Награждение в Югославии воспитанников Одесского кадетского корпуса, отличившихся в бою под Канделем
Больше тридцати лет прошло с тех пор, а все кажется, что все это было вчера.
Снежные холмы Подолии, белая пурга, бьющая в лицо, далекий в дымке тумана Аккерман, днестровский лед, румыны, снова лед, снова холмы и безостановочный девяностоверстный марш на северо-запад… Холод, гнилая кукуруза, подобранная на зимних пустых полях и, как на детской картинке, аккуратная немецкая колония с красными крышами и мирными дымками на берегу замерзшего озера… Кáндель.
Мало кто знает о гибели на днестровской границе отряда генерала Васильева. Еще меньше знают о присутствии в нем 1-ой полуроты Одесского корпуса под командой отважного подполковника Рогойского. Существует несоответствующий действительности приказ русского военного агента в Бухаресте, генерала Геруа, в котором говорится о четырехстах кадетах. Это, слава Богу, ошибка! Что бы мы делали с малышами под пулями Котовского и в ледяных днестровских плавнях? Нет, нас было пятьдесят юношей и два офицера. 1-ый и 3-ий взводы 1-ой роты Одесского корпуса и два воспитателя. С нами же был ротный линейный значок вылинявшего синего цвета с нашитыми желтыми буквами: О.К.
Менее чем через три месяца после прорыва Конной армии Буденного в стыке Донской и Добровольческой армий у Касторной и поражения дроздовцев на Брянском направлении (октябрь-ноябрь 1919 года) белый фронт был окончательно разорван. Главная группа откатилась за Дон и Маныч, пытаясь организовать новую линию сопротивления на этих реках.
Отрезанные от нее слабые части Слащева (4-ая дивизия и донцы Медведева) ушли в Крым за перешеек. Киево-черниговская группа генерала Бредова откатывалась от линии среднего Днепра в общем направлении Одесса-Николаев, не оказывая почти никакого сопротивления красным, несмотря на их относительную слабость (главные силы красных были на Дону) и недостаток настойчивости.
Сдача правобережной Украины и Новороссии была скорее результатом психологического развала и потери веры в себя, чем результатом военных действий. Красные просто шли по пятам частей Бредова, которые отходили от Днепра на юго-запад. Все же предполагалось защищать линию Вознесенск-Тирасполь, опираясь флангами на Днестр и Буг. Целью было сохранение предмостного укрепления в Новороссии, на чем давно настаивал Врангель (в это время находившийся «не у дел» в Крыму). Были отпущены большие средства для ведения работ по укреплению линии командующему войсками Новороссии генерал-лейтенанту Шиллингу. Средства были, но не оказалось ни рабочих рук, ни материала. Кое-какие инженеры нажились, представив свои проекты, но ни одного окопа не было вырыто. Тыловые части Бредова подтягивались понемногу в Одессу, куда стеклись тысячами беженцы и оторвавшиеся от своих частей военные. Город был переполнен лазаретами. Свирепствовал тиф, и начинался голод.
Несмотря на присутствие в Одессе пятнадцати тысяч офицеров, в распоряжении командования не было ни одной воинской части, мало кто верил в возможность защиты Одессы и большинство стремилось попасть на пароходы. Уезжали в Крым, к Слащеву, в Новороссийск, который был еще в глубоком тылу главных сил белых и даже в Константинополь. Не было человека, способного вдохнуть в эту деморализованную и потерявшую душу массу, железный дух времени кубанских походов. Честный, старый офицер, генерал Шиллинг, как и подавляющее большинство его сверстников, не мог понять гражданской войны и ее психологических законов, таких далеких от ясных слов Устава о внутренней службе. Не он один был не на месте. Старый Драгомиров был также растерян и также не понимал обстановки. И когда стало ясно, что эвакуировать нужно не только кадетский корпус и институт благородных девиц, но и лазареты, и команды, и Государственную стражу, и все войска Бредова с тыловыми частями, не говоря о гражданских беженцах, в Одессе, да и вообще на Черном море не оказалось ни необходимого тоннажа, ни угля для случайно застрявших в одесском порту пароходов.
20-го января генерал Бредов, узнав про положение в одесском порту и не найдя по дороге обещанных фортификаций, круто повернул с юго-западного направления на северо-западное, надеясь прорваться в Польшу, чтобы спасти, если не боевую силу (его ждало разоружение и интернирование), то хотя бы жизнь своих солдат. Этим маневром он обнажал Одессу со стороны Николаева и Вознесенска. Падение города становилось неминуемым, и оно произошло через пять дней. Начиная с 20-го, тыловые части Бредова начали спешно уходить на северо-запад в надежде догнать боевые части в районе Тирасполя и Раздельной. В городе формировались какие-то части полу-партизанского типа с громкими названиями вроде «Отряда священного долга». Что-то формировал даже епископ Антоний и штатский Шульгин.
Директор Одесского корпуса, молодой полковник Военно-юридической академии Бернацкий, получил заверение генерала Шиллинга в том, что корпус будет эвакуирован во всяком случае вместе с Сергиевским артиллерийским училищем. Свое обещание генерал Шиллинг выполнил, и только неправильная оценка положения полковником Бернацким и, может быть, какие-то чисто житейские и обыденные причины, на него повлиявшие, привели корпус к гибели. Все эти дни корпус деятельно готовился к эвакуации. Заколачивали последние ящики, выдавалось на руки запасное белье, из наволочек шились вещевые мешки.
Одесский кадетский корпус был открыт в октябре 1919 года из вернувшихся из Туапсе кадров и кадет. 1-ая рота, часть кадет которой дралась в разных частях армии, была пополнена кадетами других корпусов, откомандированными из воинских частей для продолжения образования. (Так попал туда я сам и многие из тех, кто дрались под Кáнделем и позже вернулись в Крым).
Корпус был переполнен, особенно младшие роты. С полчанами и эвакуированными в декабре из Киева остатками Киевского корпуса, кирпично-красное здание на Большом Фонтане приютило до девятисот кадет. Цейхгаузы старших рот были давно разграблены, и, если 3-ья и 4-ая роты были одеты в кадетскую форму полностью, 2-ая уже подмешивала хаки к черному, а 1-ая была одета совершенно разношерстно. Кое-кто сохранил кадетское (чаще всего фуражку), большинство же ходило в английских френчах, солдатских гимнастерках всевозможных фасонов и цветов. Встречались даже крановые гусарские чикчиры. В декабре всем выдали мундиры, совершенно новенькие, вывезенные весной в Туапсе, и погоны защитного цвета с буквами О.К. Почти никто их, впрочем, не носил с молчаливого согласия командира 1-ой роты знаменитого полковника Самоцвета, или по-кадетски — Мотьки.
Кормили очень голодно, классы отапливали «буржуйками», а в спальнях царил ледяной холод. Занятие шли вяло. Свирепствовал сыпняк и возвратный тиф.
1-ая рота была вооружена новенькими русскими трехлинейками английского заказа и четырьмя пулеметами «льюис». Строевые занятие велись интенсивно всей ротой вечерами в натопленном зале перед статуей Суворова, и, несмотря на холод, голод и сыпняк, дух кадет был приподнятый, оптимистический. Как-то не верилось после летних побед, что дело Корнилова, Алексеева и Деникина было при смерти.
Сказал это в начале января перед строем сам Самоцвет. Весной, в уличных боях с петлюровцами он потерял двух сыновей. С тех пор он весь как-то осунулся, потускнел, хотя старался казаться прежним грозным и любимым «Мотькой». Он так и сказал:
— Здесь, на юге России борьба кончается. Мы, временно, побеждены. Должно быть, корпус будет эвакуирован заграницу.
Через несколько дней эвакуация Одесского корпуса в королевство Сербов, Хорватов и Словен через Варну была официально объявлена, уроки прекратились, и корпус начал готовиться к скорому отъезду. Предполагалось взять все: цейхгаузы, библиотеку, физические кабинеты, даже посуду.
Эвакуация вначале не связывалась с общим военным положением, а являлась якобы мерой разгрузки голодающей Одессы и вообще юга России, находившегося в полной экономической разрухе, не позволявшей ведения нормальной школьной жизни. Это несколько успокоило кадет — пятнадцатый выпуск вернется в русские военные училища к лету. Как ни странно, так и случилось, хотя пятнадцатого выпуска официально и не было. Многие кадеты этого выпуска были откомандированы в Крым из Сараево после первого выпуска Русского кадетского корпуса в королевстве С.Х.С. Зато посуда и физические кабинеты остались в Одессе. Остались также три четверти кадет. Пролилась кровь, пройдены были нечеловеческими путями нечеловеческие страдания… Просто, без жалоб и слез, чаще всего, с шутками. Не верится, что так могло быть. А так было.
И так, хочется рассказать все, по порядку, но так трудно говорить спокойно, когда стоят в глазах полинявший ротный значок на фоне снежных подольских холмов, высокая луна над ледяными полями, наш маленький отважный, однорукий командир, подбородком открывающий винтовочный затвор у кладбищенской стены Кáнделя, голый ивняк днестровских плавней.
24-го (6-го февраля) с утра в городе началась беспорядочная стрельба. Ходили слухи, что со стороны Николаева приближаются регулярные красные войска. В корпусе не очень волновались, тем более, что соседнее с ним Сергиевское артиллерийское училище оставалось на месте.
Легли спать как всегда. Катастрофа произошла ночью. В два часа утра к полковнику Бернацкому явился курсовой офицер артиллерийского училища с предложением от инспектора училища (в будущем ген.-майора и начальника училища) Н.А.Казмина немедленно выступать в порт и грузиться под прикрытым юнкеров.
Полковник Бернацкий долго колебался: спешный ночной выход из корпуса означал потерю имущества (как оказалось потом, на утро 25-го были заказаны подводы) корпуса. Нужно было будить разоспавшихся в ледяных спальнях мальчиков и вести их, не кормленных и сонных, пять верст по морозу в кромешной тьме. Кроме того, полковник Бернацкий считался с возможностью ночного нападения (чего не случилось). Директор корпуса поблагодарил, но выступать ночью отказался.
Юнкера благополучно погрузились и ушли в Крым. Одесский корпус погиб из-за педагогически экономических соображений своего директора.
Корпус на ногах с шести часов утра. Еще темно. В городе тихо, только слышен грохот колес проходящих обозов. На плацу уже грузятся подводы. Их меньше, чем заказано и решено, что они вернутся за еще не нагруженным имуществом. В ожидании возвращения подвод, корпус остается. С обозом идут, в виде прикрытия, 2ой и 4-ый взводы с пулеметами, командует сам Самоцвет. За фельдфебеля, Скалок первый. С ними идут киевляне и половина 2-ой роты, в виде грузчиков. Ждать возвращения подвод нужно, по крайней мере, до полудня. В корпусе холодно и как-то сразу грязно и неуютно.
Грек, что у трамвайной станции, открыл свою лавочку, несмотря ни на что, там толпятся кадеты младших рот. Их слишком много, чтобы грек и его приказчики могли их обслужить и присмотреть. Начинается грабеж, который с трудом останавливает фельдфебель Тарасенко с отделением 3-го взвода. Нещадно рвут уши и раздают тумаки. Толстый грек плачет. Весь его инжир, яблоки и селедки растащены. Из города снова слышна стрельба, и поток повозок и отдельных людей усиливается. Слухи тревожные. Какой-то поручик подробно рассказывает о нападении на кадетский обоз. Другой предлагает 1-ой роте прорваться в порт.
