Келлия о.Алексия
Жаркий майский день... Я стояла на платформе одного из Московских вокзалов, собираясь сесть в поезд, чтобы ехать по служебной командировке в одну из кустарных артелей, которыми так был богат этот край. Это был 1918 год. Несмотря на ранний час на вокзале уже кипела человеческая масса. Длинная вереница у кассы... Безконечная лента очереди у перрона. «У нас посадка трудная, — предупреждал меня один из крестьян-артельщиков, — народ прет, кости хрястят». Когда я увидела это людское море, фраза моего собеседника о «хрясте костей», живо всплыла в моем воображении и заставила содрогнуться. Это было мое первое путешествие по железной дороге при новых условиях, наступивших после 1917 года. Но отступать было некуда. Человеческая волна захватила меня с собой и вынесла на платформу. Однако поезд уже был битком набит. Я растерянно стояла около вагона. Очевидно мой безпомощный вид возбудил участие одного из крестьян, который уже удобно уселся и теперь посматривал в окошко вагона.
— Да ты чего ищешь? — спросил он.
— А, места, места нет.
— Чево нет? Найдется. Полезай скорей, а то и вовсе не влезешь, — вишь, сколько народу прет!
Крестьянин был прав. Действительно за мной народ валил валом, и нужно было торопиться как-нибудь втискаться. Я втиснулась в вагон, рассчитывая стоять до самого пункта. Но публика оказалась дружелюбно настроенною. — «Садитесь, устраивайтесь», — говорил мне мой сосед крестьянин, немолодой, с реденькой бородкой, с худым, обтянутым лицом и с каким-то страдальческим выражением глаз. Остальные соседи тоже безропотно раздвинулись, и я действительно отлично устроилась.
День был праздничный, но в вагоне не было ни одного дачника, ни одного москвича, едущего на дачу в гости. Вокруг одни крестьянские лица. Всюду мешки, узелки с печеным хлебом, корзинки, пустые бидоны из-под молока, тяжелые котомки. Бабы, ребята, мужики, не получившие места на лавочках, разместились в проходах на своих узлах. Но тем не менее было как-то необыкновенно мирно. Не слышалось ссор и брани, к которым уже так привыкли москвичи. Может быть потому, что все-таки недлинная езда по железной дороге, несколько часов, и никто особенно не безпокоился о путевых удобствах.
Но вот паровоз свистнул, дернул, и поезд тяжело и неспешно двинулся в путь.
Доброжелательство моих соседей меня ободрило, и между нами быстро завязался разговор. Начала его бойкая молочница, моя соседка. Разговор, разумеется, коснулся злободневных событий. Сначала говорили о войне и немцах.
Мои собеседники оказались людьми бывалыми. Один из них, будучи солдатом, побывал в Туркестане. Другой — хорошо знал Поволжье. Оба они вперебивку, дополняя один другого, рассказывали о вере и обычаях магометан, немцев-колонистов, евреев.
— Каждый человек своей веры крепко держится, — сказал один из них. А вот русский человек на веру слаб.
Разговор сейчас же перешел на волнующую всех тему: вскрытие мощей.
— Ну, и чего же этим доказали? — сказал вмешавшийся третий собеседник. — Говорят на месте угодников мешки с соломой нашли да набитых чучелов. Вот оно дело какое. А монахи-то похитрее наших большевиков: как прослышали, что большевики кощунствовать собираются, они накануне-то, значит, угодника-то и укрыли в потаенное место, а заместо его чучелов наделали. Я такое дело сам знаю, только где это было, объяснять не стану. — Слушатели сочувственно поддакнули.
— А вот, — сказал задумчиво один пожилой крестьянин, — большевики говорят, что все святые боярского, знатного роду были. А я думаю, что неправда это. И из простых людей тоже были. Ну, а если боярского роду — он человек образованный, он в Писании твердо знает, с толку его не собьешь, ему святым-то, праведным, значит, быть-то и легче, чем темному человеку.
