«Бог дал мне твердую, детскую веру».
Отец Алексий Мечев
Он
был старец и подвижник, — и многие не видели ни его старчества, ни его подвижничества,
многие даже из числа истинно взыскующих того и другого и любящих то и другое.
Многие соблазнялись о нем: какой подвижник в вечной молве, суете, шуме. Какое
старчество — в самом центре городской суеты, под визг автомобилей, в обстановке
обычной семейной жизни московского среднего круга.
Подвижничество — удаление от мира. Таково многовековое православное чувство, ощущение, требование; и в этом удалении, в нем одном уже, в самом себе, столько красоты, силы, власти, правды для нас не удалившихся. Мы «миряне» в суете и молве; они, «подвижники», в уединении и тишине; мы с семьями, делами, трамваем, гудками автомобилей, с утренним непременным кофеем, завтраком (из кухни пахнет пригорелым скоромным маслом), с телефоном, электричеством, паровым отоплением, с вихрем вседневных политических известий, с неврастенией и настроением. Они — с Богом, с нерушимой тишиной, с древним несокрушимым чином внутреннего и внешнего жития, с долгими службами, в тихих келлиях (а мы в комнатах), за чинными «трапезами», оглашаемыми мирным чтением жития святых (а у нас спешные завтраки и пригорелое масло в воздухе), без всяких политических известий, без всяких настроений и неврастений, но с непрерывною молитвою, с тихими радостями безмолвия и послушания, окруженные полями, лесами, лугами, и не только нет трамвая и электрического звонка, но даже не мост к ним, а медленный монастырский паром через реку (Оптина пустынь). Это-то, что «они» не «мы», и у них все не так как у нас, это-то и влечет к ним. Душа их и тайна их великая, отличающаяся от нашей души, узнается потом: сперва узнается и полюбляется вот этот медленно скользящий по воде паром (надоел лифт и опостылел трамвай), вот эти весело горящие дрова в изразцовых старых лежанках при маленьких келлиях (а мы зябнем без огонька при паровом отоплении), вот это самое, что здесь келлии, а у нас комнаты, — вот это, что никакого кофе и завтрака нет, а после обедни трапеза не с нашим, из булочной, а с особенно вкусным черным хлебом, с квасом, с точным чередованием дней, с маслом или без масла, — вот то еще, что все осталось позади: «семейный вопрос», отцы и дети, политические известия, настроения и неврастения, весь шум и вопль города, а тут только тишина, только березы и кресты, только молитва — вот это все и ошеломляет неожиданным при первом появлении нашем, «мирян», у них, у ушедших в монастыри и пустыни, вот это все и привязывает к ним, за это все их любим, что они не мы, и что все, решительно все у них не так и не такое, как у всех нас.
И ничего этого, решительно ничего у о.Алексея не было. Все, опять-таки решительно, все внешнее у него было точно такое же как у всех нас. Ни ограды, ни святых ворот, ни братского корпуса, ни скитского домика; обыкновенный интеллигентный буржуазный дом в центральной части Москвы, с парадной лестницей, электрическим звонком (который, правда, не звонил), с паровым отоплением. Ни тихого проселка, ни реки с паромом, ходящим по канату, а трамвай перед самым домом и визг автомобилей день и ночь. Никакой келлии в помине не было: даже комнатка самого батюшки была типичная маленькая комната современной московской интеллигентской квартиры не слишком дорогой, но и не дешевой: не лежанка с изразцами, а металлическая скучная гармоника парового отопления, не восковая свеча и не керосиновая лампа, а электрический рожок с бисерными бахромами, не старинное уютное креслице и прочные столы особого монастырского помещичьего стиля 1830-1840-х годов, а выгнутые неудобные стульчики и письменный столик до жуткости ординарно-ремесленного модерна из второстепенного московского мебельного магазина; до того не келлия была его комната, что даже постоянно горящей, неугасимой лампады, какие не только в келлиях, но и в простых русских семьях всегда горят, — не было у него; иногда горит, а почти всегда не горит. Трапезы тоже не было никакой. Спешный, случайный в разное время, когда доведется, завтрак, обед и ужин, а в сущности просто еда, наспех, наскоро; телефонные звонки с долгими отрывами, благодаря множеству посетителей. «Тишина и безмолвие». Где уж их искать, когда с утра до ночи, до часу ночи звонки телефона, стуки в дверь, поездки по городу, домовой комитет, настроения, неврастения, житейские будни, безконечные изо дня в день тянущиеся со слезами, болезненным смехом, детскими криками, всяческими мирскими нуждами своей семьи, причта