Религия и бессмертие были любимыми предметами размышлений и бесед преосвященного Иннокентия, покойного архиепископа херсонского и таврического. Еще будучи профессором богословия в Санкт-Петербургской духовной академии, он предлагал своим слушателям обширные чтения об этих предметах. К сожалению, эти чтения известны только по запискам, какие в то время успевали составлять наскоро слушатели уважаемого профессора. В последствии времени Иннокентий, как архипастырь и духовный вития, нередко обращался к своим любимым предметам и в домашних беседах, и в церковных поучениях . Предлагаемые здесь мысли о религии списаны с собственноручных заметок преосвященного. «Разговор о религии» своим окончанием заставляет предполагать, что покойный имел в виду ряд таких разговоров; а последняя (IV) статья представляет конспект, или обзор предметов, которые должны были войти в трактат о религии: по всей вероятности, она относится к духовно-академической деятельности преосвященного Иннокентия.
1. Друг мой! Вот уже мы живём с тобой вместе более двух месяцев; скоро я должен проститься с тобой и отправиться в своё место. Долго, долго мы не видались; и Бог один знает, когда ещё увидимся, и увидимся ли даже когда. Позволь высказать тебе, что у меня на душе.
2. Говори, я рад слушать: голос твой всегда доходил до моего сердца, конечно, потому что всегда происходил от сердца.
1. Да, я всегда был к тебе душевно расположен; можешь быть уверен, что и никогда не престану быть таким. И сия-то именно расположенность заставляет меня сказать тебе нечто. Только прошу выслушать со вниманием; ибо предмет этот не так для тебя обыкновенен; может быть даже не мил.
2. Говори не боясь. Если от кого, то от тебя я охотно выслушаю всё. Что такое?
1. Вот что: я нашел тебя, не каким желал и желаю видеть.
2. Что ж ты нашел во мне не по духу твоему? Глупой гордости и чванства, как ты сам видишь, во мне нету; в ласкательство и низкопоклонство никогда не пущался, а теперь и не имею нужды; от лихоимства я чист: если что имею, то от труда; Царю служу верно; должности, хотя их и много, прохожу исправно; ближнему, и даже незнакомому, всегда готов, чем могу, услужить; общим расположением пользуюсь; детей воспитываю, как следует. Чего же ты от меня хочешь? Чтоб я летал по воздуху?
1. Нет, а — чтобы ты не закапывался в землю.
2. Что ты этим хочешь сказать?
1. То, что (ты) предан одному видимому, настоящему, земному и тленному, и кажется не думаешь более ни о чём...
2. А! Ты, верно, хочешь завести речь о Религии...
1. А почему бы и не завести? Разве мы не вместе с тобой учились ей? Не вместе с тобой когда-то маливались? Не вместе с тобой давали обет быть религиозными?
2. Так. Но это были лета юности, впечатления детства. Ужели они до сих пор остались в тебе?
1. Не только остались, но и развились, составив для меня услаждение на всю жизнь.
2. Очень рад слышать это. А со мной другое: я всё это забыл; давно освободился от этих впечатлений и живу — себе, не думаю о том, над чем другие ломают себе голову.
1. Этого-то мне и жаль душевно.
2. О чём же тут жалеть, если я, хотя другим путем, но достиг того же? Ты спокоен, веруя; а я спокоен, не веруя. Зачем отнимать друг у друга спокойствие? Пойдём каждый своим путём, любя по-прежнему друг друга.
1. Но ведь есть спокойствие истинное, и есть ложное. Первое останется на всегда, а последнее не может не минуться и уступить место тревоге, а может быть и чему-либо худшему.
2. Тогда я перейду на твою сторону.
1. Друг мой! Ты шутишь, а меня берёт трепет.
2. Вольно же тебе трепетать напрасно. Почему я не боюсь за тебя?
1. В этом-то и разность нашего положения, что моё не внушает страха, а твоё — напротив.
2. Тебе так, а мне, нет.
1. Это-то нет и пугает меня.
2. Чем же?
1. Тем, что в твоей душе, значит, не чувствуется потребности в Религии.
2. Да. Но что ж тут страшного?
1. То, что в тебе заглохла лучшая часть души, что ты не в нормальном, как говорят, состоянии, что ты, позволь мне это выражение, духовный калека.
2. То есть, по-твоему, человек без Религии не полный человек.
1. Даже, если сказать точнее, не человек.