— Все равно, с маленькими не пройдете. Ухают пушки. Скоро двенадцать, но никаких сведений о колонне Самоцвета нет. Да и быть не может, так как со стороны Куликова Поля ружейная и пулеметная стрельба сливается понемногу в сплошной гул, а редкие сначала орудийные выстрелы раздаются теперь каждые полминуты.
Вдруг становится ясным, что город уже вне контроля белых, что сегодня, 25-го января (7-го февраля), Одесса будет занята врагом. В 1-ой роте волнение. Общее мнение — прорваться в порт.
Фельдфебель Тарасенко строит полуроту на плацу. Бледный Бернацкий не приказывает, он умоляет перед строем:
— Не бросайте мальчиков, подождите!
Тарасенко распускает строй, но кадеты не расходятся. В порт, как можно скорее! Директор убеждает, просит, доказывает.
— Если город в руках красных — это самоубийство. Если наше командование восстановит порядок — мы пройдем спокойно позже.
Повозки и пешеходы проходят реже. Часто рысью, как бы уходя от преследования.
Опять слухи: кадеты погибли! Как всегда, каким-то образом начинают циркулировать фамилии убитых. Выясняется, что большинство обозов и частей идут по овидиопольской дороге к бессарабской границе. Полковник Бернацкий снова собирает 1-ую роту.
— Господа, я решил вести корпус в Овидиополь, где мы перейдем границу. Прошу вас не оставлять маленьких.
Итак решено. В порт мы не идем, а остаемся с корпусом. Через два-три дня мы будем за Днестром в Аккермане, а потом поедем к королевичу Александру. Все бросается. К несчастью, провизию отправили с первым обозом. Там же белье и обмундирование. Не помню, что мы ели в этот день. Кажется, был какой-то холодный завтрак. Роты строятся на плацу. Лазарет волнуется, но взять его нельзя. Дядьки уже растаскивают ящики.
Было уже больше трех часов пополудни, когда корпус, наконец, двинулся. Впереди, 1-ый взвод, дальше длинная колонна 4-ой и 3-ей рот в черных шинелях с белыми мешками-наволочками на спине. Воспитатели с семьями пешком. Единственная одноконная подвода и сзади наш, 3-ий взвод. Винтовки на ремне, обойма в магазинной коробке.
Из воспитателей уже кое-кто остался в корпусе. Главным образом — семейные с детьми. Остался целиком лазарет с тифозными. Мой брат, Андрей, среди них. Кризис уже прошел, но он невменяем и не держится на ногах. Шестиклассник Бируля-Беланович пытается идти за нами. Он после возвратного тифа и едва идет. Через четверть часа садится изнеможенный на каменную тумбу
— Не могу, прощайте, ребята! — Долго, до поворота, видна его неподвижная фигура, понемногу сливающаяся в черное пятно на белом фоне дороги.
Население Большого Фонтана вышло из домов. Молча смотрят на уходящих кадет. Бог знает, что они думают? Злорадствуют? Жалеют? Настроение вначале бодрое. Марш не утомительный из-за мелкого шага младших рот. Даже пошучиваем. В конце концов, до Овидиополя не так далеко, и никто не сомневается, что мы будем немедленно пропущены в Румынию и очень скоро попадем в Югославию под покровительство регента Александра. Угнетает мысль о якобы погибших товарищах, так как только в Рени через полтора месяца ничтожная часть из нас узнает о спасении полуроты Самоцвета и киевлян.
Восемь километров до немецкой колонии Люстдорф идем часа три по объезженной и утрамбованной отходящими обозами дороге. Входим в Люстдорф уже в темноте и голодные. Битком набиваем уступленную нам гвардейскими саперами школу. Саперы оставляют нам вшивую солому и сырые клецки. Из Одессы утешительные сведения: регулярных красных войск еще нет, и те, кто держались группами, понемногу прорываются на овидиопольскую дорогу. О полуроте Самоцвета никто ничего толком не знает.
Ужасная ночь в переполненной школе. Буквально, некуда поставить ногу среди наваленных друг на друга спящих тел. Чувствуется, как начинают ползать вши.
Морозное ясное утро. Не помню, кто распоряжается вывести полуроту на площадь и построить. Оказывается, всю ночь строевые начальники выпрашивали нас у директора. Полковник Бернацкий упорно отказывался. Подошел высокий, стройный полковник в темной бекеше. Ему скомандовали «на кра…ул!» Звякнули на морозе ложа трехлинеек. Поздоровался. Ответили по уставу и по-кадетски, проглатывая последний слог.
С 1917 года полковник Мамонтов не видел такого равнения штыков и не слышал такого ответа. Полковник сиял от удовольствия. Не мешкая, он перестроил колонну и повел ее из деревни степной дорогой. Как потом оказалось, полковник Мамонтов просто «умыкнул» кадетскую полуроту у директора корпуса и перехитрил других строевых начальников, имевших на нее виды. Стоило это нам лишних десяток верст по наезженным дорогам, а то и просто напрямик, через поле.
Поднялся довольно сильный встречный ветер с пургой, и мороз крепчал с каждым часом. Слава Богу, у всех были башлыки и перчатки. Мамонтов шел быстро, и 3-ий взвод еле поспевал. Есть, конечно, не было ничего, и по дороге не встретилось ни одного домика. Впрочем, младшие роты тоже ничего не ели. По крайней мере, их переход был короче и они ждали нас в следующей колонии, куда мы подошли еще засветло.
Директор стоял на площади перед школой. Недолгий разговор с Мамонтовым, и полковник Бернацкий получает обратно свою полуроту. Без всякого сомнения Мамонтов рассчитывал, что корпус будет идти дальше по овидиопольской дороге, и ему удастся сохранить строевую полуроту для себя.
Снова школа. На этот раз можно хоть разместиться и прилечь. Еще светло, и впереди целая ночь отдыха и, может быть, ужин. Немецкий староста, прислал муки и его помощники бегают по домам в поисках сала и яиц для Kadettenschule. Слава Богу, что, не дожидаясь сала, начали варить снова клецки, так как, чуть стемнело, Бернацкий поднимает своих кадет. По слухам, со стороны Одессы появились красные разъезды. Наших войск сзади нет, они все уже в Овидиополе, и никто не подумал прикрыть кадетский корпус. Выступаем с первой темнотой, прикрывая колонну сторожевыми охранениями, на которые уходят, почти целиком, наши два взвода. Нашей строевой полуротой командует подполковник Рогойский из кадра Полоцкого корпуса, 2-ая рота которого с 1915 года помещалась в актовом зале. Другие роты были разбиты по разным корпусам.
Уже со времен гетмана Полоцкая рота была влита целиком в Одесский корпус, но «полчане» продолжали считать себя «иностранцами», хотя понемногу сливались с хозяевами.
Боевой офицер Рогойский потерял на Великой войне левую руку. Он маленький, сухой и очень подвижный. Требует от нас, как от юнкеров.
Ночь морозная и лунная. Колонна двигается медленно из-за малышей. Оказывается, в Люстдорфе они вооружились брошенными отступающими винтовками. Здесь и тяжелые берданки и французские гра и австрийские менлихеры.
Вчерашний день был для мальчиков страницей из Майн-Рида или Фенимора Купера. Сегодня же хочется есть, спать и, наверно, плакать. Берданка тяжелая вещь, и дорога понемногу усеивается брошенным оружием. Решено нарвать уши всем там, у регента Александра, за такой позор. Жуткая ночь. Тишину ее прерывает мягкий шорох шагов по утрамбованному снегу. Курить запрещено, хотя, из-за луны, степь видна на километры. Все время приходится убавлять шаг. Полковник Бернацкий сбросил последние вещи с нашей единственной подводы. Она наполнена маленькими до отказа.
Сам он идет в середине колонны, между 3-ей и 4-ой ротами. Мы, 3-ий взвод, сзади и в охранении на флангах. Там сугробы и трудно идти. Ночь длинная, бесконечная. К утру зашла луна. Привала делать нельзя, а вдруг маленькие не встанут. Солнце заходит в январе в пять. В Овидиополь мы пришли к десяти. Шли мы безостановочно семнадцать часов. Только под утро колонна расстроилась, шли вперемешку. Сзади мы подбодряли и, что поделать, подгоняли смертельно уставших детей.
Овидиополь — маленький заштатный городок, наполовину еврейское местечко, наполовину рыбацкая слободка. Голые подольские холмы спускаются к берегу лимана, и он виден раньше, чем приютившийся на его берегу город.
Вот он, Днестровский лиман, за которым мы снова, может быть, еще сегодня найдем приют, тепло, безопасность! Невольно прибавляем шаг. Здесь когда-то дрались солдаты генерал-майора Суворова, ходили в атаку усатые, в конусообразных киверах, изюмские гусары. Аккерман означает по-турецки — белая крепость. Лиман искрится на морозном январском солнце — все эти дни солнечные и морозные. Другой бессарабский берег покрыт дымкой, и за девять верст едва различаешь старинную турецкую крепостную башню.
Опять школа: на этот раз тесная и невероятно загаженная. Ее нам снова уступили, с руганью, гвардейские саперы. Мы уже знаем, что их командир, полковник Стессель, нам протежирует.
Опять клецки, и опять в самом небольшом количестве. Кажется, по кусочку хлеба и сала. Городок забит беженцами и войсками, и буквально все, что в нем было съестного, съедено. Достать можно еще кое-что за вещи и за «николаевские». Но мы вообще боимся отойти от школы, чтобы не пропустить выступления. Полковник Бернацкий уже выехал на тот берег к румынам, и очень возможно, что еще сегодня вечером мы перейдем лиман. Нам уже все завидуют, так как по слухам с переходом боевых частей не все еще налажено. Отношение к кадетам даже неприязненное.
В Овидиополе кое-как налаживается командование. Во главе становится генерал Васильев, а отдельными частями командуют полковники Стессель, Алексеев и, знакомый нам, Мамонтов. В сторону Одессы посланы разъезды и заставы. Район Овидиополя окончательно отрезан от Бредова, так как красные уже в Тирасполе на Днестре. Таково общее положение, но мы, самое позднее, завтра будем в спокойной и сытой Бессарабии. Вернувшийся к вечеру полковник Бернацкий это подтверждает.
Выступление завтра утром, 28-го января. Общее оживление в школе. Слава Богу, вырвались, не то что погибшая полурота полковника Самоцвета. Кое-как спим вповалку на мокром от талого снега полу.
Одесские кадеты, участники эвакуации в Бессарабию (апрель 1920 г.)
Утром сдаем наши новенькие винтовки в комендатуру. Как-то жалко с ними расставаться. Принимающие еле скрывают раздражение – смотрят презрительно. — Кадеты все-таки «словчили». Как ни странно, никто не думает о шестистах мальчуганах, которые, собственно, и составляют корпус на девять десятых.
Строимся по-прежнему. 1-ый взвод впереди колонны, 3-ий сзади. Директора нет: он снова в Аккермане.
Спускаемся кривыми не мощеными улицами к лиману. Он сверкает и искрится, чуть запорошенный снегом. Далеко, далеко виден другой берег и турецкая башня. Все в легком тумане. На льду разворачиваемся во взводные колонны в шахматном порядке. Но январский лед крепок и предосторожность излишняя. Идем, как по паркету. Мы не одни. Справа и слева едут какие-то повозки, идут отдельные люди в штатском, или в военном, но без погон. Это — «иностранцы», то есть те, у кого оказался случайно какой-нибудь паспорт, доказывающий, что владелец его родился в Риге, или Царстве Польском, или просто люди с золотом или фунтами, которые заменяют им въездную визу в Румынское Королевство.