и прихода и сотен человек приходящих. Не скит, а семья, и кофе по утрам, и нужно всем платье, и платить за ученье, и водопровод испортился, и дрова вышли, и сегодня именины, и гости, и ребенок грудной заболел. Стен не было никаких, ничто не огорожено: ни молитва, ни безмолвие, ни уединение, ни внимание к себе. Во все вторгались шум и молва. Сам богослужебный чин — уже казалось бы непререкаемый, отдельный и непоколебимый — и тот нарушался постоянно: надо идти служить всенощную, уже звонят, но дома люди, не уходят, плачут, просят молебен, панихиду, — и батюшка служит дома; начало всенощной в церкви отлагается на полчаса; исповедь идет во время обедни, и не отдельный духовник ведет ее, а он сам же, служащий, о.Алексей. Надо выносить святые Дары, но какая-то женщина, пришедшая из-за заставы, плачет и умоляет исповедовать ее. Всех приобщили и унесли св.Дары, но одна не приобщилась, и батюшка приобщает ее из северных дверей, и так далее. Во всем, во всем, от еды и телефона до чина богослужения — не монастырь и не скит, не безмолвие, не чин, не тишина. Но значит ли это, что — не подвиг и не подвижник? Нет, подвиг, — и непостижимо великий. Нет, подвижник, — и непостижимо светлый. Разве же не ясно? То все — тишина, стены, чин, трапеза, березы, безмолвие, келлия — то все способствует и помогает подвижнику, облегчает подвиг, а это все — телефон и кофе для семьи по утрам, и холодная ненужная картина Леонардо-да-Винчи в столовой (а там трапезная со святыми угодниками по стенам), и электрический рожок с бисером вместо неугасимой лампады, и домовой комитет, и неурочный молебен, потому что Анна Ивановна очень плачет, и ни минуты уединения и тишины, это все — препятствует, и мешает и затрудняет — и внимание к себе, и молитву, и внутреннее безмолвие. Разве же не ясно, что легче молиться и внимать себе, умственно делая, когда кругом тихо и березы шумят за окном, и в трапезной читается житие безмолвника и никто не отвлекает от молитвы несуществующим телефонным аппаратом и никто не ждет в столовой. И разве же не удивительно в высочайшей степени, разве не радостно за силу безсмертного духа человеческого, всецело вверившегося Богу, что и скоромным маслом несло из кухни, и телефон звонил без умолку, и газетные известия мешали молиться, и уединенное внимание себе прерывалось стуками в дверь безтолковой Анны Ивановны, требовавшей немедленного молебна за «заблудшего раба Ивана», и на пианино разучивали вальс за стеной, и лампада не теплилась, и автомобили выли и орали перед домом, и все-таки, несмотря на все, незримый подвиг совершался непрерывно и молитва возносилась к Богу, и любовь одухотворяла каждое движение руки и слово языка, и радость сияла на лице, и любовь, и мир, и радость о Дусе Святе. Любовь текла в души скорбных и падших, обновляя и воскрешая их, из этой безмолвной комнатки с мебелью модерн, электрическим рожком и без неугасимой лампады, так же совершенно, как из тишайшей келлии пустыннолюбивого безмолвника, молитвенника. Подвиг при телефоне, домовом комитете, при вальсе на пианино, под тяжким и незримым крестом суровых будней и вседневной молвы и суеты — сиял таким же нетленным и животворным светом, как в пустыне безмолвия и без людей, и Бог дал Своему смиренному и покорному рабу то самое, за что ублажается Святою Церковью блаженный Василий, Христа ради юродивый, Московский чудотворец.
«Во граде, яко в пустыни живый, преблаженне Василие, и ни от чегоже смущаяся, но венчался еси ради трудов твоих»[1]. А град этот был не тихий, малый — Православная Москва XVI века, а огромный, многолюдный, поистине страшный своим многомятежным шумом и злобною молвой, современный город XX века, город с каиновой печатью отвержения Бога[2]. И недаром этому подвигу пребывания во граде, яко в пустыни, изумлялись истинные жители иноческой пустыни, духовные други покойного, приснопамятные Оптинские старцы Феодосий[3] и Анатолий[4], почитавшие смиренного батюшку о.Алексея с Маросейки истинным самоподвижником и благодатным старцем, а ныне здравствующий старец о.Нектарий[5] как бы с упреком выговаривал приехавшим к нему из Москвы: «Зачем вы ездите к нам, когда у вас есть отец Алексей».
Отец Алексей пустыню перенес в Москву, заключил ее в своей многолюбивой душе и многострадальном сердце и щедро раздавал приходящим к нему неоскудевающие благоуханные дары пустыни: смирение, радость, утешение, милость и дар даров — ЛЮБОВЬ.
Сергей ДУРЫЛИН
Публикуется впервые по машинописи из архива Е.В.Апушкиной (Москва) «Из воспоминаний С.Н.Дурылина».
