Келлия о.Алексия Мечева
Горя, много горя и грехов много; все свернулось в клубок один, рос он с возрастом, твердел и наконец залег плотно там в глубине моей... Тяжело было мне, так было тяжело, что бывало не вздохну, словно что придавило, но самого чувства этого припомнить уж не могу; ушло оно, только помню как тяжко было дышать — бывало вздохну и нет больше дыхания... И слышала я, что есть в Москве один батюшка: отец Алексей Мечев, что ходят к нему всякие и такие как я, и что всем бывает облегчение великое. И пошла я к нему словно нехотя, через силу... Иду тихо, тихо, а когда подняла голову, — увидела церковь, узнала ее, не зная, — старенькая, облупившаяся, грязно-розового цвета, ютилась она близ большого невзрачного здания, и было тихо за углом этой церкви близ большой и людной Лубянки. И вспомнила я свое детство и розовые маленькие домики и старенькие церкви, куда водила нас мама... и... вошла в церковь.
В церкви я стояла как истукан, креститься я давно разучилась, не умела и боязливо озиралась по сторонам, чтобы люди не заметили, что я вошла сюда обманом, что я чужая здесь. Мне казалось, что здесь в церкви все читают на лице моем следы грехов моих, чуждаются меня. Я чувствовала себя одинокой и пристыженной, но я не выучилась еще тогда стыдиться грехов своих, а только стыдилась того, что люди, как мне казалось, знают все обо мне, что я стою в церкви как бы обнаженная, и я поспешно неуверенно крестилась и прятала лицо свое темное в толпе людей, и все тяжелей делалось мне, и каменело сердце мое. Но люди не смотрели на меня, всякому было до себя...
В церкви шла исповедь, и меня поражало то, что это были самые обыкновенные люди; простенькие, даже не выразительные, удивительно некрасивые лица, какие-то невзрачные, природой обиженные; одеты были все чисто, но очень бедно, а на лицах были следы трудов, забот и горя — самого обыкновенного житейского горя; не было восторженной экзальтированности, все было чрезвычайно просто и искренно — и это смягчило мое сердце. Я уже любила эту толпу и присоединилась к ней. Мне стало легче. Вот вышел и Батюшка с крестом; читая молитву, он запнулся, но сейчас же твердо и неторопливо поправился и осенил всех широким большим крестом. Он казался очень утомленным, исповедников было очень много, но движения его были все такие же твердые и уверенные, а лицо простое, открытое — все так же ясно... Почти всякому подходящему к кресту он успевал прошептать слово утешения и приласкать; некоторых он поздравил с днем Ангела и давал кусочек просфоры.
Я видела как люди отходили от него утешенные и ободренные, и за много лет я впервые заплакала и подошла к кресту. Но Батюшка мне ничего не сказал. Обедня кончилась. Все ушли из церкви и я вновь подошла к Батюшке, прося его сказать мне, когда он будет вновь исповедовать и когда он сможет со мной поговорить. Батюшка зорко взглянул на меня и спросил мою фамилию. Я сказала. «А, дочка С.С. ...» И, Батюшка, широко улыбаясь, взял меня за плечо... — «Приходите ко мне в пять часов»... Я отошла, но потом опять решила подойти и спросить его, куда мне придти — в церковь, или на дом, и где его дом. — «На дом, а где мой дом, вам всякий укажет», — и Батюшка весело рассмеялся моей наивности. Действительно его знали пол-Москвы и найти его было не трудно, но я так боялась не увидать Батюшки, как-то потерять его... В том, как Батюшка назвал по имени моего отца — было столько сострадания и к отцу и ко мне, что я твердо знала, что Батюшка не оставит меня.
