Протопресвитер Василий Виноградов
В русских журналах и газетах появилось уже немало статей, посвященных жизни и деятельности свят. патриарха Тихона. Так как все статьи написаны лицами, которые сами не были непосредственными очевидцами тех или других событий из жизни свят. патриарха последнего периода его жизнедеятельности и лишь пользовались слухами, шедшими через десятки и сотни лиц от анонимных авторов или псевдонимов, а также сообщениями советских газет, то неудивительно, что в эти статьи вкрались сведения отчасти или даже вовсе не соответствующие действительности. И я считаю долгом, в интересах исторической правды и науки, поделиться тем, что происходило на моих глазах, и внести необходимые разъяснения и дополнения к появившимся в русской прессе иногда не совсем точным сообщениям об отдельных моментах жизнедеятельности свят. патриарха Тихона последнего периода, т.е. после освобождения его из заключения в середине 1923 года.
О.Кирилл Зайцев в своей книге «Православная Церковь в Советской России» (Часть первая. Шанхай. 1947) помещает такое описание этого момента, происходящее якобы от «очевидца»:
Многотысячная толпа залила всю площадь около тюрьмы. Вдали стоял экипаж. Большой отряд чекистов по обе стороны толпы образовал коридор от ворот тюрьмы к экипажу. После долгого ожидания раскрылись ворота и показался патриарх. Длинные всклокоченные седые волосы, спутанная борода, глубоко впавшие глаза на осунувшемся лице, ветхая солдатская шинель, надетая на голое тело. Патриарх был бос. Потрясенная многотысячная толпа, как один человек, опустилась на колени и пала ниц. Медленно шел патриарх к экипажу, обеими руками благословляя толпу, и слезы катились по его измученному лицу. И такова была сила момента, что даже головы опричников на мгновение опустились благоговейно перед страдальцем.
Все это описание, однако, от первого слова до последнего является плодом чистейшей фантазии. Для всякого, кто жил в большевистской России, является совершенно несомненным, что автор этого описания не только не был «очевидцем» момента освобождения патриарха Тихона из заключения, но и никогда не видел Советской России с ее советскими порядками: несомненно, он все это фантазировал, находясь на почве свободной Европы и исходя из представления европейских порядков общественной жизни и тюремного быта. Прежде всего, в советских тюрьмах о предстоящем освобождении политического заключенного никто и никому не может сообщить по той простой причине, что никто из тюремной администрации, кроме самого высшего начальства тюрьмы, и не знает этого до самого момента освобождения. Это правило соблюдается строжайшим образом. Поэтому никакой экипаж никем не мог быть заблаговременно поданным освобождаемому, и никакая, тем более многотысячная, толпа не могла собраться у ворот тюрьмы к моменту освобождения патриарха. Далее, если бы и оказался у ворот тюрьмы к этому моменту отряд чекистов и в то же время собралась многотысячная толпа почитателей освобождаемого, то этот отряд чекистов вовсе не стал бы «образовывать коридор по обе стороны толпы от ворот тюрьмы к экипажу» (что мыслимо только в европейских порядках в отношении европейской полиции), но просто разогнал бы эту толпу, переарестовав из нее сотни людей. Затем, «очевидец» не знает, что большевистское ГПУ все ужасы любит творить в тайниках тюремных стен и не любит, чтобы следы этих ужасов проявлялись за стенами пред общественностью. Оно редко отпускает арестованных на свободу, но если выпускает, то непременно в их собственной одежде, которая и носится ими во все время пребывания в тюрьме. Выпустить же патриарха голым, в одной «ветхой солдатской шинели и босым» пред многотысячной толпой народа и, таким образом, нарочито изобразить его мучеником и тем привлечь к нему еще больше сочувствия — это, конечно, никак не было в интересах ГПУ. Что касается «длинных» волос, то патриарх никогда таких не имел. Но самое главное то, что патриарх был в 1923 году освобожден вовсе не из какой-либо тюрьмы, а из-под домашнего ареста, под которым он в это время находился в бывших казначейских покоях Донского монастыря. Здесь он жил в это время со всем своим скромным имуществом и со своим верным келейником Яковом. Сюда верующие могли передавать и передавали все, что хотели, но только через стражу ГПУ, которая день и ночь дежурила внутри помещения и не допускала к патриарху ни единого человека. Патриарх, однако, при получении передачи (через стражу) мог в любой момент дня выходить на примыкавший к его помещению отрезок монастырской стены (тоже строго охраняемой), показываться издали принесшим и благословлять их. При этом попутно я должен заметить, что заявление покойного митрополита Американского Феофила в американской газете «Экзаминер» (Сан-Франциско), что будто бы он, будучи тогда в сане священника в Москве «тайно посещал патриарха» и беседовал с ним в этом его домашнем заключении, является плодом какого-то, с его стороны, недоразумения: ни с какого конца, ни тайно, ни явно проникнуть к патриарху и беседовать с ним было невозможно. Освобождение патриарха состояло в том, что в его помещение явился начальник церковного отдела ГПУ Тучков, в ведении которого находился патриарх, снял стражу и объявил патриарху, что теперь он может куда угодно выходить и выезжать и кого угодно принимать. И патриарх тотчас же воспользовался предоставленной ему свободой. Он узнал, что в этот день на московском Лазаревском кладбище совершалось погребение одного популярнейшего по своему духовному влиянию на народ московского пастыря — протоиерея о.Алексея Мечева, и там собралась громадная масса верующих. Патриарх очень уважал и ценил о.Алексея и потому решил и сам поехать на кладбище. Он взял частного извозчика и в обычном своем внешнем патриаршем одеянии, в белом патриаршем клобуке неожиданно для всех появился среди этого множества верующих. Трудно описать тот взрыв восторга, который охватил тогда всю массу народа. Почти все плакали от радости, подходя к нему под благословение. В заключение толпа выпрягла лошадь из экипажа и сама некоторое время везла этот экипаж с сидящим в нем патриархом, со всех сторон экипаж засыпали цветами. При этом первом после ареста соприкосновении с народом патриарх живо почувствовал и понял то, что ему так важно было теперь чувствовать и сознавать: церковный народ остался неизменно ему преданным.
Промыслу Божию было угодно, чтобы освобождение патриарха совпало с приездом в Москву только что отбывшего срок своей ссылки викария Московской епархии еп.Илариона (Троицкого). Это была выдающаяся личность — человек высокого роста, чрезвычайно представительной внешности, выдающегося ума, богословской эрудиции, ораторского таланта, магистр богословия, бывший профессор и инспектор Московской Духовной Академии. Он стал как бы правой рукой патриарха Тихона во всех отношениях. Это был церковный деятель, безгранично преданный патриарху, пламенный борец против врагов патриарха и Церкви — обновленцев.
В отношении еп.Илариона в русской прессе имеют место две ошибки. Первая — приписывание ему звания, которого он за свои выдающиеся свойства и деятельность был вполне достоин, но которого в действительности, насколько мне известно, он не имел, именно звания архиепископа. Это достоинство, ввиду его выдающегося при патриархе положения, ошибочно предполагали за ним почти все рядовые многочисленные посетители Патриаршего Управления, величая его обращением «Ваше Высокопреосвященство». И так как поправлять каждого посетителя и указывать на ошибочность этого обращения не было никакой возможности, то посетители, не встречая возражений, утверждались в представлении, что преосвященный Иларион действительно архиепископ, и это представление распространялось таким образом по всем концам России. В момент его последнего ареста, осенью 1923 года, преосвященный Иларион был, несомненно, только епископом, а арестованным лицам, пока они находились в тюрьме или ссылке, ни патриарх, ни другие епископы (чтобы не раздражать советской власти) никаких награждений или повышений обычно не давали.
Другая ошибка, крайне для памяти преосвящ.Илариона обидная, к сожалению, нашла себе место в очень почтенной книге протопресвитера о.М.Польского «Новые Российские мученики».
В этой книге я с крайним удивлением прочел следующие строки: «Его (т.е. патр.Тихона) уговаривали ради пользы Церкви и упорядочения отношений государства и Церкви отречься от власти и уже успели склонить на эту точку зрения одного-двух ближайших к нему архиереев... Он (еп.Иларион) именно был один (из двух) сторонников отречения патриарха от власти. Но столь кратко, хотя и остро занимал этот вопрос церковное управление и настолько быстро и сам архиепископ Иларион сознал свою ошибку, что об этой его позиции далеко не все и среди епископата знали».
Думаю, что эти строки вызвали немалое смущение и скорбь у всех почитателей памяти епископа Илариона. Но в утешение их я могу решительно заявить: «Никогда ни на один момент и ни в какой форме вопрос об отречении патриарха от власти «не занимал Патриаршее церковное Управление» и преданных патриарху епископов; никто никогда здесь «не уговаривал патриарха ради пользы Церкви и упорядочения отношений государства и Церкви отречься от власти». Это была как раз точка зрения или, точнее сказать, боевой лозунг врагов патриарха — обновленцев и обновленческого самозванного церковного управления. Никаких «одного — двух ближайших к патриарху архиереев, которые бы усиленно склонились на эту точку зрения», никогда не существовало и не могло существовать в силу той психологической обстановки, которая тогда окружала патриарха. Весь народ и все окружающие патриарха были проникнуты тогда таким несокрушимым порывом любви и преданности к патриарху и радостью о его возвращении к власти, а через то об освобождении от самозванной обновленческой церковной власти, что тут ни одному патриаршему церковному деятелю не могло и в голову придти выступить с предложением отречения патриарха от власти; а если бы такой и нашелся, он моментально бы потерял всякий авторитет и уважение, и все бы навсегда отвернулись от него, как от тайного обновленца. Главным же вдохновителем и вождем так пламенно настроенного патриаршего окружения и народных масс был именно епископ Иларион с его огненным словом, неутомимый обличитель обновленческой неправды. Для почитателей же памяти покойного владыки эти строки книги о.Польского тем особо прискорбны, что, ввиду устанавливаемого книгой факта непосредственного и продолжительного знакомства автора с еп.Иларионом по Соловецкому концентрационному лагерю, у почитателей книги невольно создается ложное впечатление, что автор что-либо подобное слышал от самого еп.Илариона.
Для меня несомненно, что автор этого сообщения был введен в крайне досадное заблуждение со стороны лиц, питавших излишнее доверие к сообщениям советских газет. Помещенное в этой книге фантастическое и глубоко обидное для памяти еп.Илариона сообщение есть именно плод такого доверия.
В действительности же все это — чистейшая, крайне недобросовестная провокационная выдумка возглавлявшего тогда самозванное обновленческое церковное управление архиепископа (у обновленцев — митрополита) Евдокима (Мещерского). Пытаясь всякими способами подорвать авторитет патриарха и его ближайших сотрудников в глазах народа, он прибег к своеобразному провокационному приему. Он уведомил патриарха, что он, глубоко скорбя о происшедшем церковном разделении, продолжал искренно почитать патриарха и, не признавая законным происшедшего на последнем (1923 г.) обновленческом «соборе» акта низложения патриарха, желает войти в переговоры о примирении его — Евдокима и всей обновленческой Церкви — с патриархом. Было условлено создание смешанной комиссии из представителей патриаршего и обновленческого управления. С патриаршей стороны были назначены патриархом в эту комиссию два члена Синода — архиеп.Серафим (Александров) и еп.Иларион и председатель Московского епархиального Совета проф.прот.В.Виноградов. Заседание комиссии состоялось на нейтральной территории в помещении быв.часовни прп.Сергия у Ильинских ворот. С обновленческой стороны явился сам архиеп.Евдоким и секретарь обновленческого церковного управления — светское лицо, являвшееся фактически при этом управлении «оком» ГПУ. На этом заседании архиеп.Евдоким, к изумлению патриаршей депутации, повел речь совсем не о «примирении» его и обновленцев с патриархом, а о том, что патриарх ради мира и блага Церкви должен отречься от власти и что члены патриаршей депутации должны сделать патриарху в этом смысле предложение. Депутация, выслушав длинную речь архиеп.Евдокима, с трудом подавляя свое негодование, ответила, что ей поручено вести переговоры о примирении Евдокима и обновленцев с патриархом, обсуждать же вопрос об отречении патриарха она никак не уполномочена и не может; единственное, что она может и обязана сделать, это с возможной точностью передать патриарху содержание выслушанной речи и таким образом информировать патриарха о действительных взглядах и настроении архиеп.Евдокима и возглавляемого им управления.
С глубоким возмущением возвратились члены депутации к патриарху и доложили ему о провокационном образе действий архиеп.Евдокима. Патриарх с обычной своей добродушной улыбкой сказал: «Так я и предполагал обман; от Евдокима другого и ожидать было нельзя». Но провокация пошла гораздо далее, чем можно было предполагать.
Через ряд дней в советских газетах появилось «интервью» архиеп.Евдокима, в котором он, в связи с указанным заседанием смешанной комиссии, заявил, что будто бы теперь «даже такие ближайшие сотрудники патриарха, как еп.Иларион, пришли к убеждению необходимости, ради пользы Церкви, отречения патриарха от власти и что они уже уговаривали патриарха согласиться на это отречение». Конечно, возмущению этою клеветою архиеп.Евдокима среди участников комиссии и Патриаршего церковного Управления не было конца. Предпринят был ряд попыток поместить в советских газетах опровержение, но так как этот провокационный акт был сделан в контакте с ГПУ, то все попытки эти остались безрезультатными. Заметка же об этом «интервью» стала известна, конечно, не только по Москве, но и по всей России. В Москве, где очень хорошо знали истинное положение дела, никто в церковном мире этой заметке не поверил, но в провинции, где привыкли верить печатному слову и где еп.Илариона близко не знали, нашлось немало простодушных людей, которые не могли допустить, чтобы архиепископ говорил чистую ложь, и сами поверили этой лжи и стали невольными распространителями якобы достоверных слухов о мнимой неустойчивости незабвенного, неустрашимого и твердого, как скала, духом архипастыря, беспредельно преданного святейшему патриарху Тихону ближайшего его помощника.
