Воспоминания
Хорошие и плохие
От редактора сайта: Данная публикация подготовлена для раздела документальных материалов, относящихся к теме мемуарной литературы и, в частности, истории моей семьи. Она составлена из нескольких рассказов, написанных моим папой в 2004-2006 годах после его выхода на пенсию. Всё это дополнено из устных воспоминаний как его самого, так и других родственников. Редакция сайта, не изменяя смысла повествования, внесла в текст некоторые незначительные правки. Полностью опускались лишь некоторые эпизоды натуралистического характера, не предназначенные для широкой аудитории. Убрал я, например, рассказ о том, как его — маленького мальчика — повели в Москве в женскую баню, где после устроенного им скандала, женщины кричали: «Кто привёл сюда этого мужика!?»
Детство моего папы совпало с трудными годами коммунистического геноцида и сталинских репрессий. К тому же, он рос без отца, подпадая подчас под влияние улицы, что всё вместе взятое и повлияло на его мировоззрение. Возможно из-за этого мы и не стали с ним единомышленниками в церковном плане. Но, несмотря на бывшие у нас разногласия, я посчитал, что это не может быть причиной для полного забвения всего, что осталось после кончины человека. У моего папы было много и добрых качеств. Можно проиллюстрировать это следующим примером. У него на предплечье имелась наколка в виде В.И.Ленина, и когда происходила переоценка ценностей, и пересмотр, в какой-то степени, нашей истории, он нашёл в себе силы как бы затушевать эту антихристову печать, сделав поверх неё другую наколку, т.е. что-то более приличное...
Раннее детство
Употребляемые в литературе и в песнях сравнения с черно-белыми полосами в жизни, по моему мнению, вполне оправдываются. Вспоминая о прожитом времени, убеждаюсь, что какие-то неприятные случаи со временем сменялись на хорошие и даже в счастливые периоды жизни. А то, что «время лечит» — это абсолютно верно.
За долгие годы работы в рыбной промышленности, особенно в шестимесячные рейсы в океан, а в Управлении «Антарктика» были рейсы по 8-9 месяцев, я в свободное время, или во время штормовых ожиданий «у моря хорошей погоды», часто рассказывал своим товарищам о своих приключениях. Многим нравилось меня слушать, быстрее проходило время, и веселее было у ребят на душе. Это отвлекало их от дум о доме, семье, а главное от грохота и буйства океанских катаклизмов!
Как-то, когда я находился в санатории, мои истории услышал один корреспондент и попросил, чтобы я ему рассказал ещё что-нибудь. Я ему пообещал написать. Другие мои товарищи тоже советовали написать мемуары. А последней каплей, побудившей меня сесть за печатную машинку, был совет моей племянницы, живущей в Канаде, чтобы я написал, а она, в свою очередь, обещала послать в местную газету. Поэтому эти мемуары я посвящаю памяти ее матери и моей двоюродной сестре Любови Петровне Горнштейн и ей, т.е. моей племяннице Лилии Федоровне Ушаковой.
В одном из рассказов я уже писал, что у моей матери было пять братьев — Павел, Яков, Афанасий, Дионисий и Григорий, и три сестры: Феодосия, Марфа и Мария. Все они выросли в казацком селе Севериновка в 40 километрах от Одессы.
 Похороны жертв революции в Одессе |
Прежде чем описывать генеалогические данные, определю их политический статус. Яков, Григорий и Марфа — коммунисты, Павел и Дионисий — сочувствующие им, а средний брат — Афанасий — был «за белых», или, точнее, по «секретному» сообщению моей матери, «петлюровцем». Он погиб во время революционной неразберихи на улицах Одессы, и похоронен на Куликовом поле.
Моя мать и тетя Марфуша в этот период революции работали санитарками в военном госпитале и были свидетелями захоронения на Куликовом поле всех погибших: и белых, и красных, и зеленых. После революции там установили высокий обелиск.
Во время второй мировой войны возле обелиска немцы захоронили нашего летчика погибшего возле рыбацкого села Крыжановка, и после освобождения Одессы у этого обелиска были похоронены еще несколько наших героев. Кстати я был участником похорон одного нашего одессита, погибшего 2 мая 1945 года в небе над Берлином. Он лежал в зале Музея Восточного и Западного искусства, а затем на артиллерийском лафете его отвезли на Куликово поле, и похоронили со всеми воинскими почестями. Но к этой истории мы ещё вернёмся позже...