Дорогой я улыбалась и очень боялась опоздать к пяти часам и не увидать Батюшку. На улице падали хлопья мокрого снега, когда я взбиралась по узкой темной лестнице. Постучалась; дверь чуть приоткрыли, и женский голос сказал мне, что Батюшка болен и уже давно никого не принимает. — «Да как же, — удивилась я, — Батюшка в церкви сегодня назначил мне придти в пять». — «Ничего не знаю, Батюшка велел никого не принимать», — и дверь захлопнулась. Я долго стояла у двери в раздумье и вдруг вспомнила, что человек, который послал меня к Батюшке, дал мне записку. Я вновь постучалась и, просунув в дверь записку, осталась ждать у дверей. Меня впустили и просили обождать в кухне. В кухне я сидела долго. Приходили и уходили какие-то женщины — одни, и с детьми на руках. На плите жарилось мясо, на столе стоял вкусный пирог с рисом, и мне вдруг безумно захотелось есть... И мне было неловко — и от того, что я голодна, и оттого, что я тут чужой человек — влезла в самую гущу семейной жизни и являюсь невольным наблюдателем. О, мне было безконечно жаль эту семью, я понимала каким тяжелым крестом для семьи были мы — посетители, вечно стучащиеся к нему и почти требующие помощи...
|
Келлия о.Алексия Мечева |
Я глубоко задумалась. Меня позвали. Когда я вошла в комнату, Батюшка лежал на кровати и внимательно всматривался в меня. Я остановилась, как вкопанная. Я не хотела лгать, я ни во что не верила, я не могла подойти под благословение к Батюшке. Я пришла к нему как к человеку, а не как к священнику и я стояла растерянная посреди комнаты. Батюшка подозвал меня, и вдруг слова сбивчивые и несвязные вырвались у меня: «Батюшка, я ни во что не верю, но тяжко мне, помогите мне». И слезы полились градом. Батюшка посадил меня около себя и стал говорить о том, что люди озверели, что стало страшно жить, о том как растет богатство и нищета и как к нему недавно пришли в церковь четверо маленьких детей и, прижимаясь к его коленам, просили защиты у него: родителей их посадили в тюрьму... Батюшка провел широко рукой, — казалось людское горе обступило его: «Ведь и коммунистам тяжко, сколько их приходит ко мне, вот недавно приходил один — страшный, голос охрипший, говорит, что скоро должен умереть, что у него горловая чахотка, что страшно ему умирать, хочет верить он и не может»...
«А ты почему не веришь? — обращается вдруг Батюшка ко мне, — думаешь много знаешь, а ведь вот такие образованные священники, как о.Павел Флоренский, и те верят». И говорю я, что не оттого потеряла веру свою, что я и сама необразованная, и что ум не прельщает меня, что исстрадалась я душой... — «Да, правда твоя, — говорит Батюшка, — образованные иногда хуже простого человека не могут помочь горю». И рассказывает он как на одном собрании попечитель округа спорил с ним о воспитании детей, высокомерно приглашал посмотреть, как воспитывается его единственный сын, а когда сын покончил с собой, то безпомощно звал его к себе... «И вошел я в палаты, — говорит Батюшка, — палаты нарядные, кругом роскошь, а сыну видно было тяжко жить... ушел от палат нарядных — от родителей любящих, да не ласковых... Да что нам до общих теорий, — говорит Батюшка, — вот собирается сейчас духовенство читать доклады о сущности догматов Церкви, раскрывать Православие во всей его полноте, а мимо людей гибнущих проходит... — И Батюшка махнул рукой. — Был у меня, — говорит, — случай: в приходе у меня была женщина, невенчанная жила она с мужем, был он коммунист, а сама она была глубоко верующая. Мужа она очень любила, а муж все бывало спит; учился он в университете плохо, и жили они тем, что проживали вещи; она бывало и не поест и не попьет, и бежит в церковь, а мужа непременно и напоит и накормит. И не дал ей один священник причастия — как невенчанной — и в отчаянии побежала она топиться, но повстречалась толпа и унесла ее с собой и как-то попала она ко мне. Когда узнал я ее историю, созвал я всех священников и допытывался, какой же священник это сделал, и настаивал я, чтобы отстранить этого священника от служения в Церкви, — слабых, заблудших надо привлекать к Церкви, а не отталкивать; времена тяжкие, смутные, и требовать от людей того, что раньше можно было требовать, — нельзя. А был и еще один случай в моем приходе, — рассказывает Батюшка. — Была у меня девушка прекрасная, верующая, в церковь часто ходила, и вдруг пишет она мне письмо отчаянное: «Погибла я, погибла я. совершила грех хоть и не фактически, но все равно что фактически». Дело было так: умерли у нее все семейные, жила она одна в комнате, а напротив жил какой-то студент и полюбила она этого студента, а когда он уехал все не могла его забыть. На дворе была весна, отворила она раз окно; на дворе было чудно, солнце светило ярко, грело, а на душе у нее было холодно... Вдруг слышит — кричит татарин, продает что-то... Ее будто что толкнуло... позвала его... закрыла дверь... но рука Божия остановила ее...»