2. Друг мой! Ты, кажется, в жару ревности, заходишь уже слишком далеко. Ну можно ли сказать это о тех умных людях, кои от всех почитались просвещенными, и однако же прожили без Религии?
1. А почему же и не сказать? Много ли их? И велик ли их авторитет в сравнении с бесчисленным множеством ученейших людей всех веков и времён, кои дорожили Религией, как необходимостию, как великим благом жизни? — Если первых оправдать, то надобно последних обвинить; но, я думаю, ты сам никогда не решишься на последнее.
2. Бог с ними — и с теми и с другими! Для меня довольно, что я не чувствую нужды в Религии; не имею её и — однако же спокоен. Значит, моя природа по крайней мере такова, что я могу быть полным человеком без Религии.
1. Нет, человеческая природа у всех одинакова: твоя также требует Религии; только это требование, по обстоятельствам, заглохло.
2. Да как же бы это могло быть? Если требование природы, то оно должно себя давать чувствовать. А коль скоро не даёт, то я вправе заключить, что его нету, — или оно не всеобще.
1. По этому ты скажешь, что употребление пищи не есть требование природы, так как некоторые люди теряют аппетит.
2. Но аппетит возвращается.
1. К сожалению, не всегда. А впрочем и аппетит Религии также; я надеюсь что он возвратится к тебе. Тогда ты сам узнаешь, что отсутствие его было следствие болезни и расстройства душевного.
2. Кстати ты вспомнил об аппетите: я зван ныне на обед. Пора отправляться.
1. Ах, друг мой! Мы все званы на обед — тот обед, за коим побывав, не захотят уже вкушать ничего; а на коем не быв, что бы ни вкушали, будут голодны вечно!... И так беседа наша кончилась?...
2. На этот раз: но я не прочь беседовать с тобой, если не для чего другого, то чтобы слушать тебя.
1. Дай Бог, чтобы и для чего-нибудь другого....
2. Пожалуй. До свидания!
В обширнейшем смысле, это — союз видимого с невидимым, временного и преходящего с вечным, ограниченного с беспредельным, постигаемого с непостижимым, тварного с божественным. В этом смысле, Религия объемлет собой всё: нет существа вселенной без Религии, ибо всё держится той же самой силой, которой произведено; всё стремится туда, откуда вышло; всё составляет хор неумолкающий во славу Вседержителя. С сей-то возвышенной точки зрения, Святый Давид взирал на весь мир, как на храм, и призывал всё хвалить Господа, самых змиев бездны, самый снег и дух бурен (Псал.148 и др).
В некоторых явлениях природы, не только одушевленной, даже бездушной, обнаруживается даже простому чувственному взору и слуху сия, так сказать, религиозная сторона всей видимой нами природы. Кто, в тихую и ясную ночь, смотря со вниманием на свод небесный, испещренный звёздами, не приходил к мысли, что они текут и движутся по манию чьей-то десницы, — то есть, Который им всем имена нарицает, — что их свет льётся не от них, а чрез них? Кто среди весны, находясь среди полей и дубрав, опять не видел пред собой какого-то празднества природы, на коем всё препоясано радостию, где всё дышит отрадой, и стремится выразить свою благодарность? — Хоры пернатых при восходе солнца ощутительно отзываются каким-то гимном священным. Даже когда голодные звери предаются завываниям, то слышна как бы просьба жалобная к Тому, Кто даёт пищу всякой плоти, не забывает птенцов врановых.
Христианская Религия вводит всю тварь в союз религиозный ещё, можно сказать, преискреннейшим образом. Поставляя тварь в особенное ближайшее внутреннее отношение к человеку, нежели как видит око, она предполагает участие её в судьбе человека или его Религии....
Религия — в нарядном виде — не есть ли предмет роскоши, и следовательно принадлежность зажиточного класса? Бедности, осуждённой с утра до вечера биться из куска хлеба и лоскута одежды, до Религии ли? — Вопросы страшные; но посмотрите на миллионы людей — что увидите?... Всё время занято трудами.... Извольте заниматься возвышенными помыслами!
— Есть люди не помнящие своего происхождения. Что мудрёного? Есть народы такого же сорта — Цыгане.
— Для посрамления мудрости земной Христианская мудрость приняла личину буйства: Благоизволи Бог буйством проповеди спасти верующих (1 Кор.1:21); мы убо буии Христа ради (4:10).
