Иеромонах Мануил
В двенадцати километрах от Киево-Печерской Лавры, в стороне от проезжей дороги, в лесах, в глубокой котловине хорошо скрытый от постороннего глаза расположился скит «Пречистая Церковщина». Здесь, по летописным сказаниям, много лет тому назад проводили дни великого поста основатели Киево-Печерской Лавры преподобные Антоний и Феодосий. На берегу Днепра, в дремучих лесах, в горе они выкопали себе пещеры наподобие лаврских. Там, среди живописной природы, проводили они в полном уединении, в посте и молитве семь недель. Однако и здесь настигла их слава великих подвижников. И сюда стали стекаться ищущие спасения души. В Пещерах образовался монастырь. По-видимому, он просуществовал недолго. Произошла какая-то катастрофа, быть может обвал земли. Во всяком случае, в Пещерах, которые в настоящее время уже расчищены, можно видеть множество скелетов, причем в самых разнообразных, нележачих положениях. Отсюда возникло предположение, что катастрофа настигла братию подземного монастыря внезапно. Между прочим хорошо сохранились железные вериги, параманы, старинные подсвечники и даже восковые свечи.
С тех пор прошло несколько столетий. Место, где когда-то находились Пещеры, было забыто. Все заросло густым лесом. В лесу водилось множество змей, и потому это урочище местные жители прозвали «Гадючим». Днепр за это время изменил свое русло и ушел от монастыря на три километра влево.
Иеромонах Мануил |
Как-то летом в конце прошлого столетия в эти места забрел со своим стадом пастух. Ковыряя батогом землю, он к своему удивлению заметил, что земля проваливается и образуется как бы кратер. О своем наблюдении он рассказал в селе. В это время в соседнем монастыре, пустыни Китаево, проживал какой-то ученый монах-епископ. Заинтересовавшись слухами, он лично отправился на это место. При его содействии отверстие было расширено и был обнаружен таинственный ход. Начались раскопки, научная проверка и были, наконец, установлены изложенные выше факты. Трудами энергичного и предприимчивого иеромонаха Михайловского монастыря о.Мануила на месте Пещер возникла мужская обитель, названная «Церковщина». Выросла она в лесу, не обладая ни угодьями, ни другими богатствами, благодаря кропотливому упорному труду самой братии. Сначала эта обитель считалась «приписной» к Михайловскому монастырю. В период своего большого расцвета она насчитывала в своих стенах не более 30-40 монахов и послушников. Из-за отдаленности от Киева и плохой дороги, а также наличия других, более благоустроенных монастырей, богомольцев здесь бывало сравнительно мало. Жизнь закалила братию и приучила к тяжелому упорному труду. С громадными усилиями приходилось производить мелиорационные работы, корчевать лес под огороды. Тем не менее монастырь развивался. Скоро у него появились угодья и скиты в Умани (один из них странно назывался «Углярка»), были выстроены церковь, братские корпуса, гостиница и т.д. Отцом Мануилом было составлено и напечатано описание монастыря «Церковщина».
 Отец Мануил у входа в пещеры |
Умер о.Мануил, и на его место был назначен игумен, впоследствии архимандрит Феофан. Несомненно, это был один из сильных духом людей, убежденных до фанатизма в правоте своего дела, патриот своего начинания до конца, и не только на словах, но и в кипучей деятельности. Это был интересный и большой человек, напоминавший мне всегда образ Петра Великого.