Освобождение свят.патриарха из заключения было происшествием совершенно неожиданным не только для всей Советской России, но даже и для самих советских властителей. Последние три-четыре месяца перед этим событием предвещали совсем другое. Были налицо все признаки, что Советская власть энергично подготовляет общественное мнение к предстоящей смертной казни патриарха. Верховный Суд уже объявил о предстоящем вскоре судебном процессе против патриарха, и вслед за этим центральные советские газеты «Известия» и «Правда», а также и провинциальная пресса, начали изо дня в день помещать статьи и заметки с самой яростной клеветой на патриарха, представляя его как самого злостного и опасного государственного преступника. Среди этих статей и заметок особенно злобны были статьи главарей самозванного обновленческого церковного управления: Красницкого, Введенского, еп.Антонина. От лица всевозможных рабочих организаций начали печататься резолюции против патриарха такого же злобно-клеветнического характера. По аналогии с предшествующими политическими показательными судебными процессами для всех было ясно, что готовится в самом близком времени показательный судебный процесс — инсценировка для кровавой расправы с патриархом. Не довольствуясь политической дискриминацией патриарха, Советская власть задумала дискриминировать патриарха еще в чисто церковном порядке. Она хотела, чтобы на предстоящем судебном процессе был приговорен к смертной казни не патриарх всероссийский, а просто отвергнутый и осужденный как бы всею официальною Русскою Церковью, лишенный ею, во мнимо каноническом порядке, патриаршего сана и монашеского чина рядовой гражданин Беллавин. С этой целью, по поручению Советской власти, самозванное обновленческое церковное управление созывает в мае 1923 г. большое сборище, именуемое им «Вторым Поместным Собором Русской Церкви», на котором обновленческие главари, угрожая собравшимся репрессиями ГПУ, добиваются провозглашения патриарха лишенным патриаршего сана и монашеского чина. Один из бывших на этом «соборе» молодых епископов — Иоасаф (Шишковский) рассказывал мне лично, как произошел этот акт. Главари «собора» Красницкий и Введенский собрали для сего совещания всех присутствовавших на «соборе» епископов, и когда начались было многочисленные прямые и непрямые возражения против предложенной этими главарями резолюции о низложении патриарха, Красницкий совершенно открыто заявил всем присутствующим: «Кто сейчас же не подпишет этой резолюции, не выйдет из этой комнаты никуда, кроме как прямо в тюрьму». Терроризованные епископы (в том числе и сам Иоасаф) не нашли в себе мужества устоять перед перспективой нового тюремного заключения и каторжных работ концентрационного лагеря и... подписали, хотя почти все они в душе были против этой резолюции. Ни для кого из церковных людей не было сомнения, что этот приговор «собора» был сделан по прямому заданию Советской власти и что теперь нужно со дня на день ожидать судебного процесса и кровавой расправы над патриархом. Однако неожиданно вместо этого появляется официальное сообщение Верховного Трибунала о временной отсрочке предположенного судебного процесса. Но и это было понято в церковных кругах, как знамение особо тщательной подготовки большевиков к этому процессу. На самом деле это было следствием совершенно внезапного переворота в планах советских властей. Под влиянием западноевропейского общественного мнения, с которым тогда большевики были принуждены еще считаться, кремлевские властители нашли необходимым отказаться от намерения учинить над патриархом смертную казнь и даже от мысли осудить его на длительное тюремное заключение. Принят был другой план действий. Решено было окончательно дискриминировать патриарха политически так, чтобы он лишился всякой притягательной силы для противников Советской власти, а затем выпустить его на свободу, но на таком положении, чтобы его на законном основании можно было снова в любой момент лишить свободы, именно как сознавшегося преступника, ожидающего суда, и только временно и условно, до суда, выпущенного на свободу. С этой целью они добились от патриарха того, чтобы он подписал заявление Верховному Трибуналу с признанием всех возведенных на него в обвинительном акте обвинений «с покаянием в них и с отречением от сочувствия монархическим идеям и стремлениям», завершавшееся указанием, «что он отныне не враг Советской власти».
По каким психологическим мотивам и в каких условиях подписал патр.Тихон это заявление, он, насколько я знаю, никогда и никому об этом ничего не говорил (а спрашивать его об этом было бы крайне неделикатно), но никогда он и не отрицал, что действительно подписал его, но только не раз разъяснял буквально следующее: «Я написал там, что я отныне — не враг Советской власти, но я не писал, что я друг Советской власти» (как потом, замечу мимоходом, это должен был сделать впоследствии митр.Сергий).
Большевикам казалось, что главная притягательная сила патриарха у русского народа заключалась не в церковной области, а в политической, именно в том, что он был для него носителем и идейным вдохновителем монархических идей и стремлений, и они посему были убеждены, что после такого публичного отречения от этих идей и от враждебного отношения к Советской власти все противники Советской власти, а таковыми были, по их убеждению, все искренно верующие люди, — увидят здесь полную измену их идеалам и стремлениям и решительно отвернутся от патриарха и в церковном отношении, и патриарх, выйдя из заключения, не сможет найти себе среди верующих и духовенства сколько-нибудь значительного количества приверженцев; тем более, что этим приверженцам угрожала бы суровая кара за связь и сношения с находящимся под судом, сознавшимся в своих преступлениях и ожидающим сурового приговора государственных преступником. В церковном же отношении всякая притягательная сила патриарха, по расчетам Советской власти, была в корне уничтожена авторитетом «собора» 1923 г., так что и с этой точки зрения, казалось им, нельзя было ожидать, чтобы патриарх после своего условного освобождения нашел себе сколько-нибудь значительное количество приверженцев.
Выпуская патриарха на свободу с такими именно перспективами, Советская власть не сочла нужным при освобождении обусловить ему какие-либо ограничения для его дальнейшей церковной деятельности. Наоборот, в полной уверенности, что теперь патриарх и политически, и церковно умер для народа, что он теперь окончательно бессилен создать вокруг себя какую-либо церковную организацию, Советская власть устно (устами представителя ГПУ Тучкова) объявила ему, что он по освобождении свободен в области церковной жизни предпринимать все, что найдет нужным.
Однако Советская власть просчиталась в своих расчетах, ибо не учитывала, как безбожная, одного и решающего фактора в церковной жизни, именно того, что Дух Божий правит Церковью. Случилось совсем не то, что советские властители ожидали по чисто человеческим расчетам.
«Покаянное заявление» патриарха, напечатанное в советских газетах, не произвело на верующий народ ни малейшего впечатления. Без малейшей пропаганды весь верующий народ, как один человек, каким-то чудом Божиим, так формулировал свое отношение к этому «покаянному заявлению»: «Это патриарх написал не для нас, а для большевиков». «Собор» же 1923 г. ни на один момент не имел для верующего народа ни малейшего авторитета: все хорошо понимали, что вся затея этого «собора» просто проделка Советской власти, никакой церковной значимости не имеющая.
В результате своего просчета Советская власть очутилась перед совершенно неожиданным для нее фактом: подавляющая масса верующего народа открыто приняла освобожденного патриарха как своего единственного законного главу и руководителя, и патриарх предстал пред глазами Советской власти не как возглавитель какой-то незначительной кучки верующих, а в полном ореоле фактического духовного вождя верующих народных масс. Опираясь на данное ему, хотя и устно, разрешение свободной церковной деятельности, патриарх начал организовывать церковное управление: созвал временный Св.Синод из трех архиереев — еп.Илариона, архиеп.Серафима Тверского (Александрова) и Тихона Уральского, — и восстановил деятельность прежнего состава Московского Епархиального Совета под председательством проф.прот.В.Виноградова, принимавшего также участие и в некоторых важнейших заседаниях Св.Синода. Но так как Советская власть уже признала законным церковным управлением всей Русской Православной Церкви самозванное обновленческое церковное управление, то это патриаршее управление, с точки зрения Советской власти, являлось нелегальным контруправлением, не имеющим права на существование, а сам патриарх в официальных советских органах печати «Известия» и «Правда» именовался уже «бывшим патриархом». Это «нелегальное» патриаршее управление Советская власть не решилась ликвидировать, с одной стороны, в силу данного патриарху устного обещания свободы церковной деятельности, а с другой стороны, чтобы не скомпрометировать себя в глазах Западной Европы, внимательно следившей за той свободой, которую Советская власть дала патриарху в угоду общественному мнению европейских народов. Однако и примириться с фактом возрождения и укрепления патриаршей власти патр.Тихона Советская власть никак не хотела и потому начала в лице начальника церковного отдела центрального ГПУ — Тучкова скрытую закулисную, но беспрерывную подрывную работу, с целью взорвать патриарший авторитет и патриаршее управление изнутри. Отношение Тучкова к Патриаршему Управлению — это было нечто вроде игры кошки с мышкой. С одной стороны, он дает постоянно чувствовать Патриаршему Управлению то, что оно и без того хорошо чувствовало и сознавало, а именно, что оно — нелегальная организация, не имеющая в Советской России права на существование, и потому в любой момент ГПУ при малейшем неудовольствии может это управление закрыть и всех членов его переарестовать, а с другой стороны, тот же Тучков ультимативно предъявляет к нему требования о проведении в церковную жизнь различных мероприятий и притом таких, проведение которых равносильно было актам сознательного саморазвала, самоуничтожения. Каждое такое требование сопровождалось обещанием дарования легализации в случае исполнения и угрозами разгона, уничтожения органов церковного управления и ареста всех его членов — в случае неисполнения. Под постоянным гнетом таких неприемлемых к исполнению требований ни один член Патриаршего Управления, идя утром в Управление, не мог быть уверен, что он не будет там арестован за участие в нелегальном учреждении или что он не найдет патриаршее помещение уже запечатанным. Под таким же страхом находились и все посетители Патриаршего Управления. Помимо того, Тучков время от времени вызывал к себе в помещение ГПУ то одного, то другого члена Управления, а прежде всего архиереев, и требовал от них согласия на проведение того или другого его требования, и в случаях несогласия арестовывал на одну, две или три ночи. И такая игра «кошки с мышкой» с Патриаршим Управлением продолжалась до самой кончины патриарха.
Среди длинного ряда намеренно разрушительных для церковной жизни патриаршей Церкви требований Тучкова должно отметить прежде всего — требование введения «поминовения властей» за богослужениями и требование введения в церковную жизнь нового стиля.
Ультимативное требование о введении в богослужение поминовения Советской власти было предъявлено свят.патриарху со стороны ГПУ и, в частности, со стороны тогдашнего вершителя судеб Русской Церкви Тучкова почти тотчас же по освобождении патриарха, с мотивировкой, что так как организованное патриархом церковное управление и вся связанная с ним организация патриаршей Церкви является нелегальной, то она может быть до некоторой степени еще терпима при непременном условии формального признания патриархом Советской власти de jure, а не de facto лишь — (каковой позиции патриарх почти открыто держался до его ареста в мае 1922 г.). Актом такого формального, открытого и прямого признания Советской власти de jure и должен был быть, по мысли Тучкова, акт издания патриаршего указа о введении поминовения властей за богослужением. Конечно, в таком акте признания Советской власти de jure со стороны патриарха эта власть не имела ни малейшей внутренней нужды (в смысле ее устойчивости), но она хотела этим актом самым решительным и окончательным образом скомпрометировать патриарха политически, как на внешнем фронте — среди русской эмиграции, так особенно, и прежде всего, среди того церковного народа, который теперь снова встал под церковное водительство патриарха. Этот акт по расчетам ГПУ должен был решительно отпугнуть, оторвать народ от патриарха политически, а через то, как оно было убеждено, и религиозно церковно.
В свою очередь, Патриаршее Управление хорошо понимало не только эту сторону дела, но еще и другую, не менее опасную — ту крайнюю остроту горечи оскорбленного религиозного чувства верующих, которое не могло примириться с упоминанием за богослужением и тем самым с церковным санкционированием безбожной Советской власти. К тому же этим упоминанием у богослужения отнималось еще нечто дорогое для угнетенного народного сердца: здесь, в стенах храма, за богослужением, где все оставалось неизменно по старине, русский человек чувствовал себя доселе как бы на блаженном острове (единственном только во всем царстве советского режима), на который еще не проник вовсе этот режим. Здесь русский человек отдыхал душою не только религиозно, но и от всех кошмарных условий и впечатлений жизни под коммунистическим режимом. Здесь для него был драгоценный остаток другого мира — мира «Святой Руси». Введение в богослужение упоминания Советской власти означало «ложку дегтя в бочку меда». Таким образом, введение этого поминовения в богослужение угрожало патриаршей Церкви глубоким потрясением как чувства народной привязанности к патриарху — а на нем-то главным образом держалась внутренняя незыблемая спайка всего организма патриаршей Церкви, так и особенно тяготения верующих людей этой эпохи русской жизни к богослужению вообще и, в частности, к богослужениям именно в храмах патриаршей Церкви, где, в противоположность обновленческим храмам, религиозное чувство не было доселе оскорбляемо каким-либо проявлением общности с безбожной властью.
