Вид Одессы (открытка 1869 г.)
Вид Одессы со стороны Слободки
* А.Д.Ризо († ноября 1891 г.), бывшая в последние годы своей жизни начальницей женского епархиального училища в Кишиневе, где оставила по себе хорошую память, как набожная и добрая воспитательница, — представляет интересный тип женщины «мистического» периода образованности нашего общества времени Императора Александра I. Воспитанная на иностранный лад, она, как видно из ее записок, плохо владела русским Языком, но, кроме того, записки ее грешат ошибками в хронологии. Она их писала под старость: но они особенно интересны по свидетельствам о первой эпохе истории нашего института, и мы извлекаем из них только то, что относится до истории нашего города. За сообщение записок приносим искреннюю благодарность Л.С.Мацеевичу. — Прим. ред.
Я родилась 1801 г., 17 апреля. Отец мой, грек из Спарты, из сословия семейства старшин, был богатый, имел свой корабль и долго состоял мореплавателем, капитаном корабля и искусным флотским водолазом.
Во время революции во Франции, в период страшного террора, отец мой на своем корабле привез в Россию герцога Ришелье и многих других французов. Бросив флотскую жизнь, он в царствование государыни Екатерины II принял подданство России и определился в пехотный полк. Он был во всех войнах: при взятии Варшавы и при взятии Могилева, где имел долгую стоянку и познакомился с гречанкой из Спарты, дочерью купца Кафиджи, который торговал с Китаем, а семейство его жило под покровительством графини Потоцкой, которой принадлежал Могилев.
Отец мой тяготился военной переходящею жизнью и перешел в карантинную. Его, как человека образованного, приняли в переводчики в небольшом местечке Званцах, где был карантин и таможня. Отец мой был гостеприимен; турки и паши очень уважали его и часто приезжали гостить, и тогда у отца в местечке был пир горою, — все гуляли и веселились.
В 1810 году новый начальник карантина богатый генерал Бороц, а до того был генерал Макаров, который дружески жил с отцом, обидел отца моего, который просил отставку и собрался с семейством уехать в Грецию. В том же году отец мой, желая увидаться с герцогом Ришелье, поехал в Одессу. Наняли квартиру, и через три дня мать моя взяла нас покупать в море, а отец ходил по горе. Я была быстрая и живая девочка; не успела мать оглянуться, как я бух в море и утонула. Крик матери и детей услышал отец, прибежал, снял одежду, бросился в море и вытащил меня уже без чувств. Сбежались люди, стали качать меня и привели в чувство. Я получила морскую болезнь(?), от которой сильно страдала. Положение родителей было ужасное: не зная города, не видевши герцога, отец в горе и слезах пошел заказать гроб для меня. Он встретился с одним греком, который стал расспрашивать отца о причине его слез и, узнав, посоветовал обратиться к доктору графа Филипеско, знаменитому Прок. Обрадовавшись, что графы Филипеско в Одессе, отец поехал к ним с радостью; добрые знакомые утешили его и тотчас послали доктора. Графы Филипеско приняли большое участие в положении моих родителей. Когда я начала выздоравливать и встала на ноги, к нам приехали два графа в чудном, богатом молдавском одеянии. Они поразили меня как одеянием, так и красотой своей, и я с восторгом целовала руки, благодаря за спасение жизни моей и за успокоение родителей. Они ласкали меня, сестер и брата, а брата Николая увезли с собой. Гр.Филипеско прислали экипаж, и мать с нами также поехала к ним. Старый граф — настоящий патриарх: большая белая борода, важная, строгая и величественная осанка вельможи. Он позвал меня и ласково спросил:
— Хочешь ли ты учиться?
— Очень хочу, дедушка. — Он погладил меня по голове и поцеловал.
Родители и все семейство графов сказали: «Скоро ты будешь в институте». Не знаю, почему они приняли такое участие в родителях и в нас, но знаю, что вся экипировка для сестры Екатерины и для меня была графская: роскошное белье, чудесная шелковая постель и проч. Когда родители привезли нас в институт, а потом приехало молодое семейство графа, все благословили нас и сказали членам и директрисе института, что вручают воспитанниц Екатерину и Анастасию по фамилии Филипеско-Ризо.
В августе месяце я уже была в институте; я уже была умная девочка, все хорошо понимала. Девицы говорили:
— У тебя две фамилии?
