Потёмкинская лестница
(старая открытка)
Памятник Дюку в 1826-1828 гг.
(рис. Карло Боссоли)
Памятник Дюку
(фото 2002 г.)
О.О.Чижевич
Получив приглашение принять участие в издании одесских мемуаров, потомком незабвенного, для Одессы, адмирала Дерибаса, я, как одесский уроженец и старожил, постараюсь в настоящей статье передать потомству преимущественно такие эпизоды из городской жизни, которые редко помещаются в официальной хронике и поэтому ускользают от историка. Сознательные воспоминания мои начинаются с 1837 года. Оканчиваю мои мемуары 1877 годом, так как все происшедшее после этого свежо еще в памяти не только старожилов, но и молодого поколения.
Первое воспоминание моего детства и юношества — это Ришельевский Лицей. При поступлении моем во 2-й класс гимназии, здание Лицея находилось в том месте, где теперь дом Вагнера-Ринка, и почти в том же виде, на углу Екатерининской и Дерибасовской улиц.
В настоящей заметке я намерен изложить описание замечательных деятелей и выдающихся событий из лицейской жизни, начиная с 1837 по 1847 год, — окончания мною курса лицея.
Попечителем лицея и учебного округа я застал г.Покровского, директором Н.И.Синицына, инспектором г.Чанова.
Из числа наставников, которых я застал, единственный оставшийся в живых и теперь проживающий в Одессе, — законоучитель, протоиерей Михаил Павловский. При поступлении моем г.Павловский еще не был посвящен в сан и являлся на уроки в синем вице-мундире. Николая Никифоровича Мурзакевича, занимавшего впоследствии высокие должности, я застал надзирателем (педелем). В числе преподавателей были весьма оригинальные личности. Законоучитель для католиков, итальянец, капуцин, Патре Ансельмо, старичок маленького роста, с козлиной бородкой и таким же голосом, был ужасно сердитый. Одевался в монашескую суконную рясу, с капюшоном, подпоясанную толстыми вервиями с концами в форме огурцов. Этими огурцами он колотил беспощадно по чем попало провинившихся гимназистов. Преподавал он катехизис на французском языке, которого почти никто из гимназистов не понимал. Припоминаю, как однажды он гонялся по классу за мальчиком, который, по незнанию французского языка, назвал патера, вместо: mon рerе — mon cher. Чем больше колотил его Патре, тем жалобнее мальчик кричал: mon cher, mon cher!
Другой оригинал был учитель латинского языка, г.Кнорре. Громадного роста, с лошадиноподобной физиономией, он ходил подпрыгивая и обнюхивая все попадавшееся под руки и людей, с которыми разговаривал. Необыкновенный ходок и конькобежец, он иногда по утрам совершал прогулку на Большой Фонтан и обратно пешком. Однажды, когда море далеко замерзло, он на коньках сбегал в Николаев к брату, астроному. С гимназистами Кнорре любил забавляться в промежутках уроков. Я был в числе его любимцев и не раз, посадив меня к себе верхом на шею, он бегал по коридорам.
В это время у нас были в большом употреблении розги. Порка производилась ежедневно. Были субъекты, которых пороли не менее двух раз в неделю. Случалось, что высеченного, испачканного кровью, на простыне относили в домашнюю больницу. Кроме формальной порки, на скамье, посредством двух служителей, производилось в классах и коридорах сечение по рукам линейкой или пучком розог корешками. В этом деле отличался надзиратель Демостико. Едва заметит какое-либо нарушение порядка, подбегает к виновному и тогда подставляй ладони, то одну, то другую. Хлоп, хлоп, хлоп, — и побежал к следующему.
Вообще порядки были жестокие. При погребении профессора Курляндцева все лицеисты сопровождали гроб до кладбища. Это происходило в ноябре, при холодном ветре со снегом. Все мы шли попарно в одних сюртучках, без фуражек. Как самый маленький, я шел в первой паре. Возвратившись домой после этой прогулки, я схватил горячку и пролежал шесть месяцев в кровати. Еще был оригинал учитель греческого языка Христохоос. Читая лекции о греческих войнах, он, расхаживая по классу, изображал собою греческого воина, показывая, как подкрадывались к неприятелю, метали копья и т.п. Ежели ученики не посещали исправно классов, он не был в претензии, только перед экзаменом необходимо было взять у него десяток частных уроков по 2 рубля и на экзамене он ставил хорошую отметку. Н.Н.Мурзакевич, произведенный из надзирателя в учителя русской Истории, более всего обращал внимание на одежду учеников. Войдя в класс, он всех осматривал. У кого случалась оторванная пуговица или разорванное платье, всех таких собирал он к классной доске, становил в ряд, а на доске делал надпись мелом: «ветошный ряд». Там они оставались во все время классного урока. Другой учитель, в наказание за леность, ставил ученика тоже к доске и над головой его рисовал мелом ослиные уши.
Из надзирателей были замечательны: Пиллер — необыкновенный силач и Гревс (англичанин) вантрилок и мастер на все руки.
В числе профессоров было несколько знаменитых ученых и чудаков. К первой категории можно причислить профессора ботаники и зоологии Нордмана и профессора математики Генриха Бруна; ко второй профессора химии Гасгагена, коверкавшего русский язык и уверявшего нас, что корабли для прочности обивают медом (вместо «медью»). Н.Н.Мурзакевич отличался необыкновенным бескорыстием, хотя и был очень беден. Когда приехал в Одессу харьковский откупщик, богач, Кузин, с намерением поместить сына в лицей и просил всех профессоров давать сыну частные уроки, Мурзакевич возмутился, сказал, что это подкуп и не пошел даже на совещание профессоров по этому предмету. В совещании, один из самых щекотливых, профессор латинского языка Беккер, долго не соглашался на плату по 10 р. за урок, считая ее высокою. К удивленно всех, Кузин обиделся предложением такой низкой платы, заявив, что в Харькове он платил за урок не менее 25 руб.
Из студенческой жизни остались у меня следующие воспоминания. Студентов бывало не более 30-50 человек. Большинство вели жизнь разгульную. Помню, как однажды собрал всех нас инспектор Соколов и произнес поучительную речь, которую окончил следующими словами: «Как только вижу в календаре крестик, означающий праздник, так уже и жду на следующий день поступления жалоб на студентов за буйства и т.п.».
Припоминаю двух студентов-силачей. Самсон Юргенсон и Лучич (серб). Сей последний в сущности был нрава короткого и даже застенчив, но только в нормальном состоянии; подвыпивши, он становился ужасен. Студенты насильно тащили его с собою во время ночных похождений. В случае надобности, он ударом ладони вышибал какую угодно дверь. Можно себе представить, какое действие производила эта ладонь на человеческие физиономии и ребра!
Слишком большое прилежание у нас считалось неприличным. Прилежных студентов, обыкновенно любимцев профессоров, называли подлизами.
За то у нас были своего рода правила чести. Оскорбить женщину, в особенности молодую невинную девушку, считалось преступлением. Вступиться за товарища и, в случае нужды, отдать ему последнюю копейку, — священным долгом. О бедных студентах у нас не было и речи. Никаких подачек не требовалось.
Сравнительно мы были довольно религиозны и питали должное уважение к родителям и старшим. Нигилизма не существовало и даже слово это еще не было произнесено Тургеневым.
Любимым местом студенческих кутежей был кафе-ресторан Каруты в Пале-Рояле. При недостатке денег для кутежа, один студент (Куро), придумал следующую штуку: поссорился с товарищем, студентом Кузиным, сыном харьковского откупщика, и вызвал его на дуэль. Молодой человек сильно испугался и просил у товарищей заступничества. Для примирения предложили Кузину дать всем товарищам завтрак с шампанским у Каруты, на что он с радостью согласился. Все это, разумеется, было вперед подготовлено. Подобные проделки повторялись несколько раз и всегда жертвою был Кузин.
Еще припоминаю анекдот о профессорах Генрихе Бруне и Левтеропуло. Брун, известный математик, превосходно играл в карты, во все коммерческие игры (он и умер скоропостижно в Одесском «Английском» клубе) и постоянно обыгрывал своего товарища Левтеропуло, профессора физики. Выведенный из терпения, физик придумал следующую комбинацию. Пригласив к себе Бруна на карты, он поставил карточный стол в таком месте, на котором, от соединения Фокусов искусно развешенных зеркал, он видел в зеркале все карты Бруна. Понятно, что при таких условиях Брун, к удивленно своему, постоянно проигрывал. Только к концу зимы Левтеропуло объяснил ему в чем дело и возвратил проигранные деньги.
Танцам учил нас И.Буш, названный бессмертным. Он танцевал и учил до 90 лет (скончался в Одессе в 1877 году).
Унаследовал ему Адольф Цорн, который прибыл в Одессу в 1839 г. и до сего времени в Одессе живет и содержит танцкласс. Говорят, что все танцмейстеры долговечны. А.Цорн, кроме танцев, преподавал нам гимнастику и учил плаванью. Школа плавания была устроена на рейде на плавающих бочках. Для неумеющих плавать была предоставлена средина купальни, окруженная барьером, с решетчатым дном. Хорошие пловцы делали экскурсию, вместе с учителем, в открытое море, сопровождаемые, на всякий случай, лодкою, с опущенными концами веревок.
|
Потёмкинская лестница |
Памятник Дюку в 1826-1828 гг. |
Памятник Дюку |
В 1836 г. кончалась постройкой колоссальная Бульварная лестница. Нижняя часть Николаевского бульвара представляла скалистый обрыв. Вблизи моря, с левой стороны от лестницы, торчали скалы, на которых раздевались купающиеся.
Памятник Дюка де Ришелье уже стоял на теперешнем месте. Возле него ежедневно скоплялась толпа приезжих мужиков-чумаков, считавших долгом пойти поглазеть на Дюку. Однажды в толпе нашелся грамотный остряк. На вопросы чумаков, почему это Дюк в левой руке, со стороны городского дома, в котором находились присутственные места, держит сверток бумаг, а правою рукою указывает на море, — остряк объяснил, что Дюк говорит: «Як маешъ там судыться, то лучше в мори утопыться».
Теперешний Пале-Рояль представлял площадь, окруженную в два ряда деревьями. В конце, на месте теперешнего театра стоял уже театр, впоследствии сгоревший. На площади производился парад войск и учения пехотные и даже кавалерийские. Главным местом гуляний и катаний была Ришельевская улица. В казенном, теперь Дерибасовском саду, на месте здания Общества сельского хозяйства, находился ресторан. Впоследствии ресторан перешел во флигель, выходивший в сад, принадлежавший гостинице «Европа» Вагнера (ныне принадлежит университету) и содержался знаменитым в свое время Алексеевым. По причине порто-франко, существовали при выездах из города три сухопутные таможни (заставы). Херсонская, — против теперешних скотобоен на Пересыпи; Тираспольская, — старое здание коей и теперь существует, и Большефонтанская. Эта последняя вначале была устроена в конце Ришельевской улицы, близ внешнего бульвара, который в то время составлял черту порто-франко, а потом, с переводом черты порто-франко, недалеко от теперешней новой тюрьмы, близ лагеря. На Скаковом поле существовал ипподром, почти в том же месте где и теперь, но только здание было обращено Фасадом к северу, а не к западу, как теперь, что было гораздо удобнее для зрителей.
На Пересыпи существовали знаменитые Левшинские плантации, заслуживающие внимания не только садоводов, но и городских хозяев, вообще. До устройства этих плантаций все пространство по обе стороны дорог Николаевской и Балтской, на расстоянии 6 верст в длину и две версты в ширину, представляло собою песчаное море. От порывов ветра образовывались песчаные волны таких размеров, что затрудняли движение подвод с хлебом, и песок за сыпал глаза проезжавшим. Долго придумывали как бы пособить этому злу. Все приходили к убеждению, что необходимо засадить всю местность деревьями; но это казалось почти невозможным по качеству почвы и громадным расходам не по средствам молодого города.
Градоначальник А.И.Левшин, как видно, большой любитель садоводства и понимавший дело, достиг блестящих результатов, при самом незначительном расходе. Для этой цели он по селил на Пересыпи третью часть тогдашней рабочей арестантской роты (Драгутинской), которая постоянно работала. Оказалось, что почва земли была весьма пригодна для известного сорта дерев, а именно: пирамидального тополя, вербы и лозы разных пород и тамарикса. Посадка производилась прутьями под плуг. Посажено было более двух миллионов прутьев в один аршин длиною. На четвертый год уже, после посадки, тополи выросли до 9 аршин. Все работы и материал обошлись всего в пять тысяч руб. Местность в 253 десятины покрылась густым лесом, в котором мы часто охотились на зайцев и вальдшнепов. Грустно было для меня видеть, как через десяток лет плантаций стали приходить в запущение, вырубливались и, на конец, совершенно уничтожились.*
* На пересыпи, до начала плантаций, становилась, как и теперь 14 Сентября, годовая ярмарка, вовсе не похожая на теперешние ярмарки. Приезжала туда знаменитая серебряная и образная лавка Губкина из Москвы. Шелковые изделия Кавказские, Бухарские и Персидские, дорогие сибирские меха. Во время ярмарки происходили состязания крестьянских волов и лошадей и выдавались призы за лучшие образцы хлеба в зерне; там же продавалась крестьянская одежда, обувь, игрушки и пряники все привозное. Теперь из всех перечисленных предметов можно найти только одежду, обувь, игрушки и в особенности пряники местного приготовления.
В окрестностях города растительность была весьма скудная. В черте порто-франко существовали приморские дачи: Ланжерон, Илькевича, барона Рено (Бухарина), Маразли, Лицейский хутор (университетский), Ралевский фонтан, хутор Сен-При (Дунина), Стурдзы (кн.Гагариных) Кортацци (Вагнер-Ринк), О.И.Чижевича (отца моего) в количестве 85 десят., из коих он подарил 7 десят. для постройки девичьего монастыря. Почему-то Монастырь построили в городе, но земля однако, осталась принадлежностью Монастыря; на даче этой похоронена была графиня Эдлинг и на ее средства построена Церковь, первое произведение молодого Итальянского архитектора Моранди (жив по сие время). За чертою порто-франко, близ Среднего Фонтана, была дача Феликса Дерибаса, впоследствии Саламбье, с мойкой шерсти. Далее Монастырь, маяк, Большой Фонтан у дачи Ковалевского, из коего впоследствии проведена была вода в город подземными трубами.
Водой город пользовался из многочисленных глубоких колодцев, устроенных на перекрестках улиц. Лучший колодец был Томилина, на Молдаванке. Лучшая вода добывалась из цистерн, устроенных при всех больших домах, в которые собиралась дождевая вода с крыш. Впоследствии построен был водопровод Ковалевского. Лучшею водою для питья, стирки и чая считалась цистерновая. Остальная имела солоноватый вкус.
Воду развозили по домам водовозы. Обыкновенная цена на воду была от 3 до 5 коп. 33 пару ведер; но иногда доходила и до 20 коп. Однажды привезли воду из Николаева на пароходе.
Одесса страдала от недостатка воды вообще, и хорошей воды в особенности; недостаток этот устранен только устройством Днестровского водопровода.
На Куяльницком лимане существовало уже лечебное заведение доктора Э.С.Андриевского. Заведывал этим заведением родной брат его Виктор Степанович. На Хаджибейском лимане тоже существовало небольшое городское заведение. Теперешнее гор. заведение с парком, насаженным известным садоводом Десметом (назыв. «Люизвиль») принадлежало богатому купцу Волохову, затратившему много денег на украшение парка.
Я узрел Одессу в том положении, в котором описал ее Пушкин в своем стихотворении «Евгений Онегин». Город грязи, город пыли; я видел как
| В дрожках вол, рога склоня, Сменяет хилого коня. |
На некоторых улицах, в центре города, незнакомому с местными ухабами, покрытыми грязью нельзя было проехать без проводника. Я сам видел в конце Дерибасовской, против теперешней кондиторской Либмана, как выброшенный из опрокинувшихся дрожек господин в цилиндре попал в яму головою вниз и выскочил из нее, как из ванны, по шею в грязи. Там же, на Дерибасовской, для перехода через улицу появились носильщики из евреев, которые за гривенник переносили на спине прохожих. Близ Собора, против дома Папудова, на улице какой то француз поставил паром и стоял на нем с удочкой в руках. В сочельник Р.X. ехавшие ко мне на кутью родные в карете попали в такой ухаб на Ришельевской улице, что карета сломалась, лошадей выпрягли, а дамы, по колени в грязи, вернулись домой пешком и остались без ужина.