 Раскопки в Церковщине |
Отец Феофан не получил никакого специального образования, да и общее у него было небольшим. Тем не менее он всегда поражал меня своей сообразительностью, тонкостью ума, тактом и умением обходиться с людьми. Присутствие этого последнего качества в нем было тем более удивительно, что по своему внешнему виду и движениям он отличался некоторой угловатостью. К каждому человеку, вне зависимости от того, нужен ли он ему или нет, он обращался с необыкновенной сердечностью и теплотой, которая ярко светилась за его внешней грубоватостью. Он нес послушание настоятеля монастыря в самое тяжелое время. Кругом раздавались резкие призывы к закрытию монастырей и церквей. Росла антирелигиозная пропаганда. Правда, до поры до времени Церковщину спасало несколько обстоятельств. Прежде всего, как сказано выше, этот монастырь был расположен в стороне от большой дороги, как бы затерявшись в лесах и горах. Был он скитом бедным и для любителей чужой собственности не представлял ничего особенно заманчивого. Богомольцев там было немного, и потому как объект антирелигиозной пропаганды он также не останавливал на себе внимания большевиков. Но самым главным, что продлевало существование данного монастыря, был особый трудовой уклад жизни обители. Монастырский устав там был суровый. Служение в церкви не являлось профессией, а лишь духовным отдыхом монахов. Каждый из них был обязан нести какое-либо послушание и в большинстве случаев выполнять тяжелую физическую работу. В деле снабжения продуктами братия не могла рассчитывать на кого-либо, на помощь богомольцев, а лишь на помощь Божию и на свое усердие. На неудобных землях овощи росли после тщательной обработки участков. Приходилось вести тяжелую борьбу с природой. Наконец, каждый монах, кроме работы на земле, имел еще какую-либо дополнительную профессию. Большинство из них были прекрасными столярами, плотниками. Монастырские ранеты были известны далеко в окрестности. Да и сам архимандрит Феофан в этом отношении был великий мастер. Его часто можно било видеть в простом крестьянском платье с топором в руках. Однажды группа красногвардейцев забрела в Церковщину. Узнав, что здесь монастырь и живут «враги народа — монахи», красногвардейцы решили с ними расправиться. Настоятель и вся братия в это время оказались на работе в соседнем селе Пирогове. Оставшиеся в монастыре старики и инвалиды указали им путь туда. С оружием в руках солдаты отправились в село. Однако там никого в монашеском одеянии не нашли. На вопрос, где церковщинские монахи, крестьяне указали им на группу плотников, которые делали сруб новой хаты. На стропилах верхом сидел архимандрит и обрабатывал топором какую-то часть. На вопрос красногвардейцев, где же «главный поп», все указали на настоятеля. Однако простой вид крестьянского платья, тяжелая работа, топор в руках в представлении красногвардейцев не гармонировали с положением настоятеля монастыря и они не поверили до тех пор, пока какой-то случайно проходивший верующий крестьянин, увидев уважаемого о.Феофана, не подошел к нему с земным поклоном под благословение. Пораженные трудолюбием монахов красногвардейцы оставили обитель и ее обитателей в покое.
Однако ни усердие монахов, ни просьбы окрестных сел, для которых хозяйственная помощь специалистов из братии была необходима, ни такт архимандрита, не спасли монастырь от ликвидации, а лишь замедлили процесс упразднения и несколько отдалили его конец.
С о. архимандритом я познакомился на деловой почве. Как-то раз мой Петя докладывает, что ко мне пришел настоятель Церковщины. Я уже до этого был много наслышан о замечательном монастыре и его умном настоятеле и потому вышел в приемную с чувством большого любопытства. Перед собой я увидел коренастого, среднего роста, с большой бородой и открытым лицом монаха. На нем была поношенная ряска, в руках он держал такую же скуфью. Он грубоватым, но ласковым голосом приветствовал меня и заключил в свои крепкие объятия. Во всем его виде, во всех его движениях, словах, обращении было столько непосредственности, добродушия и детской простоты, что выражение его чувств мне было приятным. В простых, бесхитростных выражениях он со слезами просил меня не оставить монастырь в горе и помочь в деле организации монастырской артели. Со свойственной ему добротой и лаской он заставил меня принять монастырские подарки, состоявшие из молока, овощей и прекрасных, приготовляемых по какому-то особому рецепту в Церковщине кислой капусты, яблок и огурцов. У Пети он узнал, что я нуждаюсь в дровах. На следующий день большая подвода с сухими дровами подъехала к крыльцу моей кельи. И впоследствии, когда моя помощь уже не была нужна и монастырь постепенно угасал, он все же не оставлял меня и делился из последнего продуктами, которые его братия получала с такими большими усилиями.