Религия есть » » » » » » » » » » » » » » » | свет. сила. любовь. лепота. правда. жизнь. |
Благоприятный случай доставил нам несколько листов, на которых собственной рукой покойного Иннокентия, архиепископа херсонского и таврического, записаны, между прочим, разные мысли о бессмертии, которые набросаны им, как видно, в разное время. Мы думаем, что из этих отрывочных, иногда недосказанных мыслей со временем составился бы ряд таких же прекрасных поучительных слов о бессмертии, какими привыкли восхищаться все почитатели высокого таланта Иннокентиева. Заметно уже и начало этого дела. В одном месте, между предлагаемыми здесь мыслями, при вопросе: «Отчего именно усиливается в человеке драгоценное чувство своего бессмертия, и отчего ослабевает?» — Читаем: «Ответ, хотя краткий, на сей важный вопрос не будет чужд ни настоящих светлых дней, ни, может быть, душевного состояния некоторых из слушателей». Осталось также и начало слова в неделю св.пасхи; вот оно: «Отчего некоторые люди страдают сомнениями о бессмертии души своей? — Очевидно, потому, что в них нет чувства бессмертия. А почему нет сего чувства? Казалось бы, что человеку, как предназначенному к бессмертию, надобно иметь сие чувство; а имея сие чувство, нельзя было бы и подлежать сомнениям: значит, они его потеряли, и значит, — сие драгоценное чувство может теряться? — Да, может теряться, равно как может и усиливаться».
Сообщая читателям предлагаемые здесь мысли любимого архипастыря, и воскрешая в памяти бывших его слушателей живое слово его, мы надеемся доставить им немалое духовное наслаждение.
Истина бессмертия есть более предмет веры, нежели истина бытия Божия. Последняя подлежит с некоторой стороны даже чувствам (невидимая Божия, — говорит Апостол, — твореньми помышляема видима суть), а первая всецело превыше чувств. Отчего так? — По естественному ли устройству вещей, или вследствие какого-либо изменения их порядка? — Слово Божие открывает нам, что истина бессмертия затемнилась случайно, по причине падения человеческого. До падения, бессмертие было предметом не веры, а чувства; человек не чаял сего, как ныне, а обладал им — подобно тому, как будет обладать по воскресении; тогда смерти вовсе не было, не только в человеке, но, конечно, и во всём мире; тогда не было века настоящего и грядущего, в том смысле, как ныне, хотя за настоящими следовало будущее; посему истина бессмертия тогда, если судить по нынешнему, была яснее и ощутительнее самой истины бытия Божия: ибо Бога не всегда видел человек очами, а себя и в себе жизнь вечную всегда ощущал всеми своими чувствами.
Но пришёл грех, и всё извратил! Он ввёл смерть в творение, он лишил человека бессмертия. — Как лишил? Совершенно ли? — Слово Божие сего не определяет. Но, поелику оно будущую жизнь и воскресение приписывает действию заслуг Христовых, — значит, без них всего этого не было бы. Значит, что же? Что человек оставался бы в узах смерти — по телу ли одному, или и по душе? То есть, уничтожился бы совершенно? — Кажется, последнее. Но можно утвердить и первое. Последнее привыкли утверждать более по школьному понятию о духовности, и, следовательно, неразрушимости души человеческой, вследствие коей она якобы не могла умереть, то есть уничтожиться, независимо от влияния на сие заслуг Христовых. В самом деле, если душа по натуре бессмертна, то грех не мог убить её, или, говоря точнее, уничтожить: он мог только отнять у неё тело и блаженство.
Чем же, в таком случае, полезны заслуги Христовы? — Очевидно, не тем уже, чтобы спасти душу человеческую от уничтожения; а тем, что они снова возвращают ей тело, теряемое чрез смерть, и блаженство. Без Христа, человек, нисходя в гроб, уже никогда не вышел бы из него. Где же бы был, и что бы с ним было? — Был бы, очевидно, в мире не нашем, а другом; терпел бы от неполноты своего бытия и греховности. И, может быть, что далее, то с ним было бы хуже.
Теперь другое: смерть тела остаётся, но уже как временное, преходящее бедствие, — притом такое, которое, вследствие особенного распоряжения, обращается во благо человеку, служа к очищению его существа от всего, что привзошло к нему зловредного от греха.
Но, вследствие сего нового беспорядка и вместе порядка вещей, — беспорядка, поскольку он произошёл от нас, порядка, поскольку выправлен и благоустроен свыше, — бытие человека распалось, пошло по эпохам, — потому сделалось непохоже само на себя: вместо одного человека, явилось три — человек живущий, человек умерший, человек воскресший. Каждое из этих отдельных бытий отгорожено одно от другого перегородкой тёмной, непроницаемой. Человек живущий не видит человека умершего, человек умерший — живущего и воскресшего. Вот основание и неизбежность веры; вот как истина бессмертия одевалась облаком; вот как составилось: Чаю воскресения мертвых и жизни будущаго века!