— Да, у меня два отца: граф Филипеско и папа Ризо, прибавляя, что не знаю отношений графа к родителям, но я понимала, что графы благодетельствовали родителям и нам. Внесли за шесть лет за воспитание наше 12 тысяч в институт герцога Ришелье, — тогда за каждую платили по тысяче рублей.
Вид Одессы (открытка 1869 г.) |
Вид Одессы со стороны Слободки |
Когда первый раз при мне приехал герцог Ришелье в институт, то позвал Ризо-Филипеско, взял нас на колени, поцеловал и сказал: «Вы дети мои». Долго жили родители мои и Филипеско в Одессе; очень часто посылали за нами карету и «черного араба». Я читала по-гречески и отец дал мне понять о священной истории. И, как по природе сметливая, я совершенно познакомилась с семейством графа Филипеско. Один был женат, имел высокую, худую, некрасивую жену, по имени Тарцицу. Другой был холостой; еще была графиня, девица Аннаки, ученая и очень приятная, красивая; еще — урожденная Филипеско, Екатерина Эммануиловна Балаш, очень красивая и превосходно образованная. К ней часто приезжали два толстенькие мальчика Балаш; мы гуляли вместе с ними и часто ссорились за маленькие червонцы, которых нам Екатерина Эммануиловна давала всегда больше.
Граф-патриарх Филипеско с семейством жили по-графски, часто давали балы и были глубоко уважаемы всеми.
Герцог часто вспоминал и хвалил патриарха и все семейство. К несчастью, я забыла имена старой графини и старого графа. Когда нас привезли к нему в последний раз, то дедушка нас ласкал, целовал и благословлял. Я сильно плакала, целовала ручки и ножки дедушки, которого очень любила, и меня, рыдающую, едва отвели, и повезли нас, горемычных, в институт. На другой день приехало все семейство графов; они привезли нам множество конфет, несколько пудов сахару и разных разностей; просили директрису жалеть и любить нас, и сделали ей подарок. Я без умолку рыдала, всех целовала со слезами, всех благодарила за ласки. Они благословили нас, и простились с нами навсегда... Ты, Господи Боже, по великому милосердию своему, почти всех их принял в царствие свое, даруй им блаженство со святыми и награди их царскими благами вечной жизни!
Мать наша приехала проститься с нами; она не плакала, а наставляла нас быть добрыми и послушными, и говорила, что очень рада, что мы в институте. Потом приехал отец. Он очень плакал, взял нас на колени, целовал и, обратясь ко мне, сказал:
— Ты, дитя мое, Настя, была злая и ни кем не любимая, я только любил тебя и прощал твои проказы, мать ты огорчала. Если же ты в этом большом детском обществе будешь злая девочка, то я не благословлю тогда тебя и с другого мира...
Я слезла с колен, целовала ноги отца, плакала, и сказала, что буду добрее всех. Отец благословил нас и с горькими слезами простился с нами. Много воспитанниц присутствовало при прощании и также плакали. По совести, я совершенно исполнила мое обещание.
Герцог (Ришелье) часто приезжал и все мы очень любили его. Когда он ходил, мы бегали подле него, но когда он сядет, то все окружать его, целуют и его не видно, — он говорит: «дети, вы стесняете меня, пустите».... «Ах, папа, скучно нам без вас до невозможности». Он был ласков и милостив, часто посылал целому институту гостинцев... Однажды приехал Ришелье очень скучный; мы болтали, скакали и пели французские песни и ничем не могли развеселить его; наконец, он с грустным лицом говорит нам:
— Я прощаюсь с вами надолго, не скоро я буду здесь. — Мы в слезы:
— Ах, папа, куда вы едете?
— Никуда, я буду в Одессе, но не скоро приеду к вам. Молитесь дети, молитесь усердно, чтобы Господь сохранил вас и меня, — со слезами простился с нами.