Автор воспоминаний — Сергей Николаевич Дурылин (14/27.9.1886 — 1/14.12.1954) — известный искусствовед и писатель. Окончил IV Московскую мужскую гимназию и Московский археологический институт (1914). Литературную деятельность начал в 1902 г. Сотрудничал в издательствах «Посредник» (1905-1913) и «Мусагет» (1910-1916). Секретарь Московского религиозно-философского общества памяти В.С.Соловьева (1912-1918). В 1918 г. публиковался в журнале «Возрождение». Член Московского епархиального училищного совета. В 1918-1920 гг. член Комиссии по охране памятников искусства и старины при Троице-Сергиевой Лавре. Еще во время первой мировой войны С.Н.Дурылин, решив уйти в монастырь, беседовал в Оптиной пустыни со старцем иеросхимонахом Анатолием (Потаповым) (см. прим.4), но старец, побеседовав, не благословил его на этот шаг, сказав, что пока он не готов к этому. По свидетельству прот.Сергия Сидорова (†l937), духовного сына старца Анатолия, Дурылин, «кроме старцев иеросхимонахов Анатолия и Нектария, пользовался глубоким уважением у монашествующего старца отца архимандрита Ф.» (Записки протоиерея Сергия Сидорова // Оптина пустынь. Православный альманах. Вып.1. СПб. 1996. С.122). В 1919 г. Дурылин переселился в Сергиев Посад.
Рукоположен во священника (2.3.1920; целибат), служил в храме Свт.Николая в Кленниках на Маросейке, где вел внебогослужебные беседы. Здесь он познакомился со своей будущей супругой — Ириной Алексеевной Комиссаровой (1900-l978), работавшей тогда в Москвотопе. «1920 год — первый год священства Сергея Николаевича, — вспоминала она позднее. — Это был самый разгар в народе бедствий, болезней и голода [...] Отец Алексей Мечев, очень хороший, — подобрал себе штат священнослужителей, хороших проповедников с высшим образованием, и руководил ими. Совершались службы, особые, по древнему уставу, ночные богослужения для подкрепления и ободрения народа».
Отец Сергий также читал лекции по церковному искусству на Богословских курсах, открытых весной 1918 г. по благословению Патриарха Тихона в Москве; участвовал в составлении службы Всем святым, в земле Русской просиявшим. Им составлены тропари канона святым Калужским (песнь 4, тропарь 7-й) и Тамбовским (песнь 9-я, тропарь 1-й) и второй светилен, обращенный к Софии Премудрости Божией.
Без благословения о.Алексия Мечева перешел служить в Боголюбскую часовню у Варварских ворот, став там настоятелем (весна 1921 г.). Поселился там в одном из внутренних помещений со своим другом и сослужителем о.Петром. Вскоре был арестован (20.6.1922) и помещен в Бутырскую тюрьму, а затем полгода отсидел во Владимирской тюрьме. Знакомые о.Сергия (А.В.Щусев и др.) хлопотали перед Луначарским. Тот согласился помочь лишь в том случае, если о.Сергий заявит о снятии с себя сана, что и было сделано (некоторые отрицают это). Во всяком случае, произошло ли это, неизвестно. Б.Селиверстов, например, пишет: «Сана с себя не снимал, но причиной прекращения его дальнейшего служения была женитьба на приезжавшей к нему в ссылку Ирине Дмитриевне (из мечевской общины)» (Надежда. Вып.6. Франкфурт-на-Майне. 1981. С.353). Некоторые, однако, даже называют дату снятия сана: 1927 год (Христианское чтение. Журнал Православной духовной академии. СПб. 1992. № 7. С.45). О причинах случившегося писал неплохо знавший о.Сергия С.И.Фудель (1900-1977): «Для целиком живущего в вере, наверное, нет разрыва между Церковью и светом мира: и Шопен, и Пушкин для него только «отзвук искаженный торжествующих созвучий». Тем, что он целиком отказывается от зла мира, от всего греха мира, отказывается не от «отзвуков», хотя бы искаженных, а от всего того, что обычно, сопутствуя отзвукам, мешает ему слушать всю полноту торжествующих созвучий. Ни истина, ни красота не разрываются в вере, но всякая искра света на темных тропинках мира воспринимается ею как отсвет всего того же великого Света, у Престола которого она непрестанно стоит. Человек, полный веры, наверное, ничем не жертвует, отходя от мира, с тайным вздохом о своей жертве, так как, наоборот, он все приобретает: он становится теперь у самых истоков музыки, слова и красок. Если священство есть не обретение «сокровища, скрытого в поле», а некая «жертва», то, конечно, тоска о пожертвованном будет неисцельная и воля в конце концов не выдержит завязанного ею узла. Так я воспринимаю вступление Сергея Николаевича в священство и его уход из него. [...] Все вступление в священство сопровождалось для Сергея Николаевича его «плачем во сне» о пожертвованных им отзвуках и отсветах мира» (Архив Н.С.Фуделя).