В послевоенное время, когда построили обком партии, то «коммунякам» (как их любовно называет уважаемая мадам Новодворская) не понравилось находиться рядом с памятником героям, и они установили на костях погибших своего Ленина! На костях бандитов Мишки-Япончика, белогвардейцев и «петлюровцев». Правда, генералов и летчиков перезахоронили потом на Аллее Славы.
Теперь продолжим о генеалогическом дереве.
Мой дед — Иван Прокопьевич Петренко (возможно Прокофьевич — точных документов не сохранилось) умер и похоронен на кладбище в селе Севериновка в 1922 г. До революции он имел нескольких лошадей и волов. По градации того времени, был купец третьей гильдии, а проще говоря — чумак. Он на волах ездил за солью в Приазовье. Соль вез в Бессара6ию, а оттуда вино и фрукты в Одессу. Как говорили в Одессе, — имел маленький «гешефт», а в наше время — говорят по-американски: «Свой бизнес!» Во время революционного беспредела всю скотину разграбили. Два сына погибли. И, возможно, от всего этого в 1922 году он от сердечного приступа умер.
Панихида на могиле Ивана Прокопьевича Петренко в селе Севериновка (октябрь 1927 г.).
Рядом со священником стоит Улита Ивановна, далее её сын Дионисий Иванович и дочь Феодосия Ивановна;
третий справа муж последней Кобылянов Григорий Антонович. На коленях — Мария Ивановна Петренко (Рудковская).
Сведений о других его родственниках не имеется. Бабушка Улита Ивановна Петренко (девичья фамилия Сокуренко), осталась в Севериновке с младшей дочерью Марией и сыном Григорием. У бабушки были ещё братья и сестры, поэтому двоюродных братьев и сестер было великое множество.
 Сёстры и младший брат Григорий до революции в Севериновке |
Старшая дочь Феодосия и средняя Марфа в 1919 году перебрались в Одессу, и работали санитарками в военном госпитале. В том же году Марфа Ивановна вышла замуж за односельчанина немца по национальности Петра Горнштейна. В 1920 году у них родилась дочь — Любовь Петровна Горнштейн. Когда я родился в 1933 году, то имя Валентин предложила моим родителям именно моя 12-ти летняя, двоюродная сестра Любочка. Родных сестер у меня не было, поэтому она для меня была больше, чем родная.
Ее отец, дядя Петя был моим крестным отцом. Крестной матерью была жена двоюродного брата моего отца Василия Иващенко — Ксения. Для большей точности, надо признать, что меня крестила ещё одна пара: родной брат моей матери Григорий, по семейной кличке Чёрный, и подруга моей матери Мара (вероятно настоящее имя Мария), которая просто потребовала, чтобы она была крёстной матерью. У родителей было много друзей и родственников, и все захотели быть в церкви моими крёстными.
Крестили меня в Петропавловской церкви. Она находилась недалеко от нашего дома, и весной 1936 года бабушка Улита водила меня в неё причащаться.
Я думаю, что меня крестили с таким количеством мам и отцов, потому что с раннего детства меня преследовали опасные происшествия. Но явно было видно, что на протяжении всей жизни меня оберегал Господь Бог!
Когда мне было 2 года, мы жили на улице Южной, и в нашей квартире было печное отопление. Однажды ночью я проснулся от сильного кашля, сильно начал реветь и своим криком разбудил крепко спавших своих родителей и их гостей. Угарный газ уже некоторых привёл к потере сознания.
Потом на встрече Нового года от наклонившейся свечи загорелась новогодняя ёлка. Когда загорелись шторы и стены, я находился в другой комнате, начал кричать и плакать. На крик прибежал мой дядя, повалил елку на пол и потушил пожар. Родители потом говорили, что Бог меня спас, но я тогда стал с ними спорить, говоря, что спас не Бог, а дядя Гриша (мальчик рос во время печально известной “безбожной пятилетки”, и объяснить ему, Кто такой Бог было некому... — И.И.)!
А летом 1935 года родители взяли меня на пляж посадили в песок, а сами пошли купаться в Чёрное море. День был очень жаркий, и я так обгорел, что с меня три раза сходила кожа, и целых три дня я кричал “на всю деревню”. Наверно и теперь я имею своеобразный голос, впоследствии участвовал в хоре, а в армии был в полку солистом.
Затем я попал под каток, который молотил фасоль, и повредил левую руку. И последнее происшествие того года — на меня напал молодой бык; я упал на землю, а он придавил меня к земле и стал таскать по пыли. Я, конечно, стал кричать, и на крик прибежал работник фермы, прогнал его, взял меня на руки и принёс к маме в наш дом.
Когда я про это рассказываю, то никто не верит, что в свои два года я всё это помню. Даже моя мама не верила или сомневалась в моей памяти!