Отсюда ясно, что не природное устройство вещей, и, следовательно, не Бог виною того, что мы теперь не видим жизни вечной, и должны веровать в бессмертие. Бог вначале не только не сокрыл его, а даровал на самом деле. Но человек, потеряв его, необходимо перестал видеть потерянное, и должен искать.
Но всемогущество Божие, может быть, могло бы помочь нам и приблизить к нашему разумению. Почему оно не делает сего?
Вера в бессмертие и жизнь души за гробом была у людей всегда и везде. Не было и нет народа, который бы верил в уничтожение по смерти; то, что ныне приводит в неверие, всегда было пред глазами людей, и, однако же, не помешало им верить в бессмертие. Это тем удивительнее, что простой человек, каковыми были люди в глубокой древности, водится (более) чувствами, нежели соображением. Возражения против бессмертия все, так сказать, чувственны, являются на поле опыта; подпоры бессмертия сверхчувственны: и, однакож, в этом отношении, чувственный человек, движимый чем-то особенно, умел в этом случае вознестись над чувствами, и вопреки тому, что видел, твёрдо и постоянно верил в то, что невидимо, что выше чувств. Как это могло быть? — Или в природе человеческой есть побуждения верить в другую жизнь, или эта вера получена свыше. Без сомнения, она шла по преданию. А предание как началось? — Или с опыта — явлений мёртвого, или с откровения свыше. Как именно? — Из древних сказаний видно, что вера в бессмертие соединялась постоянно с верою в явления умерших, — их душ или теней. Сказания о сем бесчисленны. Откуда они? Не было ли тогда действительно больше явлений из другого мира? — Есть причины думать, что два мира, ныне так друг от друга разлученные, прежде были ближе один к другому, — посему и явления умерших чаще...
Происхождение человека некоторым представляется действием материальным; как будто весь человек происходит от тела отца и матери. — Нет! Отец и мать здесь в отношении к человеку то же, что сеятель и земля в отношении к семени, которое повергается осенью в землю, а весной выходит из земли, и является колосом или деревом. В чреслах отца семя человека готово: кто уготовил его? — Очевидно, не сам человек: ибо, хотя бы он хотел, не может сделать сего; мать, подобно земле, только приемлет семя, но не даёт ему бытия, а только развивает его, — не по воле своей, когда хочет или не хочет, а когда так угодно Богу. Таким образом, отец и мать служат оба только поводом к происхождению человека, а отнюдь не производят его. Это два приспособления, кои обрабатывают третье, — данное, приуготовленное. Тут действует сила Божия, непостижимая, как и в других подобных случаях. Происхождение человека — тайна, подобная происхождению всего мира. Из неё ничего нельзя извлечь ни pro, ни contra духовности и бессмертия души. Ибо не можем сказать строго, как образуется и тело: удивительно ли, что не можем объяснить, как происходит душа? Очевидно только, что душа является в теле, когда оно уже получило полноту своего состава, и является как бы в сонном состоянии, и потом пробуждается постепенно к сознанию и действию; ясно только, что эта душа прибывает не по частям, прикладываясь одно к другому, а развивается из какого-то целого центра, в коем вся была завита.
У каждого сомневающегося оно рождается особенным, ему свойственным образом, в коем он часто не может дать отчёта. Большей частью бывает так, что он не верит, так что когда он начинает размышлять, то уже придумывает только причины на продолжение неверия. Следовательно, неверие зарождается, без сознания человека. Как? — Из разных источников: из чувственности, из худой жизни, из чтения или обращения с людьми неверующими и проч. и проч.
Между тем, нельзя отрицать, что неверие может указать, в опору себе и в извинение, на некоторые явления в жизни человеческой, и преимущественно на смерть.
В смерти человек весь исчезает для нас: тело ещё-таки остаётся на некоторое время, а души нет тотчас в теле; иначе мы и не хоронили бы тела в землю. Душа по смерти невидима, не даёт знать о своём существовании ничем; следовательно, её нет.
Аргумент — весьма сильный, по-видимому; и однако же, в устах, отрицающих бессмертие, он фальшив.