В ссылку в Челябинск в 1923 г. вслед за о.Сергием последовала И.А.Комиссарова, напутствуемая о.Алексием: «Поезжай с ним, он нужен народу». К середине декабря 1924 г. С.Н.Дурылин возвратился в Москву, где работал внештатным сотрудником Государственной Академии художественных наук (1924-1928). В этот период М.В.Нестеров в два сеанса написал портрет Сергея Николаевича, «еще молодого, в черном подряснике, с тяжелым взглядом потухших глаз» (С.И.Фудель). «Я тогда уже не носил рясы, — вспоминал Дурылин, — но Михаил Васильевич заставил меня еще раз ее надеть и попозировать в ней. Он назвал эту свою работу «Тяжелые думы».
К этому же времени относятся и публикуемые нами воспоминания (старец Нектарий Оптинский упоминается в них как еще здравствующий). Известна также его маленькая повесть «В те дни», написанная 9-11 ноября 1922 г., где в образе иеросхимонаха Пафнутия легко узнается о.Алексий Мечев. Первую публикацию по машинописной копии 1960-х гг. см. в «Московском журнале» (1991. № 8. С.20-27).
Подробнее об о.Сергии Дурылине см. в нашем очерке о нем в кн.: Дурылин С.Н. Русь Прикровенная. Сост. С.Фомин. М. «Паломник». 2000. С.3-54.
[1] Блаженный Василий, Христа ради юродивый, Московский чудотворец (1468-2.8.1557) — великий угодник Божий, 72 года проведший в подвиге юродства. О.Сергий Дурылин цитирует Песнь 4-ю Канона блаж.Василию на утрени.
[2] Ср. со словами блаженной старицы схимонахини Макарии (Артемьевой, 11.6.1926 — l8.6.1993): «Сейчас я Господа Бога и всех святых молю: пускай я не взгляну на высоту церковную, но пусть Он сохранит Москву. [...] Москва — город святой, только люди в нем теперь плохие. [...] Из Москвы никуда нельзя уезжать. Даже если кому посоветуешь так поступить, ответишь за это на Страшном суде. [...] Москву я дюже берегу, как я молюсь за каждого; там весь народ, там народа много» (Дурасов Г.П. Богом данная. Жизнеописание блаженной старицы схимонахини Макарии. СПб. «Сатисъ». 1994. С.87).
[3] Игумен Феодосий (в миру Александр Васильевич Поморцев, 1854 — 9.3.1920) — последний перед закрытием Оптиной пустыни скитоначальник (с 10.7.1912), старец. Происходил из мещан, пострижен в мантию 21.11.1899 в Крестовой церкви Олонецкого архиерейского дома, 24.11.1899 назначен его казначеем. Будучи иеродиаконом, перемещен в Оптину пустынь (24.8.1900), где рукоположен во иеромонаха (27.10.1902). Награжден набедренником (7.9.1904).
[4] Иеросхимонах Анатолий (в миру Александр Алексеевич Потапов, 1855 — 30.7.1922), Младший — великий Оптинский старец, последний из скончавшихся в самой Пустыни перед ее закрытием. Ученик преп.Амвросия Оптинского. Вышел на старческое служение после успения последнего. Был отпет в Казанском храме Оптиной пустыни. Погребен в одной часовне с преп.Амвросием и старцем иеросхимонахом Иосифом (Литовкиным, †9.5.1911). По словам о.Павла Флоренского, о.Алексий и о.Анатолий «виделись в жизни только однажды, но между ними было всегда внутреннее сообщение, которое близкие называли «безпроволочным телеграфом». «Мы с ним одного духа», — многократно говаривал он об о.Анатолии. И потому у них было полное взаимное доверие и передача друг другу духовных детей» (Священник Павел Флоренский. Сочинения в четырех томах. Т.2. М. «Мысль». 1996. С.626). Прославлен в лике преподобных.
[5] Иеросхимонах Нектарий (в миру Николай Васильевич Тихонов, ок.1852 — 1.5.1928) — последний великий Оптинский старец, ученик преп.Амвросия Оптинского и иеросхимонаха Анатолия (Зерцалова, 24.3.1824 — 25.1.1894). Старчествовать начал с 1913 г. Скончался в деревне Холмищи Брянской губ.; с 1989 г. его св.мощи покоятся во Введенском соборе Оптиной пустыни. См. о нем и его связях с Маросейкой в кн.: Цветочки Оптиной пустыни. Воспоминания о последних Оптинских старцах о.Анатолии (Потапове) и о.Нектарии (Тихонове). М. «Паломник». 1995. Прославлен в лике преподобных.