Пётр Горнштейн (слева), Феодосия (стоит рядом), Марфа с бабушкой Улитой, Григорий с Фимой (супругой) и Дионисий Иванович |
Летом 1936 года мы с матерью уехали в гости к дяде Дионисию Ивановичу в Москву. [История из московской женской бани опущена — И.И.]. До отъезда мы жили на Южной улице, а когда вернулись, почему-то нас переселили в Лютеранский переулок, напротив Немецкого дома и кирхи. По возвращении, оказалось, что церковь, в которой меня крестили, и куда меня водила моя бабушка — взорвали. Взорвали и много других церквей, а также большой главный собор Одессы.
Дяди Пети тоже уже не было в Одессе. Ему дали срок и отправили на стройку Беломорканала, где он и погиб. Дядя Гриша и мой отец подозревали, что в этом была виновата его жена. Я его очень любил, и хорошо помню. Однажды с ним был связан запомнившийся мне на всю жизнь такой случай.
Дядю Петю послали в магазин за выпивкой. Он вял меня с собой. Моя мать начала волноваться, что нас долго нет. Выйдя на улицу, она увидала, что на углу Градоначальницкой и Южной собралась толпа людей, и там происходит что-то непонятное. Прибежав, мама увидела, что дядя Петя в кругу собравшейся толпы поет популярную в то время одесскую песенку — «Если хочешь получить паспорт на три года... что-то там сделать, директору завода!» А я, как малый цыганёнок танцую. Это был семейный скандал!
Кстати, Люба в молодости немного выбивала чечетку, и когда я подрос, научила меня. Жили они на Молдаванке. Возле дома № 14 по улице Средней собирались парни со всей округи. Учиться она не хотела. Перед войной она пошла работать на чаеразвесочную фабрику, но вскоре за опоздание на работу ее судили, и присудили вычитать из зарплаты 25%.
Перед началом Великой войны мы видели, как машиной сорвали большой крест с лютеранской кирхи. Начались страшные годы террора. А потом умерла и моя бабушка... Когда началась война, мне было восемь лет.
В первый день войны Марфу Ивановну призвали в военкомат. В этом военкомате, что был на улице Мясоедовской, призывался и её родной брат Григорий Иванович, и мы с родителями их провожали.
Через некоторое время они нам сообщили, что Григорий Иванович воюет у границы с Румынией, а Марфа Ивановна, оказалась фельдшером на танкере «Передовик». В один из приходов танкера в осажденную Одессу, на нём стала работать официанткой и наша Любочка.
Танкер «Передовик» имеет свою дальнейшую печальную историю. По имеющимся сведениям, весь командный состав вместе с экипажем были расстреляны за попытку сдаться немцам. По другой версии событий, экипаж судна намеревался лишь, хотя, может быть, и самовольно, вернуться в Одессу, чтобы забрать оставшихся там своих близких, чтобы тоже вывезти их из окруженной Одессы.
Эвакуация
В первую эвакуацию мы отправились на подводах, которых выделили папе на работе. Самыми яркими впечатлениями от дороги было то, что на первом же ночлеге по пути на Северный Кавказ по нам табунами бегали крысы. Эти маленькие животные даже взрослым людям не очень-то нравятся, а для меня — маленького мальчика — это событие осталась в памяти надолго. [Далее пропуск в тексте].
Во вторую эвакуацию, т.е. когда мы двинулись далее, моего папу уже забрали на фронт, и он тогда воевал в Сталинграде, будучи приписан к военной части 581. Это было в конце августа 1942 года, когда немцы вторично взяли Ростов-на-Дону и начали наступление в сторону Грозного и Орджоникидзе с дальнейшей целью взять Баку. Мы с мамой жили тогда на хуторе Ровном, расположенном недалеко от Невинномысска. На этом хуторе до декабря 1941 года жили немцы-колонисты, которых по приказу ЦК партии безжалостно выслали в Сибирь а в их опустевшие дома заселяли эвакуированных, а также бедноту со всей округи. И с этими кадрами местный совхоз продолжал работать.
В конце августа 1942 года, когда к нашему селу начали приближаться наступающие вражеские войска, председатель совхоза, дав по паре лошадей, распределил всех эвакуированных по имеющимся подводам. Таким образом, рано утром возле правления совхоза собрался обоз, — около 15 подвод. По команде председателя прощальный митинг окончился и с развернутым знаменем колонна двинулась на восток. Впереди председатель на красивом вороном жеребце, а в следующей за ним тачанке — секретарша, охранявшая совхозный сейф. За сутки до этого всё стадо коров, — более 100 голов — уже было в пути. Погнали стадо два мальчика и старый дед. На нашей подводе, кроме меня с мамой, была молодая учительница и агрономша совхоза с грудной девочкой на руках.