На Канатной улице, близ дома Мешкова, в котором я квартировал, стояло такое озеро, что весною, во время перелета, я на нем стрелял бекасов. Самые высокие галоши не помогали.
Пешеходы должны были носить высокие сапоги. Бывали случаи, что пьяный, упавший на улице, захлебывался и тонул в грязи.
Можно себе представить, что происходило в предместьях города. Молдаванка иногда прекращала сообщение с городом по целым неделям. Оно возобновлялось после сильных морозов, когда грязь замерзала.
Глубоко завязшие в грязи телеги и экипажи, захваченные морозом, иногда оставались на улицах в продолжении всей зимы, и только весною, при совершенной оттепели, могли быть извлечены.
Припоминаю как однажды генерал Безак, квартировавший на Дворянской улице, желая дать бал, вынужден был вызвать целую роту солдат для засыпки ухабов.
Шоссировкою улиц заведывала не Городская Управа, а строительный Комитет. Газеты молчали. Жалобы жителей оставлялись без последствий. В отмщение за все это, кто то прислал из Константинополя на имя генерал-губернатора посылку-ящик, в котором оказался один длинный сапог, выпачканный Одесскою грязью.
Летом вся грязь превращалась в глубокую пыль, которая, не менее грязи, беспокоила жителей.
Нельзя было отворить окна на улицу, и несмотря на это вся мебель и другия вещи в комнате беспрестанно покрывались толстым слоем пыли. Для перехода через улицу требовались, как и в грязь, высокие галоши, без каковой предосторожности невозможно было войти в порядочную гостиную. От пыли все более или менее страдали глазами.
Только после выпавшего дождика можно было отворить окно и подышать чистым воздухом.
Хотя Пушкин давно уже в своих стихах об Одессе сказал:
|
Уже дробит каменья молот, И скоро звонкой мостовой Покроется спасенный город, Как будто кованной броней. |
Но предсказание его осуществилось только через 35 лет, когда стали мостить улицы гранитом. До этого, камень, который дробил молот, был такого качества, что в одну осень и зиму превращался в глинистую грязь и затем весною собирался с улиц арестантской рабочей ротой и вывозился на чумную гору.
Немногим известно, что наша т.н. чумная гора представляет собою грандиозный памятник одесских шоссированных улиц, в котором заключается несколько миллионов городских денег. Название чумной горы она, получила по тому случаю, что под ней, посредине, находится несколько могил, в которых похоронены трупы умерших в чуму 1829 года.
Отношение горы к чумному кладбищу такое, как если бы на столе положить несколько мертвых мух и прикрыть их самого большого размера подносом.
Шоссировка улиц, а равно и все почти городские работы производились рабочею арестантской ротой, известною под названием Драгутинской команды, по имени ее начальника.
Команда эта строила бульварную лестницу, развела и содержала левшинские плантации и производила шоссировку и ремонт городских улиц. Начальник команды, знаменитый в свое время капитан Драгутин, был необыкновенно практичный хозяин, искусный строитель и строгий начальник. Он принес своею командою городу большую пользу и себя не обидел. После выхода в отставку он из маленьких сбережений своих приобрел большое имение вблизи Одессы. Впоследствии только выяснилось много злоупотреблений.
Так, напр., кучи щебня, принятые в одном месте строительным Комитетом, ночью перевозились подрядчиком на другую улицу и там вторично принимались и т.п.
Злоупотребления эти побудили строительный Комитет производить поставку щебня хозяйственным способом. Поручение это принял на себя городской голова Кортацци.
При шоссировке улиц употреблялся для укатывания щебня чугунный каток громадных размеров, в который впрягались 12 пар волов. По миновании надобности этот каток оставлялся где-нибудь на свободной площади, без всякого присмотра, так как утащить его было почти немыслимо.
В одно прекрасное утро служащие на Тираспольской заставе увидели, что каток выезжает за город, запряженный 12 парами волов, в сопровождении толпы бессарабских молдаван с кнутиками. На вопрос, куда везут каток, они отвечали: в Кишинев. После дальнейших расспросов оказалось, что какие-то два еврея договорились с молдаванами, продавших в Одессе древесный уголь, вместе с каруцами, свезти каток в Кишинев за 100 руб. В обеспечение исправной доставки они взяли с молдаван залог 25 руб., с тем, что залог этот, вместе со 100 рублями за доставку, будет возвращен им в Кишиневе по доставлении туда катка.
Обманутых мужиков заставили отвезти каток обратно на свое место, а сами мужики отправились в Кишинев с волами и кнутиками. Евреи, конечно, исчезли и не розысканы.
Шоссировка улиц имела пагубное влияние на судьбу Одес. городского головы — Кортацци, принявшего на себя, как выше было сказано, заготовление щебня хозяйственным способом.
Джемс Кортацци, истый англичанин, любимец князя Воронцова, состоял в числе первых негоциантов Одессы. Вначале он содержал английский магазин, который впоследствии передал старшему приказчику Вильяму Вагнеру. Фирма эта и теперь существует в Одессе, а магазин принадлежит зятю Вагнера, Ринку. Кортацци имел свою коммерческую контору, большую приморскую дачу и жил на широкую ногу. Не зная русского языка, он даже на официальных бумагах подписывал свою фамилию по-французски. Всех просителей по делам городским он направлял к секретарю думы г.К., к которому питал большое доверие.
Таким образом секретарь был полновластен и все делалось по его благоусмотрению. Это был искусный делец и, соблюдая интересы города, не забывал и своих частных интересов. Получая скудное содержание (кажется 600 р. в год), он жил роскошно и задавал на славу обеды и балы, на коих царицею была его дочь, красавица. Кортацци, не зная канцелярских формальностей, производил заготовление щебня коммерческим способом, при своей конторе, а не канцелярским порядком, как следовало по закону. Об этом было донесено генерал-губернатору графу Строганову, который недолюбливал Кортацци за его надменные приемы. Последовало распоряжение произвести следствие. Первое предварительное дознание было поручено мне градоначальником, при коем состоял я по особым поручениям. После подробного расследования я убедился, что Кортацци в поставке щебня действовал честно, в интересах города, но вел дело без соблюдения формальностей, требовавшихся по закону в действиях лица служащего. Так, напр., в своей конторе он выдавал мещанам вперед деньги на покупку волов и т.п., чем удешевлял стоимость щебня.
После представления моего доклада генерал-губернатор поручил произвести формальное следствие своему чиновнику особых поручений М.К.Катакази.
Когда Кортацци понял в чем дело, то намеревался чистосердечно объяснить свою ошибку, которая не повлекла бы за собою дурных последствий. Но секретарь думы, чиновник во плоти, обещал ему занести все расходы в шнуровую книгу, по форме, и затем представить все дело в надлежащем виде. Кортацци согласился и книга была представлена следователю. Рассматривая счеты и книги, М.К.Катакази случайно взглянул на бумагу против света и увидел на ней водяной штемпель Фабрики с годом, который оказался гораздо позже времени составления отчета. Обнаружился подлог, уголовное преступление, наказуемое ссылкою в Сибирь. После обнаружения этого подлога Кортацци был предан суду, посажен в тюрьму, в которой и просидел до тех пор, пока не заболел опасно. Выпущенный из тюрьмы, он прожил недолго. Вся эта история произвела на публику весьма грустное впечатление, так как все были уверены, что Кортацци действовал честно и пал жертвою излишнего и неуместного усердия своего секретаря.
Привилегия получения всех заграничных товаров без пошлины доставляла жителям Одессы громадные удобства жизни дешевизной всех предметов роскоши и продовольствия. Это привлекало в город людей богатого класса из всей России. Рабочий класс тоже благоденствовал от хлебной торговли. Заработки были до того велики, что видели биндюжников и подсевальщиков закуривавших папироски рублевыми бумажками, а один подгулявший биндюжник закурил даже десятирублевой. В Официальном отчете д-ра Э.С.Андриевского, после чумной эпидемии 1837 года, о продовольствии населения, между прочим, сказано: «В Одессе нищих почти нет, пришлось только давать продовольствие рабочему классу, лишенному всяких заработков при закрытии порта».
В особенности отличались дешевизной иностранные вина, турецкий табак, оливковое масло, сахар, кофе и мануфактура. Из прейскурантов винных магазинов: Иснара, Вакье, Жюльена и друг. видно, что лучшие французские вина Бордо и Бургонь продавались от 40 до 50 к. бутылка. Лучшее шампанское 1 р. 60 коп. бут. Ведро хереса и мадеры — 5 руб., марсалы 4 руб. Греческие превосходные вина были дешевле местного вина.
Лучший душистый турецкий табак крашеный, без бандероль, продавался от 20 до 40 к. ф. Французские и английские сукна и лионские шелка появились в Одессе вместе с парижскими портными и модистками.
Портные Лангле, Тамбюте, Мишель, Верель (теперь Лантье) не уступали лучшим парижским портным. Знаменитая в свое время модистка Томазини создавала такие туалеты, что получала заказы даже из С.-Петербурга. Некоторые из одесских дам до того заискивали расположения Томазини, что без свидетелей целовали ее в ручку. И, действительно, Томазини одевала своих Фавориток с таким вкусом, что они тотчас отличались от других туалетов. Г-жа Томазини, покончив с Одессой, удалилась в Париж и зажила роскошно, в собственном отеле, с ливрейным швейцаром. В Одессе унаследовала ей г-жа Пьетерс и Леонтина Лами. Одновременно с Томазини славился своими материями и модами магазин Марии Ивановны Страц, поставщицы на всю Новороссию. В числе лучших парикмахеров-куаферов считался долгое время Трините, передавший свою торговлю Лавиньоту, до ныне существующему.
Рестораны Старейший лучший ресторан, воспетый Пушкиным, Отона, находился в городском доме, что против театра. Там же некогда в нижнем этаже была знаменитая в свое время кофейня Стефана, а напротив ее казино, воспетое Пушкиным, а потом и клуб. Рассказывали, что в кофейню Стефана ежедневно, в известный час, являлся один богатый, но скупой купец и, принося свой табак, требовал только вещи, которые отпускались безплатно: пустую трубку, Фидибус (бумажка для закуривания), стакан воды и ключ от кабинета.
Одновременно с рестораном Отона существовал ресторан Косты, при «Новороссийской» гостинице, против теперешнего Екатерининского сквера. Обеды у Косты отличались от французской кухни Отона своею простотою и дешевизною. Здесь можно было найти превкусный борщ, великолепную отварную говядину и в особенности рыбные блюда, превосходно изготовленные по-гречески. Сам хозяин Коста (грек) прислуживал гостям, а для своих фаворитов отрезывал лучший кусочек из поданого блюда и на вилке вкладывал им в рот, приговаривая: «Кус(ш)айте на здоровье». Гастрономы, обойдя все рестораны, в конце концов возвращались к Коста, кухня которого никогда не приедалась. Не смотря на то, что во всех ресторанах цена на порции стала подыматься, Коста, до конца своего существования, оставался при первоначальной цене — 10 коп. Но за то не хотел ни за что принять нововведения, — стеариновых свечей и продолжал жечь сальные.
Кроме качества своих яств, Коста отличался большой оригинальностью и добротой: он кормил нескольких бедных гимназистов и чиновников — безплатно и даже любовался их здоровым видом. В числе любимцев Косты был адъютант генерала Лидерса — Аммосов, поэт, описавший Косту в стихах. Узнав, что Аммосов во время турецко-крымской войны сидит где-то в Молдавии без денег, проигравшись, Коста выслал ему порядочную сумму, рискуя потерять ее безвозвратно.
После постройки Пале-Рояля там появился роскошный кафе-ресторан Каруты, а также гастрономические магазины: Шартрен, Роблен и кондитерская Замбрини с хозяйкой-красавицей. Эти заведения впервые стали посещать и дамы из высшего общества.
Впоследствии Карута держал Лондонскую гостиницу, а соседнюю с нею, С.-Петербургскую, содержал Донати. В этом ресторане начал свою карьеру известный в наше время ресторатор, содержатель Северной гостиницы, А.С.Яшук.
До устройства теперешнего Английского клуба существовал клуб в д. барона Рено, где ныне магазин Беллино-Фендериха и клуб Пар. и Торг. В нем давались балы, по подписке. Члены Английского клуба, до постройки собственного здания, давали балы в Биржевом зале, обыкновенные и маскарадные, посещаемые лучшим обществом, в особенности под Новый год.
Насколько порто-франко было удобно и выгодно для живущих в Одессе, настолько оно было неприятно и неудобно для окрестных жителей и помещиков.
При выездах из города существовали, кроме портовой, три сухопутные таможни, в коих осматривали выезжавших и взимали пошлину за все иностранные вещи, не бывшие в употреблении. Первое неудобство заключалось в том, что после захода солнца, шлагбаум опускался и, не смотря ни на какие экстренные надобности, выезд отлагался до следующего дня. Второе неудобство — перекидывание вещей в сундуках и чемоданах, отчего они мялись и пачкались. Наконец, длинная процедура осмотра, взимания пошлин и пререкания с надзирателем. Самая неприятная таможня была Херсонская, при надзирателе Зосиме Ивановиче Педашенко, малороссе, отличавшемся грубым обращением с проезжающими. В оправдание своего поведения, 3.И. представлял то, что по-видимому порядочные люди старались обманным образом провезти контрабанду. В этом преступлении чаще всего попадались женщины. Например, одна подвесила под платьем маленькие стенные часы. К несчастию ее, во время осмотра часы стали бить 12, чем и выдали контрабандистку. Другая подвесила куда-то целую головку сахара. Опять, к несчастью, шпагат оборвался и в таможне выпала головка сахару на пол из-под юбок. Иногда попадались дамы, обмотавшие тело материей или кружевами. После таких проделок Зосим Иванович позволял себе без церемоний щупать толстых барынь, допрашивая: «А ще сие у вас натуралнэ, чи фальшивэ»? После Зосима Ивановича вступил надзирателем Юрий Константинович Саморупо, с качествами совершенно противуположными. Своею любезностью и снисходительностью он заслужил общую любовь и уважение. Ю.К. оставался надзирателем до закрытия порто-франко и в настоящее время еще находится в живых.
В числе разных ухищрений контрабандистов открыто было, что они переносили товары мимо таможни, морем, на Пересыпи, в непромокаемых мешках, а чтобы скрыть себя получше от таможенной береговой стражи, шли по шею в воде, надевая на голову стальную плоскую шапку, подходившую под цвет морской воды.
После уничтожения порто-франко, сухопутные таможни были упразднены, осталась одна портовая, взыскивавшая привозные пошлины. Работа в ней страшно закипела и не только казна стала получать миллионы, но и чиновники зарабатывали громадные деньги. Даже писцы за какие-то объявления зарабатывали от 50 до 100 руб. в день.
К сожалению, деньги эти, столь легко зарабатываемые, мало кому пошли в прок, а большей частью немедленно прокучивались. Помню, как один из подобных писцов, Т., задавал нам великолепные завтраки у Отона, с устрицами, омарами и шампанским, а потом я встречал его на улице оборванным, больным и просящим милостыню.
На моей памяти существовали в Одессе канцелярии генерал губернаторов, градоначальников или военных губернаторов, полиция, магистрат, дума, коммерческий суд, приказ общественного призрения и др.
При мне перебывало в Одессе генерал-губернаторов девять, градоначальников или военных губернаторов шестнадцать, полициймейстеров 12 и городских голов шесть. Должность градоначальника долее всех исполнял, при 12-ти градоначальниках, председатель коммерческого суда А.Ф.Митьков.