Но требование об издании указа о поминовении Советской власти было поставлено Патриаршему Управлению ультимативно и настойчиво решительно. Положение для Патриаршего Управления создалось крайне критическое. Отказаться от исполнения этого требования ГПУ означало в глазах Советской власти открытый отказ от признания Советской власти de jure в то время, как такое признание, хотя и подневольное, было уже дано всеми слоями русского народа и западноевропейскими державами. А с таким отказом патриаршее церковное управление и вся патриаршая церковная организация, как нелегальная, теряли всякое право на какую-либо терпимость со стороны Советской власти. Не было никакого сомнения, что в результате этого отказа должен неминуемо последовать полный разгром Патриаршего Управления в центре и на местах и насильственное возвращение всей церковной организации — большевистским кровавым террором — под ненавистное иго обновленческого церковного управления, от которого только что избавились приходы и епархии с освобождением патриарха и организацией им своего законного церковного управления. Нужно было спасать Церковь от нового обновленческого ига, сохранить ее под управлением патриарха. В такой критической ситуации патриарх вынужден был дать ГПУ принципиальное согласие на издание указа о поминовении Советской власти за богослужением.
Патриаршему Управлению теперь выпала трудная задача — выработать такую формулу поминовения, которая бы менее всего претила религиозным и политическим чувствам молящегося народа, и в то же время была приемлема и для Советской власти. Над этим особенно много потрудился еп.Иларион. Форма поминовения царской власти имела личный характер (имя Государя). Формуле поминовения советской власти решено было дать характер безличный: поминовение «власти» вообще, без имен ее носителей. Формула поминовения царской власти заключала в себе поминовение именно верховной власти. В новую формулу вносится поминовение просто «властей», каковое понятие обнимает не верховную лишь власть, но все вообще «власти» в государстве сверху донизу, носителями которых были не только безбожные коммунисты, но и тайные верующие христиане (подобно как в евхаристической молитве Василия Великого — «помяни, Господи, всякое начало и власть, и иже в палате братию нашу»). Но самое главное, в формуле царского поминовения ясно выражалось моление о благоденствии власти: «О еже покорити под нози его всякого врага и супостата». В новой же формуле не было никакого дополнительного выражения, которое бы указывало: о чем, собственно, нужно молиться при поминовении «властей» — о их ли благоденствии или же их вразумлении и обращении на путь истины (подобно как в евхаристической молитве Василия Великого: «Возглаголи в сердца их благая о Церкви Твоей и всех людей Твоих благия во благости соблюди, лукавыя — благи сотвори»), или же, наконец, об избавлении от нее. На сугубой ектений в формулу поминовения внесены были слова евхаристической молитвы св.Василия: «Да тихое и безмолвное житие поживем во всяком благочестии и чистоте». Но и это дополнение нисколько не определяло, о чем собственно нужно молиться в отношении «властей», чтобы верующие имели «тихое и безмолвное житие». Одним словом, выработана была формула поминовения «властей» без выражения какого-либо — положительного или отрицательного — отношения к ним: «О стране Российской и о властех ее».
К счастью, этих внутренних тенденций новой формулы Тучков не заметил, но зато он заподозрил здесь другую тенденцию, в которой еп.Иларион и Патриаршее Управление здесь были вовсе неповинны. Ознакомившись с формулой, Тучков в самой резкой форме поставил Патриаршему Управлению вопрос: «А почему здесь не отмечено, что дело идет именно о «советских» властях?! А может быть Вы здесь разумеете и приглашаете молиться о ваших «белогвардейских» властях... о (Вел.Князе) Николае Николаевиче и его приспешниках?!» Тучков категорически потребовал вставить в формулу слово «советских»... «о стране Российской и о советских властях ее». Требование это было решительно неприемлемо для Патриаршего Управления, так как более одиозного и нетерпимого для слуха молящихся слова трудно было и придумать. Но в то же время нелегко было и придумать достаточно убедительных для Тучкова возражений против вставки этого слова. Однако, после длинных переговоров такое возражение было найдено: еп.Илариону удалось наконец убедить Тучкова, что слово «советский» никак нельзя вставить в богослужебную формулу потому, что это слово «русское», а все богослужение в патриаршей Церкви, согласно нерушимому закону (который дерзнули нарушить обновленцы) Русской Церкви, совершается на славянском языке. На этот довод Тучков в конце концов сдался: «Ну так и быть, — заявил он патриаршей делегации, — пусть будет по вашему: мы во внутренние порядки ваших культовых отправлений вмешиваться не желаем».
Согласованная таким образом с Тучковым формула поминовения властей была принята особым постановлением Св.Синода и разослана указами к исполнению по всем епархиям и приходам, а также была обнародована Тучковым и через советские газеты.
Добившись этого акта, Тучков считал свою цель дискриминации патриарха уже достигнутой и мало интересовался, насколько разосланные патриаршим управлением об этом указы в действительности исполняются на местах в приходах. Видимо, он интересовался и до некоторой степени следил за исполнением этих указов только при патриаршем и, отчасти, архиерейских служениях, за которыми, как правило, всегда присутствовали специальные агенты ГПУ. И видимо также никаких инструкций от него в этом направлении органы ГПУ на местах не получали. Во всяком случае, не было известно ни одного случая, чтобы где-либо органы ГПУ привлекли кого-либо из духовенства к ответственности за непоминовение властей. В свою очередь, патриаршее управление, конечно, не имело никакого желания следить за исполнением этих указов. Вследствие этого акт введения поминовения властей за богослужением прошел для верующего народа совершенно безболезненным образом. Народ отнесся к этому акту совершенно спокойно, понимая, что патриарх принужден был здесь уступить только ради бытия патриаршей Церкви. Но, конечно, слышать за богослужением эту формулу с напоминанием о безбожной власти всем было крайне неприятно. Остроумные приходские диаконы нашли исход — вместо выражения: «О стране Российской и властех ее» они стали употреблять созвучное выражение: «и областех ее». В других местах стали употреблять эту формулу только однажды за богослужением, и именно, на начальной великой ектений, когда в храме бывает налицо еще очень мало богомольцев. В иных местах стали употреблять эту формулу не каждый день и не за каждым богослужением. А затем постепенно поминовение властей в приходских храмах, по крайней мере в Московской епархии, незаметно почти совсем прекратилось, и сохранилось только при патриарших и, отчасти, архиерейских служениях. Так кончилось дело только потому, что в этот момент ГПУ заинтересовано было только самым актом постановления о введении в богослужения поминовения Советской власти, как актом, который должен политически дискриминировать патриарха и Патриаршее Управление в глазах церковных русских людей и тем взорвать единство Патриаршей Церкви. Не добившись же этой цели путем указанного акта, Советская власть тотчас делает новую попытку взорвать Патриаршую Церковь изнутри: она предъявляет требование о введении в церковную жизнь нового стиля.
Введение свят.патриархом нового стиля в церковную жизнь и быстрая его отмена представляют собой для Запада крайне загадочный факт. Было немало попыток его объяснения, но все они представляют собой лишь теоретические предположения, исходящие из европейских условий церковной жизни и вовсе не соответствующие тому, что в действительности было и представимо только в советских условиях жизни Церкви.
Новый стиль — это чисто большевистское нововведение на Руси и для народного сознания как бы большевистская печать или эмблема большевистского режима на всем течении русской земли. Поэтому новый стиль был воспринят русским народом как столь же одиозное явление, как и самый большевистский режим. Но в гражданской жизни введение этого стиля было мало чувствительно для народных масс: для них это было только переименование одних чисел месяца в другие и, таким образом, некоторое, так сказать, арифметическое затруднение. Совсем другое означало для народа введение нового стиля в церковную жизнь. Здесь это означало коренную ломку всего его исторически сложившегося церковного быта и бытового мировоззрения. Поэтому если бы введение нового стиля в церковную жизнь последовало даже в царское время и за авторитетом священной власти Государя, то и тогда это вызвало бы в народных массах весьма настойчивую оппозицию и, быть может, новый раскол «старостильников». Но в данный момент новый стиль являлся для верующего русского народа как бы «антихристовой печатью», печатью безбожной тирании большевизма, и введение его в церковную жизнь воспринималось верующим сердцем, как большевизация церковной богослужебной жизни. Мало того, так как после ареста патриарха введение нового стиля в церковную жизнь учинило самозванное обновленческое церковное управление, которое справедливо рассматривалось всеми, как церковное разветвление или, так сказать, alter ego ненавистного большевистского ГПУ, то новый стиль стал для народного сознания столь же ненавистной эмблемой ненавистных обновленцев, и введение его в церковную жизнь патриаршей Церкви должно было неминуемо быть воспринято верующим сердцем как оскорбительная для него «обновленизация» патриаршей Церкви, как потрясающий знак того, что и патриаршая Церковь пошла по пути «обновленчества».
Ввиду этого введение нового стиля для патриаршей Церкви означало не что иное, как мероприятие неминуемого саморазвала, и поэтому на настойчивое требование Советской власти введения в церковную жизнь нового стиля патриарх в течение двух-трех месяцев отвечал категорическим отказом. Советская власть для своего требования представляла довольно сильную мотивировку государственно-хозяйственного характера: рабочие де фабрик и заводов празднуют и не работают в великие церковные праздники по новому стилю (тогда большевики еще сохраняли эти праздники в своем законодательстве), но когда эти праздники наступают и по старому стилю, они массовым образом самовольно уклоняются от работы в эти дни: для государства получается громадный хозяйственный ущерб. Но и патриарх имел со своей стороны не менее сильный аргумент для своего отказа: введение нового стиля означало откол Русской Церкви от всей Восточной Православной Церкви, от единства церковной жизни со всеми восточными патриархами и поместными церквами. И пред силой этого аргумента Советская власть сочла за нужное отступить. Но не надолго.
В том же 1923 году произошло в жизни Восточной Православной Церкви событие, которое дало Советской власти возможность устранить в сознании патриарха и Патриаршего Управления этот, казалось, непреодолимый против нового стиля аргумент, именно, «Всеправославный церковный конгресс» в Константинополе под председательством тогдашнего Константинопольского патриарха Василия. На этом конгрессе, как известно, большинством было принято решение ввести новый стиль в богослужебную жизнь Православной Церкви. Советская власть постаралась заполучить от патриарха Василия официальную копию этого постановления и вручила его патр.Тихону, но, конечно, намеренно не сообщила, что это постановление Конгресса фактически было принято не всеми восточными патриархами и патриархатами. Патриаршее же Управление, оторванное от каких-либо прямых сношений с прочими поместными Церквами, не имея возможности получения каких-либо и каким-либо образом известий о церковной жизни за пределами Советской России, ничего вообще об обстоятельствах, связанных с этим Конгрессом, не знало. Вследствие этого и патриарх, и Патриаршее Управление, получив официальную копию означенного постановления, почувствовали себя перед угрозой двух чрезвычайных опасностей. С одной стороны, они лишились единственного веского в глазах Советской власти аргумента против нового стиля — ссылки на православный Восток и всю Православную Церковь — и теперь остались безоружными против обвинения, что они отказываются от введения нового стиля исключительно по «контрреволюционным» мотивам. С другой стороны, встала другая и еще более грозная опасность и уже чисто церковного характера — отрыва Русской Церкви от единства церковной и богослужебной жизни со всей остальной Православной Церковью, которая, как вытекало для Патриаршего Управления из текста постановления «Всеправославного Конгресса», уже приняла новый стиль, и этот стиль теперь мог быть законно представлен и верующему русскому народу не как безбожный и обновленческий, а как освященный авторитетом всей Православной Церкви. Под угрозой этих двух серьезнейших опасностей и опираясь на мнимо общецерковный авторитет Конгресса, патриарх и Патриарший Синод в сентябре 1923 г. постановили неотложно принять новый стиль в церковную жизнь, но ввести его так, чтобы предстоящий Рождественский пост фактически обнимал полностью законный срок — 40 дней, и поэтому фактически начался 15 ноября уже по новому стилю (2 ноября по старому).
По поручению патриарха, еп.Иларион составил соответствующее патриаршее послание, где введение нового стиля мотивировалось ссылкой на постановление «Всеправославного Конгресса», возглавленного Константинопольским патриархом, и необходимостью сохранять единство богослужебной жизни со всей Православной Церковью, уже принявшей новый стиль. Опубликование этого патриаршего послания последовало 1 октября ст.ст. в праздник Покрова Божией Матери при патриаршем служении в Московском Покровском монастыре. До самого момента «запричастного стиха» никто из сослуживших патриарху не знал, кому он поручит прочтение своего послания — все полагали, что громогласному протодиакону. Но вот патриарх вдруг подозвал старейшего по положению из сослуживших ему иереев — председателя Епархиального Совета проф.прот.Виноградова и, вручив ему рукописный (единственный в этот момент) текст послания, предложил ему тотчас прочесть послание перед народом. Обладая слабым голосом, о.Виноградов пытался отказаться, ссылаясь на то, что при слабости голоса и плохой акустике громадного храма мало кто услышит его чтение. Но патриарх с обычной ему улыбкой возразил: «Ну это ничего, ничего, прочитайте Вы, прочитайте». В результате недостаточно громкого чтения О.Виноградова только передние ряды богомольцев могли, и только частично, расслышать кое-что из послания; до подавляющей же массы богомольцев долетали только отдельные слова, из которых она могла лишь понять, что речь идет о новом стиле; а что именно о нем здесь возвещалось — осталось для нее неясным. Может быть, и даже вернее всего, благодаря именно этому, народная масса, переполнявшая храм, никак не реагировала на послание ни в храме, ни около него. Но некоторые из духовенства за последовавшей после богослужения торжественной трапезой шутя говорили о.Виноградову: «Ну, хорошо, что вы так читали, что трудно было расслышать и понять, а то нашлось бы немало ревнителей старого стиля, которые вас непременно побили бы, считая, что вы от себя это читали». После, в частной беседе, он спрашивал патриарха: «Почему вы настаивали, чтобы я именно читал ваше послание, тогда как вы хорошо знаете, что у меня голос слишком мало подходит для такого всенародного чтения?» Патриарх с улыбкой ответил: «Это ничего, ничего... Вы не беспокойтесь об этом». Впечатление было такое, что и сам патриарх опасался нежелательной реакции на послание из среды присутствовавшей в храме народной массы.