Покинув хутор Ровный рано утром, мы просёлочными дорогами по крутым спускам и вброд через многочисленные речушки с большими трудностями к вечеру догнали стадо наших коров. На подъем наши старые лошадки тянули хорошо, а удержать груженую подводу на крутых спусках было очень трудно. Приходилось связывать два колеса, чтобы таким образом тормозить и не дать возможности сорваться с такой кручи, — нужна была мужская сила, а мне, — единственному мужчине на нашей подводе, было всего девять с половиной лет! Но, правда, я уже умел распрягать и запрягать наших лошадок и помогал матери в управлении.
Недоенные коровы, под палящим солнцем, ревели на всю округу, — жалко было смотреть, на бедных животных, и мать принялась их доить прямо на землю, т.к. не было ведра. Вкусное парное молоко уходило в землю. Но стадо продолжали гнать, и мать снова села на повозку, — мы возобновили наше отступление.
На видимости Черкесска мы догнали подводу, запряжённую одной лошадью. Старик с длинными пейсами, управлял лошадью. Он нам пожаловался, что какой-то дезертир отнял у них одну лошадь, но мы им ничем помочь не могли. При распределении, ещё в совхозе, нам досталась старая бричка и такие же две старые клячи. Мы им посочувствовали и посоветовали не отчаиваться, а помаленьку направляться за нами к Нальчику, — там была спасительная для них железная дорога.
Через несколько километров нас догнала добротная бричка, на которой было шесть красноармейцев, во главе с пожилым старшиной. На узкой степной дороге они проезжали на расстоянии одного метра от нас. Мы с мамой сидели с этой, левой, стороны, свесив ноги с телеги, и мне запомнилась эта встреча на всю оставшуюся жизнь! Мать начала этим воякам говорить:
— Как же ВЫ, наши защитники, нас обгоняете?
А агрономша добавляет:
— Они думают, что я их одним местом буду защищать!!! — Что такое одно место я в свои девять лет уже знал!
Мне это смелое заявление тёти Вали понравилось, но прилично подпитому казачку, видимо, — не очень. Этот защитник нашей родины, судя по говору, был явно казацких кровей. И теперь после, теперешней перестройки, когда, я вижу во множестве появившихся кругом всяких ряженых казаков и атаманов, мне всё кажется, что они похожи на того бравого красноармейца! Он вскинул свою винтовку «наизготовку» и щёлкнул затвором!
Это всё происходило от меня на расстоянии двух метров. Я запомнил его мерзопакостное лицо на всю жизнь. Конечно, старшина подбил ему винтовку и, обругав его, стал, извинявшись, объяснять, что, мол, командиры бросили их на передовой, и что им ничего дугого не оставалось делать без связи и командования... Лошади у них были молодые и сильные, а наши уставшие клячи уже еле плелись. Поэтому наши красноармейцы-защитники быстро скрылись из виду.
Перед войной мне подарили маленькую коробочку конфет, на которой были нарисованы красноармейцы с винтовками и стишок: «Возьмём винтовки новые... и с песнею весёлою пойдём в стрелки!» После этой встречи с красноармейцами я больше не хотел идти в стрелки, и судьба мне ещё много раз доказывала, что армия — это (употреблено плохое слово).
Когда мы проезжали окраинами Кисловодска, у какого-то санатория нас остановил пожилой седой комиссар с пистолетом в руке. Вероятно, он недавно встречал ехавших впереди нас красноармейцев. В петлицах у него было по два ромбика, по тогдашней табели о рангах — армейский комиссар 2 ранга, или что-то в этом роде. Он потребовал, чтобы мы потеснились в нашей телеге, взяв с собой двух раненых, и мы взяли одного на костыле, лет сорока, и молодого парня с перевязанной рукой. У ворот санатория стояли ещё раненые в одних кальсонах и халатах, но у нас на телеге вместить никого уже не было никакой возможности. Пока они усаживались, наши лошади отдохнули, и затем резво потрусили дольше на Восток — к предгорьям Кавказа.
Мама автора воспоминаний (слева), Валентина Яковлевна Волошина (тётя), я, Люба и Григорий Антонович Кобылянов (папа) 4 июля 1940 г.