Ближе всего знакомы были мне ведомства градоначальников или военных губернаторов, так как я, после окончания курса Ришельевского лицея, поступил на службу в канцелярию военного губернатора Д.Д.Ахлёстышева и затем несколько лет состоял по особым поручениям при градоначальниках и военных губернаторах.
Из замечательных товарищей по службе припоминаю военного чиновника особых поручений полковника Полянского. Это был образованный молодой человек, бывший гвардеец, красавец собою и вместе с тем страшный кутила. В его формуляре, между прочим, значилось, что он был отдан под суд за разрушение театра в городе Гомеле.
Когда мы пристали к нему за разъяснением этого события, он рассказал нам следующее:
Проездом из С.-Петербурга по делам службы он должен был остановиться на несколько дней в маленьком городке Гомеле.
Изнывая от скуки в дрянной гостинице, он стал расспрашивать, какие тут в городе есть развлечения. Оказалось, что какая-то несчастная провинциальная труппа актеров дает представления в старом маленьком деревянном городском театре, нечто в роде балагана.
Полянский тотчас послал к содержателю труппы записку с требованием продать ему все места в театре на завтрашний спектакль. Содержатель, обрадованный таким предложением, поспешил его удовлетворить. После этого Полянский потребовал список всех главных личностей в городе. По обыкновению таковыми оказались: городничий, военный начальник, почтмейстер, главный доктор, председатели разных судебных мест и несколько именитых купцов и домовладельцев.
Всем им Полянский, по Достоинству, разослал билеты на ложи и кресла с приглашением пожаловать на завтрашний спектакль. Отказов не последовало. Между тем, Полянский успел познакомиться в ресторане с офицерами квартировавшего полка и, после угощений, приобрел себе многочисленных друзей. Вечером, в день спектакля, он и вся компания, после изрядной выпивки, отправились в театр, который был уже наполнен приглашенною публикой. Вскоре после начала представления, один актер, с гитарой в руках, на сцене пропел какие-то куплеты, которые не понравились Полянскому. Он вскочил на сцену, отобрал у актера гитару и стал ему указывать, как должно петь эти куплеты, а затем начал петь другие куплеты и песни легкого содержания. Публика и начальство с недоумением глядели на все происходившее, не понимая почему все это творится. Подвыпившая компания офицеров хохотала и рукоплескала.
Наконец полиция была вынуждена вмешаться, и пристав из-за кулис делал Полянскому отчаянные сигналы, приказывая сойти со сцены.
Полянский отвечал ему тоже сигналами отрицательно. После этого полиция вступила на сцену и начались пререкания. Пристав утверждал, что Полянский нарушает общественную тишину и порядок и что публика выражает свое неудовольствие, а Полянский утверждал, что здесь никакой публики нет, он здесь один, как дома, со своими приятелями и знакомыми. От слов перешли к действиям. В защиту Полянского появились на сцене офицеры-друзья. Вспрыгивая на сцену, они переломали контрабас и другие инструменты в оркестре.
Пошла потасовка. Испуганная публика вдруг шарахнулась из театра. Таких необычных толчков старый балаган не выдержал, столбы деревянные не выдержали и все здание рухнуло. Это происшествие и получило название «разрушения театра в г.Гомеле», за которое Полянский был предан суду и понес какую-то кару, вроде ареста на гауптвахте, или чего-то подобного.
В те времена судебных следователей не существовало. Все следствия по уголовным преступлениям производились чиновниками особых поручений. Одним из первых, возложенных на меня поручений было произвести следствие над купцом П-швым, за оскорбление Одес. полициймейстера.
Г-н П-ш-в, впоследствии замечательный общественный деятель, оратор и подрядчик-строитель, с молодых лет выказывал уже крутой, несговорчивый нрав. В обиду себя не давал и в карман за словом не лазил. Получив однажды от полицмейстера повестку с надписью: жене купца П-а, он нашел эту надпись невежливой и возвратил повестку полицмейстеру, с надписью: «подобные повестки пишут только дураки». Полицмейстер К-с, со своей стороны, тоже обиделся и подал градоначальнику жалобу на П-а за оскорбление при исполнении службы.
Градоначальник предписал мне произвести формальное следствие. На предложенные мною П-у, по известной форме, на бумаге, запросные пункты и между прочим вопрос, почему он позволил себе оскорбить полицмейстера бранным словом, П., против этого пункта написал следующее: «Удивляюсь, как г.полицмейстер мог обидеться таким вздором. Человек, которому на бульваре, публично, еврей дал пощечину, от которой слетела каска с головы, кажется, не должен бы обижаться такими пустяками». Этим ответом, конечно, было нанесено новое, еще более сильное оскорбление.
Не желая пользоваться увлечением г.П-ва, я пригласил его к себе и насилу уговорил написать другого рода ответ, а первоначальную бумагу изорвал.
В начал пятидесятых годов в Одессе были в большой моде пожары застрахованных домов. Почти каждую ночь происходило по несколько пожаров, причем пламя вдруг охватывало все здание. Окна и двери лопались и выпускали языки разноцветных огней. Прибывавшей, с несколькими бочками воды, пожарной команде не оставалось уже ничего делать. При таких пожарах сгорали не только все деревянные части постройки, но даже и стены после пожара оказывались негодными. Страховая премия получалась сполна. Не трудно было догадаться, что это умышленные поджоги с корыстной целью, но труднее было доказать умысел и отыскать виновных. Суда присяжных не существовало, а в виду тяжелой кары за поджог закон требовал для обвинения ясных доказательств, улик, свидетелей поджога и т.п. Расскажу несколько случаев из моей практики: на Ришельевской улице сгорел двухэтажный флигель при доме Бр-на при следующих обстоятельствах. Прибывшая пожарная команда застала картину, выше сего описанную. Пламя разноцветное выходило из всех окон, даже стены горели. Потушить не оказалось никакой возможности. Все сгорело дотла. Хозяин дома лежал больной в своей квартире в плановом доме.
Из произведенного мною расследования обнаружилось, что недели за две до пожара, домовладелец, под разными предлогами удалил из флигеля всех жильцов. Засим видели рабочих, производивших во флигеле какие-то работы при закрытых дверях и окнах. Кроме рабочих и домовладельца, во флигель никто не входил. Вечером, за час до пожара, после выхода рабочих, видели домовладельца вышедшего последним. Заперев двери, он взял к себе ключ, вернулся в свою квартиру, послал за цирюльником, приказал поставить себе пиявки и лег в постель.
Около 10 часов ночи жильцы услышали сильный треск и, выбежав во двор, увидели, что во флигеле все окна потрескались и ставни вы брошены во двор. Из отверстий показалось пламя разных цветов, точно бенгальские огни. Кроме этих сведений, удалось мне даже узнать имена рабочих, способ подготовления здания для поджога, а также имя подрядчика-поджигателя, прозванного по уличному Фейербранд. Но, к сожалению, не имея в своем распоряжении сыщиков, я должен был обращаться в полицию, от которой всегда получался один и тот же ответ: «По розыскании, в городе на жительстве не оказалось». В данном случае было ясно, что поджог сделали по распоряжению самого домовладельца, но недоставало требовавшихся по закону улик и доказательств. При допросе мною домовладельца, без свидетелей, он почти сознавался и умолял меня на коленях о пощаде, но при свидетелях тотчас изменял тон и отрицал свою виновность.
Кончилось тем, что его выпустили из тюрьмы и был наказан он только тем, что не получил страховой премии, так как следствием было доказано, что пожар произошел не случайно, а с намерением.
Другое подобное дело было в моем производстве о пожаре на хуторе, близ Дальника, отставного полковника артиллерии, богатого землевладельца Л-го. Хутор горел в продолжении трех дней при дождливой погоде и при ветре, противном распространенно пожара. Из показаний свидетелей-соседей оказалось, что когда огонь прекратился сам собою (пожарная команда так далеко не выезжала), то опять загоралось другое здание. Поджигатели были бродяги из соседних каменоломень. Все это было обнаружено, но опять полиция никого не разыскала, а г.Л-й даже обиделся, что его заподозревают. Судьба, однако, жестоко наказала его по другому делу. Он окончил свою карьеру в Херсонском тюремном замке. В одном случае я обнаружил, что агент страхового общества, принимая на страх дом за высокую сумму и зная наверное, что он скоро будет гореть, взял со страхователя подписку, что в случае пожара он довольствуется меньшею суммою вознаграждения, остальное поступало в карман агента.
Понятно, что при таких действиях полиции и страховых агентов, следователь был бессилен и преступления оставались ненаказанными. Наконец, случай помог делу. При одном пожаре поджигатель не успел уйти, как подъехала пожарная команда, и упал с крыши на руки пожарных, со спичками и разными препаратами для поджога. Улика была на лицо. В виду часто-повторявшихся умышленных поджогов, попавшийся поджигатель был предан военному суду и расстрелян публично на площади. Этот пример вдруг прекратил пожары и надолго отбил охоту к подобным аферам.
Из начальников моих более других памятен мне градоначальник Казначеев. Александр Иванович Казначеев был в высшей степени честный и добрый человек, с либеральным, редким в то время, направлением. За то супруга его. Варвара Дмитриевна, была строгого нрава и держала в руках не только мужа, но и всех его подчиненных. Александр Иванович, сам небогатый человек, был щедр для бедных до расточительности и, наоборот, Варвара Дмитриевна скупа и старалась, при получении месячного жалованья, тотчас захватить его в свои руки. В скорости после вступления в должность, Казначеев получил от управляющего местного откупщика пакет, в котором оказалась тысяча рублей.
Казначеев пришел в бешенство от подобной дерзости и уже придумывал, как бы построже наказать оскорбителя, как вошел к нему в кабинет старый друг, директор Одесского театра, барон Рено. Узнав в чем дело, он стал успокаивать Казначеева, представляя в оправдание откупщика, что этот поступок со стороны откупщиков практикуется повсеместно, а в наказание предложил весьма практическую меру, — принять деньги с благодарностью, как приношение в пользу бедных г.Одессы, с обязательством повторять его ежегодно к праздникам Р.X. и Св.Пасхи. Казначееву эта мера понравилась и он привел ее в исполнение.
Таким образом у него образовался маленький капитал для раздачи бедным, к которому он добавлял ежемесячно, ежели удавалось совершить это тайно от Варвары Дмитриевны, еще сто рублей из своего жалованья.
Для контроля над самим собою в израсходовании этих денег, он держал их в одном ящике своего письменного стола, от которого ключ вручал мне. При таком порядке он не мог расходовать денег без моего ведома, а я без его согласия. При появлении просителей, более всего салонниц, он делал надпись на прошении, сколько выдать, а я выдавал деньги и записывал в шнуровую тетрадь, хранившуюся в том же ящике. Перед праздниками Св.Пасхи обыкновенно выстраивали на бульваре, во всю длину, ряд босяков и я выдавал каждому по 20 к., которые, разумеется, тотчас же пропивались в ближайшем кабаке.
Припоминаю следующий курьез. На бульваре, у подножия памятника Дюка де-Ришелье, стояла медная сигнальная пушка. В одно прекрасное утро пушка оказалась уворованною. Несмотря на все старания полиции, пушка не была разыскана. Впоследствии узнали, что пушку распилили на куски и медь употребили в дело. Полиция и градоначальник были в отчаянии от этого скандала. Через несколько времени после этого происшествия явился к градоначальнику из тюремного замка арестант «на секрет». Это уже не раз случалось. Арестант сообщает какую-нибудь тайну одному градоначальнику, без свидетелей.
Приведенный с конвоем арестант, важный преступник, свирепого вида, хотя и в цепях, казался мне очень опасным. Подобные субъекты иногда совершали новые преступления для того, чтобы оттянуть решение старого дела, в надежде ускользнуть. Казначеев, однако, не струсил и повел его в соседнюю комнату. Выйдя оттуда, он рассказал, что арестант заявил ему, что может указать свидетеля, который видел кто и когда уворовал пушку. За открытие его он потребовал 5 руб., на что Казначеев согласился и приказал полицмейстеру отправиться вместе с арестантом туда, куда он укажет. Арестант привел полицию на бульвар и, как на свидетеля, указал на Дюка де-Ришелье, у ног коего стояла пушка. Казначеев сначала очень разгневался, но потом расхохотался и выдал остроумному арестанту обещанные 5 руб.
Другой случай, взволновавший все общество, — растрата денег из кассы коммерческого суда. Суть дела заключалась в следующем : градоначальнику Казначееву, которого очень любили все его подчиненные, кто-то из служащих сообщил по секрету, что в кассах присутственных мест неладно. Где то недостает большой суммы денег. Чтобы скрыть это обстоятельство, кассиры, по соглашению между собою, ко дню ревизии кассы в одном учреждении, сносят туда деньги из касс других учреждений и от ростовщиков, а по окончании ревизии моментально переводят их в другое ревизуемое учреждение и таким образом везде все обстоит благополучно. Собственно на ответственности градоначальника лежала касса Общественного призрения.
Коммерческий суд составлял отдельное учреждение, неподведомственное градоначальнику; только ежемесячная ревизия кассы была на обязанности градоначальника. Получив секретное предупреждение, градоначальник назначил ревизию кассы прихода Общественного призрения. К этому дню, по условленному порядку, принесли деньги из других касс, а также от ростовщиков, и все оказалось в исправности. После ревизии градоначальник опечатал кассу приказа Общ. призрения и приставил к ней караул, а за сим отправился ревизовать кассу коммерческого суда. При этой ревизии обнаружился недочета в несколько десятков тысяч рублей, — и возникло судебное следствие. Ростовщики остались при пиковом интересе. Дело, однако, осталось невыясненным, так как посаженный в тюрьму кассир коммерческого суда скоропостижно умер. Говорили, что он отравился. А как других, прямо ответственных лиц не оказалось, то жертвою искупления был кассир, С-а, человек небогатый, семейный и пользовавшейся в городе репутацией честного человека.
Во времена военного губернатора Ахлёстышева и градоначальника Казначеева находилась в Одессе весьма замечательная личность — жандармский полковник Владимир Иванович Граве.
Наружность его была внушительная и строгая. Длиннейшие с проседью усы и нависшие брови придавали ему какой-то грозный и страшный вид. Под этой грозной наружностью скрывалось самое доброе сердце и мягкий, любезный характер.
Трудно теперь даже поверить, каким авторитетом и властью пользовался в Одессе полковник Граве. Кто не мог добиться правды ни в судах, ни у администрации, — обращался к полковнику Граве; и ежели дело его было правое, он получал должное удовлетворение. Одна угроза: пойду пожалуюсь полковнику Граве, — часто останавливала попытку кого-нибудь надуть или обидеть.
По своей прямой обязанности Граве придерживался системы предупредительной, а не карательной. Такая система практиковалась только в английской полиции.
В некоторых случаях Граве не обращал никакого внимания на получаемые донесения и не принимал никаких мер, хорошо зная характер и наклонности лиц, о коих шла речь. Так, однажды он получил донесение о предстоящей дуэли между двумя молодыми людьми из высшего круга одесского общества. Вместо того, чтобы поспешить арестовать этих особ и не допустить до дуэли, он махнул рукою и сказал, что дело это не серьезное и дурных последствий не будет. Так оно и случилось. Молодые люди отправились за город, в условленное место, сделали там по одному выстрелу на воздух и благополучно вернулись по домам.
Вообще, личность полковника, а потом генерала Граве никогда не изгладится из памяти одесских старожилов.
Кроме театра, застал я в Одессе заведение, почему-то носившее название «Вокзала», на Канатной улице. В зданий этом происходили концерты и балы, посещаемые преимущественно дамами полусвета и разгульною молодежью. Содержал это заведение некий князь Гагарин (не из одесских кн.Гагариных), большой любитель музыки и балета. Впоследствии он устроил школу для балета и давал представления.