Понемногу вырисовываются дома Аккермана, спускающиеся с крутого берега к воде. Крепость, похожая на картинки из суворовских войн, черные точки — люди внизу, на льду. Должно быть, чиновники, посланные нам навстречу.
До башни осталось не больше версты. Черные человечки машут руками. Над крепостной стеной взвивается дымок, и знакомый уже визжащий звук приближающегося снаряда режет воздух. Вправо от колонны, совсем близко от 1-го взвода резкий разрыв! Столб воды и осколков льда. Крики. Паника. Лед поблизости начинает колоться от тяжести людей. Кто-то из офицеров скомандовал:
— Назад! Бегом!
Отходим беспорядочно. Там, где разорвался снаряд, бьется в проруби лошадь, кровеня воду и лед. Сани, в которые она была запряжена, тоже наполовину в проруби. Кое-кто из первовзводников начинает разгружать сани, несмотря на грозно трескающийся лед. Кто-то плачет. Кричат. Может быть, румыны снова будут стрелять? Нет! Снаряд только предупредительный. Нужды нет, что он попал в пяти саженях от передних саней обоза и совсем близко от нашего 1-го взвода. Идем обратно. Конечно, это ошибка. Директор вернется, и все объяснит. Румыны, должно быть, при виде нашей колонны и обоза беженцев, просто решили, что это весь Овидиополский гарнизон. Шестнадцать верст ледяного паркета. Голодные, продрогшие, но еще не унывающие, мы снова в Овидиополе. На этот раз, школу нам вернули почти с боем и с личным вмешательством генерала Васильева. Уж не помню, что мы в этот день ели. Вообще, вот уже трое суток, как мы почти не едим. За все время несколько сырых клецок, кусочек сала и пустой кипяток. Начинают серьезно заедать вши. Они отвратительно заметны на черных шинелях младших рот. Полковник Бернацкий возвращается к темноте. Он заметно сдал. Похудевшее, бледное лицо его, как всегда гладко выбрито. Мы начинаем любить нашего суховатого и сдержанного директора. Это ошибка! Нас завтра примут в Аккерман. Опять ночь на каменном мокром полу.
Сегодня лиман закрыт пеленой тумана, и турецкой башни не видно. Идем медленнее, чем вчера, и одни. Беженского обоза, как будто, нет. На пол дороге встречаем длинную процессию обезоруженных солдат. Кое-кто несет седла. Их много: несколько сот. Это «украинский» отряд атамана Струка, нашего «союзника». Он пытался прорваться за Тирасполь, но был прижат у Маяков к Днестру и перешел в Бессарабию. Румыны его разоружили и сегодня гонят обратно на горькую российскую землю, без оружия и без лошадей.
У нас споры: имеют ли право румыны не принимать к себе боевые части, находящияся в затруднительном положении? Вот ведь швейцарцы принимали всю армию Бурбаки в семьдесят первом году! К тому же существует на этот счет Гаагская конвенция. Встреча со струковцами несколько понизила настроение.
Вот вчерашняя лошадь. Она вмерзла в лед всей задней частью корпуса и возвышается сегодня над гладью лимана чудовищной черной статуей в роде коней Аничкова моста.
Туман густеет, и день клонится к вечеру. Вот она турецкая башня, совсем близко, как корабль, выплывающий из тумана. И улица спускающаяся прямо к воде. Деревянная пристань — баркас, вмерзшая в лед. Люди в черной незнакомой форме с зелеными петлицами — румынские таможенные чиновники — плохо одетые солдаты с австрийскими винтовками в остроконечных молдаванских шапках.
Мы совсем у пристани, и, Боже! Какое чудо! Молодые барышни, чистенькие, румяные, раздают бутерброды, молоко, даже вино. Все любезны. И барышни, и офицеры, и таможные чиновники. Расспрашивают, утешают, ужасаются нашим несчастьям.
Нужно заявить об имеющихся на руках «николаевских», так как они ходят в Бессарабии наравне с румынскими леями. У нас их, конечно, нет. Таможенные формальности сводятся к минимуму. Вечереет, и вдруг сзади в тумане привидениями, как из небытия, вырисовываются густые, молчаливые колонны… Овидиопольский гарнизон. Как потом выяснилось, люди двинулись за нами самотеком. Сначала по одиночке, потом маленькими группами, наконец, нестройными густыми толпами. Растерявшийся штаб последовал за войсками. На льду лимана удалось остановить уходящих и привести толпы в порядок. Но не могло быть речи о возвращении в Овидиополь, тем более, что за войсками потянулись бесконечные беженские обозы.
Вот они стоят сзади нас потерявшие душу солдаты еще три месяца назад, казалось, победоносной армии.
Румыны их не пропустят… нас они погубят.
Но уже совсем темнеет и молчаливая масса растворяется в синеющем тумане.
Вот он Аккерман, крутые улицы ведут вверх. Приветствуют по-русски:
— Здравствуйте, кадеты! Добро пожаловать!
Румынские пехотинцы кого-то разгоняют, кого-то бьют прикладами. Слышны крики. Нас ведут в местную женскую гимназию. Светло, тепло, радостно! Только серые колонны в сером тумане стоят перед глазами.
Располагаемся на паркетном полу в жарко натопленных классах. В первый раз за четыре дня снимаем обувь с растертых в кровь ног. Опять бутерброды с сыром и колбасой, молоко, вино, улыбки, пожелания. Боже! Как хорошо! Только что же там, на лиманском льду, может быть, их тоже впустили? И зачем солдаты разгоняли прикладами публику? Впрочем, бесполезно об этом думать. Четыре кошмарных дня позади, и мы выдержали их с честью. У нас нет даже отставших. Засыпаем свинцовым сном и паркет кажется мягче перины. Час ночи. Лампы в классах потушены, и только из освещенных коридоров проникает свет через застекленные двери. Страшный шум и голоса в коридоре. И вдруг взволнованный голос полковника Бернацкого. Он говорит громко по-французски. Начинаю, еще ошалевший от тяжелого сна, разбирать короткие, резкие фразы директора.
— Весь цивилизованный мир завтра узнает. — Несмываемый позор Румынской Королевской армии! Ни с чем несравнимое зверство!
Отвечают директору тихим голосом что-то. По коридорам гремят кованные ботинки солдат. Вот и наша дверь отворяется. Остроконечные молдавские шапки солдат.
— Русски! Айда, напой!
Неужели нас гонят? Не может быть! Между тем, голос директора удаляется. Его, повидимому, уводят силой. Солдаты будят пинками еще не проснувшихся. Напой! Входит офицер с перекошенным бледным лицом. Дрожащими руками раздает сигареты. По-французски: «Вам нужно уходить, так приказано». — Из классов, где размещены маленькие, слышен плач. — Боже мой, Боже мой! — стонет офицер — берите, берите! — тянет портсигар, — вам нужно уходить! — Наших офицеров нет. Их, как оказалось, арестовали и уже вывели на лед.
Уходить куда? В Овидиополь? А кто в Овидиополе? Может быть большевики; ведь вчера овидиополький гарнизон стоял за нами молчаливой колонной в синем тумане. Царит какое-то безразличное оцепенение.
— Айда! Напой!
Вдруг разрешают остаться до утра, до света. Кто-то пожалел, может быть, дрожащий лейтенант с портсигаром.
Многие засыпают тут же. Теперь наш фельдфебель, Николай Тарасенко, отвечает за шестьсот детей. Тарасенко и «генерал» пятнадцатого выпуска Лампси. Нужно хоть не растерять малышей на льду, не дать им лечь и замерзнуть.
Чуть сереет восток, когда нас выводят на лед. Солдаты со всех сторон, чтобы никто не остался. Десятилетние первоклассники так опасны для внутреннего спокойствия Румынского королевства! Снова лед и сырой туман. Девять верст лимана в четвертый раз!
Овидиополь еще в руках белых. Все наши офицеры на лицо, кроме инспектора классов, полковника N. Как оказалось потом, он сунул румынскому солдату серебряный рубль. Тот толкнул его в темноту вместе с женой. Одесские кадеты никогда не простят полковнику N этой ночи, и отъезд «к Врангелю» двух групп в мае 1920 года из Югославии будет в очень большой мере результатом отношений, сложившихся между полковником N и кадетами 1-ой полуроты.
Полная неудача перехода в Бессарабию подхлестнула энергию овидиопольского командования.
По городу ходят всевозможные слухи: «Идем к морю и уходим на рыбачьих баркасах». — «Деникин шлет миноносцы и пароходы к устью Днестра». — «Идем снова на Одессу и там будем грузиться».
Мы опять, каким-то чудом, в школе. Зато, на этот раз полковник Бернацкий отдает свою строевую роту военному командованию. Не желающие могут оставаться с младшими ротами. Таких очень мало.
Полуроту принимает окончательно подполковник Рогойский. С нами идет капитан Реммерт, воспитатель из младших рот из кадра Суворовского корпуса и тоже, как и Рогойский, боевой офицер Великой войны. Капитан Зиневич и чиновник Сидоров следуют их примеру. Отец одного из третьевзводников, кавалерийский полковник Фокин, просится к нам добровольцем. Итак, в полуроте пять офицеров и около шестидесяти кадет. Мы составляем роту в сводном батальоне полковника Стесселя. Выступление завтра утром. Направление неизвестное. Младшие роты Идут сзади и, должно быть, еще останутся в Овидиополе. Настроение приподнято-озлобленное. Есть нечего. Слава Богу! Вчера вдоволь накормили аккерманские барышни, и удалось поспать несколько часов в тепле.
Утром полковник Бернацкий с нами прощается. В первый раз у него на глазах слезы. Он прощается с нами навсегда, но мы этого не знаем. Мы все еще думаем, что идем отбивать Одессу, и что корпус двинется вслед за боевыми частями.
Полковник Бернацкий знает, что войска Васильева идут на север, в надежде пробиться у Тирасполя в направлении польской границы. Он знает, что мы идем навстречу смерти, и знает, что завтра его самого арестует Чека, так как он ведет младшие роты по одесской дороге навстречу большевикам, чтобы попытаться умолить их пощадить детей.
Румыны предлагали ему остаться в Аккермане. Но полковник Бернацкий — старый русский офицер. На его совести шестьсот мальчиков, голодных и усталых, которых его, полковника Бернацкого, роковая ошибка бросила на снежные дороги. Он постарается купить их спасение своей собственной сдачей.
Так и произошло первого февраля, когда полковник Бернацкий наткнулся на красные разъезды. Все офицеры и редкие, пошедшие с корпусом старшие кадеты были арестованы. Остальные вернулись в опустевшее и разграбленное здание корпуса. Кое-кто из дядек ими занялись, выклянчивая в красной комендатуре продовольствие. Мальчики, понемногу, рассасывались. Шли в беспризорные, даже в Красную армию, бежали летом к Врангелю через Днепр или морем на лодках. Полковника Бернацкого спас от смерти известный приказ Троцкого о пленных офицерах специальных войск. Ему предложили читать лекции красным курсантам. Отказ означал, конечно, смерть. Странно было требовать от этого человека, до конца исполнившего свой долг, никому, казалось, ненужное Донкихотство. Оно, однако, было нам нужно. В Сербии мы жестоко осудили нашего благородного директора. Молодость жестока и прямолинейна. Его сын, наш товарищ, милый Саша Бернацкий, застрелился в Белграде.