С наступлением темноты, — в нашу первую ночь — мы заночевали прямо в степи у стога соломы. Мать приготовила на земле постель, а я распряг лошадок и дал им корма и воды. Следующий привал был на окраине Беслана. Днём навстречу нам проехали несколько машин с каким-то зачехлённым вооружением. Наш раненый попутчик поведал нам, что это наше новое оружие называется «Катюша». Утром мы проснулись от гула самолётов. В сторону Нальчика летели два «Юнкерса». Вокруг нашей телеги собралась большая группа телег, тракторов и другой гражданской техники. Немецкие пилоты решили устроить нам утреннюю побудку и сбросили на наш обоз две бомбы. Они с ужасным воем летели к нашей стоянке. Увидев, что от фюзеляжа оторвались две бомбы, я попытался куда-то бежать, но наш раненый попутчик схватил меня за ногу и прижал к земле.
К счастью по команде «Воздух!» все залегли и остались живы. Только на одном тракторе осколок разбил карбюратор. Этот эпизод заставил нас ускорить наше движение и в середине дня мы доехали, к вокзалу Нальчика и посадили наших попутчиков на санитарный поезд, а сами продолжили наш путь в горы. К вечеру мы проехали последний городок Алагир и начали наше движение по Военно-Осетинской дороге, вверх к Мамиссонскому перевалу.
Это ущелье неописуемой красоты! Дорога вырублена в скалах очень узкая. Для того чтобы пропустить встречную телегу, в скалах вырублены специально ниши или расширенные углубления. Слева ревела и бурлила река Ардон. У её берегов валялись упавшие телеги, много разного скота и даже один трактор. Как он умудрился туда свалиться, неизвестно. Скорее всего, он заглох и сами люди сбросили его вниз с обрыва, чтобы не задерживал проходившие по этой узкой дороге колоны эвакуированных. Гнали в горы большие стада коров и лошадей. В глубине Мамисонского ущелья Солнце заходит очень рано. В сумерках мы проехали посёлок Мизур, а когда въехали в посёлок Нузал, то было уже совсем темно. Здесь — в посёлке с загадочным названием Нузал была маленькая гидроэлектростанция и уже расположилась небольшая воинская часть, госпиталь и другие тыловые подразделения.
Неподалёку в штольнях располагался «Ишачий батальон». Погонщиками ишаков были только калмыки. Этот батальон был очень необходим в горных условиях боевых действий нашей армии. Несколько линий обороны проходило по горной местности и лучшего вида транспорта в то время не имелось.
При въезде в посёлок нам повстречался какой-то «ответственный» работник, и, узнав от нас, что мы собираемся ехать через Мамисонский перевал в Грузию, посоветовал нам не делать этого, т.к. на перевале уже идёт снег, а остановиться здесь в Нузале. Он распорядился, чтобы нас покормили, а затем распределили на жильё в свободные квартиры. Вероятно, многие жители эвакуировались, и сводного жилья было достаточно много.
Нам с матерью выделили комнату в двухэтажном доме на первом этаже. Здесь же располагалась разведгруппа и сапожная мастерская, а на втором этаже — военком одного из оставленных немцам городов с семьей. Многие тыловые воинские подразделения, тоже расположились в квартирах вместе с гражданским населением. Наших лошадей и телегу передали ближайшему колхозу.
Первого сентября 1942 года начались занятия в школе. Я начал учиться во втором классе, но вскоре вражеские войска взяли Алагир и наша молодая учительница куда-то исчезла, вероятно, эвакуировалась, — занятия в школе прекратились. Нас учеников было меньше десяти человек, и мы занимались самоподготовкой. Здесь мы встретили Новый 1943 год, и прожили до мая месяца.
С наступлением весны мы переехали на равнину в станицу Ардон, — это поселок между Бесланом и Владикавказом. Здесь в сентябре я пошёл в школу, снова во второй класс, но занимался, только до декабря 1943 года. В середине декабря, мы с матерью снова двинулись в путь.
В Орджоникидзе мы сели на пассажирский поезд Владикавказ-Тбилиси и переехали в грузинский городок Ланчхути, где служила в госпитале родная сестра моей матери М.И.Петренко. В 1942 году Марфа Ивановна заболела тифом, и её положили в инфекционный военный госпиталь № 4, в котором, после выздоровления они вместе с Любой остались работать. Когда мы с матерью в декабре 1943 года к ним приехали, то Люба была официанткой в этом госпитале, а Марфа Ивановна старшей сестрой-хозяйкой, лейтенантом медицинской службы. Моя сестричка и здесь в грузинском городке Ланчхути пользовалась большим уважением и любовью больных, или, как очень точно их называла наша тётя Марфуша, «засранцев», — потому что некоторые из них, чтобы попасть в госпиталь, ели разную дрянь.