История ликвидации этого монастыря в общем была похожа на другие. Монастырь сначала был закрыт лишь официально. Монастырская жизнь продолжалась в других формах. Были созданы церковная община и сельскохозяйственная артель. Монахи отдавали работе все силы, чтобы возможно лучше зарекомендовать свой труд, однако, ничто не помогло. Сначала власти отняли созданные братией с такими усилиями участки пахотной земли и предоставили взамен ее под раскорчевку неудобную, на крутых склонах, с пнями. Когда же монахи со свойственным им трудолюбием превратили и эту неудобную землю в пахотную, то земотдел не преминул отнять от них и эти участки. В монастыре еще долгое время держалась артель плотников, которая обслуживала соседние села, впрочем, скоро и она была ликвидирована. Дольше существовала церковная община. Даже и тогда, когда в монастыре была создана колония для дефективных детей, иначе говоря, дом малолетних преступников, церковная община продолжала существовать. Соседство распущенных маленьких бандитов в значительной степени нарушило уклад монастыря, однако, братия мирилась со всеми неудобствами, терпеливо переносила оскорбления, кражи и пр., лишь бы не лишиться дорогого пристанища и храма. Незадолго до полной ликвидации обители о.Феофан с братией пожелал отметить мои скромные заслуги в деле помощи монастырю. Он собрал монахов в церковь и пригласил меня. Сам со старшими иеромонахами облачился в ризы и, раскрыв царские врата, торжественно вынес мне икону Богородицы «Нечаянной радости», икону, которая считалась покровительницей монастыря. В самых простых, не витиеватых, но трогательных выражениях, со слезами на глазах, он благодарил меня за мою работу для обители. Его признательность была от всего сердца. Он обнял меня и заплакал. Все это было так непосредственно, искренно, что и я был сильно растроган. Я любил посещать этот монастырь. Меня там принимали так ласково, тепло и сердечно, что невольно тянуло туда отдохнуть от тревог мирской суеты. Мало того, так принимали не только меня, но и всех тех, кто бывал со мной. Мы часто целой компанией приезжали в Церковщину и под сенью гостеприимной обители оставались несколько дней. В стенах старого монастыря, среди ласковых добрых лиц в окружении прекрасной природы невольно забывали мы душевные невзгоды, волнения; нас охватывало тихое, мирное настроение. Я любил в Церковщине вечерние богослужения, особенно в кануны больших праздников. Обыкновенно народу было немного. Храм не блистал позолотой, но отличался особенным уютом. Пение было скромное, но умилительное. На литию духовенство выходило из храма и совершало эту часть богослужения на открытом воздухе. Кругом царил вечерний покой леса, и только трели соловья, который смело подлетал к молящимся и садился на ветку зеленого шатра деревьев, присоединялись к славословию людей.
 Врата обители |
Если я не принимал участия в монастырском хоре, то в церкви я всегда стоял с правой стороны притвора. В молитвенном настроении я обратил внимание на большую картину, изображенную во всю стену притвора. Как и в других монастырях, картина представляла Страшный Суд. Сюжет заключался в том, что перед Господом Саваофом расположились праведники и грешники. Первые по правую сторону, вторые по левую; со стороны молящихся расположение было обратное, таким образом я по своей позиции оказывался против группы грешников. По замыслу художника все грехи были, так сказать, персонифицированы, то есть каждый изображенный на картине грешник воплощал в себе и олицетворял какой-либо грех. Именно против моего места расположилось изображение, какой-то девы. Она была одета в белую ниспадающую тунику. Грациозная, тонкая она стояла с глазами, устремленными романтически вдаль. Внизу в виде пояснения было написано наименование греха: «очарование». Это изображение, лишь только я его разглядел, ввело меня в соблазн, и я даже переменил место для молитвы. Почему столь вдохновенная дева попала в группу грешников? Почему она вся в белом, — символ чистоты, — олицетворяет грех? В довершение всего меня смущала и надпись. Мне почему-то всегда казалось, что очарование не может считаться грехом, а скорее лишь определенным впечатлением, часто к тому же непроизвольным. Мои соблазнительные сомнения были рассеяны монахом, который мне разъяснил, что грех «очарования» свойственен тем людям, которые занимаются чарами, волшебством, чародейством. Моя любознательность была удовлетворена, но для того, чтобы лучше сосредоточиться, я, как уже сказал выше, переменил свое постоянное место в храме.
Служба кончалась часам к девяти. Впереди был монастырский ужин, сдобренный для гостей каким-либо деликатесом, вроде рыбных котлет или жареной соленой рыбы. Основу же ужина составляли всевозможные монастырские соления овощей и грибов, приготовленных по какому-то магическому, необыкновенному рецепту. К ужину о.Феофан доставал и вино, сам, впрочем, его не вкушая. Однако, чтобы не сконфузить гостей, он наливал и себе и делал вид, что пьет. Я знал, что все это предлагалось не от богатства, а от скудости, убогости, но и от чистого сердца.