Мы поняли, что мы не идем на Одессу, и что младшие роты бросаются, когда, выйдя из города, повернули вслед остальным колоннам на север по тираспольской дороге.
Огромный обоз, медленно двигался на север, растянувшись на несколько верст. Редкие пехотные части шли пешком, как бы вкрапленные в эту нескончаемую ленту повозок и лошадей.
Бредовская эвакуация (1920)
С генералом Васильевым уходило к северу, в надежде прорваться к Бредову, около десяти тысяч человек. Впереди шел броневой автомобиль и эскадрон павлоградских гусар, наша единственная конная часть. Из регулярных частей была знакомая уже нам гвардейская саперная рота с пулеметной командой и батальон немецких колонистов из-под Николаева. Остальное состояло из наспех сколоченных отрядов и рот, командиры и организаторы которых спорили о том, кто кому должен подчиняться и оставались на деле самостоятельными. Беженский обоз с самого начала обременял колонну. Николаевская государственная стража эвакуировалась с женами и детьми, с грамоффонами и канарейками, саперы везли с собой ненужное уже саперное имущество, гусарских подвод было больше, чем гусар в строю. С самого начала отряд генерала Васильева, громоздкий и медленный, был обречен на гибель. Генерал Васильев не был Корниловым и полковники Стессель, Мамонтов и Васильев не были Марковым, Дроздовским и Казановичем.
Достаточно было бы сбросить граммофоны и канареек, чтобы посадить, уже до похода замученную пехоту на подводы, как сделал Деникин после Медведовской, чтобы вдвое ускорить марш колонны и вдвое же увеличить количество бойцов.
Почти сразу за Овидиополем появились конные разъезды красных. Маячили на горизонте, стараясь не входить в боевое соприкосновение. Иногда все же пулемет броневика входил в дело, и гусары разворачивались впереди колонны. После полудня их разъезды везде: спереди, сзади и с восточной стороны. Только к западу, в сторону Днестра, их не видно. Отстать нельзя: зарубят. Кавалерия вообще не любит пленных, и тем более не любят их отдельные разъезды.
Часа в два, после короткой стычки с конной заставой, входим в большую немецкую колонию. Короткий привал, нечего и думать об еде: дома наглухо закрыты, а рыскать по дворам нет времени. Просто валимся на снег, чтобы хоть немного отдохнуть. Впереди еще слышны выстрелы, когда нас поднимают.
Идем дальше. Начинает смеркаться, и трудно становится идти по замерзшим ухабам дороги. Вот опять кончается короткий февральский день, шестой день наших неожиданных и невероятных приключений. Шесть суток почти без сна и еды. Сколько уже пройдено верст по ухабам и по льду? Сколько раз надежда сменялась отчаянием, а отчаяние надеждой? И сейчас новая надежда: догнать арьергарды Бредова. У Бредова двадцать тысяч бойцов с артиллерией. Темно. Время как-то теряет свой материальный смысл. Шорох шагов, металлический звук цепляющихся штыков, иногда ржание лошади и ровный, как морской прибой, стук колес по дороге. Говорят, что спать на ходу — только риторическое литературное выражение. Ничего подобного. Спать на ходу можно, и мы на ходу спали. Просыпались, наталкиваясь на передний ряд, когда колонна останавливалась. Снова засыпали. Но вот впереди, в черноте ночи — набат. Жутко и, кажется, близко бьет колокол. Колонна стоит; только слышен мотор броневика впереди.
Отряд генерала Васильева дошел до большого полурабочего поселка Беляева у водонапорной станции, обслуживающей Одессу. Население, по-видимому, призывается к сопротивлению. Неизвестно, есть ли там регулярные красные части. Впереди, в штабе спор, полковники требуют занятия села. Это даст ночлег и продовольствие. Стесняться нечего, так как поселок сам против нас выступает. Васильев колеблется, боясь сопротивления и потери времени. Нужно оторваться от противника, уйти от его разъездов, хотя бы ценою потерянной для отдыха ночи. Колонна сворачивает прямо в поле, без дороги, на северо-восток, чтобы обогнуть водокачку. Идем по замерзшим кукурузным полям, по кочкам. Опять идут часы без счета, отсчитываемые мерным шуршанием шагов. И опять сереет восток.
Как ни странно, все наши в строю. Никто не отстал, не заблудился, не остался спать, стоя в кукурузном поле. К рассвету натыкаемся снова на тираспольскую дорогу. По бокам пустые кукурузные поля. Поискав, можно найти замерзшие кочаны гнилой кукурузы. Так приятно глотать на ходу: зерна твердеют от мороза, и их долго жуешь.
Нами никто не занимается. Обоза у нас нет. В отряде генерала Васильева человек человеку волк. Вот упал в обморок Володя Критский. Двое кадет его поддерживают у дороги, умоляя проходящие повозки с граммофонами и канарейками его подвезти хоть полчаса. Подвод двадцать прошло, пока кто-то не сжалился. А ведь Володя Критский носит винтовку, которая должна проложить путь к Бредову владельцам граммофонов. Привал у каких-то пустых хуторов. Хаты набиваются битком. После привала, мы не досчитываемся двух-трех кадет и… обоих офицеров Одесского корпуса.
Зато пристал к нам орловец Володя Григоросулло, мой друг и почти земляк. При гетмане мы были вместе с ним в Сумском корпусе, куда, как недавно в Одесский, стекалась российская кадетня в конце восемнадцатого года. На солдатской шинели у него черные с желтым кантом орловские погоны, на хороших сапогах — шпоры. Я его представил полковнику Рогойскому.
— В 1-ый взвод, поколебавшись из-за среднего роста, — лаконически ответил наш командир.
Кстати, о росте. Когда нас еще совсем недавно разбивали по ранжиру, Скалон старший долго колебался между мной и Павлушкой Ланкау. Наконец, поставил его выше меня. Когда разбили по взводам, разделив арифметически первую шеренгу на четыре, он оказался левофланговым 2-го взвода, а я правофланговым 3-го. Он пошел в порт, а я к регенту Александру.
С нами идет несколько маленьких. Шестиклассник Николай Смородский ведет двух маленьких братьев. Он отдает им все, даже добытый в поле кочан мерзлой кукурузы.
И опять смеркается. Скрипят колеса, шуршат шаги, изредка ржут лошади. Ни деревень, ни людей не видно на мертвой русской земле. И красные разъезды нас сегодня не нашли. А вдруг проскочим мимо Тирасполя?
Вторую ночь спим на ходу. Не верится, что это возможно, что это не сон. Под утро опять хутора. Мы в середине колонны, и когда подходим к хатам, там уже все съедено. Утро солнечное и снова морозное — последние два дня потеплело, и небо затянулось тучами. Ночью капитан Зиневич и чиновник Сидоров отстали от колонны. Не хватает двух-трех кадет.
Скоро будет большой привал в какой-то немецкой колонии. Ведь мы идем без сна и пищи и почти без привалов сорок восемь часов. Растертые в кровь ноги даже не болят. Передвигаются автоматически, их очень трудно пустить в ход после привала, но зато так же трудно остановить.
Часов десять-одинадцать утра. Голова колонны остановилась на бугре. Дальше чувствуется ложбина и крутой спуск. Впереди нас добровольцы отряда Шульгина. Они составляют, как мы, роту в батальоне Стесселя. С головы колонны приказ: добровольцев и кадет вперед. Бежим, спотыкаясь, как можем. Там внизу застучал пулемет. С пригорка видна большая опрятная деревня. Аккуратные красные четырехугольники черепичных крыш с уютным дымком труб. Слева искрится большое замерзшее озеро с крутым противоположным берегом.
Дорога с пригорка спускается прямо в улицу, на которой копошатся люди. Должно быть большевики с пулеметом, который стреляет навстречу колонне. На пригорке происходит что-то неописуемое: с криком, без строя, сбивая друг друга с ног, бросается отряд генерала Васильева к деревне, к крышам, к теплу, к дымкам из труб, к еде, ко сну! Пехотная застава красной дивизии Котовского вылетает из деревни, как пробка шампанского, бросая пулемет. К нему подбегает наш левофланговый Авраменко. Пулемет взят нами, кадетами. Полковник Рогойский остался сзади, не поспев за общей лавиной. Он уже нашел хату и старается раздобыть съедобное. Немцы-хозяева где-то попрятались, но никому в голову не приходит открыть башенную кладовую. Рекой входят обозы в колонию, разливаются по боковым улицам. Там где-то еще постреливают, но никто не обращает внимания на выстрелы, хотя, по всей вероятности, за выбитой заставой находятся значительные силы противника. Ведь мы на тираспольской дороге, и до Тирасполя не больше двадцати верст.
Собираемся в хате Рогойского. Закипает уже вода в котле для мамалыги. Ординарец от полковника Стесселя: передвинуть кадетскую роту на северо-восточную окраину Кáнделя, что против кладбища соседней колонии Зальц.
Итак, деревня у озера называется Кáндель. Мы только что выиграли бой, правда, незначительный. У нас нет потерь, мы взяли пулемет, у нас варится мамалыга и в немецкой хате божественно тепло. Боже! Как трудно подниматься!
Идем по опустевшим улицам с кукурузной мукой в башлыках. Новая хата, тоже брошенная хозяевами на противоположном бугре лощины. За ней пустырь с оврагами и каменная ограда кладбища. Левее и ниже, ближе к озеру, обе колонии соприкасаются. Там слышны редкие выстрелы. Снова начинаем греть воду для мамалыги. Не знаю сколько проходит времени: пять минут, десять минут, может быть, полчаса. Вбегает офицер, что-то шепчет подполковнику Рогойскому.
— В ружье! Выходи!
На воздухе выстрелы слышнее, и они становятся частыми. Вот затарахтел пулемет. Значит, кандельский бой не кончен.
С Рогойским значковый Росселевич и горнист Тер-Никогосов. Росселевич в настоящей кадетской форме с погонами 2-го корпуса. Синий значок с буквами О.К. на штыке.
— В цепь!
1-ый взвод вправо от полковника, мы, З-ий, слева, со стороны озера.
Медленно, подравниваясь, двигаемся к кладбищенской стене. Впереди и левее нас перестрелка все усиливается. На замерзшем озере видна отступающая цепь. Жалко брошенной уже в котел мамалыги. У меня, слава Богу, остался полный башлык. Жую на ходу горьковатую желтую муку.
Перешли через овраг. Навстречу раненый из добровольческой роты. У него шея залита кровью. Кажется, что это аккуратный красный воротничок.
— Дайте им, кадеты! — показывает в сторону кладбища.
Начинают мяукать пули. Рогойский прибавляет шаг. Нужно скорее дойти до кладбищенской стены. Вот она, серая, аккуратная, немецкая. За ней строгие лютеранские кресты. 3а крестами, противоположная стена и на ней огоньки выстрелов.
— Беглый огонь! — Увы команда звучит иронически. В среднем, у нас по четыре обоймы. Цокают пули о каменные кресты. Белыми брызгами летят каменные осколки. Отвечаем редким огнем, экономя обоймы. Все дело в том, кто первый пойдет в атаку. Если пойдут они, патроны нам понадобятся.