Марфа Ивановна была награждена тремя медалями: «За боевые заслуги», «За оборону Севастополя» и «За оборону Кавказа». Здесь я окончил второй класс и после освобождения Одессы, мы с матерью и кузиной Любой вернулись домой.
Так закончилась наша трёхгодичная эвакуация!
Возвращение из эвакуации и «матч смерти»
В конце июля 1944 года мы получили вызов из Одессы, что давало право переезда в зону военных действий. Одессу в это время ещё продолжали бомбить. Вызов нам прислала племянница моей матери, оставленная в Одессе по заданию властей для связи с подпольем. Связи она не успела осуществить! Во дворе знали, что она работала в Обкоме комсомола бухгалтером и, естественно, комсомолка. И, таким образом, в первые дни оккупации она оказалась в тюрьме румынской Сигуранцы, которая находилась на Слободке, в школе, напротив больницы. Она рассказывала, как румыны её допрашивали. В школьном спортзале, подвешивая за руки и ноги к кольцам, раскачивали и били по мягкому месту резиновым шлангом.
На таких допросах она ничего не сказала, потому что ничего не знала, а то, что она была комсомолка, это им и так было ясно. А спасла её случайная встреча с женой Антонеску и женой Пынти — это был, румын, как сейчас Гурвиц, — мэр Одессы и Транснистрии. Эти знатные красивые женщины захотели посмотреть на одесских партизанок! Адъютант Антонеску привёз их в импровизированную тюрьму. Под школой было построенное перед войной бомбоубежище, и умные румыны приспособили его в пыточные камеры для наших партизанок.
Когда жена Антонеску спросила, за что она сидит и как с ними обращаются, Аня Панасюк (моя кузина) просто подняла подол и показала ей синие части молодого красивого тела. Рядом стоял начальник тюрьмы, — так он получил от этой красивой и эмоциональной женщины оплеуху, а моя кузина — свободу! По освобождении Одессы Аня продолжала работать в ОК ЛКСМУ, и прислала нам вызов, чтобы моя мать приехала для работы ротаторщицей в обкоме.
Шла война, и весь путь от Грузинского городка Ланчхути до Одессы занял несколько дней. Ехать пришлось в грузовых вагонах, как тогда их метко называли — телятниках. Самые яркие воспоминания этого пути: разрушенный вокзал Харькова, полностью разрушенный Кременчуг, понтонный мост через Днепр, по которому поезд проезжал очень медленно, а по всему маршруту много разбитых, искореженных, обгоревших, ржавых вагонов, паровозов и другой техники.
5 августа 1941 года мы на подводе покинули Одессу, и 5 августа 1944 года мы прибыли на разрушенный вокзал Одессы. Первое впечатление от разрухи и украденных румынами рельс с улицы Ленина, омрачили наше возвращение в родной город. Наши «друзья» румыны даже шпалы отправили к себе на «хазу». Машин или такси тогда не было. Мать наняла рикшу, и он на двухколесной тачке довёз наш скарб до Петропавловской, к дому маминой сестры. В сентябре я пошёл в 107 школу, в 3-й класс. В квартиру нам пришлось вселиться только по приговору суда, т.к. бывшая соседка не хотела нас впускать.
***
В конце октября 1944 года состоялся печально-известный матч со сталинской футбольной командой ВВС. Точное название команды не помню, кажется «Крылья Советов», но взрослые болельщики говорили, что это команда Василия Сталина. Потом, правда, прошёл слух, что вся эта команда погибла при авиакатастрофе. Василия Сталина я на трибуне не видел, но взрослые болельщики шептали, что он здесь.
Матч проходил на стадионе Спартак. Поле было ровное, с выгоревшей травой, а трибуны были разрушены и без сидений! Зрители сидели на бетоне или прямо на земле. Рейки с трибун за три прошедших года оккупации стащили, конечно, уже не румыны, — это наши одесситы грелись. За счёт футбола. Зимы в те военные годы были очень суровые.
Стадион был заполнен зрителями больше чем наполовину. Люди за три года войны хотели мирного зрелища, но увидели ту же войну, только с Советской окраской, по принципу «Бей своих, чтоб чужие боялись!» Вызванные с фронтов футболисты отрабатывали свой хлеб на совесть, но абсолютно бессовестно, грубо и жестоко. Они почти открыто били наших футболистов по ногам, а вратарю доставалось и в другие места...