 Городской театр (1804-1810), |
Городской театр, впоследствии сгоревший, стоял на том же месте, где и теперешний новый. Он был построен по образцу итальянских театров и отличался хорошим резонансом и комфортабельным устройством лож и кресел. Антрепренер итальянской оперы получал от города субсидию: во-первых, на оркестр 80 тысяч руб. асс. или 20.000 р. сер. и маркитантство в карантине, которое доставляло ему не менее 100 тысяч чистого годового дохода. Понятно, что при таких условиях труппа была отличная, а цены на места дешевые. Ложа бельэтажа 6 руб., бенуара 4 руб., первый ряд кресел от и руб. и до 60 к., партер 30 коп. и т.д. Первыми содержателями театра были Сарато и К°, за ними следовал Жульен, потом Андросов, Карута и наконец Серматеи и Фолетти, бывший долгое время смотрителем театра. В это время субсидий уже не существовало, а потому дела пошли дурно и Фолетти умер в бедности. Засим театр сгорел и последовал длинный антракт до постройки нового — великолепного театра. Первым директором театра был барон Рено и оставался в этой должности до своей смерти. После него занимали эту должность А.В.Самойлов, А.Родзянко, Абаза, Маразли и гр. М.М.Толстой. Во время театральной антрепризы с вышеупомянутою субсидией, мы видели на одесской сцене таких артистов, каких уже более не случалось видеть, да едва ли и увидим. Первые знаменитости, которых я застал, были: примадонна Тассистро, контральто Патери, баритон Марини и бас Берлендис. Тассистро отличалась в опере «Норма».
После выезда Тассистро из Одессы, хроникер «Одес.Вест.» верно предсказал, что после того, как на одесской сцене в последний раз бросили Норму-Тассистро в огонь, Норма для Одессы навсегда погибла. Баритон Марини долго состоял любимцем публики и отличался в роли Неистового в опере «Фуриозо». Его арию « Raggиo d'amor» напевали в Одессе и стар, и млад. Бас Берлендис отличался в опере «Норма» в роли жреца Оровезо, а также в роли Дон-Базилио в «Севильском цирюльнике». К этим временам можно отнести описание одесского театра Пушкиным, которое он оканчивает следующими стихами:
| Гремит финал, пустеет зала, Шумя торопится разъезд. Толпа на площадь побежала При блеске Фонарей и звезд. Сыны Авзонии счастливой Слегка поют мотив игривый, Его невольно затвердив, А мы ревем речитатив. |
За мое время в числе лучших оперных артистов можно наименовать: примадоны-сопрано: Тассистро, Фани-Леон, Сеччи-Корси Баседжио, Тереза и Жозефина Брамбилла, Больдрини, Кортези, Массини и Понти дель-Арми. Контральто: Лачинио, Тати, Гвардучи, Абаринова, Лавровская (знаменитая). Теноры: Джентили, Альберти, Витали, Сольери, Поццолини, Виано и Ноден, — впоследствии европейские знаменитости. Баритоны: Марини, Ронкони, Бенчили. Бассы: Берлендис, Рокитанский, Маини. Бассо-комики: Грациани, Бартолучи, Скалези. Дирижером оркестра долгое время был итальянец Буфье. Наружность вполне артистическая; бледный, с длинным лицом, и маленькой эспаньолкой, он носил большие откидные воротники в роде пелеринки «а 1а mousquetaиre» и длинные, локонами, волоса, разделенные по женски, падающие на плечи. Однажды, во время приезда в Одессу Императора Николая Павловича, одесская полиция, знавшая, что Государь не любит всякие оригинальности, поусердствовала и почти насильно остригла бедного Буфье. Припоминаю одно представление оперы «Эрнани» (1848 г.), в которой роль Эрнани играл тенор Виани, а роль Эльвиры — Басседжио. Оба молодые, красивые, с восхитительными свежими голосами и страстной игрою, они привели публику в неописанный восторг, крикам и аплодисментам не было конца. В последнем действии, когда старик Сильва затрубил в рог сигнал, по которому Эрнани поклялся лишить себя жизни и стал прощаться с Эльвирой, восторг публики дошел до крайних пределов. Послышались рыдания. Градоначальник Казначеев, мягкосердечный, до того расчувствовался, что не мог перенести подобного финала и сгоряча крикнул полицмейстеру чтобы тот отправился на сцену и не допустил Эрнани до самоубийства.
В то время, когда в Одессе процветала итальянская опера, только изредка появлялись провинциальные труппы русских актеров. Первую из них помню труппу Рыкановского с трагиком Громовым. За сим явилась труппа Мочалова — комика, брата знаменитого московского трагика. Мочалов был очень любим одесской публикой. Он выписывал в Одессу на гастроли брата из Москвы и знаменитого комика Щепкина. Не смотря на все усилия удержать в Одессе русский театр, бедный Мочалов прогорел и покончил самоубийством. В начале пятидесятых годов, дирекция одесского театра, при антрепренере Андросове, командировала в Москву и С.Петербург известного любителя и знатока театрального дела Алек. Ив. Соколова, для образования русской труппы и кордебалета из числа воспитанниц Императорской театральной школы. Выбор Соколова оказался чрезвычайно удачным. Приглашены были: актер Шумский, впоследствии — знаменитость, Воробьев — замечательный комик, Орлов — трагик. Женпремьеры: Максимов и Толченов. Актрисы: Орлова — драматическая, Шуберт, Левкеева, Боченкова (танцовщица) — восхищали одесскую публику. Шестнадцать молоденьких хорошеньких балерин тоже доставляли публике немало удовольствия.
Припоминаю такой случай. В театре во время балета, из ложи бенуара, что на самой сцене, абонированной золотою молодежью, кто-то выстроил на полу сцены ряд бумажных петушков, различной величины, по числу балерин, забывая, что все это происходит на сцене в виду всей публики. Балерины все время хихикали и сбивались с такта.
Начальство потребовало от директора театра воспретить эту забаву. Директор, барон Рено, человек практичный, тотчас сообразил, что будет весьма неудобно делать замечания подгулявшей молодежи из аристократии. Во избежание неприятных разговоров, он послал за кулисы капельдинера, который ловким движением метлы убрал всех петушков за кулисы. Озадаченная молодежь даже обиделась, когда послышался хохот в публике.
Одно время на театре появилась русская оперная труппа, в которой дебютировала, впоследствии знаменитая, г-жа Лавровская. В опере «Жизнь за Царя», в роли Вани, она произвела такой фурор, что после спектакля публика выпрягла из ее кареты лошадей и повезла руками в «Петербургскую» гостиницу. В корню шли градоначальник Б. и городской голова Н., а на пристяжках полицмейстер граф С. и какой-то студент. Сзади карету подталкивали студенты. После прибытия в гостиницу, многочисленная толпа на улице, преимущественно студенты, вызвала Лавровскую на балкон и требовала «слова». Лавровская несколько раз выходила на балкон и, повторяя «благодарю, благодарю», бросала в публику цветами. Я шел по бульвару рядом с этой процессией и был очевидцем всего происходившего.
Впродолжении нескольких лет существовала в Одессе весьма удовлетворительная французская труппа драматическая и опереточная в здании Мариинского театра, в Театральном переулке, против теперешнего городского театра. Из числа замечательных артисток можно упомянуть об опереточной примадонне г-же Келлер, которая долго была любимицей одесской публики.
Первый клуб, как мы уже говорили, находился в доме б. Рено, где теперь магазин Белино-Фендериха и клуб пароходства. В нем в продолжение зимы давались балы по подписке. Впоследствии образовалось общество одесского «Английского клуба» на акциях, который до постройки собственного дома давал балы в биржевой зале. Клубные балы посещало лучшее общество. Накануне Нового года балы отличались многолюдством и богатыми туалетами дам. Из клубной жизни одесского «Английского клуба» припоминаю следующие эпизоды.
Обед знаменитому художнику Айвазовскому (тогда называли его Гайвазовским), на котором присутствовал одесский градоначальник Казначеев. Известно, что когда Казначеев состоял градоначальником в Феодосии, к нему часто поступали жалобы от домовладельцев на какого-то мальчика, который беспрестанно пачкал белые стены домов и заборов, рисуя углем какие-то кораблики. Проверив эти жалобы, Казначеев заподозрил в мальчике талант к живописи и, вместо наказания, взял его к себе на воспитание, а потом отправил в С.-Петербург, в академию художеств. Бедный мальчик этот был Айвазовский... После тоста, предложенного старшиной клуба за здоровье Айвазовского, сей последний, указав на Казначеева, как на своего благодетеля, со слезами на глазах высказал ему свою признательность. Казначеев, со своей стороны, высказал, что он с избытком вознагражден тем, что из его воспитанника вышел такой знаменитый художник, и т.п. Оба расплакались и долго стояли обнявшись. Сцена эта растрогала всех присутствовавших. В память обеда Айвазовский подарил клубу картину, которая и теперь в нем находится.
Другой замечательный обед давали в клубе в честь знаменитого Лессепса, путешествовавшего по всей Европе, приглашая принять участие в устройстве проектированного им Суэцкого канала. В своей речи Лессепс указал на то, что Суэцкий канал должен принести большую пользу и для одесской торговли. Ему отвечал на французском языке член клуба, известный оратор, Херсон.губерн. предводитель дворянства Е.А.Касинов.
Третье событие, в особенности для меня памятное, — покража клубной кассы. Старшинами клуба в то время были: полковник барон Сакен, А.Ф.Митьков, А.Н.Казаринов, И.Н.Еранцев и я. На Страстной неделе барон Сакен уехал в отпуск. Он был казначеем клуба и, уезжая, передал ключ от кассы эконому, так как никто из старшин не хотел его принять. Наконец, меня упросили принять кассу, на что я согласился, хотя сам и был намерен, пользуясь праздниками, уехать на первый день Св.Пасхи в деревню поглядеть на свое хозяйство. От эконома узнал я, что в кассе хранится более десяти тысяч рублей и в том числе две тысячи процентными бумагами запасного капитала, которые, по уставу клуба, должны были храниться в государственном банке. Барон Сакен, как военный, не был посвящен в финансовые порядки, а потому не только не поместил обыкновенных сумм на текущий счет, но даже и запасный капитал хранил в кассе, вопреки уставу. Исправить эту ошибку оказалось невозможным, так как все банки были уже закрыты. В Страстную субботу, вечером, проверив с экономом кассу, в которой действительно оказалось свыше десяти тысяч рублей наличными и процентными бумагами, я к ним добавил свои 600 руб., не желая оставлять их дома, на время поездки в деревню; все это я завязал и сделал надпись: клубных 10,000 руб. и моих 600 р., и в присутствии эконома, уложив в кассу, запер ее и взял к себе ключи. Выходя из комнаты, я обратил внимание эконома на то, что в комнате этой выходящее на улицу окно не имеет ни ставни, ни занавески, и что стоящие на площади извозчики могли видеть все происходившее в кассе и войти в соблазн. На это эконом ответил, что окно очень высоко от земли, и с улицы не видно, что происходит в комнате. Объяснение это меня не успокоило, и я отправился домой с закравшимся предчувствием чего-то недоброго. На следующее утро, день Св.Пасхи, я послал за почтовыми лошадьми и стал укладываться, когда доложили мне, что пришел эконом из клуба. Что случилось? спрашиваю. — «Деньги украли». — А касса? — «Вместе с кассою».
Поехал я тотчас к полицмейстеру (графу Стенбок) объявить и просить помощи, а затем в клуб. Чтобы вынести такую тяжелую кассу, в 9 пудов, необходимо было не менее четырех человек. Как оказалось, кассу вынесли не через парадный ход, а по узкой, витой, черной лестнице, мимо помещений служителей, в двор и через садик на площадь. Что в деле этом принимал участие кучер видно было из того, что в щели двери найден был ремешок, оторванный от кнута. Прибывший полицейский пристав, Кракатица, известный специалист по розыскам краденных вещей, осмотрел следы дрожек или брички, по площади до гранитной мостовой, снял мерку из шин колес, подков лошадей и пообещал что касса будет отыскана. В 12-м часу я опять отправился к полицмейстеру справиться, нет ли каких сведений о нашей кассе. Полицмейстера я застал сильно взволнованным. «Что ваша касса, — ответил он, — теперь все кассы в городе трещат». Начался знаменитый еврейский погром.
В продолжение трехдневного еврейского погрома нечего было и помышлять о розыске клубной кассы. После погрома долго еще полиция была занята отбиранием разграбленных вещей и розысканием зачинщиков. А когда все успокоилось, то клубная касса успела скрыться окончательно. Не только деньги не разысканы, но даже не найдена разбитая касса, что обыкновенно случается. Обстоятельство это можно было объяснить тем, что денег было много и было чем поделиться щедро с кем следовало. Покража, конечно, не обошлась без участия домашних. Подозревали лакеев, недавно выбывших из клуба по нежеланию подчиниться распоряжению — сбрить усы. Члены клуба были весьма недовольны потерей, обвиняя дирекцию в небрежном хранении денег. Что же касается запасного капитала в две тысячи рублей, который по уставу должен был храниться в государственном банке, то, по мнению многих, сумма эта должна быть пополнена старшинами. Барон Сакен был в отсутствии. Казаринов не дал никакого ответа, а Митьков заявил торжественно, что он готов отдать голову за клуб, но денег не даст ни копейки. Причитающиеся части по 400 р. внесли только Еранцев и я. Таким образом, катастрофа эта обошлась мне, вместе с 600 р., оставленными в кассе на хранении, в тысячу рублей. Это некоторым образом было как бы наградой за 2-х-летнюю службу мою клубу в должности старшины.
Подробности этого события вероятно будут изложены в официальной брошюре, издаваемой по случаю столетнего юбилея; поэтому, как очевидец, ограничиваюсь изложением отдельных эпизодов, оставшихся в моей памяти. Приготовляясь отражать неприятеля с моря, наши стратегики построили и вооружили береговые батареи, начиная от дачи Ланжерон до бульварной лестницы, в той уверенности, что далее, к Пересыпи, вследствие мелководья неприятельские корабли не пройдут. Последняя батарея, знаменитая Щеголевская, находилась в конце Практической гавани, прикрытая толстою стеною, и состояла из четырех орудий. Так как батарею эту считали почти бесполезною, то и назначили командиром ее одного из младших офицеров, прапорщика Щеголева, а к орудиям приставили отставных артиллеристов и таможенных солдат. Ко всеобщему удивлению, неприятельский флот, минуя все грозные батареи, подошел к самой Пересыпи, где его вовсе не ожидали, и оттуда стал бомбардировать гавань.
Одна из артиллерийских батарей (литография) |
Вследствие такого непредвиденного инцидента, орудия на всех батареях, обращенные в пустое пространство моря, молча были только свидетелями бомбардировки. Могла действовать одна только самая незначительная батарея Щеголева. Молодой офицер совсем было растерялся, но солдаты при орудиях, старые служаки, храбро и стойко исполняли свою обязанность. Впрочем, ретироваться было еще опаснее, чем оставаться на месте, под прикрытием толстой стены. Все пространство земли между батареей и бульваром было покрыто неприятельскими ядрами, как покатанное поле плугом. Биндюжники, подвозившие снаряды на волах, бросили биндюги и убежали. Нашлись однако смельчаки, студенты Диминитру, Пуль и Скоробогатый, впоследствии георгиевские кавалеры, которые сбежали по бульварной лестнице и под градом бомб подошли к биндюгам и отвезли снаряды к Щеголеву на батарею. Понятно, что бульвар и ближайшие улицы были пусты, только несколько военных по службе и любопытных, в том числе и я, выглядывали из-за углов домов на все происходившее. Но когда одно ядро попало в пьедестал памятника Ришелье и осколки рассыпались по площади, то мы упрятались совсем в переулок. Было очевидно, что неприятель не желал разрушить города, а направлял свои снаряды в гавань и в те места, где показывались войска. Все суда, стоявшие в гаванях, были обращены в щепки. Выстрелы следовали беспрерывно, залпами, и только по временам с нашей стороны раздавались выстрелы из единственной, уцелевшей пушки Щеголевской батареи. Кажется неприятель не обращал никакого внимания на эти выстрелы; но так как с нашей стороны был единственный отпор, и случайно отпор этот длился до окончания бомбардировки, то тотчас в первое время все были уверены, что Щеголев одною пушкою отбил неприятельский флот. Только после бомбардировки Севастополя поняли, как трудно было одною или двумя пушками отбить неприятельский флот. Прапорщик Щеголев сделался героем дня. Наследник Цесаревич в письме своем назвал его: «голубчик Щеголев». Посыпались на него поздравления и подарки из разных мест России. Дамы носили браслеты а 1а Щеголев, продавались папиросы а 1а Щеголев и т.п.