Влево от кладбища, в сторону озера наш фланг не защищен. Направо тоже никого нет. Впечатление, что мы одни у кладбищенской стены. А снова выстрелы, почти вровень с нашей цепью.
— Полковник Фокин! Осветите левый фланг!
Бородатый кавалерийский полковник бежит влево. С ним его сын, Шурка Фокин, маленький Авраменко, я и еще два-три кадета.
Дорога, идущая вдоль кладбищенской стены, переходит в мощеную улицу. Вот площадь с красной кирпичной киркой. С визгом разрывается на мостовой граната и роем несутся вдоль улицы осколки. Красные прямо перед нами и перпендикулярно нашей цепи у кладбищенской стены. Полковник Фокин посылает донесение в цепь. Слева мы обойдены и связи с добровольческой ротой нет. Одновременно со стороны поля появляется конница с пулеметной тачанкой.
Правый угол кладбища выходит в поле. Наш правый фланг «висит» на этом углу. Первовзводник Никольский пристроился с ручным пулеметом за углом. Бьет он очень метко и заставляет красных прятать головы за противоположную стену на всем участке правого фланга.
Когда появляется пулеметная тачанка, он вступает с ней в единоборство. Зато головы снова появляются на стене кладбища и огонь заметно усиливается. Никольский вскрикивает и бросает свой льюис. Правая кисть его мгновенно заливается кровью. На наше несчастье близко нет ни одного пулеметчика (а льюис — довольно сложная машинка). Замешательством пользуется красная тачанка. Быстро заезжая справа, она берет цепь под продольный огонь.
Где же наши пулеметы? Где гвардейские саперы со своими четырьмя максимами? Только что взятый нами максим без лент, унесенных красными и, кажется, без замка.
Рогойский решает отвести цепь до недавно пройденного оврага. Красные не дают оторваться. Цепь уходит под сильным и метким огнем. Впрочем, Рогойский задерживается несколько раз, отвечая залпами. Первым был убит Евгений Никитин (Ташкентского корпуса). Наповал. Потом почти одновременно смертельно ранен Григиросылло, и убит Клобуков. Росселевич, бледный, но спокойный, стоит во весь рост.
— Росселевич! Снимите значок и спрячьте, он привлекает на нас весь огонь, — приказывает полковник Рогойский и наклоняется к Григороссуло. Но Володя хрипит предсмертным хрипом и из пробитой груди рекой льется кровь. Клобуков, высокий красивый мальчик, убит пулей в лоб.
Раненый в бедро Стойчев ковыляет слева с группой Фокина. У Никольского тяжелое ранение в кисть руки. Лицо его перекошено страданием, и каждый шаг, каждое движение даются ему ценою ужасных мучений.
Леонид Никитин ранен в щеку и строя не бросает. Слева красные обходят нас квартал за кварталом. Прямо, игра в кошки-мышки: кто скорее добежит до следующего угла и успеет встретить партнера винтовочным выстрелом. Исчез Тер-Никогосов, пройдя квартал ниже к озеру. Мы никогда больше не видели нашего горниста. Без всякого сомнения, он был убит нашими партнерами по игре в кошки-мышки.
У оврага, разделяющего колонну, снова вливаемся в цепь. Красные не подвигаются от кладбищенской стены, ограничиваясь сильным пулеметным огнем. В овраге кончается Григоросулло. Отсюда через полчаса мы перейдем в контратаку. Павлоградцы опрокинут красную конницу, которая угрожала нам справа, саперы, наконец, подведут свои пулеметы. Там, в Кáнделе, растолкают пинками ног в бок спящих свинцовым сном людей, на последних каплях бензина подъедет броневик и последнюю гранату выстрелит наша единственная пушка, которую больше не в силах тащить отощавшие лошади.
Район немецких колоний Кандель и Зальц (1920)
Постепенно, вошли в бой все боевые части генерала Васильева и к ночи дивизия Котовского была выбита из второй колонии, в направлении Тирасполя. В темноте мы растерялись, разбились на маленькие группы. Ночью, когда батальон полковника Стесселя отошел обратно на Кáндель, с ним оказалось человек двадцать кадет с капитаном Реммертом и полковником Фокиным. Нам посчастливилось найти раненых Стойчева и Никольского, оставленных в начале боя в хате с мамалыгой; подполковник Рогойский где-то в сторожевом охранении с остальными за Зальцем. Говорят, что их забыли. Что ж, подождем до утра!
Начинаем в третий раз варить мамалыгу. Офицер от полковника Стесселя — шепчется с капитаном Реммертом. У Реммерта на лице отчаяние:
— Скажите им сами, капитан, а то мне не поверят,
— Господа, — повышает голос капитан, — сегодня мы дрались с дивизией Котовского и выбили ее из колонии в сторону Тирасполя. Но у нас нет больше патронов, и даже броневик придется бросить. Командующий отрядом не решается бросить беженский обоз, т.е., попросту, сбросить с подвод беженский хлам. Так мы все погибнем. Полковник Стессель решил пробиваться один. Сегодня ночью, сейчас, мы перейдем озеро, дойдем до Днестра и будем пробиваться вдоль границы. Полковник Стессель приказал мне вас найти и привести. Он тоже кадет и я кадет. Вы сегодня целый час сдерживали всю дивизию Котовского, бросить вас полковник не может. За вашей заставой в Зальце уже послано.
Капитан Реммерт волнуется:
— А наши раненые?
— Раненых возьмем на повозки, даю вам слово, за полковника Стесселя.
Итак, какая ночь, по счету? Восьмая. Значит снова идти. Бесшумно собирается отряд полковника Стесселя на темных улицах мирной немецкой колонии Кáндель. Немногочисленные подводы нагружаются ранеными в сегодняшнем бою. Вот Стойчев и Никольский. Оба примостились, сидя на борту военного фургона, загруженного тяжело ранеными, как дровами, вповалку. Откуда-то снизу, слышны стоны. Двигаемся влево вниз к озеру, перпендикулярно тираспольской дороге. Из боковых улиц выходят одновременно с нами другие колонны и обоз. Повидимому, весь отряд генерала Васильева следует примеру полковника Стесселя. Как-то легче на душе, хотя ясно, что завтра утром Котовский, не найдя перед собой белых, бросится за нами.. По человечески, полковник Стессель не мог не рассчитывать пройти незамеченным и, во всяком случая, не наткнуться на главные силы красных, прикованных к Канделю. По своему, он прав, так как, сбрось генерал Васильев беженские граммофоны с подвод, как требовал полковник Стессель, мы двигались бы быстрее, и наша пехота была бы боеспособнее.
Как оказалось, наше сопротивление у кладбищенской стены и на овраге буквально спасло сегодня отряд. Понадобилось больше часа, чтобы поднять заснувших людей или оторвать их от еды.
Восьмая ночь, пожалуй, самая страшная изо всех. Трудно было подняться на крутой противоположный берег. Повозки долго искали подъема. Морозно и туманно. Голая снежная степь. В тумане луна. Уже без строя, кое-как, длинной цепью идут люди на запад. Сам не знаю, как я очутился на облучке саперного фургона. Нужно не заснуть, чтобы не свалиться под колесо. Нужно не заснуть, чтобы не уронить винтовку. Раненые стонут. В груде тел, наверно, есть уже трупы. Лежат друг на друге. Сестра в английской шинели что-то говорит тихим, ласковым женским голосом. Говорит безостановочно одни и те же слова. Утешает, обещает:
— Вот сейчас деревня, еще верста.
— Потерпите, сейчас будет тепло, и вас перевяжут.
Потом, не помню как, я в нашем строю. Нас человек пятнадцать с Реммертом. Полковника Рогойского нет, хотя офицер Стесселя исполнил свое обещание: наша застава в Зальце была снята. Говорят, что он уже по эту сторону озера остановился отдохнуть:
— Идите, не ждите меня, — приказал он бывшим с ним кадет, — догоняйте роту.
Он остался сидеть с краю дороги, наш маленький однорукий командир. С ним остался шестиклассник Платон. Больше мы их никогда не видели. Нельзя было останавливаться в эту страшную ночь, на двадцатиградусном морозе. Ведь это была восьмая ночь без сна и восьмые сутки без пищи! Нашелся Бурковский. Появился вдруг из тумана… на неоседланной лошади. Он знаменитый «ловчила», все время что-то жевал на походе, но найти лошадь, когда сам командир отряда идет пешком — это сверх искусства. Даже смеемся. Бурковский как всегда, жует. У меня еще полный башлык сырой мамалыги. Вот сварим ее в деревне. Ведь какая-то деревня нам все-таки встретится!
Утром деревня. Большая, грязная и неприветливая. Мужики — молдаване — смотрят угрюмо. Враги. Слава Богу, для них отряд генерала Васильева еще грозная сила. Конечно, и ничего у них нет. В нашей хате нашлось все-таки по куску вареной мамалыги без соли. Деревня на Днестре. Значит, граница. Было ясно с того момента, когда весь отряд пошел за Стесселем, что прорвать тираспольскую пробку не удастся. Остается попытаться еще раз перейти в Бессарабию.
Вот крутой берег и белая лента замерзшей реки, сажень восемнадцать. За ней покрытые кустарником заливные луга правого берега — плавни. Мы уже все в сборе, человек сорок строевой роты, несколько малышей и раненые. Стойчев ранен в бедро. Командование принял капитан Реммерт. Его раньше в корпусе недолюбливали по неизвестной причине. Вероятно, пришло это из Суворовского корпуса вместе с ним. Теперь он наш, совсем наш. Вчера в бою он оставался, все время стоя в цепи, спокойный, хладнокровный, участливый. Сегодня он собирает нас, как курица цыплят. Завтра, если будет нужно, он, не задумываясь, пойдет первым на смерть, чтобы постараться спасти хоть кого-нибудь из нас… или первым снимет с себя погоны, чтобы смыть с нас этот позор. Мы все это инстинктивно чувствуем.
На берегу весь отряд Васильева. Повозки брошены в молдаванской деревне или ищут дорогу к реке. Пять-шесть тысяч человек. Часть беженцев, осталась, повидимому, в Канделе или ночью ушла обратно в Одессу. Здесь почти одни военные. Все вооружены. Все голодные, замученные, затравленные и на последней грани отчаяния. Впереди, за Днестром Бессарабия, обетованная земля. На этой земле румыны, которые четыре дня тому назад выгнали нас из Аккермана. Примут ли они нас сегодня? Сзади разъезды Котовского должны быть уже совсем близко на сытых лошадях. Нет румыны нас не принимают. Вот напротив, в плавнях, в голом кустарнике, за кочками, их застава: человек шесть с пулеметом на салазках. Если бы они нас принимали, заставе нечего было бы здесь делать.
С Реммертом говорит шепотом адъютант генерала Васильева. Наш капитан протестует, тоже шепотом. Слышно:
— Вы сейчас единственная дисциплинированная часть! На вас вся надежда. — Только ради Бога, не стрелять!
Реммерт командует:
— Разрядить винтовки — патроны в карман. — Это для тех, кто пожалел расстрелять обойму в вечерней контратаке.
— В цепь! — Понимаем и повинуемся.
— Цепь вперед! — Скатываемся с крутого берега на лед.
Пулемета не видно и, временно, мы в мертвом пространстве. Быстро двигаемся по льду, и вдруг наш берег кричит одним диким криком, облегчающее:
— Аах!.. — Румынская застава уходит в плавни бегом, таща салазки с пулеметом.