Прошло уже более 50 лет, поэтому фамилий игроков и судьи не помню, но «на мыло» его посылать не кричали... а сразу взялись за дело. Возбудил к последующей драке именно судья и распоясавшиеся «сталинские соколы». Это был отборочный матч, для проведения первого послевоенного чемпионата. Команда ВВС была любимой игрушкой В.И.Сталина, поэтому судейство было, как говорят в Одессе, «то, что надо». Некоторые футболисты гостей просто хулиганили на поле. Нашему вратарю досталось больше всего. Его фамилия начиналась на букву «К». Прошло уже 60 лет, многое забывается, но этот матч, помню хорошо. Мне думается, что, много раз описанный киевский «матч смерти», был более честным, чем этот!
После финального свистка освистанного судьи все зрители этого позорного выступления сталинских соколов стали бросать в них всем, что попадало под руку на разрушенных трибунах стадиона. Многие побежали на поле и стали гоняться за разбегающимися в разные стороны «героями» этого позорного матча. Затем раздались милицейские свистки и я, спрыгнув с забора, переулками удрал. Потом был суд и пару десятков человек наших болельщиков получили по 5 лет — за хулиганство! После войны в Одессе создали команду «Пищевик», который начал участие в розыгрыше с класса «Б».
День Победы и парад на Куликовом поле
|
Валентин Кобылянов в 1947 г. |
В два часа ночи мы с матерью проснулись от звуков стрельбы и криков со двора — Победа! Быстро одевшись, выскочил во двор и, встретившись со своим другом — Витей, пошли в центр города. Возле гостиницы «Пассаж» уже стояла толпа, и люди уже устроили танцы. Со всех сторон к Дерибасовской с музыкальными инструментами и с песнями шли радостные группы людей.
Услышав стрельбу в порту, мы побежали на Приморский бульвар, где было уже много народа. На рейде порта и в порту стояло много американских «Либертосов», которые все стреляли из «Арлеконов» и гудели паровыми гудками и сиренами. Особенно красиво было на рейде. Больше десятка судов стояли на якорях при полном палубном освещении и направили в небо лучи своих мощных прожекторов.
Какие-то поэты влезли на пушку и Пушкина, декламируя стихи; многие пели, танцевали, обнимались и целовались. Всеобщее ликование и радость скоро закончилось. Мирная жизнь началась с голодом и холодом...
***
В 1945 году в залах теперешнего Музея Западного и Восточного искусства располагались различными кружками Дворца пионеров. В начале мая занятия в нашем кружке рисования отменили. В большом зале музея был установлен гроб с телом погибшего под Берлином нашего лётчика-героя. Мы все пошли хоронить его на Куликово поле. Тогда там стоял обелиск, и были захоронения воинов, погибших в Гражданскую и Великую отечественную войну. На этом месте теперь стоит Ленин (автор ошибся, — к этому времени памятник переместили в другое место — И.И.). С Куликовым полем у меня связаны ещё два воспоминания. Одно хорошее, а другое плохое! Начну с хорошего: здесь в 1946 году принимал Парад маршал Советского союза В.К.Жуков, а второе произошло на год раньше.
После окончания войны, осенью 1945 года, в Одессу вернулась одна из дивизий Третьего Украинского фронта, освобождавшая город, и на Куликовом поле устроили торжественную встречу. Весь обоз этой дивизии расположился на этом поле. Вся площадь была запружена военными машинами и телегами. На одной из подвод я увидел солдата, очень похожего на моего отца, — такой же блондин. Так в жизни бывает, — кого-то очень хочешь встретить, — и ошибаешься... Тем более что я подходил к сидевшему в телеге на месте кучера воину, хотя и медленно, но сзади, не видя его лица. Вдруг он резко обернулся, и хлестанул меня по спине кнутом, разразившись отборной бранью. Помнится, что он ещё орал что-то про одесских жуликов. Меня потрясло не столько несправедливость обвинений, удары кнута и его кацапские крики, сколько сам факт того, что я обознался, и теперь, наконец, поверил в смерть своего отца! Я шёл домой пешком как побитая собачонка, и слёзы сами текли из глаз. А потом выяснилось окончательно, что мой отец действительно погиб при освобождении города Ковеля 30 апреля 1944 года. Он был ранен 29 апреля и на следующий день скончался, а затем похоронен в лесу за городом. В 1987 году мы с женой после долгих ожиданий разрешения на перезахоронение, с воинскими почестями перенесли его останки на Братское кладбище города Ковель (об этом событии подробно рассказывается в моей заметке Обманутые войной, — И.И.).