Вскоре оцепили город и институт, перестреляли всех кошек, разобрали многих девиц, но осталось еще довольно. Учение прекратилось; осталась директриса Поцци с мужем и взрослой дочерью. Сам Поцци учил пению, — добрый, славный учитель, а дочь смотрела за воспитанницами. М-м Поцци, слабого здоровья, редко выходила к нам, а дочь ее была строгая; мы боялись ее. Мы больше сидели на втором этаже, сильно скучали за герцогом. Он присылал французских классных дам во время чумы, но они дурно обходились с нами и их часто переменяли. Каждый почти день герцог подходил к окну нашего этажа и каждая воспитанница должна была подойти к окну. Мы плача посылали поцелуи и он рукой показывал на небо и крестился. Эконом очень худо кормил нас, хлеб был нехороший и вонял сильно и все кушанья были очень нехороши; мы голодали, были босы и оборваны. По нашей улице черные люди возили чумных. Ах, страшно было. Мы кричали, плакали и молились. Когда герцог подходил к окну мы показывали, что босы, показывали ноги, он иногда улыбнется, а мы рады были, что хоть улыбается и давай прыгать да показывать ножки. Не помню, сколько месяцев мы страдали, но уже зимой, не помню в какой праздник, приехал герцог и все члены института и для этого нас хорошо одела и обула; но когда мы увидели нашего папа, бросилась к нему, целовала и наконец влезла на кресло и герцога не было видно; он кричал:
— О! дети задушите меня.
— Нет, папа! Но не выпустим вас. Ох, много мы плакали без вас, нам было очень худо! — Едва члены освободили папу от детей.
После чумы члены привезли директрису мадам Майе с племянницей Каролиной. Последняя была дочь одного генерала в Варшаве; он внезапно умер и детей его разобрали добрые люди и Майе взяла несчастную девицу Каролину Дарен за дочь, которую сделала классной дамой и хозяйкой. Она выдавала провизию и по приказанию Майе заказывала нам голодный обед. Майе была бич для института. Стали привозить из Букареста и из Ясс очень много воспитанниц, все богатые и комендант города генерал Кобле отдал дочь свою Клавдию — прехорошенькую и добрую. Она имела хорошее начало и вошла в мой класс (3-й); мы сдружились и я за нее все делала; она очень была избалована. По экзамену нас переводили страшно несправедливо: богатых так-сяк пропускали; сирот — по справедливости переводили, зато мы сильно старались и были ученее богатых. На двенадцатом году я имела десять учениц, с позволения Майе и по просьбе родителей, с которыми я занималась по всем предметам в классах. Нас учили по-русски, по-французски, по-итальянски и по-немецки.
Герцог Ришелье с отцовскою любовью желал, чтобы в институте все было нравственно хорошо и чтобы дети были в довольстве; но злая Майе подло обманывала герцога. Она обедала с нами, но ей подавали другие кушанья и она оставляла свое кушанье долго перед собой и, когда внезапно приедет герцог во время нашего обеда, она показывала ему, а он, обратясь к нам и пробуя это лукавое блюдо, говорит: «О, дети мои, вас славно кормят!», а мы голодны. Отец мой, уезжая, определил швейцаром карантинного служителя-солдата, который верно служил ему и любил отца. Отец мой наградил его хорошими деньгами и просил жалеть детей; купил небольшой сундук для нас и дал солдату, чтобы мы отдавали ему на хранение наши лакомства и гостинцы. Каждый месяц отпускали воспитанниц к родным и знакомым и к вечеру, когда девицы приезжали в институт. Майе в первой комнате ожидала их и отбирала все гостинцы, а я с сестрой отдавали солдату на сохранение. Майе все гостинцы отбирала и бросала в бочку в кладовой, а потом продавала детям за дорогую цену эту скверность.
В четвертом классе я сделалась странной девочкой. Бессознательно по ночам сочиняла и заказные работы делала: каждую неделю заказывали учителя сочинения и моего класса богатые и слабые в сочинениях с вечера просят меня: «Душка Настя, сочини мне и мне». Я отговариваюсь: «Спать и есть хочу — не могу»; себе не сочинила, не могу и ложусь преспокойно спать. Ночью бессознательно иду по темным комнатам и классам и в 4 классе в потемках сочиняла; солдат молча наблюдает за мной и на другой день говорит мне: «Барышня Настя, как вы пишите без свечи?» Я отговариваюсь, что я спала и не писала, старик замолчит. Майе иногда гуляла с нами по городу; вдруг зовет: «Ризо-Филипеско, неотесанный брильянт, вышей мне дворец графини Потоцкой».
— У меня узора нет.
Она приказывает:
— Вышей — приказываю.
Мои ученицы плачут, я утешаю их; весь класс очень любил меня: «Ах, бедная Настенька, Майе будет бить ее». Ночью иду в класс и в потемках рисую на простой бумаге узор и на утро Майе дает кусок белого крепа и я вышиваю en petit point шелками. Майе посмотрит на мою работу: «Ну, славно, брильянт неотесанный — дам конфет». Как видно, я была сомнамбулистка: и всю жизнь мою по ночам то, что было трудно днем, непременно сделаю. Клавдия Кобле приказывала няне своей каждую субботу приносить чистое белье и больших хороших пирогов по числу учениц в нашем классе и ночью мы садимся на ее постель и когда злая Майе и все спят, в потемках добрая Клавдия угощает нас бедных.