Рассказывал все это мне Батюшка прямо и просто по житейски, а глаза ясные и зоркие смотрели мне прямо в душу, и тут... рассказала я ему всю мою жизнь с самого раннего детства и до последнего дня, ничего не утаив, рассказала кратко, боялась только оскорбить Батюшку грубыми подробностями... А Батюшка все смотрел мне в глаза и растоплялось постепенно сердце мое и заплакала я слезами облегчения. И сказала я Батюшке, что с грустью родилась я на землю, и грусть не отходит от меня, что слышала я от людей, что уйдет грусть моя, когда буду любить я земною любовью человека... Искала я долго, с упорством искала любви, но всякий раз таяла любовь в руках моих, а боль и тоска все росла... Спросила я Батюшку, когда кончила, — что же мне делать и чего искать в жизни. «За этим я пришла к вам», — закончила я свой рассказ.
И ласково погладил меня Батюшка по волосам и сказал: «Зачем ты все задумываешься; судьба человека в руках Божиих, и загадывать не нужно, живи помаленьку день ото дня, и Бог устроит жизнь твою так, как ты сама и не ожидаешь. Что жизнь твоя устроится, я вижу ясно, только не предупреждай событий, и все будет дано тебе. А что ты меня спрашиваешь, какая у тебя природа, то... — и Батюшка посмотрел на меня — ...организация у тебя более духовная и физическая сторона брака будет для тебя тяжела, ты себя сама не понимаешь, но только я отнюдь не говорю тебе, чтобы ты не выходила замуж, — это в руках Божиих». И Батюшка опять повторил, чтобы я не предупреждала событий, не опережала их.
Слова Батюшки смутили меня. Мне казалось, что я скрыла что-то; не вязался мой рассказ с тем, что Батюшка сказал о духовной стороне моего существа. Мне было очень больно, что Батюшка ошибся во мне и думает обо мне лучше, чем я есть на самом деле. Слова Батюшки поразили меня. Неужели Батюшка не понял моего рассказа, — думала я в смущении, и может после того, что было со мной, считать меня духовной; и я винила себя, что может рассказала не точно и ввела Батюшку в заблуждение, казалось, что я обманула его и мне было стыдно. Я тогда не поняла, что Батюшка не мог не понять моего рассказа, но хотел поднять меня в моих собственных глазах, утешить, подбодрить. И о том, что было в меня заложено, как возможное, он говорил, как о настоящем; он давал мне вперед; поднимая меня, падающую и убитую.