Итак, патриаршее послание о новом стиле было в Покровском монастыре таким образом торжественно оглашено, но до народа, собственно, не дошло, а оно имелось и осталось только в патриаршем Управлении и то только в одном единственном рукописном экземпляре. Чтобы фактически ввести новый стиль в церковную жизнь, возможно менее безболезненно, необходимо было, чтобы послание было напечатано и разослано епархиальным архиереям при указах Св.Синода, и по всем приходам всех епархий при указах соответствующих епархиальных управлений, и притом с таким расчетом времени, чтобы экземпляры послания и сопроводительные указы дошли всюду своевременно, т.е. не позже, по крайне мере, 1-го ноября ст.ст.— 14 ноября нов.ст.; иначе Рождественский пост не мог бы фактически начаться 15 ноября по н.ст. Патриаршее Управление имело все основания опасаться, что верующие народные массы решительно откажутся праздновать праздник Рождества Христова, прежде чем исполнится законное число (40) дней Рождественского поста. Так как для прохождения указов Св.Синода до архиереев, а от архиереев епархиальных указов до благочинных, от благочинных по приходам, требовалось времени не менее 10 дней, то рассылка указов Св.Синода должна была быть произведена не позже как за десять дней до 14 ноября н.ст.— самого позднего дня своевременного объявления в приходах начала Рождественского поста. Ввиду этого Патриаршее Управление должно было уже к 1-3 ноября иметь в своем распоряжении все печатные экземпляры патриаршего послания. Но этого-то как раз и не случилось. И это обстоятельство повлекло отмену нового стиля.
После того, как патриаршее послание о новом стиле было торжественно оглашено за богослужением в присутствии самого патриарха перед массой народа, и об этом факте оповещено было во всех советских газетах, как центральных, так и на местах, и в московских церквах везде начали служить по новому стилю. Тучков решил, что теперь патриархом сделан шаг бесповоротный, такой шаг, которым он уже окончательно обязал себя перед русским народом и всем миром фактически ввести новый стиль. Тучков решил поставить дело так, чтобы народ оказал, на почве введения нового стиля, возможно большую оппозицию патриарху. А так как все основания к такой оппозиции очень убедительно устранялись содержанием патриаршего послания, то Тучков решил лишить Патриаршее Управление возможности разослать вместе с указами о введении нового стиля и объясняющее весь вопрос патриаршее послание. По его указанию типография задерживала печатание со дня на день на неопределенное время, оправдываясь недостатком времени. По просьбе Патриаршего Управления Тучков обещал ускорить печатание послания, но не исполнил обещания. Послание не было напечатано и в советских газетах. А вместо того, в центральных советских газетах, по инспирации Тучкова, была в это время напечатана заметка, единственной целью которой могло быть только — настроить верующий народ патриаршей Церкви против принятия нового стиля. В этой заметке сообщалось, что т.н. «Всеправославный Конгресс», вынесший решение о введении в церковную жизнь нового стиля, был обновленческого характера, а созвавший его патриарх Константинопольский Василий — обновленцем. Таким образом народу внушалось, что введением нового стиля патр.Тихон и сам переходит на сторону обновленцев и туда же ведет весь доверяющийся ему народ. Более действенной агитации среди верующего народа против принятия нового стиля трудно было и придумать. Хорошо зная, что без разрешения Тучкова ни одна заметка о церковных делах не может быть напечатана в центральных советских газетах, Патриаршее Управление посылает к Тучкову делегацию с протестом против помещения такой заметки, пытающейся сорвать такое важное для государства, по мнению Тучкова, мероприятие, как введение нового стиля в церковную жизнь. Тучков, благодушно улыбаясь, отвечает, что он будто бы ничего об этой заметке не слыхал и не знает. А на вопрос, почему послание до сих пор не печатается, следует равнодушный ответ: «Да, я говорил, но они почему-то меня не послушали; поговорите сами с типографией». Делегация спросила, почему он сам относится к этому теперь так равнодушно, тогда как все время настойчиво требовал от патриархии немедленного введения нового стиля, обещая даже за это легализацию Патриаршего Управления? Тучков ответил: «Раньше я все же думал, что вы перестанете быть контрреволюционерами, но теперь я не имею на это надежд». Делегация указала, что если в течение ближайших дней послание не будет напечатано, будет уже поздно и придется возвратиться на старый стиль. Будучи вполне убежден, что возвращение к старому стилю для патриарха теперь уже совершенно невозможно, Тучков ответил тем же равнодушно холодным тоном: «Ну, уж вы там как хотите... дело ваше».
Но Тучков весьма ошибался в действительном положении дела с введением нового стиля. Св.Синод решил указов о введении нового стиля епархиальным архиереям не посылать, пока не будет возможности получить из типографии экземпляры послания и приложить послания к указам. Таким образом епархии указов в это время еще не получили и посему нового стиля у себя официально не объявляли и не вводили. Что касается Московской епархии, то, заранее предполагая возможность провокации со стороны Тучкова и заранее приготовляясь к возможности в этом случае безболезненного «отступления на старые позиции», еп.Иларион, совместно с председателем Еп.Совета проф.прот.В.Виноградовым, испросили у патриарха разрешения указы о введении нового стиля разослать тотчас же только по церквам одного города Москвы (духовенство и народ которой были непосредственными свидетелями оглашения патриаршего послания в храме Покровского монастыря в присутствии самого патриарха), и таким образом фактически ввести новый стиль только в городе Москве. В отношении же прочих церквей всей Московской епархии испрошено было разрешение таких указов не посылать до напечатания и рассылки объясняющего дело патриаршего послания, и таким образом в этих церквах нового стиля официально тоже не объявлять и не вводить.
Таким образом новый стиль был официально объявлен и введен исключительно только в церквах г.Москвы и нигде больше. При такой ситуации можно было, чего Тучков не подозревал, легко, в случае нужды, возвратиться на старый стиль. Так и пришлось сделать. Когда оказалось, что и к 5 ноября н.ст. послание еще не напечатано, то Патриаршее Управление, упираясь на брошенную Тучковым делегации неосторожную фразу — делайте, как хотите — сочло себя вправе возвратиться на старый стиль. С согласия патриарха, по распоряжению еп.Илариона (как управляющего Московской Епархией) Московской Епархиальный Совет около означенного числа разослал по московским церквам указы, в которых сообщалось, что вследствие задержки с печатанием патриаршего послания, введение нового стиля откладывается на неопределенное время. Получив такие указы, все московские приходы, три недели тому назад, хотя и вполне спокойно и покорно воле патриарха, но с большим прискорбием перешедшие на новый стиль, теперь тотчас же с большой радостью возвратились на старый. На другой же день от нового стиля в церковной жизни патриаршей Москвы не осталось и следа. Такой оборот дела был совершенно неожиданным для Тучкова. Но он попытался поправить дело своеобразной своевольной дерзкой выходкой. Он приказал типографии наконец напечатать патриаршее послание и, хотя он знал, что оно уже отменено, распорядился расклеить его на всех афишных столбах Москвы. Этим путем он хотел явно ввести в заблуждение церковных людей, приезжающих из провинции, чтобы те, читая расклеенные везде экземпляры послания, думали, что новый стиль действительно введен и действует в московских церквах. Но и здесь Тучков имел мало успеха: все приезжающие в Москву церковные люди, смущенные тем, что они читали в послании, спешили обратиться за справками в ближайшую московскую церковь, а там им с торжеством объясняли, что «это было, да прошло». Раздраженный неудачей этой новой своей попытки взорвать изнутри Патриаршее Управление и патриаршую Церковь, Тучков обрушил свой гнев на двух лиц, которых он считал главными виновниками своей неудачи — еп.Илариона и прот.Виноградова. Еп.Илариона он вскоре арестовал и отправил в концентрационный лагерь, а о.Виноградову запретил появляться в Патриаршем Управлении и принимать в нем какое-либо участие на два месяца, угрожая в противном случае и ему судьбою еп.Илариона. За это время в декабре месяце Тучков опубликовал в советских газетах новое «патриаршее послание», в котором сообщалось, что патриарх объявленного им нового стиля не отменял, но что разрешается на местах, с согласия местных советских властей, праздновать наступающий праздник Рождества Христова и по старому стилю. Какого происхождения был тот «документ», мне не удалось выяснить, т.к. он через Патриаршее Управление вовсе не проходил, никому он не рассылался и дальше советских газет не пошел; ни оригинала его, ни копии не имелось и, главное, никакого применения он в церковной жизни не имел. Везде и всюду в патриаршей Церкви, беспрепятственно со стороны советских властей, служили по старому стилю. Видимо, этот документ, кстати сказать, составленный кем-то и как-то наспех, понадобился Тучкову, чтобы затушевать перед какими-то высшими советскими властями полную неудачу своих махинаций при попытке навязать патриаршей Церкви новый стиль.
После этого вопрос о введении нового стиля в патриаршей Церкви не поднимался со стороны Советской власти до осени 1924 года. В это время при ЦИКе образовался особый комитет по церковным делам. Председателем этого комитета был Смидович, который, в противоположность Тучкову, производил впечатление серьезного государственного человека. Он пригласил к себе на совещание по вопросу о новом стиле представителей от патриаршей Церкви и обновленческого управления. Со стороны патриаршей Церкви явились: еп.Николай (Добронравов) — выдающийся представитель старого ученого московского духовенства, магистр богословия, автор магистерской диссертации об обете Иеффая), архиеп.Серафим (Александров) и проф.прот.Виноградов. Со стороны обновленцев — прот.Красотин. Совещание состоялось в присутствии Тучкова во втором доме Советов на углу Никитской улицы, где принимал просителей и сам Калинин. Совещание открылось вступительной речью председателя Смидовича, имевшей чисто деловой тон и характер и вскрывавшей серьезные хозяйственные государственные трудности, возникавшие из наличия в Церкви старого стиля при узаконенном в гражданском быту новом стиле, и именно из факта, что рабочие фабрик и заводов празднуют и не работают каждый праздник дважды, и по новому стилю — в законном порядке, и по старому — в своевольном порядке или, лучше сказать, беспорядке. Смидович обращался к патриотическому чувству и государственному разуму собравшихся и просил прийти на помощь государству установлением единого стиля, а именно нового. От делегации первым говорил прот.Красотин, речь которого представляла собой грязный поток самой бесцеремонной клеветы на «тихонцев», которые будто бы исключительно из контрреволюционных побуждений отказываются от принятия нового стиля и тем затрудняют и обновленцам повсеместное введение у себя этого стиля. Во время этой совершенно неделовой речи Смидович углубился в разбор каких-то лежавших перед ним бумаг и явно показывал, что от представителя обновленцев он ничего нового и значительного не ожидает. Но зато он сразу превратился в слух и внимание, когда заговорил представитель патриаршей Церкви еп.Николай, который, совершенно игнорируя легкомысленные клеветнические выпады Красотина, спокойно и деловито стал разъяснять, что при всем сочувствии к хозяйственным нуждам советского государства, патриаршая Церковь, по целому ряду канонических и церковно-бытовых причин, никак не может принять новый стиль. Длинная обстоятельная речь еп.Николая охватывала вопрос всесторонне и исчерпывающе. Архиеп.Серафиму оставалось только заявить о своем полном единомыслии с еп.Николаем. Но это решительное и безусловное отклонение нового стиля не удовлетворило Смидовича и он попытался еще раз, и, по-видимому, совершенно искренно, апеллировать к патриотическому чувству, обрисовывая в ярких красках крайне затруднительное положение, создаваемое массовым прогулом рабочих в церковные праздники по старому стилю. На эту, в своем роде весьма убедительную, речь третий представитель патриаршей Церкви проф.прот.Виноградов ответил еще более убедительным даже, как оказалось, для самого Смидовича аргументом против введения нового стиля.