Однажды мы сидели на кровати Клавдии и оканчивали угощение, вдруг сделалось светло и появился на белом коне мой папенька во всей форме. Я начала кричать: «Возьмите нас, папа, нам здесь не хорошо!» А папа говорит: «Терпи, дитя, будь добрая». Потом все начали кричать, а он поехал на коне к сестре в другой дортуар. Там все начали также кричать, сестра же, рыдая, говорила: «Возьмите меня, папенька, отсюда, мне очень не хорошо». Папа благословил сестру и сказал: «Терпи, дитя!» — и воротился опять ко мне. Я, плача, просила взять нас. Он повторил: «Терпи! Я буду у тебя, дитя мое, когда ты будешь отходить в другой мир». Все ахнули... Сделалось темно; мы очень испугались и стали сильно кричать. Входит Майе. «Что такое? Чего вы кричите?» Мы рассказали все; она успокаивала нас, но я не переставала плакать. На утро приезжает герцог, берет меня на колени и расспрашивает; я и все девицы рассказываем ему все подробно.
— Вы во сне видели? — говорит он.
— Нет, глазами видели.
— Вы, дети, обманываете меня.
— Грех папа обманывать: все были на ногах, видели и слышали, что говорил m-r Ризо.
— А что он говорил?
— Он по-русски сказал, что придет, когда Настинька будет умирать, и что долго, долго будет ждать; и потом стало темно; мы испугались и начали кричать. М-llе Майе уговаривала лечь спать, но мы не спали и утешали Настиньку.
Герцог спросил:
— Так говорите вы правду, дети?
— Истинную правду, папа.
Герцог Ришелье послал гонца в Букарест к графине Филипеско и получил ответ, что отец мой умер. Герцог сказал об этом Майе и приказал не говорить этого мне и не шить нам траурных платьев. Злая Майе на меня рассердилась и сказала: «Твой отец умер, ты теперь моя»
— О, нет, нет! Жив отец, и я не ваша, нет! Мой отец живой, он был у меня и еще придет. Нет, я не ваша, не хочу!...
Герцог несколько раз, как приедет, позовет бывало одну или двух учениц из моего класса и спрашивает, как они видели на белом коне Ризо: так ему казалось дивно. После этого он еще более ласкал сестру и меня. Герцог Ришелье часто приезжал во время учения, проходил по классам, ласково спрашивал уроки по-немецки, и дети с восторгом отвечали. Он почти каждое воскресенье читал наши сочинения на французском языке, исправлял ошибки и все хвалил. Он приказал, чтобы по воскресеньям и праздникам давали нам до обеда печеные пироги и всегда спрашивал меня: «Давали ли пироги?» Мы благодарили. Все так любили папа, что старались его рассмешить. Однажды воспитанница младшего класса сказала:
— Папа, я буду называть вас маман?
— Как так? Да я — папа!
— Ничего, и мама в маскараде становится папа.
Он хохотал и говорил:
— Ах, вы дети!
Все в один голос:
— Маман! Мы любим вас как маман!
— Смешные дети! Но я — папа, и не хочу, чтобы вы называли меня мама.
Он много смеялся, и мы до самого экипажа провожали его.
Учителя все были добры и деликатны; один только был зол на меня и ставил несправедливо отметки. На экзамене давал он писать (он был учителем чистописания и арифметики) на больших александрийских листах. Я рисовала и писала лучше всех богатых — Кобле Клавдии и прочих, — он же ставил всем по 5, а мне 2. Я терпеть его не могла; он был для меня пугало; никогда я в классе не смотрела на учителя Жукова... О, страшно несправедливо обижать детей. Страдание детства влияет сильно на детское сердце; оно не должно знать слабости наставников, которые должны быть святы пред детьми для того, чтобы дети всегда незлобливо и правильно судили старших. Не подымать головы на обижающих доселе осталось у меня, восьмидесятилетней старухи: когда меня огорчать, я молчу и не подымаю голову на огорчившего меня — и тем кончается.