Когда неприятельский флот, исполнив свою главную задачу, — разрушил гавани и все стоявшие в них суда, — ушел, оставив только для блокады три парохода, мы начали приводить в известность наши потери. В город залетали видимо шальные ядра вследствие сильной качки. Верно стреляли только суда, сидевшие на мели. По причине качества нашего мягкого камня, ядра ложились в него как в подушку или только пробивали стены, не производя трещин.
Кроме уничтожения в гавани судов, значительные повреждения оказались на Пересыпи, в маленьких домах, за которыми стояли войска для ограждения десанта.
Спущенный на лодки десант не высадился на берег благодаря прибытию на Пересыпь городской пожарной команды, которую неприятель принял за артиллерию.
Получив от военного губернатора Крузенштерна поручение освидетельствовать повреждения, для определения убытков частных лиц, я нашел, что на бульваре более других пострадал дом князя Воронцова. В канцелярию генер.-губернатора и дом Маразли тоже попало несколько ядер. В доме Столыпина (потом графа Строганова) ядро, пробив стену и прыгая в зале по паркету, попортило его, а также повредило зеркала и мебель. В Лондонскую гостиницу, содержимую Карутой, попало несколько ядер, на делавших много вреда. Более всего пострадали маленькие дома на Пересыпи и бедным домовладельцам было выдано от казны вознаграждение. На Новом базаре ядром убило одну женщину.
В скорости после бомбардировки произошло следующее замечательное событие, которое мне близко знакомо.
 Часть старинной карты Одессы (место дачи Чижевича в верхнем правом углу обведено карандашом) |
В одно туманное утро садовник мой, проходя берегом моря, услышал на границе моей дачи с дачею Кортацци (ныне Вагнера) говор на незнакомом языке, шум от весел и колокольный звон. Заподозрив присутствие на воде неприятеля, он дал знать об этом ближайшему казачьему пикету. Оттуда поскакали в город и вскорости явилось на берегу военное начальство и казаки. Когда туман разошелся, к величайшему удивленно, показался на расстоянии от берега не более 50 саженей большой неприятельский английский пароход «Тигр». Оказалось, что пароход во время тумана вскочил на подводную скалу и врезался килем так сильно, что не мог двинуться ни взад, ни вперед. Стараясь быть незамеченным, неприятель боялся дать пушечный сигнал товарищам, двум пароходам с ним крейсировавшим, только звонил в колокол и тщетно употреблял все усилия, чтобы сняться собственными средствами.
Стоя носом к берегу, с орудиями, обращенными по сторонам, неприятель не мог стрелять по нашим из орудий и стал производить ружейную пальбу. На предложение сдаться командир парохода отвечал отказом и, в надежде прибытия помощи, продолжал отстреливаться. Но когда с нашей стороны сделано было несколько выстрелов из легких орудий и одним из них командиру парохода, Джиффорду, оторвало ноги и многих ранило, флаг был спущен, и пароход сдался.
Пароход «Тигр», один из лучших, был нечто в роде морской школы. На нем находились преимущественно гардемарины и мичманы, принадлежавшие к самым аристократическим английским семействам. Для принятия пленных отправлены были на лодках казаки. Небывалое событие! Казаки взяли в плен пароход. Когда пленных свезли на берег, оставлен был на пароходе и на берегу сильный караул.
Рассказывали, что когда пленных везли в карантин для обсервации, чрез Михайловскую площадь, на которой после праздников оставались неубранными столбы от качелей, пленные вообразили, что это виселицы, приготовленные для них, а самые молоденькие даже расплакались.
Капитан Джиффорд от раны скончался. Главнокомандующий послал жене его в Лондон медальон с волосами покойника, при письме, выражавшем глубокую скорбь о погибшем храбром моряке. С пленными обращались очень любезно и внимательно. Впоследствии их отправили внутрь России.
Когда, после пленения, для переговоров, послали к ним нашего учителя английского языка, одессита, то пленные отвечали, что не понимают его языка. Была ли это правда, или английское упрямство — осталось не разъясненным, но учитель был очень сконфужен.
На другой день после взятия парохода, два другие английские крейсера увидели участь своего товарища. Чтобы не дать возможности воспользоваться призом, они порешили уничтожить свой пароход и стали в него стрелять. Услышав пальбу, многие — в том числе и я — поехали из города поглядеть, что происходило. Проезжая мимо лагеря, я заметил движение войск, но по дороге никого не встречал.
Приехав на свою дачу, к небольшому домику, я тотчас заметил, что черепичная крыша разбита ядром. Войдя в комнату, я увидел следы крови и на полу солдатский сапог, в котором оказалась оторванная или отрезанная человеческая нога. Вылезший из погреба садовник рассказал мне, что после первых выстрелов с пароходов ко мне на дачу прибыл батальон пехоты и батарея полевой артиллерии. Так как соседняя дача Кортацци была покрыта густою растительностью, а моя, наоборот, редкой и с прогалинами, то на ней поместили все эти войска. Когда наши орудия стали стрелять по пароходам, — они отошли дальше в море и оттуда, находясь вне выстрелов легких орудий, стали пускать залпами с целого борта снаряды из своих бомбических пушек в наши войска. В скором времени у нас было подбито несколько орудий, убита лошадь и ранен в ногу артиллерист, — ту самую ногу, которую ампутировали и оставили на полу в моем домике.
Когда с нашей стороны прекратили бесполезную стрельбу, пароходы опять приблизились и стали пускать снаряды рикошетом по воде, весьма удачно попадая в свой пароход и постоянно разрушая его более и более. Когда все убедились, что выстрелы направляются исключительно на разрушаемый пароход и притом очень верно, на берегу собралось много публики. Виднелись дамские шляпки и зонтики, а смельчаки из простонародья бросались в море и близко подплывали к обстреливаемому пароходу. Картина была великолепная. Каждый пароход подплывал по очереди и, выпустив снаряды из всего борта, плыл дальше, делая полукруг и вновь заряжая орудия. На его место немедленно являлся другой пароход и производил такой же маневр.
Когда вся надводная часть парохода была разрушена, бомбардировка прекратилась.
Все побережье было покрыто плавающими частями парохода, мебелью, бочонками с вином и ромом и т.п. Несмотря на оцепление берега и строгий надзор, вещи расхищались, в особенности вино и ром. Было несколько смертных случаев между солдатами от излишнего употребления алкоголя.
И мне садовник принес в город ром, который он вынес через цепь в садовой поливальнице. Привезли мне тоже несколько досок палисандрового дерева от обломков парохода, из которых сделана мебель и до сих пор существующая. В городе появилось в продаже много вещей: шкатулок, столиков, сигарочников и т.п. с надписью: «“Тигр”, 30 апреля 1854 г.».
Во время бомбардировки весь берег был напичкан засевшими бомбами — пятипудовыми. Многие дома на дачах пострадали. На соседней с моею даче С.И.Ралли неприятельское ядро, пробив стену дома, влетело в спальню и упавши на кровать, завернулось в одеяло. К счастью, в кровати уже никого не было и ядро нашла горничная, убирая комнату.
Сколько ни старались англичане уничтожить свой пароход, все же осталась подводная часть и машина почти неповрежденной. Эту машину вытащили из воды и впоследствии установили на Императорскую яхту, которой, в память события, дали наименование «Тигр».
 Пушка с парохода «Тигра» в наше время (2002 г.) |
 Пушка с парохода «Тигр» |
 Вид пушки рядом с Городской управой (2002 г.) |
Из бомбических орудий, снятых с парохода «Тигр», известный одесский портовой боцман Джиджи-Мокки устроил на свой счет батарею в конце Канатной улицы, из которой производили салюты прибывающим кораблям. Орудия эти однако вскоре полопались, как говорят, вследствие повреждения чугуна во время горения парохода.
Во второй раз посетил Одессу неприятельский флот, после разгромления и взятия Севастополя, в конце сентября 1855 г.
В это время я с семейством находился в отпуску, в своем имении и, ничего не подозревая, отправился в Одессу, предварительно один для подготовления квартиры к приезду семьи и других хозяйственных распоряжений. До этого я уже отправил в Одессу подводы с сеном и провизией. Экипаж мой городской и лошади оставались в Одессе. Подъезжая к Одессе, верст за 20 (станция Ильинка) вижу впереди по дороге медленно тянется ко мне на встречу длинный ряд городских экипажей, карет, фаэтонов, колясок и дрожек, точно похоронная процессия. Не мог понять в чем дело. Наконец, встречаю своих лошадей, в парадной упряжи, запряженными в карету, наполненную дамами и детьми, а на козлах с кучером сидит мой сосед по квартире А.А.Вилинский.
Остановился и спрашиваю, что все это значит.
— Назад! Назад! — Закричал мне В., — Напрасно едете в Одессу, завтра там не останется камня на камне. Я позволил себе воспользоваться вашими экипажем и лошадьми, так как им предстояло погибнуть. Неприятельский флот в полном составе 90 вымпелов, стоит перед Одессой и приготовляется к бомбардировке. Неприятель объявил, что в прошлый раз здесь он только пошутил, а теперь не оставит камня на камне. Все, кто может, бегут из города подальше. Я ответил, что не вернусь, во-первых, потому, что состою на службе и должен находиться на своем месте, а во-вторых, — отправил в город подводы с сеном и провизией, которые будут ждать моего приезда. Знакомый расхохотался. «Зачем сено везти, чтобы усилить пожар?» Несмотря, однако, на все его убеждения, я поехал вперед, а не назад.
Спускаясь с Жеваховой горы, я узрел великолепную картину: вечерело; при тихой, теплой погоде гладкая поверхность моря блестела от лучей заходящего солнца. Весь залив, начиная от дачи Ланжерон до дер.Дофиновки, покрыт был кораблями и пароходами соединенного англо-французского флота. Город как будто с унынием и покорностию ждал своей участи. Нельзя было сомневаться, что эта страшная армада с двумя тысячами орудий, разгромившая Севастополь, может в один день превратить беззащитную Одессу в прах и пепел. Картина эта навела на меня ужасную грусть. Родной город! Завтра — одни развалины! Признаюсь, я даже заплакал.
Проездом вижу: все дома пусты, ставни закрыты. Кое-где торчат будочники и дворники. На бульваре пусто. Канцелярия военного губернатора перешла на Молдаванку, туда же и другие присутственные места. В переулках: Воронцовском и Театральном разостлана солома и покоится батальон пехоты на случай десанта.
На другой день та же картина. Неприятельский флот стоит неподвижно. Из Одессы уходит кто может, захватывая с собой драгоценности. Само начальство предлагает жителям оставить город. Общее бедствие. Благоденствуют только подгородние мещане, да немцы-колонисты, которые появились с телегами и фургонами. За пару лошадей с фургоном или даже без фургона — под собственный экипаж, за то, чтобы вывезти из города в ближайшую деревню — брали по 200 рублей и более. Возле присутственных мест стоят день и ночь немецкие фургоны, запряженные, готовые при первом выстреле увозить бумаги и дела. Каждое утро на бульваре являются с Молдаванки чиновники и граждане украдкой взглянуть, что происходит на море, как ведет себя неприятельский флот. В таком неприглядном состоянии город находился в продолжение шести дней. Со своей стороны, я успел в это время нагрузить на свои подводы, которые явились с сеном и провизией, лучшую мебель, люстры, зеркала, посуду и фортепиано. Все это прошло через таможню без пошлины и потом уже оставалось в деревне. Лошади мои, городские, отвезши г.Вилинского с семейством в м.Севериновку, вернулись и были в моем распоряжении.
На шестой день распустили слух, что завтра непременно начнется бомбардировка.
Собираясь лечь спать, я старался приискать в квартире наиболее безопасное от выстрелов место. Жил я на Преображенской, в т.н. чудном доме, рядом с домом графа Толстого. Самою безопасной комнатой оказалась передняя. Чтобы не быть застигнутым врасплох, я приказал дворнику с рассветом взобраться на крышу и посмотреть, что делает неприятельский флот. Если заметит, что корабли строятся в ряд, то немедленно меня разбудить.
Около 6-ти часов утра явился ко мне дворник с донесением, что пароходы развели пары и сплачиваются в одну линию. Нечего было далее сомневаться. Напившись наскоро чаю, я приказал запрячь экипаж, собрал в салфетку разные документы и ценности и отправился на бульвар поглядеть, что делается, с намерением после первого выстрела уйти за город. На бульваре собралось уже довольно любопытных, которые, подобно мне, ждали первого выстрела, чтобы удрать подальше. Вдруг опустился на море сильный туман. Ничего не видно, но и выстрелов не слышно. В таком выжидательном положении мы находились до 11 часов. Когда туман рассеялся, то, ко всеобщему удивлению и радости, рейд оказался пустым и даже на горизонте не видно было ни одного неприятельского судна. Потом уже стало известным, что все это была военная хитрость — привлечь к Одессе войска из других мест побережья. В тот же день в 2 часа неприятельский флот подошел к Кинбурнской косе, а на другой день бомбардировал Кинбурнскую крепость, подбил все крепостные орудия и взял крепость вместе с 400 чел. гарнизона.
Около 40 лет прожил в Одессе русский вельможа и сановник граф Александр Григорьевич Строганов. Сначала в должности генерал-губернатора, потом гласным городской думы (избран был первым городским головою по новому городовому положению, но отказался) и остальное время частным человеком, с новым титулом первого вечного гражданина гор. Одессы.
Человек высокого ума, граф, вместе с тем, отличался странностями и оригинальностью, о которой оставил по себе в Одессе много анекдотов.
Первою оригинальностью можно считать его манеру никому не подавать руки для пожатия. Было ли это вследствие гордости или врожденного отвращения к рукопожатиям, так и осталось невыясненным. По этому случаю многие из высокопоставленных лиц попадались впросак.
Во избежание таких неприятных сцен, граф видя приближение подобного лица, закладывал руки за спину.
Граф терпеть не мог присутствия на своем письменном столе песку, который был в то время в большой моде, для засыпки чернил на бумагах и письмах. Однажды граф распечатал над столом письмо, из которого выпала куча песку. Письмо было от почтмейстера г.К., большого франта, посещавшего все салоны и знакомого с гр.Строгановым. Имея какую-то просьбу к графу, он изложил ее в длинном письме и счел долгом обильно посыпать золотым песком.
Разгневанный граф приказал написать следующий лаконический ответ: «М. г.! Письмо ваше с песком получил». Следует подпись.
Один из мелких чиновников канцелярии генерал-губерн. за какой-то неблаговидный поступок был удален от должности, после чего явился к графу просить о помиловании. Граф выслушал все его оправдания и в ответ задал вопрос: «А где ваша медаль?» После крымской войны не только военные, но и гражданские чины в Одессе получили бронзовую медаль, которую мало кто носил. Сконфуженный чиновник стал оправдываться и опять стал излагать свою просьбу. На все это гр.Строганов еще раз ему сказал: «Где ваша медаль? Ступайте». Этим окончилась аудиенция.
Во время генерал-губернаторства графа Строганова одесские улицы были в самом безобразном виде. Грязь и ухабы на многих улицах препятствовали движению экипажей, особенно в ночное время.
Все жалобы начальству оставались без последствий. Сам граф ложился спать в 9 час, а если иногда и посещал театры, то проезжал по улицам вполне исправным. Тогда придумали напустить на графа одну из одесских львиц, жену австрийского консула Ч-и, к которой и сам граф был неравнодушен.
При первом свидании г-жа Ч-и сказала графу, что наши улицы до того ужасны, что по вечерам опасно выезжать из дому. На это граф прехладнокровно ответил: «Порядочные женщины по ночам сидят дома».