Государственная власть, — ответил он, — требуя от нас введения нового стиля, требует тем от патриаршей Церкви, во имя хозяйственных интересов государства, чрезвычайной жертвы, затрагивающей коренные основы ея организации и долженствующей неминуемо вызвать в ней крайне опасное внутреннее потрясение. Но мы хотели бы знать, может ли государственная власть гарантировать нам, что эта крайне рискованная для нас жертва не окажется вскоре же совершенно ненужной и бесполезной для советского государства, стоящего на почве самой резкой антирелигиозной идеологической позиции коммунизма? Мы хотели бы именно получить от вас, как от авторитетного представителя власти, авторитетный ответ на следующий вопрос: может ли Советская государственная власть дать нам твердую гарантию в том, что она через тот или другой период времени, через несколько месяцев или год-два, из чисто антирелигиозных побуждений, не отменит вовсе празднование церковных праздников и по новому стилю, перейдя на какие-либо другие праздники чисто гражданского характера? Ведь без этой твердой гарантии Церковь рискует рано или поздно оказаться в самом невозможном, трагическом положении: ради угождения государству она, положим, перейдет, вопреки воле верующего своего народа, на празднование праздников по новому стилю, чтобы праздновать их вместе с государством, а государство вдруг, исходя из антирелигиозных мотивов, вовсе перестанет признавать и праздновать церковные праздники даже и по новому стилю. Что же тогда останется делать Церкви? Продолжать держаться нового стиля, когда это уже совсем не нужно для государства, а для верующего народа останется по-прежнему крайне отталкивающим нововведением, было бы совершенно бесцельно и безрассудно, а возвратиться к старому стилю невозможно без неминуемого нового и еще более опасного для Церкви внутреннего потрясения и даже хаоса.
Эта новая постановка вопроса о новом стиле, видимо, была для Смидовича совершенно неожиданной и при явной ее основательности привела Смидовича в некоторую растерянность. В явном смущении он вполголоса как-то невнятно почти пробормотал в том смысле, что он на этот вопрос дать решительного и определенного ответа не может. И тотчас, ссылаясь на необходимость для него сейчас же отправиться на какое-то другое правительственное заседание, объявил настоящее совещание оконченным, причем распрощался со всеми делегатами самым любезным образом.
С тех пор вопрос о новом стиле, насколько мне известно, уже более не возбуждался в Патриаршем Управлении ни Тучковым, ни какой-либо административной советской инстанцией.
В книге протопресвитера М.Польского «Каноническое положение высшей церковной власти в СССР и за границей» (1948 г.) имеется сообщение чрезвычайного интереса:
24 мая 1924 года патриарх учредил при себе Высшее Церковное Управление, приняв в его состав «покаявшегося» лидера живоцерковников прот.Красницкого... Ввиду всеобщего церковного протеста патриарх закрыл его (рез. 24 июня 1924 г, № 523), отстранив прот.Красницкого.
Все это сообщение основано на излишнем доверии к сообщениям советских газет. Я считаю долгом решительно заверить, что в действительности никакого «Высшего Церковного Управления» с участием Красницкого, патриарх вовсе никогда не учреждал. Такового вовсе при патриархе не существовало и потому «закрывать» его с отстранением Красницкого патриарху не пришлось. В действительности существовал лишь мертворожденный проект учреждения такого «Высшего Церковного Управления» с участием в нем «покаявшегося» Красницкого. Но этот проект так и остался только проектом, не получившим ни малейшего осуществления. Своим происхождением этот проект обязан новой попытке Тучкова взорвать патриаршую Церковь изнутри, путем возбуждения церковного народа против патриарха и патриаршего церковного управления, как якобы изменивших своей непримиримости в отношении ненавистного народу обновленчества и вставших на путь усвоения обновленческих принципов и даже принявших в свой состав ненавистных церковному народу главарей обновленчества. А ведь патриарх тем именно и дорог был церковному народу, что он освободил этот народ от ига обновленческих самозванцев, орудовавших в Церкви всеми приемами и средствами ГПУ и рвавших священные традиции Русской Церкви.
Эта новая подрывная попытка Тучкова на этот раз начинается не с «требования», а с «доброжелательного» предложения. Патриаршее Управление с самого начала своего существования не переставало со дня на день добиваться у ГПУ, а точнее сказать, у Тучкова, согласия на легализацию, без какого-либо согласия которого обращаться за этим к высшим административным инстанциям было бесполезно: там без этого согласия ГПУ и разговаривать о легализации было невозможно. Тучков ставил разные неисполнимые или трудноисполнимые условия, среди которых самое непременное и в то же время самое неприемлемое было требование заочного суда и лишения сана всех архиереев, бежавших от большевиков за границу и образовавших в Карловцах новый церковно-административный центр заграничной Церкви. На это требование патриарх отвечал самым решительным отказом. Таким образом, вопрос о легализации, так крайне необходимой для сколько-нибудь сносного функционирования центральных и местных органов Патриаршего Управления, вплоть до приходских священников и Приходских Советов, безнадежно застревал на мертвой точке. Но весною 1924 г. Тучков вдруг занял в вопросе легализации как будто самую доброжелательную позицию и сам указал, как обойти этот мертвый пункт. Он объяснил Патриаршему Управлению, что главное препятствие к легализации Патриаршего Управления лежит собственно не в вопросе о лишении сана заграничных архиереев, а в том, что в Патриаршем Управлении сидят исключительно все люди, которым Советская власть доверять не может, а вот если бы Патриаршее Управление включило бы в свой состав хоть одного такого члена, к которому Советская, власть имеет полное доверие, то для легализации Патриаршего Управления не будет никаких препятствий, и в этом случае Советская власть согласна на существование при патриархе в полном составе обоих органов высшего церковного управления, предусмотренных собором 1918 г. — Св.Синода и Высшего Церковного Совета. Предложение Тучкова, конечно, было крайне соблазнительное: обещалась легализация без неисполнимого и никак не приемлемого условия в отношении заграничных иерархов! На запрос Патриаршего Управления Тучкову — кого же, собственно, он имеет в виду как лицо, пользующееся полным доверием власти, не обновленца ли какого? — Тучков ответил: «Да, обновленца, но он... готов покаяться», — и назвал совершенно неожиданно имя Красницкого. Этот протоиерей, один из трех главных вождей обновленчества, в это время разошелся со своими остальными двумя сотоварищами Введенским и еп.Антонином и отказался состоять в подчинении обновленческому центру — вновь образованному (после освобождения патриарха) «Свящ.Синоду», возглавленному архиеп. (у обновленцев — митр.) Евдокимом (Мещерским). Ввиду этого казалось вероятным, что оказавшись, так сказать, на распутье, Красницкий может пойти на примирение, путем покаяния, с патриархом. По инструкции Тучкова Красницкий действительно явился к патриарху и выразил согласие принести письменное покаяние, но при условии включения его в Патриаршее Управление. Тучков, в свою очередь, подтвердил свое согласие на учреждение при патриархе обоих органов высшего церковного управления и предложил составить проект личного состава обоих этих органов с непременным включением сюда Красницкого. Такой проект и был выработан в Св.Синоде, причем Красницкий был включен членом Высшего Церковного Совета, в состав которого включены были, между прочим, три проф. Московской Духовной Академии: И.В.Попов, прот.В.Н.Страхов и прот.В.Виноградов — председатель Епархиального Совета. Дело оставалось только за представлением прот.Красницким письменного покаяния. Но тут и начались со стороны Красницкого поступки, которые давали Патриаршему Управлению основание подозревать, что здесь оно имеет дело ни с чем другим, как с новой провокацией Тучкова при посредстве Красницкого.
Прежде всего, Красницкий самовольно, не спрашивая согласия патриарха, поселился в Донском монастыре — местопребывании патриарха и всего Патриаршего Управления, всего в двух десятках шагов от патриарших покоев. Этим самовольным поступком Красницкий засвидетельствовал патриарху и Патриаршему Управлению, что он с их желаниями или нежеланиями считаться не хочет. Между тем самовольное вселение Красницкого в монастырь и проживание его в непосредственной близости к Патриаршему Управлению создавало для последних две опасности: во-первых, патриарх и Патриаршее Управление оказывались под непосредственным наблюдением Красницкого, а через него и самого Тучкова, и во-вторых, что особенно было опасно, создавалось у многих впечатление, что главарь обновленчества Красницкий (который на самом деле, доселе кроме единственного личного посещения патриарха, ни разу в Патриаршем Управлении не появлялся и ни с кем из его членов никаких переговоров не вел), уже находится в столь близких отношениях с Патриаршим Управлением, что счел нужным даже и поселиться в непосредственной близости к нему. Между тем о каком-либо состоявшемся его покаянии не было даже и слуху. Но этого Красницкому оказалось мало. Вскоре после своего переселения в Донской монастырь он, в качестве члена будущего при патриархе Высшего Церковного Совета и от лица этого Совета, опубликовал в советских газетах интервью, из которого следовало, что дело идет не о присоединении Красницкого к патриарху, путем покаяния, а наоборот — о присоединении патриарха к личности и планам Красницкого. Такое интервью означало для читающих советские газеты ничто иное, как возвещение о предстоящей решительной обновленизации патриарха и Патриаршего Управления. Конечно, если бы церковные люди имели полное доверие к сообщениям советских газет о патриархе и патриаршей Церкви, то это сообщение должно было вызвать в церковной среде бурю негодования против Патриаршего Управления. А так как церковный народ такого доверия к советской прессе, а тем более к словам Красницкого, не имел, то газетная заметка произвела здесь лишь крайнее недоумение: что же, собственно, случилось?! Патриаршему Управлению пришлось отвечать на бесконечные устные и письменные запросы церковных людей из разных епархий. Между тем никакого письменного покаяния от Красницкого к патриарху все еще не поступало, и проект создания обоих органов высшего церковного управления с участием Красницкого оставался только на бумаге. Наконец, для окончательного решения дела было созвано под председательством патриарха специальное заседание Св.Синода, на которое были приглашены для переговоров как Красницкий, так и сам Тучков, в руках которого Красницкий являлся только орудием выполнения задуманного подрывного в отношении патриаршей Церкви акта. Св.Синод в это время уже лишился своего незаменимого вдохновителя и водителя — еп.Илариона, находившегося уже тогда в концентрационном лагере. Вместо него вошел в состав Синода иерарх совсем другого склада ума, эрудиции и воли — митр.Петр (Полянский). В заседании, кроме этих трех иерархов, участвовал, по особому приглашению патриарха, и председатель Епархиального Совета проф.прот.В.Виноградов. Почти все заседание было занято резкой словесной дуэлью между Красницким и о.Виноградовым, который, по поручению патриарха, выступил как представитель вышеназванной профессорской группы членов предположенного Высшего Церковного Совета. Дело началось с заявления Красницкого, что он согласен подать письменное покаяние только при выполнении двух его новых условий: во-первых, чтобы он был принят в том своеобразном сане, который дан был ему обновленческим «собором» 1923 г., а именно в сане «Протопресвитера всея России», и, во-вторых, чтобы он был включен в состав предположенного «Высшего Церковного Совета» не в качестве рядового члена лишь (как было намечено в проекте), а в качестве заместителя председателя. В ответ на первое требование Красницкого о.Виноградов горячо возразил, что помимо крайней странности и даже смехотворности такого титула, сохранить его за Красницким в патриаршей Церкви совершенно невозможно, так как это звание дано ему постановлением того «собора», который был возглавлен и руководим им, Красницким, и который вынес постановление о низложении патриарха. Если признать законную силу хотя бы одного постановления этого «собора» — возведение Красницкого в сан «Протопресвитера всея России», — мы должны тогда признать и законную силу, и значение и самого этого «собора» вообще и, значит, его постановление о низвержении патриарха. Единственное, что здесь было бы возможно, это чтобы Красницкий был принят в сане протоиерея, а потом, по истечении некоторого времени, патриарх сам от себя мог бы даровать ему этот странный титул. Красницкий в самом резком тоне, при одобрительных взглядах Тучкова, решительно настаивал, чтобы с этим титулом, так сказать, в сущем сане «Протопресвитера всея России» он был уже и принят в патриаршую Церковь, а не так, чтобы он был дарован патриархом после. Претензию Красницкого на пост заместителя председателя Высшего Церковного Совета и таким образом руководителя этого высокого церковно-административного органа о.Виноградов признал прежде всего оскорбительной для прочих включенных в этот предположенный орган членов, среди которых находятся такие выдающиеся, всегда бывшие верными патриарху и несравнимо превосходящие Красницкого во всех отношениях церковные деятели, как проф.И.В.Попов и другие. А главное, и сам Красницкий не может не понимать, что поставление во главе Патриаршего Управления лица, только что бывшего главным организатором и вождем обновленческого движения, должно означать в глазах церковного народа обновленизацию патриарха и Патриаршего Управления и не может не вызвать возмущения верующих народных масс патриаршей Церкви, для которых обновленчество стало символом произвола и насилия в церковной жизни. При явном, хотя и безмолвном сочувствии Тучкова, Красницкий снова настаивал на своем требовании. Хорошо понимая, что устами Красницкого говорит сам Тучков, и не желая слишком обострять его явное недовольство отрицательной позицией о.Виноградова, все три члена Синода сохраняли безмолвие. Но и это безмолвие не понравилось Тучкову и он, прервав рассуждения о.Виноградова, обратился к членам Синода с репликой: «Я все слышу рассуждения Виноградова, но я хотел бы знать мнение прочих присутствующих». Патриарх и члены Синода хорошо поняли, что Красницкий вовсе не желает принести покаяние, а только по заказу Тучкова имеет целью провоцировать Патриаршее Управление. Однако, не желая решительным отказом сразу обострить отношения с Тучковым, они дали уклончивый ответ. Они ответили в том смысле, что новые неожиданные требования Красницкого и серьезные возражения против них, сделанные на заседании, требуют нового обсуждения дела в новом закрытом заседании Синода, и посему решение вопроса о покаянии Красницкого и в связи с этим о его включении в состав Патриаршего Управления нужно на некоторое время отложить. Тучков попытался было настаивать на немедленном решении. Тогда о.Виноградов от имени профессорской группы членов проектированного Высшего Церковного Совета сделал заявление, что эта группа крайне возмущена тем интервью, которое позволил себе сделать Красницкий в газетах от имени этого проектируемого Совета, не спросив однако согласия прочих членов Совета и высказав там взгляды, для них неприемлемые; эта группа решительно протестует против своевольного печатного выступления Красницкого и требует, чтобы он, во-первых, принес письменное извинение в этом и, во-вторых, письменно же дал обещание никогда в будущем таких словесных, от имени всего Совета, публичных выступлений не допускать; если же Красницкий откажется дать такое извинение и обещание, эта профессорская группа отказывается от участия в составе проектированного Высшего Церковного Совета. Красницкий в самом резком тоне заявил, что такого извинения и обещания он ни в коем случае не даст. На это о.Виноградов ответил, что в таком случае он и вся профессорская группа отказываются иметь что-либо общее с Красницким, и с разрешения патриарха оставил тотчас же заседание. А так как за выходом этой группы из состава Высшего Церковного Совета необходимо требовалась полная реконструкция личного состава Совета, то и Тучков согласился, что дело надо отложить. Этим и окончилось заседание.