Пред посещением Великих Князей или других знатных людей, Майе рассылала по классам девок с подносами и рюмочками вина; мы с удовольствием выпивали их, тотчас делались красными и от непривычки опьянялись, а посетители говорят: «О, какие они румяные!» А мы просто пьяны! Тоже делалось при экзаменах. Пред последним экзаменом, напр., дали нам крепкого вина; я была подгулявши и отвечала за богатых, по их просьбе. Все очень хвалили меня, но тогда злой Жуков позвал меня и дал очень трудную задачу из математики. Я, к досаде его, скоро и хорошо разрешила. Я, пьяная, получила одобрение!...
Герцог был высокого роста, тонкий, худой, с маленькой кудрявой головой, с голубыми добрыми глазами, очень приятным белым лицом, которое у него было без усов и бороды, как у женщины. Когда он ходит, мы скачем перед ним, а когда сядет — целуем его славную головку. Майе прогоняет нас, а он, смеясь, говорить: «О, дети, дети!» затем ласково простится и уезжает.
Злая Майе мучила нас голодом и била сирот, богатых же не смела: они жаловались родителям, а те говорили членам. Когда отдавали нас в институт, то пригласили доктора Верлеяна быть нашим врачом. С голоду я часто падала без чувств; когда приводили меня в чувство, я просила кушать. Доктор привозил нам очень вкусную «девичью кожу», из аптек, большими кусками; из-за нас он поссорился с Майе, но ничего не мог сделать. За год до выпуска я страдала пляской св.Витта, и только тогда, когда она схватывает и подкидывает меня, бросает в другую комнату, — сильно страдаю и пляшу. Во все время учения моего в институте я постоянно имела десять учениц; в числе их была девица Кленова, богатая, единственная наследница. Она имела огромный дом в городе, в котором до выпуска жил ее дядя; у нее я бывала и она давала мне деньги, хорошие башмаки и платья. Дядя был ее опекуном.
Учителя редко спрашивали учениц моих, уверены ли они в том, что хорошо приготовили уроки. С богатыми ученицами я была очень строга, часто выпрашивала милостыню для бедных; если они упорствовали, то представлялась плачущей, пока не делала по своему и тем приучала их быть милостивыми.
Герцог Ришелье скучный приехал в институт; мы испугались: что такое? Он всегда был веселым. Он вошел в старший класс с Майе: «Я пришел с вами проститься, дети мои!» Мы бросились к нему, сильно плача, целуя его. Ах, папа, что будем без вас делать?
— Не плачьте. Я вас передаю графу Ланжерону, который приедет сейчас.
Приехал Ланжерон и члены. Про меня и сестру он сказал: «Это дети друзей моих, прошу их жалеть и миловать по выпуске». Все рыдали, целовали и порезали сюртук его; Ланжерон плакал, а члены едва освободили герцога из рук наших. Со слезами герцог простился с нами, приказал мне писать к нему. Он будет пэром в Париже и сделает меня счастливой.
Граф Ланжерон часто приезжал, быль ласков и добр, но мы его не целовали и не называли «папа». Еще два года должна была я страдать «голодом» от несправедливой и злой Майе. Она не смела бить старших, но наказывала нас, оставляя без обеда и я, несчастная, часто от голода падала без чувств и доктор Верлеян приходил и угощал меня «девичьей кожей» и бранил директрису Майе.
После чумы привезли из Кишинева воспитанницу губернатора Гартинга, Тынгард, очень некрасивую и генерал Катаржи также отдал своих трех дочерей, а меня и сестру брал к себе на дом, очень ласкал, дарил и называл отца моего дядей. Он, кажется, был губернатором в Кишиневе, наверное не помню, но его очень хорошо помню. Несколько дней погостим у него, чудесно накормят, щедро подарит нас конфетами и дочерям своим сказал любить нас и делиться с нами: «Настя и Катя — дети моего дяди Димитрия Феодоровича Ризо». Одна из дочерей его умерла в институте, а две старшие не кончили курса; одна из них хорошо играла на фортепиано. Дядя приезжал еще два раза. Когда взял старших дочерей, благословил нас, целовал, отцовски одарил нас; прислал множество конфет и разных гостинцев. С тех пор я дядю не видела и не знаю, где он — верно уехал в Грецию.
Когда родители мои уехали с графом Филипеско из Одессы в Букарест, то часто ездили по монастырям. Они были очень набожны. В монастыре отец просил игуменью выйти к нему и назначить место, где похоронить его. Мать с плачем начала упрекать его, а отец отвечал: «Так Бог велит» и через три недели, немного поболев, умер. Его торжественно похоронили на назначенном месте графы Филипеско.
