. Вдруг вынул он из кармана кусочек просфорочки, положил в рот, откинулся назад и глаза закатил. И стало мне так страшно, жутко, точно уже не на земле мы оба с ним были. Очень запомнился мне этот случай, а что он означал, не понимала. Только Великим постом получили мы от сестры письмо, что муж ее 30 января скончался.
И в другой раз вроде этого было: болен был мой крестник. Я с Батюшкой также говорила о нем. Батюшка вот также откинулся, зевнул, а я вдруг почувствовала, что это не просто так, что Батюшка мне этим предсказывает, что крестник мой умер. Пришла домой — и правда, умер.
Собирался Батюшка в Верею уезжать на два месяца. Все дни перед отъездом он был в церкви, а потом собрались мы все к нему на лестницу. Говорим мы с одной батюшкиной духовной дочерью, как тяжело нам без него будет целых два месяца: «Давай попросим у него благословения приехать к нему». Пошла она к Батюшке проситься, а я уже не хотела идти, думаю, что не буду утруждать Батюшку — был уже первый час ночи. Стою в темноте, дожидаюсь ее. А Батюшка вышел зажечь электричество: «Кто тут просится приехать ко мне, где она тут преподобная-то Параскева. Надо ее взять, надо ее взять». Повел меня в свой кабинетик. Все уже мы с ним переговорили, что мне было говорить. Стала я на коленки, благословил меня Батюшка, да взял крепко-крепко за голову. — Только уехал он, заболела я тифом. Думается предсказал мне этим Батюшка, что заболею я, что будет у меня сильная головная боль и шум в ушах.
Когда мужа не было, все мои родные жили лучше меня. А в деревне был у них сад. И вот вошла мне в голову мысль — сколько мой муж все помогал, а они мне и яблочка не пришлют. Прихожу на исповедь к Батюшке и ничего еще ему не сказала, а он мне уже и отвечает: «Ты перед собой воображая Животворящий Крест, должна все терпеть без ропота...» И как сказал он эти слова, то подумалось мне: а сколько Спаситель терпел... И мне стало совестно и приходится только говорить: «Простите, Батюшка, меня грешную». — «Ну, Бог простит». И затем: «Словом, делом, помышлением»... и тут же Батюшка накрывает епитрахилью.
Говорю я Батюшке: «Искушает меня окаяшка в таких-то и таких-то словах», — передаю ему. «А ты скажи: «Животворящий Кресте Господень, не остави меня, спаси меня».
Однажды отругал меня отец. Ничего я ему не сказала, а сама в душе обиделась и против него возгордилась. Думаю: вот Батюшка о.Алексий никогда так со мной не говорит, всегда я у него «хорошая». Прихожу на исповедь. Ушел Батюшка в алтарь, дожидаюсь его. Бегом бежит Батюшка из алтаря, лицо у него такое сияющее, глазки веселенькие. Ничего еще ему не сказала, а он подходит и прямо мне говорит: «Отец твой хороший у тебя, а ты вот плохая!»
Раба Божия ПАРАСКЕВА