После этого заседания ни у кого не осталось ни малейшего сомнения, что ни Красницкий ни о каком «покаянии», ни Тучков ни о какой легализации Патриаршего Управления, а тем более в полном составе его обоих, установленных Собором 1918 г., органов вовсе не помышляют, а помышляют лишь скомпрометировать патриарха и Патриаршее Управление в глазах церковного народа патриаршей Церкви. Патриаршее Управление тогда окончательно пришло к решению, что переговоры с Тучковым и Красницким по этому делу нужно прекратить, и в этом смысле оно представило патриарху свое решение. Патриарх согласился, но из предосторожности, ввиду возможных репрессий со стороны Тучкова, некоторое время медлил, пока не явился в Москву митр.Кирилл и окончательно убедил патриарха формально объявить о прекращении всяких переговоров с Красницким, что патриарх и сделал упомянутой протопресвитером Польским резолюцией. Что же касается Св.Синода, то вопреки категорическому здесь же утверждению о.Польского, ни тогда, ни после, до самой своей смерти, патриарх Св.Синода не закрывал, и он в том же составе существовал и после смерти патриарха при местоблюстителе митр.Петре.
Таким образом и эта провокационная затея Тучкова с «покаянием» Красницкого потерпела полную неудачу, как и с «новым стилем». Но он решил поправить дело такой же дерзкой выходкой, как и в деле с «новым стилем». Тогда он самовольно напечатал уже отмененное патриаршее послание и расклеил его по всей Москве, а теперь он самовольно напечатал текст никогда не входившего в силу «проекта» в советских газетах, не оговорив, что это только несостоявшийся проект, а вовсе не действительность. Неудивительно, что большинство читателей, кроме хорошо знавших истинное положение дела московских церковников, приняли, хотя с удивлением, все сообщение за «чистую монету». Но желанного Тучковым эффекта — возмущения против Патриаршего Управления — в церковном народе не получилось, потому что все серьезные люди спешили справиться у своего духовенства, а то у своего епископа, и, осведомившись, что ни духовенство, ни епископ об такой новой структуре Патриаршего Управления ничего не знают, успокаивались на заключении, что все напечатанное — очередная ложь советских газет.
Не обошлось однако же дело и без очень серьезной репрессии со стороны Тучкова. Из выступления председателя Епархиального Совета о.Виноградова на заседании Синода он заключил, что оппозиция против принятия Красницкого в состав Патриаршего Управления гнездилась именно в Епарх.Совете, и что последний является очень серьезным фактором, препятствующим осуществлению его разрушительных планов и предложений. Поэтому он после ликвидации у патриарха дела Красницкого потребовал от патриарха в ультимативной форме немедленного закрытия Московского Епархиального Совета, как нелегально существующего, а в то же время оказывающего «вредное для нас» (большевиков), как он выразился, влияние и на патриарха, и на митр.Петра. Патриарху пришлось уступить, т.к. в противном случае все члены Епарх.Совета все равно немедленно были бы арестованы и отправлены в концентрационные лагеря.
На последние часы жизни и деятельности свят.патр.Тихона падает темная и скорбная тень от напечатанного в советских газетах через неделю после кончины патриарха документа с наименованием «Завещательное послание патриарха Тихона», помеченное днем его кончины 7 апреля 1925 г.
В этом документе патриарх делает новый и на этот раз уже крайний шаг на пути примирения с Советской властью: если в «покаянном обращении» к Верховному Трибуналу при своем освобождении из заключения в 1923 г. он объявил, что отныне он уже «не враг Советской власти», то теперь всем содержанием «послания» он объявляет себя уже положительно другом и сторонником этой власти и призывает быть такими же друзьями и сторонниками Советской власти и всех архипастырей, пастырей и пасомых Русской Церкви в пределах Советского Союза, убеждая их подчиняться этой власти «не за страх, а за совесть», и угрожая в противном случае архипастырям и пастырям устранением «в каноническом порядке от управления и предания церковному суду». Если свят.патриарх решительно отказывал Советской власти в ее постоянном настойчивом требовании предпринять какие-либо репрессивные меры против заграничных русских иерархов и духовенства, а тем более с возмущением отвергал всякую мысль о заочном осуждении их церковным судом и был настолько тверд в этом своем настроении, что его ни в малейшей степени не прельщало обещание дарования за это легализации патриаршей Церкви и Патриаршего Управления, то теперь в этом «послании» патриарх объявляет заграничных иерархов «чуждыми» себе, осуждает их деятельность как вредную, призывает их прекратить ее и даже вернуться на родину, угрожая заочным расследованием их деятельности и заочным осуждением церковным судом.
Но все, кто, как и я, имели счастье часто вести с патриархом личные, интимные беседы по разным церковно-общественным вопросам, могут свидетельствовать, что патриарх никогда ни единым словом не высказывал ни малейшего осуждения заграничным иерархам и духовенству, равно как не проявлял ни малейшей тени симпатии к Советской власти или хотя какого-либо одобрения какого-нибудь из ее мероприятий. При всех беседах с патриархом до последнего дня его жизни патриарх исходил всегда из молчаливого, но совершенно определенного и нескрываемого представления, что Советская власть есть чуждая для русского народа.
Неудивительно поэтому, что первой реакцией на появление этого «послания» через неделю после смерти патриарха и притом только именно в советских газетах, и внутри Сов.России — в кругах близких патриарху, и за границей, и прежде всего в Св.Синоде Зарубежной Русской Церкви было признание полной подложности этого «послания», мнение, что большевики полностью сочинили это послание и притом после смерти патриарха.
Но против такого предположения решительно говорит все построение послания. «Послание» названо в газетах «завещательным», а между тем поводом к написанию этого послания патриарх здесь объявляет не ожидание своей кончины, а, наоборот, свое выздоровление и намерение снова вступить в непосредственное управление Церковью; и далее в послании говорится о планах патриарха, собирающегося жить и действовать, а не умирать. Если бы большевики полностью сочинили это «послание» после смерти патриарха и именно, как завещательное, предсмертное, то ставить в нем патриарха в такой ситуации было бы, с советской стороны, совершенно бессмысленно и даже шло бы прямо вразрез с даваемым «посланию» назначением «завещания». Поэтому, как более естественное, явилось другое предположение, что большевики сочинили полностью это «послание» и принудили патриарха подписать его в больнице в последние часы его жизни, причем принуждение это было не физическое, а моральное, и даже при посредстве митр.Петра. Такого мнения держится автор книги «Каноническое положение Высшей Церковной власти в СССР и за границей» прот.М.Польский и подавляющее большинство авторов различных статей, посвященных памяти патр.Тихона (за исключением предположения о.Польского о причастности сюда митр.Петра). Если первое предположение имеет против себя вышеуказанное сильное возражение во всем построении послания, то второе оставляет все же темную тень на нравственном облике патриарха: находясь в совершенно спокойных внешних условиях больничного режима, он не нашел в себе достаточно силы воли, чтобы противостоять только простому психическому давлению на него и за несколько часов до смерти в полном сознании подписал документ, совершенно чуждый его убеждениям.
К утешению всех почитателей памяти свят.патриарха я могу представить некоторые данные и соображения, которые, по моему мнению, окончательно снимают эту скорбную тень с последних часов жизни свят.патриарха.
По напечатании «послания» в официальном советском органе «Известия» митр.Петр на обращаемые к нему недоуменные вопросы не только никогда не отрицал подлинности патриаршего послания, но положительно это утверждал, отвечая, что послание он «сам лично получил из рук патриарха» и сам лично, с согласия остальных двух членов патриаршего Синода (митр.Тихона Уральского и Серафима Тверского) направил в редакцию «Известий» для напечатания, конечно, с ведома и разрешения начальника церковного отдела ГПУ Тучкова. Оба члена Синода подтверждали это заявление. Но это заявление митр.Петра и двух других митрополитов требовало непременного объяснения: почему же они не опубликовали этого послания патриарха вместе с опубликованием завещательного распоряжения патриарха о местоблюстительстве, а главное, почему они не опубликовали этого послания на состоявшемся вдень погребения патриарха вечером грандиозном совещании около 60 епископов, участвовавших в погребении патриарха и собравшихся для соборного утверждения завещательного распоряжения патриарха о местоблюстительстве?! Ведь в «послании» даются от имени патриарха чрезвычайно важные директивы, именно всей русской иерархии, и где, как не на этом чрезвычайном собрании почти всего наличного епископата патриаршей Церкви, было для митр.Петра и Синода самое подходящее место ознакомить епископат с этими директивами и получить, в свою очередь, от епископата указания о порядке выполнения этих директив! Между тем митр.Петр и Синод совершенно умолчали на этом совещании о существовании столь важного и касающегося всей иерархии документа и только после совещания объявили об его существовании и притом таким необычайным путем — напечатанием в «Известиях». От разъяснения этого недоумения все три митрополита под разными предлогами уклонялись, да и редко кто и решался ставить такой неделикатный вопрос митр.Петру, догадываясь, что здесь так или иначе замешано ГПУ, о закулисных действиях которого сообщать что-либо со стороны митрополитов было бы делом крайне опасным. Но лет через пять после смерти патриарха, когда митр.Петр давно был в далекой ссылке, в период управления уже митр.Сергия, в Москву в патриархию явился из-за границы чрезвычайно важный гость, на вопросы которого не дать ответа уже было нельзя. То был высокопочтенный митр.Литовский Елевферий. С разрешения Советской власти он пробыл в гостях в патриархии целую неделю (больше недели Сов.власть решительно не дозволила). Свои впечатления митр.Елевферий изложил в небольшой книжке (в 2-х частях) под заглавием «Неделя в патриархии». Книга эта поражает той наивной, почти детской доверчивостью, с какой заграничный иерарх, незнакомый с условиями советской жизни и психологией подсоветских церковных деятелей, и к тому же человек чистой и открытой души, взирал на искусственно, специально для показа ему созданные фикции свободной жизни и свободного церковного управления. Ему и на мысль не приходит, чтобы так гостеприимно принимающие его члены Синода, русские иерархи, могли почему-либо на его вопросы об условиях и обстоятельствах церковной и их личной жизни давать ответы не те, которые они хотели бы ему дать, а те, которые угодны ГПУ (агенты которого, как они хорошо знали, в той или другой форме, непременны всюду и везде в патриархии). И вот, не подозревая всей крайней щепетильности своего вопроса, митр.Елевферий просит у членов Синода объяснить ему происхождение послания 7 апреля 1925 г. и, конечно, причину его столь позднего появления. Ему отвечает митр.Серафим (Александров), как единственный оставшийся член Синода того состава, который был в момент смерти патриарха. Он сообщает митр.Елевферию приблизительно следующее: митр.Петр при своем последнем посещении патриарха получил от него два запечатанных пакета, из которых в одном, как оказалось, находилось завещательное распоряжение о местоблюстительстве, а в другом — это самое «послание». Возвратившись домой, митр.Петр вскрыл один из этих пакетов, как раз именно тот, в котором находилось завещательное распоряжение о местоблюстительстве, а другой пакет, в котором находилось «послание», случайно в этот момент не вскрыл, а затем вследствие многоразличных хлопот, обрушившихся на него в связи с неожиданной смертью патриарха и его погребением, и вовсе забыл о нем, а вспомнил уже только через несколько дней после погребения, освободившись от связанных с ним трудов и забот. И только теперь, вскрыв пакет и найдя неожиданную находку — патриаршее «послание» — и притом чрезвычайной и церковной, и политической важности, немедленно предъявил его в ГПУ Тучкову, а тот предложил митр.Петру это «послание» немедленно отправить в редакцию «Известий», что митр.Петр, после совещания с другими членами Синода и с их согласия, и сделал». Митр.Елевферий отнесся к этому повествованию с полным доверием и вполне им удовлетворился. Но достаточно было с его стороны только немного критического подхода, чтобы почувствовать крайнюю неправдоподобность этого повествования.