Берег бросается за нами на лед. Бегут, спотыкаясь, толкая друг друга, выходят на низкий бессарабский берег, идут дальше в глубь плавень, подальше от русского берега. Здесь замерзшие кочки, рытвины, ухабы.
Плавни на Днестре идут длинной полосой по правому берегу. Река перерезает их многочисленными рукавами и протоками, покрытыми льдом. Летом, заливные луга и, наверное, славная охота. Добираемся до большой поляны: кто-то продолжает распоряжаться, так как остатки отряда выстраиваются в тесное каре. Винтовки приказано составить в козлы. Говорят, что генерал Васильев отправился на переговоры. Нужно ждать. Временно, мы в безопасности на бессарабской территории. Откуда-то подходят остатки обоза и саперы дают нам по куску сахара и по кусочку сала, величиной в тот же сахарный кусок. Разводим даже костры, стараясь не расстраивать каре. Слава Богу, теплее, чем вчера. Теперь мы можем подсчитать наши потери. Вчера в бою у нас убито четыре человека, ранено трое. Ночью без вести пропал наш командир и еще один кадет. Раненые с нами. Непонятно, как может идти раненый на вылет в бедро Стойчев? Не досчитываемся уже трех-четырех человек. Никто толком не может сказать, были ли они вчера в бою или отстали в предыдущую ночь. Сейчас нас более сорока, не считая маленьких. Как ни странно, нет даже подавленности, несмотря на смертельную усталость и отчаянное положение. Молодой оптимизм иррационален и с фактами не считается.
Вот Кривошеин уже неделю твердит, что «трещат черепки, да не лопаются». Авось, не лопнут до конца. А когда же конец и какой конец? Это не интересно. Главное, конец обязательно будет, не может не быть. Снова будет тепло, сытно и спокойно. Каким образом? Не все ли равно, раз так должно быть!
Начинает смеркаться, когда приносится неожиданная, невероятная весть: румыны принимают отряд генерала Васильева. Нам не говорят, что румынский капитан, начальник участка и командир полевых жандармов в селе Раскаецы разрешили нам переночевать в нижней части села.
Генерал Васильев сказал ему прямо:
— Если вы не разрешите, я застрелюсь здесь, на ваших глазах, а отряд вас сомнет и рассеется по Бессарабии. Румынский капитан испугался, конечно, второй части обещания генерала Васильева и немедленно потребовал по телефону подкрепления из Бендер. Отряд же пришлось впустить.
Двинулись по летней дороге, по замерзшим кочкам и колеям. Самый мучительный для ног переход. Все эти дни шли по ровному льду или по утрамбованной зимней дороге, не считая прогулки по кукурузным полям в первую ночь после Овидиополя. Идем быстро, спешим.
Еще в ноябре, уезжая из Белгорода, я переделал казенные английские «танки» в элегантные ботинки с квадратными носками. Сапожник меня предупреждал: кожа уж больно твердая, натирать будет. — Но не носить же мне было, действительно, солдатские ботинки в родном городе, где еще три года назад кадетский мундир приковывал взгляды местных гимназисток на благотворительных базарах и балах. Сейчас у меня ноги растерты до сплошных ран. По ровному месту идти не больно, но как только ступня подгибается в одну или другую сторону, ботинок начинает ерзать на изгибе, срывая запекшийся и сросшийся с носком струп. Я уже отстал от роты в ночь, когда мы свернули от водонапорной станции и еле нагнал ее на следующий день. Теперь боль прямо невыносимая. Идем час, два с половиной — три. Запахло кизяком, пошли по обе стороны дороги плетни, залаяли собаки. Вот она, бессарабская деревня, тепло, еда и сон.
По-видимому, все готово для приема, так как нас очень быстро разводят по квартирам. В нашей хате человек десять. Мужик молчаливый и у него, конечно, ничего нет. Но в моем башлыке кандельская мамалыга. Варим ее, спеша глотаем полусырую и вповалку бросаемся на земляной пол, на который хозяин бросил немного соломы.
Проснулись как-то все сразу. Светло и солнце уже высоко. Что будет дальше? Кто-то пошел искать хату капитана Реммерта. Сразу вернулся. — Стреляют! Действительно, слышны выстрелы и даже пулеметные очереди. Кто стреляет? Кому же здесь стрелять, как не румынам? Значит. Но ответ сам вошел в хату, в виде двух румынских солдат:
— Русски! Айда, напой! — Солдаты немедленно выскакивают. По-видимому, боятся. Значит гонят. Кажется, черепки, в конце концов, треснут. Уже по улице вниз к Днестру, не обращая внимания на выстрелы, идут люди. Стреляют, кажется, для устрашения, выше голов. Во всяком случае таков, по-видимому, приказ, тем более что румынские солдаты еще бегают от хаты к хате:
— Русски! Айда, напой! — Но есть любители поохотиться, которые стреляют по уходящим, как по мишени. Вот упал Михаил Трофимов. Около него остановился Росселевич. Трофимов встает. Он легко ранен в щеку и лицо залито кровью. Идем к плавням, инстинктивно восстанавливая строй. Все в сборе. Капитан Реммерт и полковник Фокин с нами. Раненые остались в Раскаецах. Слава Богу, может быть их пожалеют. Кругом идут без строя люди: солдаты, офицеры, беженцы. Многие уже без погон: идут сдаваться Котовскому. Кое-кто отдает нам патроны. У меня снова четыре обоймы в кармане.
Идем медленно. Реммерт что-то вдруг решает, собирает нас вокруг.
— Господа, полковник Бернацкий успел послать из Аккермана телеграмму королеве Марии. Может быть, есть какой-нибудь результат. Во всяком случае, подождем. — Вот мы все на маленьком островке, покрытом кустарником. Прилегли, на солнце тепло. Собираем по карманам табачную пыль.
Мимо проходят люди с потухшими, безучастными лицами. Сдаваться Котовскому. Им хорошо говорить. Сорвали погоны, бросили кокарду, а на нас кадетские галунные мундиры и почти на всех кадетские фуражки. На сером фоне солдат Васильева мы одеты, как опереточные фигуранты. О сдаче не может быть разговора. Если нас не примут, на что, собственно никто не надеется, с наступлением темноты мы сами двинемся на север по замерзшему руслу Днестра. Пока же можно отдохнуть и даже поспать. Приняли решение и даже повеселели. Кривошеин опять начинает говорить о «черепках». Сидим, покуриваем, ждем. Чего? Должно быть ждем чуда. Ведь не может же быть, чтобы его не было. Вот мы на островке, среди замерзшей реки. Сзади Раскаецы и румыны, — айда! напой! — Впереди Котовский, которому идут сдаваться люди, снявшие погоны с серых шинелей.
Чудо пришло в лице генерала Васильева. Старый русский офицер шел всеми оставленный, задумчивый, уже не от мира сего, — он застрелился на следующий день в плавнях — только что румыны предложили ему остаться в Раскаецах. Предложили жизнь, но предложили ее ему, одному. Старый русский офицер, которому не хватило сердца сбросить с подвод беженские граммофоны, пошел спокойно умирать в плавни. Румыны не только предложили ему остаться в Раскаецах, но и сказали, что по всей границе есть распоряжение о принятии на бессарабскую территорию Одесского кадетского корпуса. Распоряжение, увы, запоздавшее. Телеграмма не застала внучку Александра Второго в Бухаресте. Королева была в Карпатах, в замке Синайя. Генерал Васильев искал кадет, которые ждали чуда.
Никогда, должно быть, в своей жизни капитан Реммерт не задавал такого трагически глупого вопроса, который он задал подошедшему генералу. Мы все встали.
— Ваше превосходительство, что прикажете делать с кадетами?
— Сейчас, — ответил шедший умирать старый генерал:
— Здравствуйте, кадеты!
— Здравия желаем вашему превосходительству!
— По всей границе румыны имеют приказ из Бухареста о вашем принятии. Свяжитесь немедленно с румынами, капитан, и ведите ваших мальчиков.
— Спасибо за Кандель, кадеты!
— Рады стараться, ваше превосходительство!
Это происходило на маленьком острове в днестровских плавнях между генералом, шедшим на смерть и подростками, одетыми в опереточные мундиры. Если бы генерал сказал: «Идите атаковать Котовского», фельдфебель Тарасенко скомандовал бы: «Становись, равняйсь, смирно!» Но генерал приказал связаться с румынами.
— Прощайте, кадеты! Желаю вам счастья!
— Покорнейше благодарим, ваше превосходительство!
Генерал отвернулся и пошел дальше, ближе к своей смерти. На глазах у него были слезы.
Послали трех. Помню, что среди них был суворовец Новицкий, хорошо говоривший по-немецки и, кажется, моряк Расташинский. До Раскаец не больше полутора версты. День начинал потухать, и туман заволакивал плавни. Оттуда иногда доносились крики и выстрелы. Становилось холодно. Вот показались румыны. Пять-шесть солдат. Идут боязливо, опаской. Капитан Реммерт приказывает бросить винтовки в кусты. Исполняем. Подходят.
— Элевы?
— Элевы, элевы, — подтверждает полковник Фокин.
— Элевы и профессори. — Румынский сержант расстегивает шинель полковника и спокойно снимает с пуговицы кителя золотую цепочку, за цепочкой лезут из кармана золотые же часы. Полковник, слава Богу, не протестует, а у нас ничего нет, в чем румыны быстро убеждаются. Кое-как стараемся понять друг друга, но уже ясно, что они тоже знают о распоряжении из Бухареста. Угрожающе кивают в сторону кустов, где свалены наши винтовки, мы отрицательно трясем головами:
— Не бойтесь, мы не воспользуемся!
Проходит час, и вот на льду реки Новицкий с товарищами издали машут нам успокаивающе руками.
— Да, нас принимают. Мы должны сейчас же засветло войти в деревню, где нам уже приготовлены хаты. Стойчев и Никольский там. Их, слава Богу, не тронули. В Раскаецах сейчас канадский консул. Ждут итальянского. Может быть, примут тех, кто еще не успел сдаться.
— Становись! Равняйсь! — Тарасенко строит нас не для того, чтобы атаковать пехоту Котовского, а чтобы вести нас к регенту Александру.
— Смир…но! На пра…во! Правое плечо вперед, шагом… марш!
По днестровскому льду идут остатки Одесского корпуса. Спотыкаются, стараясь держать равнение. Кажется, это, действительно, последние уже силы или, может быть, это только потому, что идем не на Котовского, а к регенту Александру, у которого будет тепло и сытно, не нужно будет ходить морозными ночами по кукурузным полям и умирать в овраге, между двумя мирными немецкими колониями с черепичными красными крышами. Может быть, для Котовского сил хватило бы, как их хватило позавчера!
Торжественный, слышный только мертвым марш гремит в сером зимнем небе. Его слышат мертвецы полтавского братского кургана и суворовские мушкетеры в забытых могилах Адды и в снегах альпийских ущелий, слышат солдаты Бородина и стрелки, спящие в карпатских проходах. Вся Русская армия незримо провожает сорок скромных русских мальчиков к регенту Александру. А навстречу мальчикам, за поворотом реки леденящая душу процессия. Впереди, сестра с флагом Красного Креста. За ней медленно, молча, с забинтованными кое-как головами, руками, ногами, опираясь на палку или на плечо соседа, подпрыгивая, подскакивая, волочась по льду… раненые отряда генерала Васильева.