За столом завязывалась тихая мирная беседа. Делились воспоминаниями. Бьет 10 часов вечера. Нужно помнить, что завтра о.Феофан служит литургию и ему нужно дать покой. Меня провожают в монастырскую келью, уступленную, по-видимому, на эту ночь кем-то из братии, и через несколько минут я наслаждаюсь полным покоем скромного ложа. Я засыпаю под густое жужжание голоса о.Феофана, который все еще не может угомониться в своих хозяйственных хлопотах и отдает распоряжения по поводу предстоящего дня и угощения гостей.
Долго продолжала жить обитель. Стойкий там был настоятель, крепко стояли монахи. Удвоили, утроили они свои усилия, чтобы сохранить дорогой для них монастырь. С утра и до вечера, сплошь да рядом бесплатно, трудились они на земле, на столярных и плотницких работах. Всячески приспособлялись они к духу времени, создавая светские по форме товарищества, артели, куда входили лишь послушники и преданные светские люди; старались они сохранить и наилучшие отношения со всеми окружающими. Ничто не помогло. Монастырь закрыли окончательно и монахов разогнали. Однако живуча была сила духа и любви к обители.
И после закрытия монастыря монахи продолжали собираться в частном доме и молились. Но и здесь нашла их рука безбожников. Так и разбрелись они по белу свету. Отца Феофана я встречал еще несколько раз в алтаре загородной церкви (Выдубицкого монастыря), затем он бесследно исчез. Думаю, что его уже нет в живых.
Воскрешая в своей памяти светлый образ о.Феофана, я часто задумываюсь над вопросом, кем был бы он, если бы свое скромное положение настоятеля убогой обители променял на государственную карьеру. Мне кажется, что он со своим здоровьем, быстрым умом, живой сообразительностью и непреоборимой, как весенний поток, кипучей энергией был бы выдающимся государственным деятелем. Во всяком случае, в своей жизни я редко встречал людей столь деятельных, трудолюбивых, честных и простых. Всегда ищущий новых возможностей для укрепления положения горячо любимой обители, он сохранял в душе детскую наивность, чистоту, которые у него соединялись с глубокой мудростью. Он был горячим патриотом своей обители. Закрепив позиции в Умани, организовав там два скита, как бы «филиальных отделения» Церковщины, он добился получения часовни «Нечаянной радости» в центре Киева и поселил там также своих монахов. Эта часовня была расположена при доме Религиозно-просветительского общества. Это было большое красивое здание, примыкающее непосредственно к часовне. Отец Феофан задумал и это здание приобщить к своему монастырю. Так как общество к тому времени перестало существовать, то о.Феофан предпринял шаги к передаче всего здания в ведение его обители. В течение нескольких дней его можно было видеть носящегося, как метеор, по городу, посещающего различные учреждения и, наконец, с торжественным выражением лица победителя, суетящегося в большой зале, где он организовывал церковную общину, устраивал храм и уже служил всенощную.
После того как сильным натиском антирелигиозных организаций он был выбит из своих позиций и, учитывая своим проницательным умом, что далекий монастырь Церковщина должен иметь какую-то базу в городе на случай временных остановок для связи с городом, где были расположены различные учреждения, нужные монастырю, и, наконец, на случай ликвидации самого монастыря, он приобретает на Демиевке, в предместье Киева, домик, строит в нем храм и поселяет там монахов. Действительно, после закрытия Церковщины это подворье сослужило большую службу монастырю и приютило братию на несколько месяцев, пока и здесь их не постигла общая участь, и домик с храмом был отнят у обители. Все это делалось о.Феофаном не из каких-либо личных побуждений властолюбия. Лично он жил убого и всегда оставался в тени. Его единственной заветной мечтой было благо и укрепление обители.
Традиции Церковщины еще долго хранились ее сынами. Эти связи я обнаружил много лет спустя, в одном из колхозов. Бывший председатель сельскохозяйственной монастырской артели, которая, как читатель помнит, была создана для сохранения хозяйства монастыря, Яков Иванович Калашников, верный сын обители, бесконечно любивший Церковщину, надежный помощник о.Феофана во всех его начинаниях, сумел остаться в роли председателя вновь организованного на базе артели колхоза. Он сохранил эту позицию каким-то чудом до момента отступления советских войск и за это время много помог отдельным монахам и послушникам.