Прежде всего, совершенно невозможная вещь, чтобы патриарх, передавая митр.Петру два запечатанных пакета с документами чрезвычайной важности, не сообщил ему, что именно в этих пакетах находится, а митр.Петр, зная о чрезвычайной важности этих обоих документов, об одном из них забыл. Далее, совершенно невозможная вещь, чтобы оба пакета патриарх передал митр.Петру в запечатанном виде. Ведь если патриарх и имел основание передать в запечатанном конверте свое завещательное распоряжение о местоблюстительстве (с тем, чтобы этот конверт был вскрыт только после его кончины, немедленного наступления которой патриарх в тот момент совсем не ожидал), то передавать митр.Петру в запечатанном конверте и без всякого объяснения, что в нем находится послание, которое надлежало митр.Петру немедленно опубликовать, патриарх не имел ни малейшего основания: это был бы акт совершенно бессмысленный, а патриарх, как известно, до самой кончины сохранял ясность ума и рассудка. Затем, крайне изумительно, что из двух запечатанных пакетов неизвестного содержания митр.Петр «случайно» вскрыл именно тот, который был ему неотложно необходим (с завещательным распоряжением о местоблюстительстве), а не тот, где находилось послание. И, наконец, крайне невероятно, чтобы митр.Петр, вскрыв первый пакет и увидев там документ, дающий директивы на случай смерти патриарха, нисколько не заинтересовался: а не находится ли в другом пакете что-либо дополнительное и разъяснительное к этому документу?! А в таком случае он, конечно, никак бы не «забыл» немедленно вскрыть и второй пакет.
Все повествование митр.Серафима имеет совершенно откровенный характер малоправдоподобной сказки. Но, рассказывая митр.Елевферию эту сказку, такой опытный дипломат, как митр.Серафим, рассчитывал вовсе не на простодушную доверчивость своего собеседника, а наоборот — на его дипломатическую прозорливость и догадливость: явная неправдоподобность рассказа должна была дать почувствовать митр.Елевферию, что его собеседник, при всем своем желании, не считает для себя возможным даже прямо сознаться, что он не в состоянии правдиво ответить на поставленный ему заграничным гостем вопрос и поведать настоящее происхождение и цену послания. Зная психологию митр.Серафима, можно быть уверенным, что в настоящую историю происхождения послания митр.Серафим не посвятил полностью ни других членов составленного митр.Сергием Синода, ни самого митр.Сергия. Но для них всех внутренний смысл неправдоподобного рассказа митр.Серафима был совершенно ясен: «дело с посланием происходило при непосредственном участии ГПУ — Тучкова, а как именно — отвечать на этот вопрос митр.Серафим правдиво не может, не рискуя своей жизнью». Да для них этот вопрос и не имел особой практической жизненной важности, т.к. каждый из них, равно как и весь епископат и духовенство, и верующий народ, не имели ни малейшего сомнения в том, что «послание» ни в какой степени не выражает истинной воли и взглядов покойного патриарха.
Митр.Петр, если бы действительно получил из рук патриарха в предсмертные часы последнего подписанное патриархом «завещательное послание» , ни в коем случае не мог бы тотчас же о нем «забыть»; а если бы и сознательно хотел бы забыть, то этого не дозволил бы ему сделать тот же вершитель судеб Русской Церкви того времени — Тучков. Ведь это «послание» являлось как раз тем актом, которого Тучков, то решительно и ультимативно, то, отвлеченный проведением той или другой новой в отношении Патриаршего Управления провокации, менее настойчиво, но непрестанно добивался от патриарха с самого момента его освобождения из заключения — актом объявления себя положительно другом и сторонником Советской власти — с одной стороны, и согласия на заочный суд и осуждения заграничной русской иерархии — с другой.
Исчерпав все возможные другие способы и приемы провокации, Тучков в последние месяцы жизни патриарха снова с самой решительной настойчивостью повел атаки на Священный Синод, с целью заставить его добиться у патриарха этого желательного ему акта в форме соответствующего послания. Насколько ультимативно и настойчиво немедленно требовал этого Тучков в последние дни жизни патриарха, достаточно свидетельствует тот малоизвестный факт, что больной патриарх в самый день своей смерти, и притом в великий праздник Благовещения, был принужден поехать на экстренное заседание Священного Синода, созванное именно, специально для выработки проекта соответствующего послания. Выработанный таким образом проект послания митр.Петр поспешил немедленно свезти для согласования к Тучкову и именно от последнего и явился с этим «исправленным» проектом в больницу к патриарху в последние часы его жизни. Я имею сведения из самого достоверного источника, что патриарх встретил этот «исправленный» Тучковым проект решительным неодобрением.
Дело в том, что во время этой последней беседы митр.Петра с патриархом в соседнем с больничной комнатой патриарха помещении находилось одно очень близкое к патриарху и патриаршему окружению лицо (кто именно это был и по какой причине, я здесь не могу сообщить, т.к. это лицо, возможно, еще живо и находится в пределах досягаемости Советской власти). От него я непосредственно лично слышал приблизительно следующее:
Находясь в соседнем помещении, я слышал, как вошел в комнату патриарха митр.Петр и затем что-то обычным своим голосом или читал, или докладывал патриарху. О чем читал или докладывал митр.Петр, я не слыхал, да и не старался вслушиваться, т.к. ничего необычного в этом визите митр.Петра к больному патриарху не представлялось для меня. Но только я слышал, как патриарх несколько раз и притом в несколько раздраженном, повышенном тоне прерывал доклад митр.Петра замечанием: «Я этого не могу», — и из этого я заключил только, что то, что читал или докладывал митр.Петр патриарху, встречено было последним решительно неодобрительно. Когда митр.Петр вышел из комнаты патриарха, с патриархом вскоре сделалось дурно и началось предсмертное состояние.
Это повествование очевидца, которого я хорошо знал и которому безусловно доверяю, прежде всего снимает с митр.Петра всякую тень возводимого на него без всякого основания тяжелого обвинения, что он будто бы «в бурной предсмертной беседе с назойливостью вырвал у патриарха подпись под указанным документом». В зарубежной печати выдвигалось это обвинение и даже сообщалось, что будто бы епископат знал об этой бурной предсмертной беседе митр.Петра и не одобрил за его «назойливость». Спрашивается: если и допустить, что митр.Петр действительно вел эту «бурную, назойливую беседу», «вырывая» у патриарха подпись, то можно ли допустить, что сам митр.Петр стал бы рассказывать архиереям или кому-либо об этом крайне предосудительном характере своего последнего объяснения с патриархом?! Конечно, нет. А ведь никаких свидетелей этой беседы (кроме вышеупомянутого мною лица), которые бы могли сообщить об этом, не было! Откуда же мог бы узнать о «бурном, назойливом характере» последней беседы митр.Петра с патриархом «русский епископат»? Ниоткуда! Несомненно, если кто-либо из «епископата и приписывал митр.Петру этот ужасный акт, но только разве введенный в заблуждение со стороны лиц, решивших, что патриарх действительно подписал послание в свои предсмертные часы в присутствии митр.Петра, и не придумавших никакого иного лучшего объяснения поступку патриарха, как приписать его «бурному и назойливому» требованию митр.Петра. Но тот, кому пришло в голову это объяснение, не учел одного очень серьезного препятствия к его допущению, а именно: все, кто хорошо знал характер митр.Петра, могут свидетельствовать, что он был (во всяком случае в период своего управления епархией) настолько благородным, мягким и деликатным человеком, что не мог допустить какого-либо «бурного» объяснения даже с последним служащим Епархиального Управления или сельским псаломщиком, как бы грубо тот ему не отвечал. Представить же себе митр.Петра в «бурном» объяснении с кем-либо из архиереев, а тем более с самим патриархом, с которым никто никогда не дерзал на что-либо подобное, это — совершенно невозможная вещь. И потому есть полное основание доверять вышеприведенному сообщению упомянутого мною лица, что беседа митр.Петра с патриархом имела характер обычного разговора, доклада или чтения, прерываемого репликами патриарха. И если, как сообщило это лицо, реплики патриарха — «я этого не могу» — были в несколько «повышенном и раздраженном тоне», то этот тон раздражения относился отнюдь не к митр.Петру. Я могу засвидетельствовать, что именно в этом несколько раздраженном тоне и именно этой фразой патриарх всегда реагировал, когда Патриаршее Управление докладывало патриарху о новых провокационных требованиях, предъявляемых ему через Патриаршее Управление, и этот тон, конечно, относился не к докладчикам, а к Тучкову.
Очевидно, что Тучков так проредактировал составленный на заседании Синода под председательством самого патриарха проект послания, что он оказался для патриарха неприемлемым. Но может быть в конце концов митр.Петр представил патриарху настолько веские аргументы, вернее сказать, доложил о наличии настолько чрезвычайно угрожающей со стороны Тучкова опасности для бытия Патриаршей Церкви, что патриарх наконец согласился подписать проредактированный Тучковым текст послания?! Что митр.Петр доложил патриарху о чрезвычайно опасных для Церкви угрозах Тучкова и что эти угрозы Тучкова (а не настояния митр.Петра), переданные митр.Петром, произвели на патриарха крайне тяжелое впечатление, это несомненно явствует из того, что тотчас с патриархом сделалось плохо, и начался предсмертный процесс. Но что патриарх все же не подписал представленного ему текста послания, это, по моему мнению, с несомненностью доказывает одно обстоятельство, на которое почему-то мало обращают внимания. Тотчас после погребения патриарха в том же Донском монастыре в помещении патриарха, с разрешения Тучкова, состоялось совещание всех участвовавших в отпевании патриарха архиереев в количестве 60 человек. На этом совещании митр.Петр огласил завещательное распоряжение патриарха о местоблюстительстве и предложил его на утверждение совещания. Если бы митр.Петр при этом имел в руках также подписанное патриархом «послание», так важное для руководства местоблюстителя и епископата, как бы и почему бы он мог решиться скрыть от собравшихся епископов существование столь важного патриаршего «послания»? Объяснения «забыл» или «не захотел» здесь никак не подходят. Ни «забыть», ни «не захотеть» здесь ему ни в коем случае не позволил бы Тучков. Опубликование послания на этом совещании как нельзя больше требовалось интересами Тучкова. Здесь ему представлялся, как нельзя более, удобный случай выявить самым решительным образом отношение русской иерархии к Советской власти: кто из епископов высказался бы против директив послания, тот оказался бы сразу и противником воли патриарха, и противником Советской власти и подлежал бы непременному аресту и уничтожению; высказавшиеся же за принятие директив послания тем самым официально обязывались бы эти директивы проводить в жизнь. Кто знавал Тучкова и его методы действия, для того не может быть сомнения в том, что если бы Тучков располагал подписанным патриархом текстом, он такого случая никогда бы не упустил и непременно обязал бы митр.Петра уже при выдаче разрешения на это совещание епископов, непременно огласить это послание и запросить собравшихся епископов об их отношении к содержанию этого послания. Если бы митр.Петр такого обязательства не дал, то и разрешения на собрание не получил бы. Если же бы, дав обязательство, он его не исполнил, то на него и на всех епископов немедленно бы обрушились гнев и решительные репрессии ГПУ. Между тем все епископы разъехались с совещания в полном мире и безопасности, и сам митр.Петр, в течение по крайней мере двух первых месяцев своего местоблюстительства, явно чувствовал за собой положительное к нему отношение ГПУ и Тучкова. Поэтому можно считать за несомненное: если митр.Петр на совещании епископов этого послания не огласил, то значит Тучков ему такого требования об оглашении не предъявлял; а если Тучков такого требования не предъявлял, то он мог поступить так только по одной единственной причине: подписи патриарха под текстом «послания» не было: митр.Петр этой подписи не получил.
Но Тучков был человеком, способным для достижения поставленной цели не останавливаться и перед обманом; как он поступил в свое время с уже отмененным посланием о новом стиле (см. очерк 5-й), как он поступил с неутвержденным проектом Высшего Церковного Управления (см. очерк 6-й), так он решается поступить и в данном случае: он решается неподписанный патриархом проект послания объявить подписанным. На самом совещании епископов этого сделать было конечно нельзя; епископы непременно потребовали бы предъявить им оригинал послания с подписью патриарха. Но у Тучкова было для этого в распоряжении и другое средство — монопольная советская печать. Выждав время, когда архиерейское совещание прошло, и почти все участвовавшие на нем епископы разъехались из Москвы, Тучков отправляет текст «послания» в редакцию «Известий» и печатает его в качестве подлинного послания патр.Тихона. И вот вся Россия и заграница читают новое «послание п.Тихона», опубликованное самым официальным образом в официальном правительственном органе и объявленное в качестве как бы «завещания»!