Сколько их? Сто? Двести? Во всяком случае много. Румыны их выгнали. Всех, кто мог ходить, прыгать, ползать. А сзади, в сотне шагов от страшной колонны, шикарный городской экипаж. Гвардейский солдат в красных погонах держит вожжи. В экипаже две элегантные дамы. В шляпках, в мехах. Спокойные, как на прогулке на Острова. Как только три года назад.
Две русские дамы в шляпках и мехах спокойно едут навстречу поруганию и смерти, потому что больше ничего не осталось. Осталось только умереть. И две русские молодые женщины ехали на смерть в шляпках и мехах, ехали, как дамы. А впереди шла третья русская женщина с каменным лицом подвижницы и с флагом Красного Креста на палке".
Париж – 1952 г.
До Раскаец совсем близко — мы отошли от села версты на полторы и входим в нeгo еще засветло, подавленные трагической встречей. Улицы пустынны, как вымершие. Только лают собаки и идут из труб дымки.
Нас встречают румыны. С ними лохматый мужик в остроконечной шапке, вероятно, староста, так как он разводит нас по хатам, переговариваясь с хозяевами по-молдавански.
В моей хате шесть человек третьего взвода. Хозяин, черномазый молдаванин, неприветлив, почти груб. За еду требует «николаевскими», которые еще ходят в Бессарабии. «Николаевских» у нас нет, и кто-то жертвует свои кальсоны. За кальсоны получаем мамалыгу, сало и хлеб. Боже... какой пир... В последний раз мы что-то ели в Аккермане. Прошло десять дней с момента выезда из Одессы по Овидиопольской дopore. С тех пор корпус погиб — даже страшно подумать, что с ним случилось за эти дни. Мы дрались под Канделем, погибли наши товарищи, погиб, по-видимому, и сам полковник Рогойский.
А в хате тепло, почти уютно, и пресная мамалыга кажется именинным пирогом.
Засыпаем вповалку на соломе. Ночью шум, крики, пинки солдатских сапог. Неужели снова «айда русски на пой»? Нет. Просто солдаты румынской королевской армии пришли грабить русских кадет. Их интересуют наши карманы и одежда, главным образом черные кадетские брюки. Бумажники у нас пустые, черные брюки, к счастью, не у всех — я, например, в темно-голубых бриджах из бумазеи, уже лопнувших на коленке, а галунные мундиры не останавливают внимания наших любезных хозяев.
В кармане моей шинели нашлась забытая обойма. Солдат бьет меня обоймой по голове, должно быть, от досады — ни часов, ни денег у этих нищих. Солдаты уходят, ругаясь по-румынски. Трое из нас остаются в кальсонах, и у меня голова в крови. Ночные визитеры побывали почти во всех занятых нами хатах, и наутро добрая треть из нас без штанов и уже окончательно без вещевых мешков. Слава богу, что успели вовремя поменять пару кальсон на мамалыгу.
Утром собирают на главной площади, в верхней части села. Стараемся уверить себя, что все уже позади, что больше нас выгнать не могут, что есть приказ по всей границе о нашем принятии, что о нас знает сама королева Мария. Мороз градусов в двадцать. Стоим, построенные по ранжиру, как всегда, по привычке. Капитан Реммерт и полковник Фокин тут же. Раненые Стоичев и Никольский сидят на завалинке. Неужели не выгонят?
Вот из дома, над которым висит румынский флаг, выходит офицер в знакомом уже нам сером кепи. С ним два штатских и военный в незнакомой форме, с белым орлом на фуражке. Поляк?
Все четверо подходят к нашим офицерам. Говорит военный с белым орлом. Нам, в строю, не слышно. Военный, конечно, поляк. Не говоря об орле, фуражка его характерной четырехугольной формы, которую у нас, в России, неправильно называли «конфедераткой», настоящее ее название — «рогатувка». Видно, что штатские и военный к нам расположены. Румын мрачен и надут. Oткуда-то появляются хлеб и сало, даже вино, как в Аккермане. По очереди подходим за своей порцией. Кажется, не выгонят, так как уже собираются подводы. Очевидно, для нас. Не повезут же нас к Котовскому на молдаванских подводах? На одной из подвод — целый ворох одеял. А вот городская коляска, и в ней одинокая молодая дама. Смотрит на нас. Платок у нее в руке, и она то и дело подносит его к глазам. Кругом солдаты в остроконечных шапках.
Узнаем, что военный — польский консул из Аккермана, а штатские — канадский и итальянский из Кишинева. В Раскаецы они опоздали на несколько часов. Их присутствие спасло бы, может быть, злополучный отряд генерала Васильева. С румынским капитаном они говорят как с подчиненным. Итальянец даже кричит, — он черный, значит, итальянец — он, так как другой штатский — блондин, — когда на крестьянской подводе к дому подвозят закоченевший окровавленный труп в одном белье. Потом мы узнаем, что это наш застрелившийся в плавнях офицер с аристократической балтийской фамилией. Итальянец продолжает кричать, когда нас сажают на подводы. Милый польский офицер едет с нами. Слава Богу. Подвод много, можно расположиться удобно. Одеяла очень кстати на страшном морозе. Садимся. У раздетых из-под шинелей видны кальсоны. Итальянец пальцем показывает румыну на этот странный на двадцатиградусном морозе туалет.
Двинулись. Едем в Аккерман, из которого нас выгнали на лед лимана пять дней назад.
Едем быстро вдоль Днестра. Дорога то и дело выбегает на реку, за которой Котовский, а в плавнях которой замерзают остатки отряда генерала Васильева... Замерзали бы и мы без милого поляка, экспансивного итальянца и их молчаливого канадского коллеги. Как потом оказалось, они по собственному почину, вооруженные копией телеграммы, отправились нас искать к бессарабской границе.
Стучат колеса по мерзлым кочкам и ухабам. Трясет. Бедный Никольский глухо стонет. У него раздроблена кисть левой руки, и от тряски он очень страдает.
Молчим. Как-то отупели от всего пережитого. Не верится, вопреки очевидности, что нас не гонят на левый берег, что мы на этот раз спасены.
Впереди, на бричке, польский консул, сзади, в коляске, молодая дама, которая только что плакала. Говорят, что ее маленький сын был в четвертой роте и, таким образом, остался с корпусом в Овидиополе. Она уже несколько дней как ищет корпус по границе. В Аккерман она опоздала, как опоздала на день телеграмма королевы Марии.
Привал и обильный обед в немецкой колонии над Днестром. У немцев чисто и уютно. Они сами не только приветливы, а просто сердечны. Какая разница с грязными и грубыми молдаванами и с цыганообразными солдатами в остроконечных шапках. Кажется, за все платит консул. О нем мы уже знаем, что он сам из Полоцкого корпуса и русский уланский поручик. Теперь — ротмистр. Между его бричкой и нашими подводами едут румынские жандармы. Они же замыкают колонну впереди коляски молодой дамы, изолируя нас даже от наших спутников.
Вечером — ужин в другой немецкой колонии, где мы проводим ночь. Нам стелют на полу перины, дают подушки. Нет, кажется, действительно, на этот раз кошмар кончился. Со светом выезжаем дальше, после ячменного кофе с молоком и белого хлеба с маслом. Печальная дама все с нами.
Снег, ухабы, белая линия Днестра, окаймленная голыми ивами плавней. Стонет Никольский. Снова завтрак у радушных немцев, и опять стучат колеса по замерзшим выбоинам дороги.
Но вот слева кончаются плавни, круче становится правый бессарабский берег, по которому идет дорога, и вдруг открывается вид на лиман. Там, чуть видный в сером дне, далекий и низкий русский берег и Овидиополь, где утром 31 января (13-го февраля) мы оставили младшие роты с полковником Бернацким.
Что с ними? Где они? Конечно, в Овидиополе давно уже большевики, пришедшие со стороны Одессы. Похоронным покровом ледяной туман застилает русский берег. Кто может ответить на эти вопросы. Безысходность щемит сердце, недавние воспоминания заставляют его бешено биться, только недавно заснувший страх поднимается снова и леденит кровь.
А на правом, теперь «нашем» берегу вырастает цитадель старой турецкой крепости, которую видно из Овидиополя, к которой с такой надеждой шли мы 29 января (11-го февраля).
Колеса подвод тарахтят уже по булыжникам мостовой. Город странно пуст. Даже закрыты окна. Должно быть, румыны не хотят, чтобы нас видели.
Приезжаем очень скоро. Головная подвода с жандармами останавливается перед... тюрьмой.
— Айда, русски...
Слезаем, разминая онемевшие от неудобного сидения и холода ноги. В тюрьму так в тюрьму. Лишь бы не на лед лимана, не туда, где низкий берег еле виден за туманом. Кажется, больше нет никаких сил: ни моральных, ни физических. Если скажут идти на лед — ляжем на булыжную мостовую перед тюрьмой.
Тюрьма даже успокаивает. Раз в тюрьму, значит, серьезно решили нас у себя оставить. Но румыны забыли нашего поляка. уланский поручик весь побагровел от ярости. Самые отборные польские ругательства посыпались на жандармского унтер-офицера вперемежку с румынскими словами.
Румын не понимал, разводил руками. Должно быть, у него был приказ, но в Раскаецах он видел, как его капитан почтительно разговаривал с иностранными офицерами. Этот же офицер поил его водкой в дороге. Вмешалась печальная дама из коляски. Консул говорил ей по-русски, а она, наверное смягчая, переводила румыну. Тот отвечал почтительно, но оставался при своем. Ему было приказано отвезти нас в тюрьму и сдать. Он маленький жандармский унтер-офицер, и его миссия этим ограничивалась. Поручик махнул рукой. Действительно, при чем тут был жандармский унтер-офицер?
— Господа, — громко сказал поручик, — я еду сейчас в комендатуру, с вами, сударыня, если разрешите, — он поклонился в сторону дамы, — и даю вам честное слово офицера, что вы здесь не останетесь.
Нас ввели в тюремные ворота.
Сидели в большой и пустой холодной камере. Дверь не заперта.
Похоже, что тюремные власти ждут решения коменданта, и решение это должно быть быстрым.
— Ну, что он придумал, наш ротмистр? Еще разозлит румын, и они нас выгонят нa лед...
— Разве здесь плохо? Посидели бы, пока не узнал бы про нас королевич Александр и не потребовал бы нас к себе в Сербию.
Прошел час, может быть, два. Звон шпор по каменным плитам.
Счастливое лицо польского офицера.
— Кадеты, вам отводят помещение в городской школе. Через час вы туда перейдете. Я с вами останусь здесь до самого конца.
Обступаем его тесной группой. Видно, что ему очень хочется нам помочь и дальше.
— Я напишу сегодня в Варшаву, в министерство. Вас, наверное, примут в кадетский корпус в Модлине, в Новогеоргиевске, — переводит он на старый, русский лад.
Милый славный уланский поручик, и ротмистр, и консул Речи Посполитой. Никому мы в Варшаве не нужны, как не нужны в Румынии. Может быть, по старой дружбе примет нас сербский королевич? Все же ты останешься первым и единственным, который отнесся к нам с ласковой дружбой старшего товарища к младшему, приободрил, успокоил, защитил, как мог. И даже пригласил в Варшаву, не спросив себя, будет ли уж так доволен твой вождь, «дед» Пилсудский, получить полсотни молодых «москалей»?
Действительно, прошло не больше часа, как за нами является наш старый знакомый, жандармский унтер-офицер. С ним хороший взвод жандармов с примкнутыми штыками.. Он, видимо, ждет, чтобы совсем стемнело, так как выходим мы не сразу.