Когда впервые вошел в употребление электрический телеграф, гр.Строганов высказал о нем такое мнение, что нововведение это хорошо только для того, чтобы поздравлять с именинами или уведомлять о благополучных родах; для торговли же он не только не принесет пользы, но, пожалуй, еще и повредит. Как ни оригинально казалось это мнение, однако, оно имело основание. До электрического телеграфа сведения об изменении курсов и цен на хлеб получались из Лондона через 6 дней. Впродолжении этого времени одесская биржа и торговля хлебом действовали спокойно и без перерыва. Когда же электрический телеграф стал приносить эти сведения, иногда фальшивые, не только ежедневно, но и по несколько раз в день, то биржевики и хлеботорговцы сами не знали, как им действовать, и дела ухудшились.
После выхода в отставку, граф Строганов решился навсегда поселиться в Одессе и приобрел на бульваре дом. Избранный в гласные думы, граф исправно посещал заседания и принимал участие в прениях до того либерально, что получил замечание и оставил службу. В думской зале постоянно занимал он одно и тоже кресло рядом с гласным от мещан, малороссом, по фамилии Демченко. Несмотря на то, что Демченко совершенно простой человек, малограмотный, являвшийся в заседания в какой-то сермяге, Строганов часто с ним дружески беседовал. Однажды граф достал из кармана своего табакерку и собирался понюхать, как вдруг Демченко, считая себя уже на дружеской ноге, тоже запустил пальцы в табакерку; граф оттолкнул его руку. «Куда лезешь? Ведь у тебя пальцы в навозе» — сказал Строганов и высыпал ему табак на ладонь. После открытия одесской железной дороги, исходатайствованной генерал-губернатором, графом Коцебу, город Одесса и дворянство Херсонской губернии давали его сиятельству торжественный обед в Биржевой зале. Участвующих было около 500 особ. В числе почетных гостей на обеде присутствовал граф Строганов. После первых тостов один из уважаемых одесских медиков, домашний доктор графа Коцебу, предложил тост за здоровье супруги генерал-губернатора. Граф Строганов, который вообще недолюбливал гр.Коцебу, нашел тост этот несоответственным торжеству и спросил доктора, сидевшего невдалеке: «За какие особые заслуги г-жи Коцебу предложили вы тост?» Сконфуженный доктор ответил, что Коцебу так ее любит. «Мало ли кого он любит; из этого еще ничего не следует».
— Но она такая слабенькая и болезненная, добавил доктор.
— В таком случае посоветуйте ей переменить доктора, это будет лучше; а тосты не помогут ей.
Картина!
Граф Строганов имел также оригинальный взгляд на пожертвования. Прожив в Одессе около 40 лет и получив звание вечного гражданина г.Одессы, и несмотря на большое состояние, он ни при жизни, ни по завещанию не сделал для города никакого пожертвования. В частности он помогал тайком знакомым. Говоря о пожертвованиях вообще, он однажды высказался, что не считал бы себя вправе распоряжаться имуществом, которое принадлежит его наследникам.
В начале пятидесятых годов появился в Одессе, в звании адъютанта корпусного командира графа Остен-Сакена, флотский офицер Е.В.Б-ч. Очень молодой еще человек, хорошо образованный, стройный, красивой наружности, ловкий танцор, он быстро, как говорят французы, распространился в одесском обществе. На его визитных карточках (французских) под фамилией красовалось добавление: «enfant de la mer» (дитя моря). О нем в памяти старых одесситов осталось много анекдотов.
Состоя адъютантом при генерале Остен-Сакене, он всегда сопровождал его в праздничные и торжественные дни в собор. Так как граф Сакен был чрезвычайно набожен и оставался в церкви до конца богослужения, то Б-ч обыкновенно пользовался этим временем, чтобы съездить в карете Сакена к графу Толстому позавтракать. Однажды он заболтался и когда приехал в собор, дверь была уже заперта, и Сакен, как оказалось, уехал домой на извощике в дождь и без шинели, оставшейся в карете. Б-ч в отчаянии вернулся к графу Толстому разсказать о своем горе и спросил, не цветет ли случайно в оранжерее графа белая камелия. Оказалось, что одна такая камелия в полном цвету. Получив прелестный букет, Б-ч полетел к графу Сакену. Жена графа была страстная любительница белых камелий. Когда граф Сакен, встретил Б-ча с строгим видом и собирался его распекать, Б-ч предупредил графа следующими словами: «Ради Бога, простите, граф. Хотелось сделать сюрприз графине привезти ей букет камелий. В городе их не оказалось, и я объездил несколько дач, пока отыскал». Смягченный граф ограничился незначительным выговором.
Вскоре после бомбардировки Одессы происходило освящение исправленной знаменитой Щеголевской батареи. Все суда были украшены флагами. На гавани духовенство, войска и масса публики. Ясная погода и тихое море. Все это представляло великолепную картину. Генерал-губернатор Анненков пожелал иметь эту картину на полотне и, призвав своего адъютанта Б-ча, поручил ему немедленно съездить в город и привезти какого-нибудь художника. Б-ч, не догадываясь в чем дело, исполнил поручение буквально. Первый попавшийся ему на глаза художник был на Екатерининской площади — скульптор и мраморщик Ами, которого Б-ч и доставил Анненкову. Генерал-губернатор долго объяснял художнику свое желание и когда окончил, то Ами доложил, что он не живописец, а скульптор и мраморщик. Анненков с удивлением взглянул на Б-ча и сказал: «В таком случае, сделайте бюст Б-ча».
Был в Одессе знаменитый в свое время трактир-ресторан Алексеева, с оркестрионом, в казенном — теперь Дерибасовском — саду, где здание, принадлежащее университету. В особенности славился он блинами и кулебяками и был rendez vous одесской золотой молодежи. Б-ч тоже частенько туда заглядывал и задолжал большую сумму. Долго Алексеев ждал уплаты, просил, терпел, наконец, не выдержал и поехал к генерал-губернатору жаловаться. В приемной встретил его адъютант Б-ч, постоянно дежуривший.
— Куда?
— Да вот пришел жаловаться на вас его превосходительству.
В это время Анненков вышел в приемную. Узнав Алексеева, он благосклонно кивнул головою и спросил о причине посещения. Но адъютант, опередив Алексеева, подскочил к генералу и доложил, что Алексеев явился к его превосходительству с покорнейшей просьбой сделать честь пожаловать к нему в четверг на блины. «С удовольствием, с удовольствием!» — отвечал Анненков и повернулся к другим просителям. Сконфуженный и озадаченный, Алексеев ретировался. Тогда подбежал к нему Б-ч и, провожая до дверей, сказал: «Вот тебе урок, как на меня жаловаться! Если еще раз вздумаешь жаловаться, то блинами уже не отделаешься — я приглашу генерала со свитою на обед».
Однажды во время торжественного сопровождения из Одессы в Касперовку, Херсон и Николаев всеми чтимой и боготворимой Чудотворной Иконы Касперовской Божией Матери, — слышали, как адъютант Б-ч как-то легкомысленно выразился по поводу торжества. Возвратившись в Одессу, вдруг, без всякой видимой причины, здоровый и молодой человек потерял движение ног. Пролежав несколько месяцев в кровати и дав обет отправиться на поклонение, он выздоровел. После этого события легкомысленный юноша превратился в серьезного человека с религиозным направлением. Впоследствии он написал много сочинений в религиозно-нравственном духе и долго служил старостой Исаакиевского собора в С.-Петербурге; он же подал первый проект Сибирской железной дороги. Бывший адъютант, в генеральском чине, в настоящее время живет и здравствует и обещает достигнуть глубокой старости.
В продолжении многих лет Александр Андреевич Шостак был любимцем одесситов. Сначала он, в чине полковника, занимал пост полицмейстера. Красивая, молодцеватая фигура, доброта сердечная, любезное и вежливое обращение с публикой очаровывало всех, имевших с ним какие-либо сношения.
Упрекали его в единственной слабости, — любви к карточной игре и притом азартной. Между прочим припоминаю случай, наделавший в свое время много шуму в городе. В Одессу приехал из Москвы знаменитый игрок Н-с. Устроив квартиру при роскошной обстановке, он завел у себя нечто вроде игорного дома.
Полицмейстер Шостак не только глядел сквозь пальцы на это заведение, но и сам исподтишка принимал участие в игре. Н-с метал банк очень счастливо и многие из партнеров в том числе и Шостак, сильно пострадали. Такое постоянное счастье становилось подозрительным, не смотря на почтенный вид хозяина и роскошную обстановку. Полицмейстер, которому известны были все игорные вертепы и шулера, пригласил к себе одного из артистов в этом деле, одел его прилично и повез с собою на вечер к Н-су. После некоторого времени артист, следивший внимательно за игрой, убедился, что дело не чисто и понял в чем заключается кунштюк, о чем и сообщил по секрету Шостаку. В доказательство он сообщил ему вперед, какая карта будет дана и какая бита. Убедившись в истине слов артиста, Шостак сообщил об этом приятелю, богатому человеку и страстному игроку, г.Волохову.
После новой перетасовки карт и срезки банкометом, артист сообщил Шостаку, что наверное первою картою будет дана дама. Тогда Волохов поставил на даму тридцать тысяч рублей. Банкомет видимо сконфузился, но не потерялся. Получив колоду карт он заявил, что не будет метать, пока не увидит всех денег на столе, и зная что Волохов при себе такой суммы не имеет, собрался даже перетасовать колоду. Тогда вмешался Шостак, уже как полицмейстер, и не позволил дотронуться до колоды уже приготовленной. Начались пререкания. Кончилось тем, что полицмейстер потребовал, чтобы приготовленная колода карт оставалась нетронутой до того времени, пока Волохов не представит всю требуемую сумму.
Так как дело происходило ночью, банк был заперт, то деньги могли быть представлены только на следующий день. Это однако не остановило решения. Полицмейстер, при свидетелях обвернул в бумагу и опечатал приготовленную колоду карт, положил ее в ящик стола, который тоже опечатал своей печатью и взял себе ключ. Для надзора возле стола были поставлены квартальный надзиратель и два городовых.
Все свидетели этой процедуры собрались на другой день в условленный час в квартиру Н-са; деньги Волоховым были доставлены и при всех был распечатан стол и карты. Началась игра. Можно себе представить тревожное состояние заинтересованных лиц и напряженное внимание свидетелей.
Дама треф дана была в сониках. Н-с проиграл. Оказалось, что он не в состоянии был уплатить всей проигранной суммы. Продана была вся богатая обстановка квартиры, а Саша Н-с исчез из города.
А.А.Шостак, произведенный в генералы, состоял некоторое время одесским комендантом, а потом назначен был наказным атаманом дунайского казачьего войска.
В то время Дунай составлял границу России с Турцией. Из трех гирл Дуная, при впадении в Черное море, Турции принадлежало Сулинское гирло, России — Килийское, а Георгиевское было нейтральным. Сзади Килийского гирла находился остров Лети, принадлежавший России. Состоя на рубеже, на карантинном положении, он охранялся карантинной стражей и казаками, а потому оставался необитаемым. Единственное жилище — домик лесника. При таких условиях остров этот, покрытый частью дубовым лесом на холмах, с большими прогалинами, частью Камышевыми плавнями, — переполнен был всякого рода дичью. Козы дикие ростом почти с теленка (Даниельки) водились там в громадном количестве. Появлялись иногда олени, перебегавшие зимою по льду из Балканских гор. В камышевых плавнях, длиною в 40 верст, бродили стада диких свиней, а по опушкам леса — дикие кабаны — одиночки громадных размеров; кроме того, лисицы, зайцы, барсуки, а в реке — выдры и стада лебедей и диких гусей, проводивших здесь зиму.
Генерал Шостак, страстный охотник, осведомившись о всем вышеизложенном и пользуясь своим правом посещать остров Лети, предложил своим знакомым из одесских охотников отправиться туда вместе с ним на охоту.
Охотников набралось всего шесть человек: генерал Шостак, ротмистр гвардии Безобразов, отставн. кирасир Терпелевский, одесские купцы И.Мешков и Адольф Гурович и я. Дело происходило в конце января. Не смотря на зимнее время и предшествовавшие сильные морозы, вдруг наступила оттепель и даже накрапывал мелкий дождик. Отправились мы после обеда по дороге к г.Овидиополю на почтовых санях, тройками. К вечеру мы приехали туда.
Почтовые станции в то время держал известный силач Пономарев, поборовший в Одессе, на сцене, знаменитого французского атлета Дюпюи. На станции, напившись чаю с большим количеством рома, компания потребовала запрягать лошадей. Предстоял переезд через лиман до г.Аккермана, 9 верст, по льду. Пономарев объявил нам,что хотя лед еще толст, но вследствие оттепели и дождя снег растаял и сверх льда идет на четверть аршина вода; дороги никакой не видно, а сбившись в сторону, можно попасть в море, не говоря о том, что существуют проруби, которых ночью трудно заметить. Поэтому он считает переезд опасным, не берет на себя ответственности, да при том и ямщики не захотят ехать. Несмотря на все убеждения, наша компания, находившаяся в веселом настроении духа, решилась ехать, пообещав ямщикам по целковому на водку. Из станций отъехало пятеро саней. В первые сани посадили повара и лакея Безобразова, с провизией. На вторых санях ехали главные храбрецы — Безобразов и Терпелевский, в третьих — я с Исленьевым, в четвертых — Мешков и Гурович, и в последних, по нашему настоянию, Шостак с адъютантом. Подъехав к берегу лимана и взглянув на бесконечную массу воды, петербургская прислуга Безобразова решительно отказалась ехать вперед, и сани отъехали в сторону. У саней Безобразова что-то приключилось и ямщик слез и стал поправлять. Сзади слышались крики: «Пошел! Пошел!» Нечего было далее ждать и пришлось мне с Исленьевым ехать первыми. После нескольких скачков, коренная пробила ногой лед, но тотчас вытащила ногу, и вся тройка понеслась вскачь по воде. Ямщик держался по прямому направлению на огоньки, видневшиеся по ту сторону лимана в Аккермане. Рисковали мы более всего попасть в одну из прорубей, имевшихся у берегов для ловли рыбы. На всякий случай, не обращая внимания на холод, мы поснимали шубы. Лошади попались добрые, и через 20 минут мы были уже на противоположном берегу. За нами следовала остальная компания. Дальнейший путь прошел благополучно до берега Дуная. Хотя морозило и узкий рукав Дуная был покрыт льдом, нам заявили местные рыбаки, что лед тонок и переезд опасен. Из предосторожности, лошадей выпрягли и повели в руках, сани потащили рыбаки, а мы перешли пешком. Припоминаю, как я хохотал, ехавши последнюю станцию с Терпелевским. Этот господин, громадного роста, широкоплечий, толстяк, сильно страдал зубной болью и ужасно стонал. Ямщик-великоросс несколько раз оглядывался на него; наконец, пробормотал так, что мы слышали: «Ишь какой! На шее хотъ ободья гни, а не сутерпит!» Прибыв к вечеру в избу лесника, мы там расположились ночевать. Напившись чаю, опять с хорошей порцией рома, затеяли играть в карты. Уже поздно ночью кончили мы игру, и по картам же определили очередь, где кому стоять во время облавы.
К нам присоединились казаки со сворой гончих собак. На следующее утро мы вышли на охоту, оставив дома одного казачьего есаула для надзора за прислугой и провизией. Едва вошли мы в рощу, как гончие залаяли и со всех сторон начали выбегать дикие козы по одиночке и целыми группами. Все мы сгоряча разбрелись в беспорядке, и послышались выстрелы. Дичь, которую никогда не тревожили, казалась более удивленной, чем испуганной. Я, как молодой охотник, видевший в первый раз диких коз, совершенно растерялся. Вместо того, чтобы стрелять, мне хотелось поймать их руками. Заметив, как коза спряталась в ближайший куст, я подкрадывался и, подойдя ближе, к удивлению, козы в нем уже не заставал. Наконец, охоту привели в порядок. Стрелки становились по номерам на опушке рощи, а в средину запускали гончих. Лисицы и зайцы выскакивали из под самых ног, но по ним запрещено было стрелять, чтобы не спугнуть коз. Застрелив штук 15 коз, мы отправились домой обедать. Хотя повар Безобразова был артист, но, как известно, свежая коза отвратительна, и в первый день козы мы не ели; нам приготовили только превкусный борщ из дикого поросенка. Ко всеобщему неудовольствию, оказалось, что половина ведерного бочонка Марсалы выпита. Раскрасневшаяся физиономия толстого есаула служила ясной уликой.