Перезахоронение погибших воинов на братское кладбище Ковеля 28 августа 1987 г. По центральной улице города за БТР с останками следует колонна с жителями города. В первом ряду: начальник штаба 1281 стрелкового полка 60-ой дивизии И.И.Демченко, далее мы с женой и родные партизана И.В.Сторонского.
***
7 ноября 1946 года в Одессе, на Куликовом поле принимал парад войск Одесского округа, командующий округом Георгий Константинович Жуков. Он сидел на красивом гнедом жеребце Будёновской породы. Одет был в парадную форму, в которой год назад принимал Парад Победы на Красной площади.
Приняв парад, маршал поднялся на трибуну, и после прохождения войск и военной техники началась демонстрация трудящихся города Одессы. В одной из колонн Ворошиловского района проходил и я, тринадцатилетний мальчик, жаждавший ещё раз посмотреть на маршала Жукова, одетого в парадную форму.
Проходя мимо трибуны, я испытывал радость оттого, что ещё раз вижу великого маршала. Точно такую же радость я испытывал и через 10 лет, когда выходил из военной тюрьмы, находящейся на окраине Новосибирска, — это был так называемый дисциплинарный батальон, или, как его называли во время войны, штрафная рота. В лесу под Бийском мы строили для войск Западно-Сибирского военного округа летние лагеря. Как-то смотрим, идёт группа офицеров во главе с генерал-полковником Штеменко. Во время войны он был у Жукова начальником штаба. Генерал меня похвалил, а сопровождавший его майор шепчет ему, что это, мол, «штрафник». Но генерал засмеялся и поблагодарил нас за отличную работу. Эта встреча напомнила мне о маршале Жукове.
А первая моя встреча с маршалом Жуковым произошла на стадионе «Водник» в Шампанском переулке, за месяц до того парада. Сейчас этот стадион принадлежит Университету. А тогда комендантом стадиона был мой дядя, родной брат моей матери, Павел Григорьевич Петренко. Он был назначен комендантом этого старого одесского стадиона сразу после установления советской власти в Одессе. На этом стадионе происходил знаменитый матч между Петербургом и Одессой. Я часто приезжал на стадион поиграть в футбол и пообщаться с многочисленной дядиной семьёй. В этот раз я приехал и увидел, что на зелёной лужайке стадиона под присмотром старшего сержанта пасутся двое красивых коней Будёновской породы. Мой кузен Петя таинственно мне прошептал, что сейчас приедет на стадион сам Георгий Константинович Жуков, и будет объезжать этих лошадей. Через несколько минут к воротам стадиона действительно подкатил автомобиль маршала, и Жуков вышел из машины. Он был одет в повседневную свою форму, а поверх гимнастёрки была одета безрукавка. Дядя Пава хотел открывать ворота, но маршал остановил его и начал беседовать с ним. По возрасту дядя Пава был старше Жукова, и тот спросил его, где он воевал в первую мировую войну и в прошедшую.
Мы с Петькой крутились возле него и не верили своим глазам, что видим рядом с собой великого, знаменитого на весь мир человека! Петька был рыжий, а я шатен. Маршал потрепал нас по волосам, и спросил дядю Паву о нашем происхождении. Тот сказал, что я его племянник, а Петя — это его последнее произведение.
Затем подошел подполковник, представился маршалу, и доложил, что кони для езды готовы. Жуков и подполковник сели на коней, и начали их объезжать по беговой дорожке стадиона. А мы с Петей начали надоедать с расспросами сидевшему в машине шоферу, на котором была надета кожаная куртка, да так одета, что оружия не было видно...
***
После окончания войны с фронта вернулся Николай Холод, который познакомился в госпитале с Любой. Они поженились и в 1947 году у них родился мой племянник — Олег Холод. По просьбе Любы я стал его крестным отцом. В этом же году я уехал в Школу Юнг, на Балтику, а у Любочки начались неприятности в жизни. Развод с мужем, затем суд и приговор — на три года советских лагерей. По своём возвращении в Одессу, я присутствовал на том суде. Её осудили за производство аборта (без диплома врача и лицензии) двоюродной сестре Валентине Яковлевне Волошиной. Она сидела в женском лагере в селе Петросталь под Одессой. Однажды я на велосипеде возил ее передачу.
В Одесском порту ЗК строили элеватор. Там она познакомилась с Федей Данилюк, и после их освобождения они поженились. К тому времени Николай Холод уже сбежал. В 1952 году появилась на свет моя крестница Лилия Фёдоровна.
Кобылянов В.Г.
Отрывок из передачи «Я, Одессит!» на канале РИАК.
Эта передача снималась у нас дома в декабре 2005 г.
По голосу уже слышно, что развился рак горла.