К крайнему моему изумлению, все мои собеседники отнеслись с полным сочувствием к такому своеобразно-неожиданному признанию пользы образования. Я с огромным интересом прислушивалась к этим разговорам, так как ехала работать именно в эту среду, и мне важно было познакомиться с ее психикой и умственным укладом, который за последнее времени мне был неизвестен.
— Святые люди и сейчас живут, — сказал худой крестьянин с нездоровым лицом, впалыми глазами и реденькой бородкой. — Есть такие старцы-прозорливцы. Слышали может — старец отец Алексей?
Оказалось, что все мои спутники о нем хорошо знают.
— И много народу всякого к нему, прозорливцу, идет. Каждый со своим горем-бедой. А про себя скажу, что без его благословения шагу не ступлю. Все по его совету-благословению. Человек я больной: лихорадка на Кавказе меня иссушила. Приехал сюда — маненько получше. Сухо, голодно, — терпеть можно. А как пошла эта самая сырость, — нету моей силушки, руки-ноги отваливаются, а в голове шум бубнит. Крестьянской работой заниматься невмоготу, — открыл кое-какую торговлишку. Так и живем с женой поманенечку. Ребятишек у нас нету. Себя оправдываем. А тут дело такое подошло. Стали ко мне с чайной набиваться — «купи да купи»... А мне и не до чайной. Стало мне вдруг тошно. Затосковал я. Какая жисть? Дела да дела. А о душе когда подумать? Времени и нетути. От заботы да от думушки голову разломило. И решил я бросить торговлю. А люди мне и говорят: «Да ты поезжай к отцу Алексею и спроси, что он тебе посоветует». Ну и поехал. Народу у него много, все под черед стоят. Принял меня, выслушал, глянул на меня и говорит: «Разрешить тебя от торговли благословения моего нет, потому как она у тебя источник жизни. Чем жить без нее будешь? Торговать не грех, дай только мне зарок, что вином никогда торговать не будешь и покупателев не будешь обманывать, и чтобы все по честности. А касательно души, — то ходите с женой в церковь по череду, на сменках. А чайную покупай». Я так и сделал. Другие с этой чайной босиком пошли, а у меня все слава Богу. Себя оправдывает. И теперь как за какое дело браться, — так к о.Алексею. Благословит или нет. Потому — прозорливец.
В этом безхитростном рассказе я в первый раз услыхала имя отца Алексея. Его образ ярко вырисовывался перед моим умственным взором. И я глубоко задумалась и в мыслях ушла в глубь времен. Задумалась, как историк, о «благодатных воспитателях» и руководителях русского народного духа, и четко представила себе, как в те далекие времена через лесные дебри и топи прокладывалась тропинка к отшельникам, как протаптывал эти дорожки «мір», за чем он шел туда и каким уходил оттуда. Он шел «за совестью», он искал, как «жить по совести». Совесть так быстро терялась в обыденной жизни, а душа человека томилась, искала ее и человек шел сотни верст, чтобы получить руководство, как жить «по правде» в своей маленькой, обыденной, повседневной жизни. Века прошли, моральные потребности остались те же и, может быть, именно из глубины веков тянется из пустынь преемственная цепь учителей жизни.
И здесь в Москве, где-то на бойкой, шумной улице, вот сейчас есть такой наставник духа, о котором знают все мои собеседники, простые люди, к которому ходят, чтобы он «обдумал» их жизнь, который их знает, любит, понимает и наставляет, а мы — «учители народные» — ничего об этом не знаем и никогда не задумывались, исключая тех случаев, когда заглядывали «в глубь веков».
Это было первый раз, когда я услышала имя отца Алексея. Затем, так как у меня появился к этому имени интерес, я уже слышала о нем много раз, но, повторяю, интерес носил больше историко-психологический характер, и так продолжалось до тех пор, пока предо мной предстало живое лицо.