Все вышеизложенное, полагаю, позволяет считать за несомненный факт, что митр.Петр при своем последнем посещении патриарха подписи под «завещательным посланием» не получил. Есть основания полагать, что митр.Петр и приезжал-то тогда к патриарху вовсе не с окончательно приготовленным и оформленным для подписания текстом «послания», а лишь с предварительным черновым его наброском, который мог подлежать только предварительному просмотру и обсуждению на предмет установления и одобрения окончательного и оформленного для подписания текста. Св.Синод мог собраться в спешном порядке в праздник Благовещения только после богослужения и потому не раньше как к вечеру изготовить текст послания. Так как этот текст должен был быть еще согласован с Тучковым, от которого ожидалась возможность и даже неизбежность предложения ряда дополнений и изменений, то этот текст мыслился не как окончательный, а только как предварительный, черновой, и посему не имел официального оформленного вида послания. Он не имел не только никаких подписей, но и даже официального заголовка патриарших посланий: «Божьей милостью, Тихон, патриарх Московский и всея России». Об этом самым красноречивым образом свидетельствует одна интересная подробность напечатанного в советских газетах текста «послания». Здесь заголовок «послания» имеет особенность, которая как нельзя ярче проявляет, что эта формулировка заголовка сделана не Синодом, а посторонней рукою: «Божьей милостью, Тихон, патриарх Московский и всея Российским Церкви». Такой формулировки заголовка Св.Синод в своем тексте никак уже не мог допустить; ее мог допустить только Тучков, но конечно только в том случае, если в синодальном тексте не было никакого заголовка (ибо сознательно изменить уже имевшуюся над текстом обычную формулировку заголовка на свою собственную — значило бы для Тучкова дать прямой повод к сомнениям в подлинности «послания»). Итак, представленный Тучкову митр.Петром синодский текст «послания» имел вид предварительного чернового наброска. Предложенные Тучковым поправки и дополнения к этому тексту митр.Петр мог сделать во время беседы с Тучковым только на полях рукописи или, вернее всего, в виде нового чернового наброска «послания» и только в таком виде, ввиду краткости позднего вечера времени, представить патриарху для одобрения или неодобрения. Так как митр.Петр ездил к Тучкову по поручению Синода и патриарха, то наверное, патриарх с нетерпением ожидал появления к нему митр.Петра с сообщением о той или другой реакции Тучкова на синодский текст послания. Реакция, по-видимому, была крайне резкая и угрожающая, и поправки были предложены самым ультимативным образом. Доклад об этом митр.Петра произвел на патриарха, видимо, крайне тяжелое впечатление. Но с поправками Тучкова он решительно не согласился и, надо полагать, возвратил текст «послания» с этими поправками митр.Петру для дальнейших переговоров с Тучковым. Митрополит же Петр должен был немедленно поехать к ожидавшему его с нетерпением Тучкову и возвратить ему текст послания на предмет этих переговоров. Неожиданная — ночью — кончина патриарха сорвала план Тучкова. Но синодский текст послания остался у него на руках, и он использовал этот факт для самого беззастенчивого обмана митр.Петра и прочих членов Синода. Он заявил им, что хочет одобренный патриархом синодский текст послания напечатать в газетах и предложил им подписать сопроводительное к этому синодскому тексту послания письмо в редакцию «Известий». Не подозревая обмана и не имея решительного основания возражать против напечатания, хотя и не подписанного патриархом, но во всяком случае всецело им на заседании Синода одобренного текста послания, митр.Петр с другими членами Синода предпочли не вступать в конфликт с Тучковым и подписали это сопроводительное письмо. А Тучков с этим сопроводительным письмом отправил в редакцию уже текст с внесенными сюда собственными поправками. И тут-то наступает для митр.Петра трагический момент. Тучков требует от него, как и от других членов Синода, согласия не отрицать подлинности напечатанного «послания», угрожая иначе немедленным их арестом и полным разгромом Патриаршего Управления. Перед лицом этих угроз митр.Петр счел за лучшее уступить, а на вопросы о подлинности послания по большей части отмалчивался и только в редких и крайних случаях (подозревая провокацию) решался и положительно утверждать, что будто бы он сам послал «послание» в редакцию. Между тем, та же неправильность в заголовке послания свидетельствует, что митр.Петр того текста «послания», который был напечатан в «Известиях», не имел в руках: иначе бы он не допустил отправить в редакцию текст с таким явно бросающимся в глаза искаженным заголовком. Что митр.Петр в действительности не считал напечатанное в «Известиях» «послание» подлинным, это он совершенно ясно проявил уже тем, что это «послание» не было разослано им по епархиям и приходам. Но всего красноречивее проявил он это тем, что в своем первом, в качестве местоблюстителя, послании от 25 июля 1925 г., касаясь вопроса об отношении Церкви к Советской власти и заявляя, что в этом отношении он будет следовать по стопам почившего патриарха, митр.Петр, насколько я помню, ни одним словом не сослался прямо, как это было естественно и нужно, на последнее предсмертное послание патриарха, где как раз и даются директивы по этому вопросу. Это он мог сделать только по той причине, что такого предсмертного патриаршего послания для него не существовало. Конечно, это можно бы было объяснить и тем, что митр.Петр, признавая содержание «послания» по существу для церковного народа неприемлемым, не хотел скомпрометировать себя перед народом выражением своего с ним согласия. Но если бы «послание» было подлинным, Тучков, конечно, усмотрел бы здесь открытое «контрреволюционное» направление митр.Петра и ни в коем случае не дозволил бы митр.Петру выпустить это свое послание со столь явным игнорированием столь важного для большевистской власти патриаршего «послания». В этом случае, несомненно, и послание митр.Петра не увидело бы света, и сам митр.Петр, если бы не был тотчас арестован, то во всяком случае подвергся бы опале со стороны ГПУ; между тем и после опубликования этого послания отношение к нему некоторое время оставалось неизменно положительным. Ясно, что и уклонение митр.Петра от рассылки «послания» патр.Тихона по епархиям и приходам, и прямое умолчание об этом «послании» митр.Петра было сделано митр.Петром с согласия Тучкова, который, ошеломив заграничное общественное мнение дерзкой и крайне рискованной выходкой — опубликованием сфабрикованного им предсмертного «патриаршего послания», считал свое дело уже сделанным и предпочитал теперь более полезным для себя и для дела умолчание. Носились даже слухи, что слишком дерзкая выходка Тучкова не встретила достаточного одобрения со стороны высших кругов Советской власти, почему и советские газеты, опубликовав «послание», тотчас приняли тактику полного о нем молчания.
Но еще доказательнее, в смысле неподлинности «послания», является отношение к нему митр.Сергия. В качестве непременного условия для легализации Патриаршего Управления Тучков потребовал от митр.Сергия особого послания с ясным определенным заявлением о его полном признании Советской власти и об искреннем расположении к ней. Все это как нельзя более сильно выражено в предсмертном «патриаршем послании». И если бы оно было подлинным, то первое, что должен был бы Тучков потребовать от митр.Сергия, это то, чтобы он выразил в своем послании свое полное признание этого «патриаршего послания» и изъявление своей верности всем тем директивам в отношении Советской власти, какие там даются русской иерархии. Мало того, прямой ссылки на это «послание» и на данные там как бы «патриаршие» директивы безусловно требовало от митр.Сергия и наличное настроение иерархии и церковного народа. Издавая такое послание, митр.Сергий хорошо знал, что с мыслями его послания крайне трудно будет примириться и иерархии, и церковному народу и что с их стороны в том или другом объеме, но непременно должны обрушиться на него негодование и создаться резкая оппозиция. И как бы ему было легко отвратить от себя лично это негодование самым решительным образом — ссылкой и прямыми выдержками из «послания» патриарха, указать, что это, собственно, не его лишь мысли, а мысли самого почившего патриарха, против авторитета которого должна умолкнуть всякая оппозиция. Но митр.Сергий в своем известном послании от 29 июля 1927 г. явно и решительно уклоняется от какого-либо упоминания об этом «послании» и от ссылок на него, даже в тех случаях, в которых такие ссылки повелительно требовались существом дела. Укажу на несколько мест послания митр.Сергия.
а) Свое послание митр.Сергий начинает такими словами: «Одной из забот почившего святейшего отца нашего патр.Тихона перед его кончиной было поставить нашу Православную Церковь в правильные отношения к советскому правительству». Сделав такое заявление, митр.Сергий, естественно, чувствует безусловную необходимость подтвердить его какими-либо словами самого патриарха. И, конечно, для этого ему не было ничего проще и доказательней, как сослаться прямо на существование такого предсмертного волеизъявления почившего патриарха, как предсмертное «послание», где желание «правильных отношений к советскому правительству» в духе митр.Сергия выражено как нельзя более сильно. Но вместо того, чтобы сослаться на какие-либо слова патриарха, находящиеся в его предсмертном «послании», митр.Сергий не находит ничего лучшего, как сослаться на слышанную им когда-то из уст патриарха в частной, домашней беседе фразу: «Нужно бы пожить еще годика три». Фраза эта сама по себе, конечно, не содержит ничего другого, кроме желания патриарха «пожить еще годика три». А для чего «пожить» — она не говорит. Митр.Сергий совершенно произвольно дает этой фразе смысл надежды патриарха в эти «годика три» установить «правильные отношения к советскому правительству», и также произвольно утверждает, что эту фразу патриарх высказал, «умирая». Что эта фраза действительно принадлежит патриарху, это правда. Но все, кто близко стоял к патриарху, могут засвидетельствовать, что они эту фразу не раз слышали из уст патриарха задолго до смерти и совсем в другом, обратном, смысле: этой фразой патриарх выражал надежду, которой жили все тогда в Советской России, — надежду на скорое падение Советской власти, скорое восстановление мирной, нормальной жизни для всех и прежде всего для Русской Церкви и желание дожить именно до этого момента. Если бы митр.Сергий признавал подлинность предсмертного послания патр.Тихона, то, конечно, он воспользовался бы соответствующими сильными и вполне доказательными словами этого «послания» и не был бы вынужден ссылаться на не имеющуюся никакого отношения к делу устную фразу патриарха из области его частных домашних разговоров, выискивая в них смысл совершенно обратный тому, который они в действительности имели в устах патриарха.
б) В середине послания митр.Сергий снова ссылается на волю почившего патриарха: «Теперь, когда наша патриархия, исполняя волю почившего патриарха, решительно и безоговорочно становится на путь»... и опять явно уклоняется от ссылки на предсмертное послание, хотя так естественно и необходимо бы было ему к выражению «исполняя волю почившего патриарха» добавить «выраженную в предсмертном послании».
в) Возражая против убеждения (которое, как митр.Сергий хорошо знал, разделялось почти всем народом), что утверждение Советской власти является каким-то недоразумением случайным и потому недолговечным, митр.Сергий имел для себя в предсмертном патриаршем «послании» авторитетнейший аргумент в решительных словах этого документа: «Советская власть действительно народная, рабочая, крестьянская власть, а потому прочная и непоколебимая»; и если он не счел для себя возможным сослаться на эти как бы патриаршие слова, то, конечно, только потому, что не признавал этого «послания» подлинным.
г) К фразе послания митр.Сергия — «мы помним свой долг быть гражданами Союза не только из страха, но и по совести, как учит нас Апостол» — как бы нужно было для убедительности сделать добавление: как и почивший патриарх в своем предсмертном послании «молил нас подчиниться Советской власти не за страх, а за совесть». Если бы «предсмертное послание» было подлинным, митр.Сергий едва ли бы упустил сделать такого рода авторитетное для русских людей патриаршее подтверждение своих мыслей.
При более подробном анализе послания митр.Сергия можно бы сделать еще ряд такого рода сопоставлений с «предсмертным посланием», которые с решительной убедительностью говорят, что митр.Сергий решительно отрицал подлинность этого «послания» и явно и сознательно игнорировал его. Мог ли допустить это Тучков, если бы патриаршее «послание» было подлинным, если бы он мог предъявить митр.Сергию подлинный оригинал послания с подлинною подписью патриарха? Конечно, нет. В этом случае, конечно, и соглашение с митр.Сергием о легализации Патриаршего Управления не состоялось бы, и самое послание митр.Сергия не увидело бы света. Требовать же и настаивать, чтобы митр.Сергий оперся в своем послании на документе фальшивом, было уже не в интересах Тучкова. Если бы митр.Сергий в своем послании обосновал свой новый курс церковной, в отношении Советской власти, политики, на директивах этого «послания», то вся энергия церковной оппозиции против этого курса неминуемо сосредоточилась бы на дебатах по вопросу о подлинности этого послания, что было теперь не только не в интересах, но, наверное, и опасно для дальнейшей карьеры слишком смелого большевистского фальсификатора из ГПУ.
Возвращаясь, в заключение, к священному моменту кончины святейшего патр.Тихона, на основании всего вышеизложенного, должно с решительностью отрицать правдивость пущенного народной молвой и нашедшего веру у ряда зарубежных биографов патр.Тихона слуха, что будто бы патр.Тихон был отравлен агентами ГПУ, а не скончался естественной смертью. Как совершенно очевидно из представленной мною истории происхождения подложного «завещательного послания», ГПУ в лице Тучкова в данный момент было как нельзя более сильно заинтересовано не в смерти патриарха, а как раз в обратном, в том, чтобы патриарх был еще хотя бы несколько времени жив, чтобы его еще можно было бы так или иначе принудить подписать желанное Советской власти послание. Святейший патриарх умер естественной смертью, но в то же время и поистине мученической. В течение всего своего семилетнего управления Церковью он постепенно сгорал в огне непрерывных внутренних забот, волнений, мук и страданий за гонимую Церковь. В последний же период его жизнедеятельности, начиная с освобождения из заключения, эти внутренние муки и страдания достигли крайней степени; удар за ударом, которые наносились в этот период его сердцу бесконечными и непрерывными провокационными требованиями и угрозами Церковному Управлению со стороны ГПУ, медленно, но верно сокращали дни его жизни. Последним и окончательным ударом по его многострадальному сердцу было покушение Тучкова самыми настойчивыми угрозами взрыва всего Церковного Управления принудить его согласиться на издание послания в той редакции, которую патриарх считал для себя решительно неприемлемой. В крайне тяжелом сознании страшной опасности, непосредственно нависшей над Церковью, святейшему патриарху понадобилось крайнее напряжение всех душевных сил, чтобы решительно отклонить предъявленное ему требование. Но этого последнего напряжения уже не выдержало осложненное в своей деятельности больное грудной жабой сердце, и он скончался блаженной кончиной великого страдальца за Русскую Церковь.
Мюнхен. 1959
Использован материал с Портал-Credo.Ru
Фото из архива А.М. — г.Харьков