Прощаемся с польским консулом. Его мы больше не увидим.
Холодная луна просвечивает через туман. Морозная сырость пронизывает насквозь. Совсем как эти дни. Только не чувствуется тяжесть винтовки за плечом.
— Айда, русски...
Но это не выгоняют, наверное, не выгоняют. Все-таки липкая жуть снова поднимается в груди — а что, если все же?
Но нет. Мы идем по спящему городу, по булыжной городской мостовой, и вдобавок мы идем в противоположную от Днестровского лимана сторону. Идем не долго, но с трудом. Растертые ноги кровоточат, усталые мускулы едва повинуются, каждый шаг молотом отдается в мозгу.
Одноэтажное здание со двором, в раскрытые ворота которого нас вводят. Крыльцо, передняя с двойной дверью. Из открытой двери вырывается в темноту передней яркий свет и дышит настоящим теплом.
А внутри, у самовара, около которого суетятся нарядно одетые, совсем как до ceмнадцатогo года, дамы, горы бутербродов.
Итак, с вечера 6 февраля мы живем в помещении бывшей приходской школы. Для кадет отведены две комнаты с нарами. Наши офицеры занимают третью, столовая — пятую, шестую и седьмую — румынский караул, целое отделение жандармской пехоты, а центральный зал без окон, с дверьми во все комнаты — в общем распоряжении. Там нам делают перекличку, когда это вздумается караульному унтер-офицepy.
Мы получаем румынский солдатский паек, но на самом деле его съедают румынские жандармы, так как с первого дня нас кормит, и как кормит, аккерманский дамский комитет, почти исключительно еврейский. Русскую культуру и вообще Россию в оккупированной румынами Бессарабии представляют и, пока с успехом, защищают евреи. Офицеров больше нет, чиновников румыны выгнали, помещики сидят по своим имениям, городским мещанам, вдобавок наполовину молдаванам, бороться с румынским произволом не под силу, и с момента ухода Дроздовского на Дон единственной защитницей языка Пушкина в Бессарабии оказалась еврейская буржуазия.
Вот почему сидят элегантные дамы в нашей столовой и нас закармливают давно забытыми по ту сторону Днестра деликатесами. У нас появилось хорошее белье, и мы не вертели крученок из махорочных окурков. Разговаривать с нами не разрешают. В столовой всегда yнтер-офицер или капрал, но мы знаем, что в городе говорят «наши кадеты», «для наших кадет». От комитета же и доктор, старый, благообразный еврей. Нами он доволен. Вздыхает: что значит молодость.
На второй или третий день ведут в баню. Насекомых у большинства из нас не было. Не успели набраться. Помню, я не смог найти. Проклятые ботинки, переделанные еще в прошлом году в Белгороде из английских танков на модные штиблеты, совершенно исковеркали за поход мои ноги, и я не смог их надеть, когда нас повели в баню.
Зажили в тепле, в довольстве, во вдруг нахлынувшей на нас безмерной апатии. Днями лежали на нарах без мыслей, без желаний, почти без движений, в каком-то летаргическом сне, который прерывался чаем, обедом и ужином.
Румыны из караульного помещения нас почти не тревожили. Поедая наш румынский паек, они были слишком довольны такими удобными арестантами.
Правда, в уборную, которая находилась во дворе, водили под конвоем, и сопровождающий солдат держал винтовку на изготовку.
Никаких новостей мы не имели. Что творилось в такой близкой и уже такой далекой России? Что сталось с корпусом? С группой Самоцветa? Нам не давали даже русских книг.
Понемногу мы отходили от десятидневного кошмара. Нашлась гитара. Ее хозяин, Лялька Скалковский*, пронес ее из Одессы на спине, никогда с ней не расставаясь и даже не повредив.
* Скалковский Сергей Сергеевич. Кадет Полоцкого кадетского корпуса. В Добровольческой армии и ВСЮР в сводно-кирасирском полку. Участник похода из Одессы к румынской границе. Награжден Георгиевским крестом 4-й ст. Галлиполиец. В Югославии окончил Первый Русский кадетский корпус (1921), Николаевское кавалерийское училище. Корнет 12-гo уланского полка. В эмиграции в 1932-1934 гг. в Бейруте, к 1936 г. в Китае, член офицерскоro собрания в Шанхае.
Начали петь хоровые песни длинными, еще зимними вечерами. У дверей нашей комнаты собирались свободные от караулов жандармы. Слушали почтительно и с удовольствием. Потом пошли анекдоты, королем которых был единогласно признан моряк Расташинский, и свои собственные, еще не сложные, истории.
Начали вспоминать поход и Кандельский бой, волновались жуткой судьбой младших рот, надеялись на спасение Caмoцвeтa в Одесском порту.
Появились больные. Первым заболел тифом Сергей Тарасенко*, брат нашего фельдфебеля. Дня три он лежал на общих нарах, до визита нашего доктора. Комитет немедленно предложил взять его в частную больницу, но румыны отправили его в городскую, и уже зависящую от румынской администрации. Через несколько дней с сильнейшей температурой Тарасенко оттуда сбежал и кое-как добрался до школы. Так и отлежался на нарах до полного выздоровления.
* Тарасенко Сергей (2-й). Кадет Одесского кадетского корпуса. В вооруженных силах Юга России. Участник похода из Одессы и боя под Канделем. В эмиграции в Югославии. Окончил Первый Русский кадетский корпус (1921), Николаевское кавалерийское училище.
Прошел февраль. Как-то сразу наступила весна. По ночам было слышно, как с треском лопался лед на лимане. Больше не погонят. Грохот ломающихся льдин был для нас символическим. Пели, скучали, рассказывали друг другу свою жизнь, еще очень короткую, знакомились, дружились и отталкивались друг от друга. Пятьдесят юношей, пятьдесят характеров, столько же надежд. Железные обручи одинакового воспитания и одной и той же традиции крепко сковали случайную бочку, в которую вылилась бродящая, молодая брага. Ни ссор, ни лишних слов, ни, разумеется, драк. Их давно у нас не было, в старших ротах российских корпусов, копировавших военные училища. Их не было и в Аккермане, несмотря на пятьдесят характеров, втиснутых в две небольшие комнаты.
Прошел ледоход, и не грохочет больше по ночам со стороны лимана.
У вод лазоревых лимана, И у дунайских берегов, И на вершинах Дагестана Изюмских видели орлов... |
Цук входит в моду в Аккермане. Без приседаний и без вращения, конечно. Нельзя же перед румынами. А вот «формочки», «полковые журавли», истории полков и анекдоты разгоняют скуку.
Кроме скуки, где-то в глубине души еще шевелится тревога. Почему нас не везут в Сербию? Что мы делаем здесь, в Аккермане, в девяти верстах от Овидиополя?
Наконец, это было уже в марте, первая радостная весть. Колонна полковника Самоцвета, второй и четвертый взводы первой роты, добрая половина второй — она пошла тогда, утром 25 января (7-го февраля), в порт, в качестве «грузчиков», — и киевляне спасены... Подробностей нет, но все уже в Сербии, где организуется корпус и куда скоро поедем и мы. Итак, первая рота спаслась почти челиком, так же как и часть второй. Ура...
Считая нас, вырвалось из Одессы больше двухсот кадет Одесского корпуса и полтораста киевлян. Около пятисот осталось там, на той стороне лимана, с полковником Бернацким. Несколько человек остались лежать в кандельских оврагах. Их, наверное, похоронили немцы-колонисты. Хотя вот рассказывает кто-то, что будто бы в лимане нашли труп без головы, в кадетском мундире, и даже предполагают, что это наш бедный Клобуков — из убитых он был один в мундире.
А вот и вторая новость: нас перевозят на Дунай, в Рени. Еще не в Сербию, но все же подальше от Днестра и от лимана.
И действительно. В середине марта нас ведут на вокзал, под усиленной охраной жандармов, по пустым — по-видимому, это румынская специальность — улицам. У жандармов винтовки наперевес, на манер Павловского полка.
Перед выходом мы прощались с комитетскими дамами и даже спели им «многая лета». Это очень понравилось румынскому полицейскому комиссару, которого за штатский костюм, за щупленькую фигуру и закрученные кверху маленькие усики мы прозвали «парикмахерским подмастерьем». Он что-то пошептал на ухо одной из наших дам.
— Господа кадеты, — обратилась к нам дама немного сконфуженно, — господину инспектору очень хочется, чтобы вы ему тоже спели «многая лета».
Спели «многая лета» и «господину инспектору». Слушал он смирно и весь сиял от удовольствия.
Потом собрали свои пожитки. Узелки с аккерманским бельем, пакеты с комитетскими бутербродами. Выстроились во дворе школы. Теперь уже нет сомнений: румынская полиция не хочет, чтобы нас видело население Аккермана. Бессарабия — румынская. Румыния великая нация. Пятьдесят полураздетых русских кадет могут напомнить аккерманскому населению, что вчера здесь была Великая Российская территория, и оно, чего доброго, подумает, что вчера было лучше.
Вокзал пуст, как и улицы. Дают отдельный вагон третьего класса, стоящий далеко на запасных путях. Пока вагон маневрирует, нам не позволяют подходить к окнам.
Наконец стучат буфера и гремят цепи сцеnления. Почти сразу поезд трогается. Хочется кричать «Ура!», но боимся жандармов. С нами их всего пять, во главе с yнтер-офицером.
От Аккермана, по-румынски Четаця-Альба, железнодорожная линия поднимается к северо-западу, в сторону Кишинева. Не доезжая Кишинева, на станции Бессарабская, отходит ветка на Рени, Галац и Браилов, острым углом на юго-запад. Вагона нашего не перецепляли: поезд был прямой Четаця-Альба—Бухарест, через Реви, бывшую русскую поrpаничную станцию.
Один из кадет стоял на площадке вагона, когда поезд подходил к Бессарабской.
— Бессарабская!.. — крикнул он на кондукторский манер. — Поезд стоит двaдцaть минут. Горячий буфет.
Засмеяться мы не успели. Жандармский унтep-офицер схватил его левой рукой за воротник, а правой, сжатой в кулак, с силой ударил по лицу.
— Бессарабиа... Бессарабиа... — Он еще раз его ударил и толкнул в rpyдь.
Мы стояли кругом, бледные и подавленные. Потом кадет тихо плакал на скамейке вагона, сплевывая кровь из разбитой челюсти, а мы стояли у окон, стараясь на него не смотреть. Было стыдно, больно и горько.
Перед окнами пробегали знакомые русские пейзажи. Хатки с соломенными крышами, журавли у колодцев, окруженные тополями, белые церковки. Зеленели уже еще совсем молодые хлеба.
Яконовский Евгений Михайлович, р. в 1903 г. Кадет 5-го класса Оренбургского Неплюевского кадетского корпуса. В январе 1918 г. участник обороны Оренбурга. В Вооруженных силах Юга России кадет Одесского кадетского корпуса (выпуска 1921 г.). Участник похода из Одессы и боя под Канделем, затем в Русской Армии. В эмиграции в Югославии. Окончил Крымский кадетский корпус (1921), университет. Юнкер 4-й артиллерийской бригады и л.-гв. Гренадерского полка. В эмиграции во Франции, служил во французской армии, до 1956 г. сотрудник журнала «Военная Быль». Умер 15 мая 1974 г. в Монтобане (Франция).