Живое лицо предстало предо мною тогда, когда в моей жизни появилось страдание, когда нежданно-негаданно для меня, интеллигента-скептика, оказался необходимым «учитель жизни», когда в сложной обстановке последних годов затемнилось сознание и затерялись пути у меня и у окружающих меня лиц. Дом мой, казалось мне прежде, был выстроен на гранитном основании. Прошел не один десяток лет, а он не давал трещины. Отсюда явилось твердое убеждение, что пути жизни найдены и что на склоне лет не потребуется перестроек. Но... была успешна работа подземных ключей. Когда-то, незаметно для обитателя дома сего, они разрыхлили почву, образовали пустоты и нежданно-негаданно дом дал трещины, завалился и едва не погреб под своими развалинами и своего строителя. Постройка рухнула тогда, когда у строителя прошла молодая пора жизни и унесла с собой не только размах и смелость построения, но и «вкус» к постройкам; казалось, уже поздно и не стоит наново устраиваться; «строитель» оказался подстреленной птицей, которая хочет подняться и не может, ибо «висят поломанные крылья... а «жизнь, — по словам Тютчева, — прижавшись к праху, дрожит от боли и безсилья». «Безсилье»... пустота впереди,.. безграничная давящая тоска в настоящем и единственный маяк — покой в самоуничтожении. Маяк, настойчиво к себе влекущий.
И вот какими-то путями начинает ко мне приближаться о.Алексей. Никогда мне и в голову не приходило, что я могу обратиться к нему за советом и помощью или, лучше сказать, что когда-нибудь у меня с моим рационалистическим строем мыслей и позитивистским укладом когда-нибудь явится такая потребность.
Но в нужный момент оказались связи. Я долго упорствовала. Мне было стыдно. Трудно было переломить гордость мысли. С невероятным трудом внутреннего преодоления я пришла к нему. Ведь, казалось, — мне никто и ничем не может помочь.
|
Келлия о.Алексия |
Скромная крошечная комнатка. Кровать с откинутым одеялом. На кровати о.Алексей, ласковый, улыбающийся. Маленький, седенький, но впечатления старика не производит. Лицо простое, безпокойное, глаза голубые, острые. Лицо ничем не примечательное, совсем простое, а к себе притягивает. Хочется смотреть на него, хочется заглянуть через его глаза в его душу. Где она, эта сила, которая влечет к нему стольких людей? На вид старичок немудрящий, говорит просто и простые вещи, а вот что-то к нему и тянет, хочется сидеть около него, его слушать и слушаться, хотя слова его и речи совсем простые. Что это? Или дорога его ласка, желание ободрить, обдать теплом? Он смотрит внимательно в глаза, все посмеивается, все старается отвлечь и развлечь, рассказать миллион случаев из жизни страждущих людей, которые приходили к нему за облегчением и помощью. И все хочется ему внушить собеседнику бодрость, достать через глаза его душу и заставить его почувствовать, что миллионы людей страдают теми же несчастиями, и в конце концов все у них приходит так или иначе к благополучному исходу.
Рассказ несвязный, перескакивающий, своеобразный, но проникнутый уважением к страданию. Смысл таков — кто больше страдает, должен больше получить, здесь, в этом мире, в близком, а не далеком будущем.
Я не могу говорить. Лицо о.Алексея становится сразу серьезным, глаза безпокойно всматриваются в мое лицо. Где мое уменье владеть собой? Куда пропала сила воли? Все дрожит. Все волнуется. Дергается лицо, губы, не повинуется голос.
— Какая вы нервная. Ах, какая вы нервная, у вас все перегорело... Ах, как все у вас перегорело...
Кое-как, неровно и непоследовательно я излагаю суть дела. Отцу Алексею не надо много говорить. Он уже кое-что раньше слышал от других.
— Все делают ошибки. Бросьте об этом думать. Я хочу снять с вас эту вину, — заторопился он, а голубые глаза его заглядывают в душу и сам он смеется добрым смехом, видимо желая хоть чем-нибудь подбодрить, приподнять упавший дух страждущего. — Не берите на себя той ноши, которую вы на себя хотите наложить. Я говорю вам: не вынесете вы этой ноши, она для вас непосильна, я уже понял это давеча, когда вы в комнату вошли. Не вынесете вы ее. Я вам запрещаю это. Слышите ли?