Мать моя засватала брата Николая за какую-то знатную особу. Однажды с матерью моей обедали у невесты. Араб подает тарелку графу и брату моему и тут же падает зачумленный и умирает. Брат мой получил чуму. Мать его сильно любила, он был нежный, добрый и хорошо образованный и вдруг умер от ужасной чумы 24-х лет. Мать моя сама ухаживала за ним; с двумя турками похоронила его и сама, получив на мягких местах тела четыре чумных нарыва, — сошла с ума. Ее отвезли в чумное отделение на поле, огражденное высокой стеной. Она имела природный знак на лице — пять пальцев розового цвета. Подают полицмейстеру бумагу о заболевших чумой.
Он с ужасом крикнул: «Ах, это родители мои! Сейчас поехал в чумное отделение, велел гуркам взять сумасшедшую мать, которую узнал по знакам на лице (пять пальцев), на известную квартиру и пять турков смотрели за моей матерью. Полицмейстер был найденыш, Константин Ризо*.
* Подкидыш, взятый на воспитание и усыновленный Ризо. — Прим. ред.
Великое чудо совершилось по Милосердному Промыслу Божьему. Найденыш Ризо узнал, что в городе цыганка лечит чумных, тотчас послал за ней и сказал: «Я тебя хорошо награжу, если ты вылечишь барыню — мать мою». Цыганка и два турка ухаживали за больной и когда мать мою выпустили из последней ванны, она опомнилась и цыганка поздравила ее с жизнью. Она пошла и дала знать полицмейстеру, что вылечила мою мать, но еще должна выдержать карантин. Константин Ризо послал матери белья, одежду барскую и всю провизию: чай, сахар и проч. Турки варили пищу и выдерживали карантин с матерью. Каждый день один господин подходил к окну матери, «пантомимами» успокаивал ее и присылал лакомства. Она жила в совершенном довольстве и скоро стала поправляться.
Когда окончился карантин, входит лакей, просит мать сесть в карету и привез ее в дом графа Филипеско. Они приняли ее, и радовались, что она спасена, успокаивали, что дети ее Феодор и Елисавета живы и находятся в монастыре. Приехал найденыш, падает в ноги матери. Она не узнала его, с любовью обнимает и рассказывает, что было с ней. Филипеско благодарит его, но он говорит:
— Чудо Божие спасло. Милосердие Богородицы явило это великое чудо — спасло мою мать для несчастных прочих детей.
Взял мать и детей к себе. С нежностью сына лелеял мать. Она прожила у него до 1817 г. По просьбе матери, он согласился отпустить ее, с условием, возвратиться в Букарест со мной и он женится на Анастасии. Дал денег, нанял дорожный экипаж, дал двух вооруженных турок до границы и со слезами расстались в 1817-м году в Букаресте.
Мать моя выдержала чумной карантин в Скулянах и поехала в Киев, к князю Ипсиланти, рассказала ему про свою болезнь, страдания и великое милосердие Господа Спасителя, сотворившего над ней дивное чудо. Князья Ипсиланти милостиво приняли мать мою, одарили ее и дали возможность приехать в Одессу. Когда мать приехала в институт, мы тотчас узнали ее и бросились целовать и плакать, но она сказала: «Вы не мои дети». Пришла директриса Майе.
— Да они Ризо-Филипеско — ваши дети.
— Не хочу, дайте мне моих дочерей!
А мы бедные рыдаем: маменька наша — кричим — просим, не бросай нас маменька; я скоро кончу курс, через месяц, и возьмете нас. Ах, мы дети ваши! Слезы и рыдания успокоили мать; она повела нас в спальню, раздела, и, по природным знакам узнала дочерей своих. Мне было 17 лет, но я походила на 12-летнюю; была так худа, мала и черна как цыганка; а сестра на три года моложе меня, походила на совершенное дитя. Так изуродовал нас институт нуждой и голодом. Мать была у графа Ланжерона и ходатайствовала о нашем выпуске.