На другой день отправились мы в камыши на диких кабанов. Большого пространства, по малочисленности охотников, мы занять не могли. Сначала все стали по номерам; но когда послышался в камыше шум и хрюканье, охотники как-то невольно сошлись по два и по три.
Эта охота была неудачной. Из небольшого, захваченного облавой участка, стада свиней с шумом и хрюканьем шарахнулись в глубь камышей и мы только слышали этот шум, а свиней даже и не видели.
Застрелив еще несколько зайцев и диких гусей мы поспешили вернуться в Одессу, пока не тронется лед на лимане. При обратном переезде стояла морозная погода и мы вернулись благополучно. За охотой последовали в Одессе званные обеды. Каждый, кому посылали дикую козу, считал своею обязанностью пригласить охотников на обед.
Остров Лети, после Крымской войны, вместе с южной частью Бессарабии перешел во владение Румынии и только после турецкой войны 1877 года возвращен России.
В продолжении нескольких десятков лет в одесском обществе Ильин и Соколов, не занимая высоких должностей, пользовались громадным авторитетом. Хотя они не состояли между собою в родстве, но почему-то всюду появлялись вместе. Званные обеды, ученые беседы, пирушки, литературные вечера и благородные спектакли не обходились без присутствия Ильина и Соколова. Оба были очень умные, всезнающие, с честнейшим и благороднейшим направлением, каламбуристы, ораторы и тончайшие гастрономы. Соколов был знатоком театрального дела. Он был командирован, как было сказано выше, в Москву и С.-Петербуг для образования русской труппы и кордебалета и выполнил блестящим образом свое поручение. — Ильин отличался необыкновенной памятью и начитанностью. В особенности хорошо он знал генеалогию всех русских дворянских родов. Он был нечто вроде энциклопедического словаря. За всякими справками по истории и хронологии обращались к Ильину. Он превосходно играл в карты, во все коммерческие игры, но не пользовался своим превосходством и всегда играл по маленькой. Гастрономический авторитет он заслужил как собутыльник Пушкина и графа Самойлова в знаменитом ресторане Отона, воспетом Пушкиным. Мнение Ильина и Соколова о качестве вина, повара и ресторана, — решало участь обсуждаемых предметов.
Соколов, толстяк и полнокровный, окончил жизнь мгновенно, апоплексическим ударом. Ильина постигла трагическая участь.
Его приятель, князь Гагарин, получил место губернатора в Кутаисе и пригласил к себе Ильина чиновником особых поручений. В это время в Кутаисе оканчивался суд над князем Дадешкалиани, и решение, неблагоприятное, должно было быть объявлено ему официально. Князь Дадешкалиани, вполне восточный человек, добряк, но вспыльчивый, заявил, что не советует никому принимать на себя обязанность объявлять ему подобное решение. С князем Гагариным он был в дружеских отношениях и умолял князя не принимать на себя этого поручения.
Гагарин однако не послушался, так как подобное с его стороны деяние было бы во первых признаком трусости, а во вторых, уклонением от его обязанности. Гагарин вызвал кн.Дадешкалиани к себе в кабинет для объявления решения, полагая, что таким способом, без свидетелей, решение это будет менее оскорбительно и неприятно.
Едва окончил он чтение, как Дадешкалиани пырнул его шашкой в живот. Гагарин отчаянно вскрикнул. Находившиеся в передней полицейские должны были слышать этот крик, но, вероятно, побоялись придти на помощь. Прибежал из соседней комнаты Ильин и бросился на Дадешкалиани, обняв его сзади руками. Началась отчаянная борьба, свидетелем которой был истекавший кровью князь Гагарин. Дадешкалиани был атлет, но Ильин тоже здоровенный мужчина. Наконец, Дадешкалиани, освободив правую руку, стал рубить шашкой по рукам Ильина. Ильин выпустил противника и бросился бежать. Дадешкалиани, преследуя сзади, стал рубить его шашкой по голове. Отсек уши и щеки. Ильин успел добежать к умывальнику и начал обливать голову водой. Здесь его и доконали. Затем Дадешкалиани бросился к выходу. По дороге он убил повара и нескольких попавшихся на встречу человек. Выбежав на улицу, он заперся в каком-то доме. Потребовалась целая рота солдат, чтобы овладеть им.
Первый из одесских психопатов, которого я видел, будучи почти ребенком, известен был под именем «Александра Македонского». Болгарин по национальности, из порядочной семьи, он считал себя царем Александром Македонским. Расхаживал он по улицам в красном костюме с конической шляпой, увешанной погремушками и с длинной палицей, украшенной разноцветными флагами. Сопровождала его обыкновенно толпа уличных мальчишек, от которых он по временам отбивался палицей. Остановившись где-нибудь на площади, он, обращаясь к публике, декламировал на непонятном языке. Милостыни он никогда не просил, держал себя важно и спокойно, а потому и полиция оставляла его в покое.
Другой психопат был богатый домовладелец Бутырский. Ему все мнилось, что ему в рот собирается вскочить чертик, поэтому он всегда ходил и ездил, обвязав рот платком. Кроме этой странности, встретив на перекрестке улицы один из многочисленных, в то время существовавших деревянных колодцев, он почему-то считал долгом трижды объехать вокруг колодца и только после этого пускался в дальнейший путь.
Тоже в продолжении многих лет видели на одесских улицах одного учителя, кажется, греческого языка, г.Девари, одетого как летом, так и зимой, в черный фрак, с цилиндром на голове.
Наконец, старожилы одесские помнят бродившего по улицам пожилого господина, полной комплекции, с гордой и насмешливой улыбкой на лице, одетого в разного рода платья, одно сверх другого. Сюртук, на нем — фрак, а сверху опять пиджак и т.п.; все это старое грязное и оборванное. Господин этот, по фамилии Зимин, происходил из дворян-помещиков, получил университетское образование и владел значительным поместьем в Херсонской губернии. Уже с молодых лет начал он чудить и бестолково тратить деньги. Например, у него была страсть к жилетам. Он мне показывал их 50 штук, из коих самый дорогой в 300 р. был покрыт арабесками, вышитыми мелким жемчугом. Когда зимой свежие огурцы платились, как редкость, по 1-му рублю штука, он их покупал, но не для себя, а для своего лакея. Идеалом его был австрийский магнат князь Эстергази, который заказал себе золотые шины на колеса в карете. «Вот вкус, вот изящество! Вот человек, который умеет жить!» — восклицал Зимин.
Живя в своей деревне, он производил над собою разные опыты. Однажды заехал к нему по дороге отдохнуть и покормить лошадей знакомый и приятель, помещик Кардамич. Входит в залу и видит посреди комнаты гроб. Горят свечи и дьячок читает над гробом молитву. Удивленный Кардамич перекрестился и стал подходить к покойнику. Вдруг из гроба приподнимается фигура Зимина. — «А, здравствуйте Сергей Дмитрич, как поживаете, садитесь пожалуйста». — «Что вы, Бог с вами, что вы делаете с собою?» — «А вот хочу испытать, какое чувство в человеке, когда он близок к смерти и скоро должен лежать в гробу».
Потеряв все состояние, Зимин долго существовал письменным трудом. Обладая большими знаниями и владея искусно пером, он исполнял по заказу разные проекты и литературные статьи. Состарившись и потеряв зрение, он впал в нищету, и хотя не просил, но принимал милостыню, расхаживая по улицам в оборванном платье и в калошах или валенках вместо сапог.
И в этом положении Зимин не покидал своих старых привычек. Получив хорошую подачку, он немедленно отправлялся в ближайший ресторан или кондитерскую и требовал самые дорогие гастрономические блюда или сладости, причем издерживал всю полученную сумму. Наконец, дворяне, по складчине, наняли ему годовую квартиру с продовольствием, в которой он и окончил свое существование, дожив до глубокой старости.
В конце сороковых годов жил в Одессе молодой человек лет 20, сын богатого помещика Бессарабии и Херсонской губ., Петр Иванович Кешко, дед теперешнего сербского короля Александра.
В то же время гостил в Одессе г.Мартынов брат Мартынова, убившего на дуэли поэта Лермонтова, тоже отличный стрелок дуэлист Кешко жил при довольно богатой обстановке и тратил много денег. В одной с ним квартире жил и приятель его, капитан генерального штаба С-в. У Кешко часто по вечерам собиралась молодежь играть в карты и случалось несколько раз, что Мартынов, проиграв Кешко значительную сумму, долго не платил. Кешко ждал терпеливо и никогда не выражал по этому поводу неудовольствия. Однажды, играя у Мартынова, Кешко проиграл ему значительную сумму и тоже не мог ее заплатить ни тотчас, ни даже на другой день. Он, впрочем, считал себя вправе так поступить, соображаясь с тем, как не раз уже поступал с ним Мартынов. Однако сей последний почему-то погорячился и послал Кешко оскорбительное письмо. Быть может юноша и оставил бы это без последствий, но приятель его, С-в, уверил, что подобного оскорбления порядочный человек не должен оставить без удовлетворения.
После дальнейших взаимных оскорблений на бумаге, последовал со стороны Мартынова вызов на дуэль. Бедный молодой человек, не умевший вовсе стрелять из пистолета, поставлен был в грустное положение, сравнительно с известным стрелком и дуэлистом, но отступить не дозволяло самолюбие и дуэль состоялась.
Не принимая участия в качестве секунданта, я, однако, как приятель, присутствовал в стороне при этой сцене. Действие происходило в старом Ботаническом саду. Расстояние определено было в 25 шагов. После 5 шагов с каждой стороны назначен был барьер. Первый подошедший к барьеру имел право стрелять в противника. Мартынов, предполагая, что на расстоянии 20 шагов Кешко наверное промахнется, не трогался со своего места, намереваясь после выстрела противника подойти со своей стороны к барьеру и уже на расстоянии всего 15 шагов, при своем искусстве, — пустить пулю в какую угодно часть тела, по своему усмотрению. Судьбе угодно было, однако, распорядиться иначе. Взволнованный Кешко быстро подошел к барьеру и выстрелил почти не целясь. Пуля попала в правую руку противника. Мартынов в тот же момент выстрелил раненою рукою и, конечно, промахнулся. После этого одесская публика, отправлявшаяся гулять на бульвар, долго видела у растворенного окна нижнего этажа С.-Петербургской гостиницы, в живописной позе, с подвязанной рукой интересного дуэлиста.
В высшей степени замечательно и достойно удивления все происшедшее в Одессе, в продолжение столетнего существования, относительно местного общества.
Не знаю времен Дюка де-Ришелье и графа Ланжерона, но могу утвердительно сказать, что с самого начала и до конца служения князя Михаила Семеновича Воронцова в звании генерал-губернатора, грязная и пыльная Одесса видела самое многочисленное аристократическое общество. Присутствие в городе богатых дворянских семейств содействовало процветанию торговли в магазинах, ресторанах, театральных сборов и т.п. Извозчики, прислуга и вообще бедный класс народа благоденствовал не только от хлебной торговли, но и от щедрости богатых людей, привыкших сорить деньгами. С развитием городского благоустройства, в город наш стали прибывать со всех концов России и даже из заграницы больные, хроники, умопомешанные и всякий бедный люд, особенно из евреев, желающий заполучить что-нибудь, но никак не раздавать. Для богатых людей, до устройства великолепного новая городского театра, ничего привлекательного в Одессе не представлялось. Начиная с семидесятых годов, общественная жизнь в Одессе стала падать и сократилась до нуля.
Число аристократических и богатых дворянских семейств в Одессе изменилось отчасти вследствие отмены запрещения польским магнатам западных губерний проживать в Варшаве и Киеве, а также убытков, понесенных дворянством после освобождения крестьян.
К тому же в наших местных газетах, в противоположность всем европейским газетам, часто появлялись статьи, в которых родной город представлялся в самом безобразном виде, чем, понятно, отбивалась охота у богатых рантьеров в нем селиться.
Нельзя сказать, чтобы и теперь не было в Одессе миллионеров и много весьма почтенных семейств, но не имеется такого дома, который бы принимал у себя и соединял все одесское общество. Существуют отдельные кружки, между собою незнакомые.
Граф, а потом князь М.С.Воронцов, аристократ в полном смысле, состоявший в родстве с высшей аристократией в России и в Англии, владея громадным состоянием, живя открыто, на широкую ногу, привлекал в Одессу аристократов и богатых людей из всей России. Княгиня Воронцова, урожденная графиня Браницкая, со своей стороны, тоже привлекала в Одессу польских магнатов. Постоянные приемы, обеды и балы в салонах князя Воронцова соединяли и знакомили между собою все, что было порядочного в Одесском обществе.
Гостеприимство и любезность хозяев превышали всякие похвалы. В одном случае князь был менее любезен, — это в отношении курящих. Сам он, как англоман, не курил и не переносил табачного дыма. По окончании званного обеда он обыкновенно обращался к мужчинам со следующею фразою: «Господа, кто имеет скверную привычку курить, прошу в отдельную комнату». После такого приглашения курящих не оказывалось.
Кроме дома князя Воронцова, в Одессе проживали несколько семейств богатых дворян-помещиков, соперничавших с Воронцовым в русском хлебосольстве. Эти дома были господ Куликовского и Иваненко.
Не только в приемные дни, но и ежедневно хорошие знакомые могли без приглашения являться к завтраку, обеду и ужину. Всегда находилось место и прибор для каждого. К числу домов, живших открыто в Одессе, на моей памяти, в продолжении более 30 лет, могу поименовать следующие: князя Воронцова, гг. Куликовского, Иваненко, Пуля (негоциант), Исленьева (откупщика), графа Толстого, Скаржинского (свой бальный оркестр), Кирьяковых, князя Манук-Бея, Абазы (откупщик), Папудова, барона Мааса, графа Лидерса, князя Барятинского, князя Гагарина, генерала Марини, генерала Пущина, помещика Родзянко (музыкальная семья: 9-ти лет Андрей Родзянко давал концерты на фортеньяно), князя Кудашева, барона Бервича, генерала Семеки, г.Вассала, Сикара, Тройницкого, Чарноского, Инглези, Ралли, Маразли, Мавро-Кордато, Зарифи, Цициния, Севастопуло, Мавро-Биази, Вучетича, Рафаловича и Бродских. Кроме этих домов, проживали в Одессе гг. Нарышкины, Шуазель, граф Потоцкий, граф Апраксин, князь Четвертинский, маркиз Паулуччи, Милорадовичи, князья Голицыны, князья Кантакузины, граф Браницкий, Столыпин, кн.Кутаисов, Кудрявцевы, графиня Алопеус, князь Абамелик, граф Тышкевич, Курис, барон Рено, генерал Фонтон, Митьков, Минчиаки, Аркудинские, Чарномские и много других семейств, принадлежавших к высшему кругу общества.
Из начальствующих лиц жили более или менее открыто, после князя Воронцова, генерал-губернаторы: граф Коцебу, граф Тотлебен, Дрентельн, Гурко и Рооп; градоначальники: Крузенштерн, Бухарин, Гудим-Левкович и граф Левашов 5 городские головы: Папудов, Кортацци, Новосельский и Маразли.
К числу одесских львов можно отнести прежде всего некоторое время гостившего в Одессе известного во всей России графа Самойлова. Красавец лицом, отлично сложенный, превосходный стрелок, танцор, искусный во всех телесных упражнениях, с высшим образованием, он был героем дня во всех аристократических салонах. При всех своих превосходствах граф Самойлов вовсе не был Дон-Жуаном. Он предпочитал холостые кутежи в обществе дам полусвета. Память об этой личности сохранилась навсегда у тех, кто его однажды видел.