— Отец Алексей. Я уже сама знаю, что я ее не вынесу, но нет выхода. Я не обещаю жить, в душе нет устойчивости, нет равновесия, не за что зацепиться. Нет веры. Нет и безверия. Признаю, что в мире есть высшая сила, но не чувствую Бога-Промыслителя. Не допускаю, что человеческая жизнь кончается здесь на земле, но не знаю, что такое будущая жизнь. Люблю Евангелие, высоко, безконечно высоко ставлю эту этику, но не верю, что Иисус Христос Бог, хотя и преклоняюсь перед Ним.
Лицо о.Алексея становится печальным, серьезным и еще более безпокойным. Он заглядывает мне глубоко в глаза и торопливо осеняет крестом. Он не развивает мыслей о религии, вере, Боге. Он на них не останавливается, точно в данный момент считает это неважным. Факт поразительный при моем умонастроении. Нет насилия, нет торопливости «в обращении».
— Еще придешь. Придешь сама.
Приходите ко Христу свободно, без насилия, — так я поняла отца Алексея. Торопливый крест. Внимательный острый взгляд...
— Вы должны жить. Зачем не пришли ко мне раньше. Я вас ждал. Я хотел вас звать, но стеснялся.
Уста мои, наконец, разверзлись, и я снова обрела способность речи. Долгая внимательная беседа, после которой отец Алексей встал и начал крестить меня частным крестом.
— Живите. Начали жизнь серьезно и кончайте серьезно, а не пустяками. Вот вы, хоть и не верите, а я вас благословлю, все-таки благословлю. Живите. Ко мне чаще приходите. Нужно было давно прийти. А я за вас молиться буду, чтобы все устроилось.
— Да что вы на меня так смотрите?
А я смотрела в глубину его глаз и думала: «Что это? Обычные священнические слова... или это мое, индивидуальное, ко мне лично относящиеся слова старца, прозорливца, который в данный момент думает обо мне, о моей жизни, жалеет меня, жалкого маленького индивида, у кого гаснет неизвестно кем зажженный слабый огонек лампадки?» Сердце говорило за последнее.
— Нет, что же это вы на меня так смотрите? — настойчиво повторял о.Алексей.
Я сказала правду.
Мы стали прощаться.
— А вы приходите ко мне. Чаще приходите, непременно приходите, так не оставайтесь.
Я поцеловала у него руку. Он меня перекрестил. Я ушла. Со двора хода не было, так как калитку уже заперли. Я прошла через храм, остановилась там в темном углу и простояла всенощную, всю до конца, чего со мной никогда не случалось раньше.
Когда я ушла, камня, давящего камня, который меня совсем раздавил своей тяжестью, не было. Я вдохнула полной грудью, почувствовала свежий воздух, залюбовалась, как веселые золотые маковки Николы Большой Крест простодушно и наивно вырисовывались на фоне нависших, наполненных дождевой влагой облаков. А последнее время я ничего не видала. Душа была замкнута заржавленным ключом, была глуха и ничего не пропускала к себе извне. А внутри шла мрачная разрушительная работа. Подземные воды подтачивали и подмывали самую жизнь. Вот... вот... и близко крушение.
Мысль о покое вечности потеряла свою остроту, отодвинулась, перекрылась, затаилась в каком-то уголке подсознательной области. Она укрылась там, озлобленная, властная, укрощенная какой-то силой. Но о.Алексей, очевидно, «закрестил диавола».
Навсегда ли? Может быть и нет. Не знаю. Хотя бы на горошинку. Но душа за эти моменты вздохнет и окрепнет, вберет в себя что-нибудь здоровое. А это — огромное счастье. Благо тем людям, которые могут, хотят и умеют дать это счастье. Если есть Царствие Божие, то место их там, на том свете.
Елена ЕФИМОВА