В день последнего экзамена девки, по обыкновению, разнесли по классам подносы с рюмками; за несколько минут до входа в зал я с удовольствием выпила. В скором времени начался экзамен, было громадное общество. Все мы красны, румяны; нами любовались, а мы были под весельем. По просьбе богатых воспитанниц, они едва могли пошевелить губами, я смело отвечала за всех, очень весело смеясь; я хорошо знала языки и науки, которые преподавали, да и сама я учила других. Получала от общества и членов: «Браво, Ризо-Филипеско!» Жуков, подозвав меня к доске, хотел обидеть, задал страшную задачу из математики; но я, полупьяная, на зло ему, превосходно ее решила — «Браво, Ризо-Филипеско!» На другой день пришли все учителя поздравить нас; я смело спросила Жукова: «За что обижал меня?» Он отвечал:
— Однажды по купеческим делам отец мой должен был поехать заграницу. Взял меня, 11-летнего мальчика и мы взошли на корабль отца вашего — Димитрия Ризо; он был капитаном корабля. Я огорчил моего отца; батюшка ваш, как капитан, высек меня порядочно, я старался отомстить вам, но не мог, только ставил дурные отметки; но вы останетесь классными дамами, надеюсь утешить себя.
Я сказала ему: «Вы верно, г-н Жуков, — турок?» — и отвернулась от злого человека.
Матери моей наотрез отказали выпустить нас. Я успокаивала ее и просила не уезжать без нас. На другой день приехал граф Ланжерон с членами и секретарем. Граф Ланжерон обратился ко мне и сказал: «Вы с сестрой, девицы Ризо-Филипеско, должны заплатить долг институту три тысячи, должны отслужить». Я смело подошла к графу и сказала: «Я выйду замуж и заплачу этот долг». Все это одобрили. Сделали другой акт — я подписала и славно надула всех. Они знали, что отец мой заочно засватал меня за богатого купца, который посещал нас и приносил нам конфеты; но не знали, кто жених мой.
Мать моя была у Майе, ожидала решения и с восторгом сказала, что нас выпускают из института; но мать сказала, что чрез несколько дней приедет за нами. Все обрадовались.
Последний урок русской словесности. Учитель Куржеев задал сочинение в стихах. Мы в стихах описали всю жизнь Майе, как она мучила нас:
|
Ах, беда, горькая беда, В одной руке ключи, Как слово скажет, |
* Лебонедан — ослиные уши. ** Каландушка — собачонка.
Не помню остальных. Учитель Куржеев отнес эти стихи в совет членов и Майе тотчас уволили из института.
Майе еще несколько дней выносила свои вещи, поехала в Кишинев и сделалась ростовщицею; всем известна Майе в Кишиневе.
Последний великий пост я со своими ученицами и с подругами читала жизнь Спасителя, молились, плакали, били поклоны и когда встали, я громко сказала, что отрекаюсь от богатства и замужества и хочу на земле нуждаться, страдать — лишь бы удостоиться быть в раю; сиротки повторили.
Посвятивши все дни жизни моей воспитанию юношества, ночи были мои, я ложилась в час, а вставала постоянно в четыре часа. Занималась чтением высоких мыслителей, живописью и музыкой.
Я воспитывала дочерей брата Димитрия Димитриевича Ризо, имела и других воспитанниц. Жизнь моя была уединенная, я ни с кем не знакомилась; днем детей воспитывала, ночью себя духовно воспитывала и усовершенствовала духовного моего человека, т.е. душу. «Потерянный рай» на итальянском, «Массильон» на французском языке и, наконец, громадное сочинение о «Другом мире» Гогенштауфена, которое осветило меня познанием ближнего и будущей загробной жизни, мыслящая духовная жизнь моя сделала меня «странной девкой».
Надобно, чтобы человек освятил себя совершенной верой, пламенной молитвой, ежеминутной бдительностью над умом и сердцем, тогда только душа достигнет возможности овладеть чувственного «человека». Магнитизм, которому непостижимо покоряются силы души, бывает недвижим. Душа же, действуя божественной силой, влекущей исцелять и предохранять человека. О! Это сильная борьба! и непостижимая уму человека. Вот первый случай силы души: я стою на внутреннем балконе второго этажа, чувствую, что по улице идет страшное чудовище; я уже помертвела, но когда чудовище взошло на балкон, я схватилась за перила и обмерла. В это время выходит брат мой, встречает генерала в полной форме, с лентой и звездами, извиняется, что не может принять его, указывая на меня, говорит: «Сестра моя больна». Посылает за доктором Андреевским. Тот, зная мою болезнь — магнитизм, привозит с собой другого доктора; с трудом мертвые руки отняли от железа и положили меня на диван. Я начала в бессознательности говорить, что этот страшный разбойник ушел из каторги, на нем видны пытки наказания, он обокрал одного князя в Букаресте, в Яссах, сделал фальшивые бумаги от Государя Александра I; совершил много убийств и приехал, чтобы обокрасть князя Воронцова и моего брата; подробно рассказала ужасные дела разбойника.