Во время немецкой оккупации Церковщину удалось восстановить лишь частично, так как немцы чинили о этом деле всевозможные препятствия. Однако монахи теперь уже могли собираться в своей домовой церкви, что была создана стараниями о.Феофана на Демиевке. Тут вновь начали они свою трудовую жизнь в молитве и послушании. Здесь-то я снова встретился с обаятельным Яковом Ивановичем, который сумел сохранить себе жизнь и кипучую, унаследованную от о.Феофана энергию и глубокую веру. Однако он уже не был Яковом Ивановичем, но смиренным иноком Исайей. Наконец, его заветная мечта, сбросив навязанную личину всевозможных общин, артелей, колхозов, стать полноправным членом монастырской братии, исполнилась. Горячо принялся он за восстановление монастырской жизни. С утра до позднего вечера он, подобно о.Феофану, кипел во множестве дел, всюду стараясь поспеть и защитить интересы монастыря. Однако он был один, у него не было помощников, которые могли бы разделить сложную и трудную в то время работу. С прежней лаской он отнесся ко мне и во все время немецкой оккупации старался всеми силами, незаслуженно с моей стороны, поддерживать меня своей кипучей энергией, бодростью и оптимизмом.
На храмовой праздник я был приглашен на Демиевское подворье. Храм был заново отремонтирован. Служил архиерей, собралось множество народа. На литургии о.Исайю возводили в сан иеромонаха. Торжественно возложили на него священнический крест, фелонь, епитрахиль. На следующий день я снова пришел к вечерне. Служил вновь посвященный иеромонах. Истово и старательно совершал он богослужение. Его долголетняя мечта — стать перед престолом храма — сбылась. В этот день мы виделись с ним в последний раз. Наутро ко мне прислали нарочного с сообщением, что о.Исайя скоропостижно скончался от разрыва сердца, даже его крепкая натура не выдержала переживаний последних лет: его силы надорвались. Не стало одного из последних могикан Церковщины. Через многие годы тяжелого труда, вынужденных маскировок, жуткого террора и чуждого окружения, покойный сумел пронести невредимой и целой чистую, детскую веру в Бога и бесконечную и самоотверженную преданность монастырю. И никакие соблазны мира сего, никакая атеистическая пропаганда не разрушили в его душе святого и высокого.
 В Церковщине на горе над пещерами |
В Церковщинском монастыре братия была здорова духом, чиста своей моралью. Обстановка суровой природы, трудовой уклад обители и воспитание о.Феофана сделали свое положительное дело. Во время немецкой оккупации заместителем настоятеля был выбран игумен, имени которого я не помню. Уже преклонных лет, человек прекрасной души, но не от мира сего, настоящий монах, далекий от суеты и прелестей светской жизни, новый о.настоятель с трудом справлялся со сложным делом администрации монастыря в столь тяжелые годы. Правда, ему деятельно помогал о.Исайя и без него я не представляю, как бы могла в то время существовать обитель. Отец игумен любил меня, неизменно помнил обо мне и в торжественные дни всегда приглашал меня на праздник. Верная своим славным традициям широкого гостеприимства Церковщина и в те тяжелые голодные дни, когда продовольственный паек был сужен до ничтожного минимума и сам монастырь, собственно говоря, был «в изгнании», устраивала братскую обильную трапезу. Отца игумена за заслуги было решено возвести в сан архимандрита. В одну из архиерейских служб, совершенных архиепископом Пантелеймоном в храме монастырского подворья, среди других награждаемых был намечен и наш любимый старец игумен. По какой-то случайности протодиакон забыл напомнить о новом возведении в сан архимандрита и подать митру, сам же игумен этого сделать не захотел. Когда по окончании богослужения все присутствующие захотели поздравить вновь возведенного архимандрита с наградой, оказалось, что наш игумен по-прежнему остался скромным игуменом. На досадное замечание, почему же он не напомнил об этом через кого-нибудь епископу, он скромно ответил: «до старости не имел архимандричьей митры, проживу без нее и до смерти». А мне вполголоса прибавил: «Да, по правде говоря, она мне и не нужна». Так глубоки были в его душе смиренье и скромность.