Я тогда подумала, помню, что Батюшка все же недостаточно зорок и усомнилась в нем. Но в глазах его была какая-то сила, и я все больше и больше припоминала свое прошлое, ища в Батюшке защиту от самой себя. Я рассказала, что холодна с мамой, а что она очень любит меня. И рассказал мне Батюшка, как одна девушка уехала от больной матери в гости и как мать умерла в тот же день, и как дочь сходила с ума и два года ходила к Батюшке, не находя себе места. — И плакала я горько, и просила Батюшку не отпускать меня от себя, так легко мне было с ним, и так страшно в рассказе передо мной прошла моя темная жизнь. И говорила я Батюшке о тоске моей и о страхе того, что покончу я с собой, как сестра моя бедная — та, что была в монастыре, и что нет мне прощения и нет спасения. И взял тут Батюшка мою голову в руки свои и взъерошил волосы и, улыбаясь, говорил: «Ну и глупая же голова у этой Татьяны — что выдумала». И казалось мне, что солнце вошло в мою голову, что спала тяжесть с нее и, всхлипывая еще, я понемногу затихла, все тише и тише плакала я... А когда Батюшка отнял свои руки, я уже совсем не плакала, и казалось мне, что это был сон тяжелый, о чем я рассказывала ему сейчас, а на самом деле ничего не было. И, благословив, отпустил меня Батюшка, обещая молиться за меня. И когда я ехала в поезде домой, казалось мне, что птички поют в сердце моем, и улыбалась я радостно жизни, а в руке крепко зажала две просфоры, одну маме, а другую тому человеку, который привел меня к Батюшке.
Но не выдержала я Батюшкиного подарка и не послушалась слов его, — все, легковерная, искала я счастья и запутывалась все больше и больше. Когда поехала второй раз к Батюшке и не удалось его повидать — не жалела я, боялась суда его; тогда уже понимала я, что дал он мне в долг, и обязана я вернуть этот долг сторицей.
А когда я узнала, что Батюшка умер, потянуло меня поехать на похороны. Я приехала поздно вечером; перед церковью во дворе шла служба так же как и в храме; народу было много, но не было ни драки, ни суеты. Окна церкви были ярко освещены и, казалось, что это пасхальная ночь. Когда кончился парастас и народ хлынул из церкви, я с немногими вошла в храм. Я не смела подойти к гробу и встала в стороне; народу в церкви было мало, около гроба священник читал Евангелие; духовные дочери Батюшки пели, кто из молящихся устал и сидел, а кто упорно еще молился. В церкви было тихо, не было душно; в открытые окна врывался свежий воздух и мешался с увядающей листвой гирлянд; вдоль каменных плит никли полевые цветы, плетенные в гирлянды, и было что-то от Пасхи и что-то от Троицы в эту торжественную ночь. Я не могла уйти из церкви — покойно было здесь; то молясь, то вспоминая Батюшку, то засыпая на ступеньках храма, провела я ночь. Утром нас попросили уйти из храма, чтобы убрать его, а когда я вторично вошла в церковь, там уже было много народу; я побоялась задохнуться и невольно стала пробираться к дверям, но мне не позволили стоять в дверях и уже я стала выходить, думая, что верно недостойна присутствовать при отпевании; вдруг кто-то окликнул меня и какой-то незнакомый мне человек провел меня сквозь густую толпу и поставил у самого гроба. Мне хотелось провалиться сквозь землю — такой униженной чувствовала я себя среди монахинь близ Батюшки. Я ясно чувствовала, что Батюшка вновь дарит мне вперед и густая краска стыда залила мне щеки; все, все вспомнила я с безумной подробностью и знала твердо, что Батюшка сам поставил меня около себя, и связал меня насильно, вопреки моей слабой воле, с собой уже навсегда.
Прощальное слово Батюшки было обращено к каждому из нас, оно говорило о том, что каждому из нас он дал, и связало навеки нас всех молящихся воедино. Тихо прощались мы с Батюшкой, выходя стройными рядами из церкви, а толпа плотной стеной стояла у входа в церковь, ожидая выноса тела.
Такая же толпа, не редея, провожала гроб до самого Лазаревского кладбища. Патриарх вышел встречать Батюшку о.Алексея, и гроб спустили в землю. Отец Сергий хотел сказать последнее слово над могилой, но власть заволновалась, видя такое сильное стечение народа на кладбище, и просила расходиться. Толпа в глубоком молчании стала медленно расходиться.
ТАТЬЯНА
Воспоминания Татьяны С. (отчество; фамилия неизвестна)
Публикуются впервые по машинописной копии без названия из архива Е.В.Апушкиной