Генерал-разбойник сделал визит князю, был очень хорошо принят. Два доктора и брат тотчас поехали к князю Воронцову и рассказали ему все слышанное. Пораженный князь хотя лично знал «подложного генерала», не усомнился в моем провидении. В ту же минуту арестовал разбойника, заковал в цепи и нашли все предсказания очень верными.
Однажды в духовной беседе с архиереем Иринархом, я сказала, что читала сочинения Гогенштауфена. Он спросил:
— Сколько лет было вам?
— Двадцать пятый.
— А я читал, мне было сорок лет и каждый раз обливал голову водой.
— Как с ума не сошли. О! Да у вас большой лоб и крепкая голова...
По милости Государя Александра I открыт был в Одессе пансион для несчастных гречанок, спасенных во время страшного возмущения в Константинополе*.
* Подразумевается избиение христиан в 1821 г., когда был убит патриарх Григорий V. — Прим. ред.
Начальницей была г-жа Аврамиоти. Она имела дочь, ученую красавицу-гречанку, которая была классной дамой; сестра моя также была классной дамой. Я сердечно подружилась с ними; иногда ездила к ним на биржевых дрожках со старым биржевым Иваном. Никогда я не садилась, не спросивши его: здоров ли он? посылала гостинцев его детям и, поболтавши, садилась. — Однажды подъехали дрожки и на них, в три погибели согнувшись, мой Иван. «Здоровы ли вы?» — не отвечает. «Что с вами?» Подхожу и — о ужас! — граф Собанский. «Ах, какой вы низкий и злой, безнравственный человек!»
— А вы, девица Ризо, хранимы самим Богом.
— Да накажет вас Господь за ваши злые дела — нуждой, голодом и презрением людей! Фу, какой ужасный человек!
Брат мой, слушая из окна слова мои, боялся, чтобы он не застрелил меня. Не бойтесь братец, добрых и нравственных девиц не стреляют. В тот же день Собанский исполнил под окнами моими прекрасную серенаду.
До возмущения поляков, Собанский велел вытащить из погребов своих все бочки с водкой и зажечь; улицы горели, а граф Собанский послал сказать мне, что он делает для меня иллюминацию, я же просила сказать ему, что он делает опыт, как будет гореть в аду...
Одна из учениц моих по институту была Вера Кленова, очень богатая. Когда мы вышли из института, я уехала, а она осталась в Одессе, имела большой дом и жила открыто. Когда же я возвратилась из Николаева чрез три года, Вера была совершенно светская барышня, «по воле жила». Но она помнила наставления мои — вела нравственную и богомольную жизнь — все ее уважали и любили.
Граф Ланжерон все сватал Веру за знатных женихов, но она отказывала. У Веры была тетка-купчиха; она посещала ее и раз увидела там чиновника, очень бедного, познакомилась с ним. Граф Ланжерон приехал сватать Веру; она говорит графу:
— За вашего жениха не выйду, а если вы хотите счастья моего, то прошу вас засватайте меня за чиновника Лекса.
— Что это вы хотите выйти замуж за беднейшего чиновника?
— Да, да, прошу вас, сделайте мне это добро. Сегодня посватайте меня за Лекса и привезите его ко мне.
Граф исполнил просьбу Веры. Приехавши к себе, граф зовет Лекса и говорит:
— Ну, брат, счастье к тебе идет! Вера Кленова просила меня засватать тебя за нее!
— Вы шутите, — не обижайте меня.
— Нет, голубчик, брат! Садись со мной и марш к невесте!
Вера встретила жениха с любовью, ласково переговорила с ним, дала ему несколько тысяч и они через две недели повенчались. Все ее похвалили, и она с мужем дала великолепный свадебный бал...
Бедность скрывала достойнейшего и честного человека, а богатство поставило на честь и славу бедняка. Воронцов все возвышал Лекса и скоро он сделался известным за ум и честность, получил чин генерала, поехал в Петербург и был сенатором. Но до того он еще жил в Одессе, до выезда моего.
С восторгом оставила мрачную и бурливую для меня Одессу в 1827 году.