За сим в Одессе считались львами старшины первого одесского клуба (в доме барона Рено) господа Моршанский, Исленьев и князь Александр Кантакузен (муж красавицы). Моршанский был не особенно красив, но отличался выразительным лицом, стройным станом и величественной осанкой. Он одевался с особенным шиком и был законодателем мод. Носили a la Моршанский плащи, шляпы и жилеты; в магазинах продавали папиросы а 1а Моршанский и т.п. Исленьев, вовсе не красивый лицом, отличался ростом, телосложением и был ловкий танцор. Князь А.Кантакузен, среднего роста, очень красивый лицом, с великолепной черной окладистой бородой, изящно одевался и слыл хорошим танцором.
После вышепоименованных лиц, в одесскому обществе выступали в качестве львов: граф Ильинский, Александр Вассаль, г.Вучетич, адъютант Е.В.Богданович, кавалергард Кирияков и отставной гусар Гирс, отличный танцор, дирижировавший танцами на всех балах. В одесских гостинных самыми остроумными и забавными собеседниками считались, после Щербинина, гг.Ильин, Соколов и Жером Низгурицер, до сего времени проживающий в Одессе.
Во времена графа и князя Воронцова, за мою память, считались в Одессе львицами и красавицами: г-жа Щербинина, жена состоявшая при Воронцове чинов. особ. поручений, княгиня Голицына (Эсмеральда) и княгиня Мария Кантакузен (урожд. бар. Рено), жена князя Александра, впоследствии княгиня Барятинская, княгиня Гагарина (жена князя Петра), г-жа Папудова, г-жа Ческини (жена австрийского консула), княгиня Манукбей, г-жа Столыпина, г-жа Юрьевич (урож. Баршевская, вторично вышла замуж за П.Родоканаки), баронесса Бервиг и графиня Лидерс-Веймарн.
К числу одесских красавиц следуетъ прежде всего отнести г-жу Швейковскую (урожд. Лахман). Подобной красавицы мне более не случалось встречать во всю жизнь. Красавицей она слыла не только в Одессе, но и в С.-Петербурге, и в Париже. Говорили, что император Наполеон Ш был к ней неравнодушен. Овдовев, она вторично вышла замуж за маркиза де-Ноайль. Очень красива была и сестра ее, графиня Пршездецкая. Из польского общества были еще красавицы графиня Тышкевич, графиня Белинская (урожд. Русяновская), с замечательной длины золотистой косой, и г-жа Грабянка. Кроме поименованных уже дам, считались красавицами и красивыми: г-жа Абаза, Савельева, д-ца Короева, девицы Маврокордато — одна из них блондинка, с голубыми глазами (г-жа Севастопуло), другая — брюнетка, с большими черными глазами и волосами цвета вороньего крыла (г-жа Родоконаки), д-цы Трико (впоследствии г-жи Линк и Филипенко), г-жи Цициния, Зарифи, маркиза Паулучи (урожд. Мартынова), д-ца Сикар (впоследствии кн.Кантакузенъ-Сперанская), г-жи Вучетич, Чарномская, Смольянинова и Починская (урожд. кн. Крапоткина) и т. д.
Из мужчин к числу красавцев прежде всех следует отнести офицера кирасирского орденского полка Ольховского. К сожалению, он в молодых еще летах был убит на Кавказе в сражении под Дарго. В таком же роде блондин, высокого роста, белолицый и румяный был Болеслав Маркевич. Затем появился в одесском обществе красавец-кавказский офицер, в черкесском костюме, г.Гербель. Он увез из Одессы красавицу, итальянскую актрису Гвардуччи. В числе красивых молодых людей можно еще поименовать князя Петра Гагарина, И.И.Куриса, Г.Г.Маразли и Александра Маврокордато. Из студентов были красавцы: Лачинов и Александр Родзянко.
После времен Воронцова самым блестящим периодом одесского общества были конец 50-х и начало 60-х годов. Всем старожилам памятны балы в домах гг. Скаржинских, Абазы, Папудова и графа Лидерса, а также рауты и музыкальные вечера у графа Толстого. Самым большим хлебосольством отличались балы, обеды и ужины у Абазы. Помню — на одном бале был устроен дамский буфет в большом павильоне, унизанном кистями сухого винограда — малаги. Шампанского, обыкновенно, — разливное море. Танцами дирижировали: Кирьяков, Богданович и Гирс. В особенности памятны костюмированные балы. На этих балах, у Абазы, Папудова и графа Лидерса, не бывало костюма дешевле тысячи рублей, а большинство от 3 до 5 тысяч, не считая драгоценных камней. На бале Абазы припоминаю великолепные костюмы: самого хозяина — А.М.Абаза — турецкий, залитый золотом, и жены его — Е.А.Абаза — прелестный костюм одалиски. Г.Криворотов явился в костюме, на котором, как уверяли, было навешено на 100 тысяч рублей бриллиантов и других драгоценных камней. На бале у Папудова, который повторился у графа Лидерса, отличались красотою и роскошью костюмы князя и княгини Баратынских — русских бояр. Замечательна была кадриль, составившаяся из следующих костюмов: Солнце — г-жа Папудова, кавалер ее феб — барон Бервич; Полумесяц — г-жа Севастопуло и кавалер — Турок — г.Кумбари; Ночь — баронесса Бервиг и кавалер ее — Лесной бес — молодой граф Толстой; Звезда — графиня Лидерс — Веймарн и кавалер ее — Моряк. На одном бале появился «Воздух» — костюм до того прозрачный, что многия дамы тотчас уехали с бала; зато рой мужчин окружал прелестницу.
Однако, как известно, не бывает и роз без шипов. Так и в нашем прелестном обществе приключился скандальчик, наделавший большой переполох. Появился в салонах некий барон Минервини, итальянец, молодой человек красивой наружности и с приятным голосом — тенором. Впервые увидели его на концерте, устроенном с благотворительною целью княгиней Воронцовой. Из благодарности за бескорыстное участие княгиня пригласила его к обеду. Каждый принятый однажды в дом кн.Воронцова становился членом высшего одесского общества. Барон Минервини, представившись всем аристократам, сделался в скорости самым модным кавалером или, как говорят французы, «дамским коклюшем». У нас вообще аристократия питала большую слабость к иностранцам. Вскоре Минервини сделался домашним другом во многих самых почтенных семействах, занимал у новых приятелей деньги и зажил припеваючи.
В то же время в Одессе оканчивал науки студент Волосатов. Посещая часто итальянскую оперу, Волосатов влюбился до того в одну из второстепенных актрис, что решился предложить ей руку и сердце. Посещая свою возлюбленную за кулисами, он часто встречал там барона Минервини, ухаживавшего за той же актрисой, но далеко не с благородными намерениями. Известно, что итальянцы вообще в беседе не разборчивы в выражениях, и Минервини позволял себе говорить актрисе всякие сальности. Волосатову это не понравилось и он ему наговорил дерзостей. Нахальный итальянец не остался в долгу, и кончилось тем, что Волосатов вызвал Минервини на дуэль. Нахал оказался, по обыкновенно, трусом и вызова не принял. Вскоре носле этого в театре, в партере, разыгралась следующая сцена.
После антракта, перед поднятием занавеса, когда все уселись по местам, в первом ряду кресел преважно восседал барон Минервини, лорнируя дам. Входит в партер Волосатов и проходя возле Минервини, отпускает ему пощечину, которая, благодаря хорошему резонансу театра, раздалась на всю залу и конечно обратила всеобщее внимание. Барон Минервиви, не ожидая повторений, вскочил со своего кресла и выбежал из театра. Больше его в Одессе и не видели. Тогда только стали наводить справки, что это за личность. По сведениям, имевшимся в паспортном отделении одесского градоначальника оказалось, что он был вовсе не барон, а просто Минервини, а по профессии — комнатный живописец. Можно себе представить неприятное положение нашей аристократии и в особенности тех семейств, в которых он состоял домашним другом, при самых интимных отношениях.
Оканчиваю свои мемуары событием, громадного значения для нашего города, подробности коего мало кому известны. Событие это совершилось ровно 17 лет тому назад. До того времени, впродолжении 19 лет, городское управление вело бесплодную переписку с разными министерствами о передаче в распоряжение города местности, носившей название крепости, в количестве около 15-ти десятин земли, находившейся между окраиной города, Новой улицей, и дачей Ланжерон. Старая крепость, Хаджибейская, давно уже была упразднена и вышла из ведения военного министерства, но не была передана другому ведомству и оставалась неизвестно кому принадлежавшей. Не смотря на это, военное ведомство намеревалось строить там военную больницу, юнкерское училище и казармы. В таком случае, единственная, ближайшая к дороге возвышенная живописная местность, на которой городские жители в знойные дни могли бы подышать чистым морским воздухом, была бы занята больницей и казармами. К счастью случай помог городу избегнуть этой опасности.
После неурожая 1874 г. и застоя в торговле, рабочий класс от безработицы дошел до крайне бедственного положения. Во избежание усилившихся преступлений, воровства и грабежа, городская дума вынуждена была придти на помощь голодавшему населенно, и для этой цели ассигновала 10 тысяч рублей на работы. Приискание работ возложено было на городскую управу, которая, со своей стороны, возложила это на свое строительное отделение. Заведывавший строительным отделением, член управы (О.О.Чижевич) не мог приискать для чернорабочих других работ, как земляные, так как в городе подобных работ не находилось, то он предложил городской управе разрешить провести широкую прямую дорогу из города к даче Ланжерон, месту общественных гуляний и купаний. Получив разрешение думы и управы* при первой возможности, в начале весны 1874 года приглашено было 300 рабочих, розданы инструменты и приступлено к работе.
* Приговор думы о проведении дороги к даче Ланжерон состоялся 7 февраля 1875 г. по баллотировке большинством 28 против 1-го чел.
Дорога проходила чрез старую Хаджибейскую крепость. Срывали крепостные валы, засыпали рвы и быстро двигались вперед. Препятствие ни с чьей стороны не предъявлялось, так как местность никому не принадлежала. Только когда рабочие стали приближаться к пороховому погребу Люблинского полка, прибежал к члену управы командир полка Бегранов и заявил, что по закону ближе 50 шагов к пороховому погребу посторонним лицам подходить не дозволяется и что он прикажет часовому стрелять в приближающихся рабочих, тем более, что они курят трубки и папиросы.
Начались переговоры, окончившиеся соглашением перенести порох в другое место, если погреб будет построен на счет города. Так как сооружение погреба в земле стоило не дорого, то городская управа разрешила исполнить требование полкового командира. Погреб устроен подальше, в него перенесен склад пороха и работы по проведению дороги продолжались и окончились ко времени наступления полевых работ. Таким образом совершилось фактическое занятие городом старой Хаджибейской крепости для общего пользования. Впоследствии исправлявший должность городского головы Г.Г.Маразли возымел счастливую мысль устроить в этой местности городской парк и в виду ожидавшегося посещения города Императором Александром Николаевичем, повергнуть к стопам Его Величества просьбу городского управления: осчастливить город соизволением именовать парк «Александровским». Для выполнения этого решения изготовлен был проект плана парка и построен, на одном из крепостных валов, роскошный павильон, в коем предполагалось преподнести план этот на благоусмотрение Его Величества. Предложение это Думой принято.
|
Александровский парк |
Александровский парк |
 Александровский парк |
После доклада Государю Императору ходатайства городского управления, Его Величество изъявил на это соизволение.
При самой торжественной обстановке, в прекрасный осенний день (7-го сентября 1875 г.), при стечении всего городского населения Государь Император взъехал в экипаже на возвышение к павильону, одобрил проект парка, преподнесенный Григорием Григорьевичем Маразли и собственноручно изволил посадить первое дерево, дубок, которое и теперь растет на том же месте, огражденное железной решеткой.
На том месте, где стоял царский павильон, красуется великолепная колонна из Лабрадора, сооруженная городом Одессой в память посещения Государем Императором Александром II и закладки Александровского парка, с соответствующими надписями.
|
Колонна и царский дубок |
 Павильон Государя Императора Александра II |
 Колонна |
После этого события всякие дальнейшие недоразумения о принадлежности старой Хаджибейской крепости сами собой прекратились и приступлено к насаждению парка.
Первые работы производились под руководством члена гор. управы известного садовода Г.Г.Штапельберга.
После него заведывавший садами товарищ гор.головы барон Витте, большой любитель садоводства, с большим успехом продолжал насаждения и устроил Александровский бульвар.
Заведывающий теперь садами товарищ гор.головы В.Н.Лигин приводит засаждение парка к окончанию и устроил в нем арену для школьных игр и гимнастики.
В настоящее время Александровский парк, с бульваром, представляет собою лучшее украшение нашего города и любимое место народных гуляний. Не говоря уже о материальной стоимости этого приобретения, которое можно оценить не менее двух миллионов руб., считая по 60 р. за кв. саж. (32.000х60). Александровский парк, по красоте местности и чистоте морского воздуха, не имеет себе подобного во всей России. Гуляя здесь в летнюю ночь, невольно вспоминаешь стихи Пушкина:
| Тихо. Спит Одесса И бездыханна и тепла Немая ночь. Луна взошла, Прозрачно легкая завеса Объемлет небо. Все молчит, Лишь море Черное шумит! |
Существованием городского Александровского парка город преимущественно обязан своему городскому голове Григорию Григорьевичу Маразли. Обстоятельство это должно на вечные времена оставаться в памяти потомства, и совершенно справедливо Одесская Дума порешила наименовать ближайшую к парку улицу (Новую) именем Маразли.
Проследив за постепенным развитием гор.Одессы с ее основания до настоящего времени и принимая в соображение деятельность лиц, коим она главным образом обязана своим развитием, столетнюю жизнь нашего города можно подразделить на четыре периода.
 Григорий Григорьевич Маразли |
Первые, после столичных, городские конно-железные дороги (инициаторы О.Чижевич и В.Машевский), первые благоустроенные городские скотобойни (коммисия: Чижевич, Санценбахер, Перельман), лучший в России городской театр (венский архитектор Фельнер), красивейший по местоположению и морскому чистому воздуху городской парк, «Александровский» (гг. Штапельберг, бар. Витте, Лигин), первый в России опыт орошения полей городскими нечистотами (член управы Велькоборский). Первая в России Бактериологическая станция (проф.Мечников). Первая в России Химическая лаборатория для изследования жизненных продуктов (проф. химии Вериго). Первый в России городской Детский сад с бесплатными играми и гимнастикой (чл. упр. О.О.Чижевич). Благоустроенные лиманные грязелечебные заведения: Андреевского и Хаджибейское (чл. управы Минчиаки). Городская Публичная библиотека (Г.Г.Маразли). Художественный музей (Г.Г.Маразли). Первая народная бесплатная читальня (Г.Г.Маразли). Школа садоводства (Г.Г.Маразли). Дешевая столовая (Г.Г.Маразли). Инвалидный дом, Приют для обедневших (в память события 17 октября), Народная аудитория Славянского благотвор.общества, добавлено несколько отделений Богадельни (Г.Г.Маразли и барон Маас). Женская 2 гимназия, Женское городское девичье училище с рукодельными классами (В.Н.Лигин). Добавлено несколько десятков училищ и народных школ, Городской приют для подкидышей и родильниц, Исправительный приют для малолетних преступников (О.О.Чижевич), Приют для отбывших наказание и бесприютных детей (Альберт), Больница и колония для душевнобольных, Убежище для особ женского пола: «Всех скорбящих радость», основанное и управляемое графиней А.П.Алопеус, Детская больница д-ра Мочутковского, Глазная В.Санценбахера и т.д. Введено электрическое освещение (Г.Г.Маразли).
Многие из вышепоименованных учреждений построены на собственные средства гор. головы Григория Григорьевича Маразли.
Кроме этого, наш город обогатился многими благотворительными учреждениями, созданными по инициативе и стараниями одесского градоначальника Павла Алексеевича Зеленого и супруги его Наталии Михайловны (здание приюта Императрицы Марии Феодоровны, приют для слепых, спасательные станции и др.).
В последние годы этого периода Одесса достигла почти апогея своего благоустройства. При этом наличность городской кассы достигала одного миллиона рублей (чл. фин. отд. Хари).
Остается пожелать, чтобы наш город не остановился на этой точке и шел вперед по пути, указанному незабвенными для Одессы Дюком де-Ришелье и князем Воронцовым.
О.Чижевич