Душа невидима, она не даёт знать о своём бытии, следовательно, её нет. Не следует: в заключении больше, нежели в посылке. Чтобы увериться в сём, стоит только вникнуть, — на чём основано это заключение. На том предположении, что чего не видно, и что не даёт о себе знать, того нет, то не существует! Можете ли вы принять это положение? — Очевидно, не можете. Ибо есть вещи, кои невидимы, не дают о себе знать, и, однакоже, существуют: иначе существовало бы только то, что видимо и даёт знать о себе: нелепость! Душа может быть невидима, может не давать о себе знать, и, однакоже, может существовать, — как уехавший на корабле, куда-либо, когда он к вам не пишет. Доколе вы не получили известия, что он умер, вы, и не видя его, и не получая от него никакого известия, думаете, что он жив, и что ему мешает что-либо дать вам знать о себе. Так, по крайней мере, думаете и об умерших, коих уехало много, и ни один не пишет — не даёт о себе знать. Да этого, во-первых, нельзя сказать: есть явления умерших, или их действия, кои не подлежат сомнению, хотя они редки. Во-вторых, очевидна причина, по коей они не дают о себе знать: у них нет органа телесного, чрез который могли бы сообщаться с нами; и эта причина действует у всех них равным образом. Разбейте инструмент у самого лучшего артиста, и не дайте ему другого: он не заиграет пред вами, хотя он жив и цел, со всей способностью к игре. В сонном (человеке) душа жива и цела; он лежит пред вами; вы кладёте на него руку: однакоже, он не даёт вам знать о себе, хотя, может быть, в эту самую минуту видит вас во сне, и беседует с вами.
Жизнь по смерти для некоторых есть предмет неверия, для некоторых — сомнения, для некоторых — разумного убеждения, для некоторых — чувства, для некоторых — веры, для некоторых — опыта.
В понятии можно отделять эти две вещи, и, уничтожая первую, выхитрить существование для последней, хотя оно, по необходимости, будет гораздо беднее, нежели в содружестве с первою. Но на деле и опыте трудно найти человека, который бы твёрдо и с сознанием верил в Бога, не веруя в бессмертие. Сколько знаем, все верившие в Бога верили и в бессмертие; а неверившие в бессмертие не верили и в Бога, или имели о Нём понятие самое тёмное и бедное.
Честность гражданская до известной степени может: потому что ей в опору остаётся страх наказания и удовольствие естественное от добра. Но последнее слабо, первое не обнимает все случаи.
Бывают случаи, что надобно избирать одно из двух, — сохранить правду, или жизнь. Что заставит человека предпочесть правду жизни, если нет бессмертия? — Любовь к правде? Не любовь к жизни? — Откуда возьмётся первая? Из сильного развития чувства правды, — вообще, развития души? — Но как она разовьётся, не вспомоществуемая надеждою жизни вечной? — В таком разе, на человеке будет даже обязанность предпочесть жизнь правде: даже по любви к правде: ибо, сохранив жизнь изменой правде, он еще много раз будет иметь случаи делать правду и помогать другим делать её, или препятствовать нарушать её; а пожертвовав правде жизнью, он лишится навсегда и жизни и правды.
Если нет бессмертия, то смерть наша есть вещь естественная. Почему же мы от неё так отвращаемся? От вещей естественных мы не отвращаемся: от пищи, от сна, от дыхания, от различных видов деятельности. Отвращаемся только от неестественного: от голода, от болезней, от жестокости, пьянства и проч. Значит, и смерть принадлежит, поскольку мы отвращаемся от неё, к вещам неестественным. Природе нашей следовало быть без неё.
***
Бог бессмертен. Один ли? — Не может быть, чтобы в мире не было существ беcсмертных.
Бог праведен, — и дал нам стремление к праведности. Но праведность в этом мире требует иногда в жертву себе жизни. Где же, в таком случае, опора для неё, если нет бессмертия? В таком случае, человек, умирающий за правду, был бы, — дерзнём сказать, — праведнее самого Бога.
Бог истинен, — Он не вложил бы в нашу душу жажду жизни вечной, если бы последней не было, и смертию всё оканчивалось.
***
Из образованных людей немногие уверены в бессмертии: большая часть в сомнении о том; иные вовсе не верят, даже явно показывают своё неверие.
Как бы образованным людям, — подумает кто-либо, — не быть уверенным в бессмертии, если бы можно было увериться?
Увы, — не хотелось бы нам говорить против людей образованных, и винить их в чём-либо, — тем паче в настоящем случае. Но мы уверены, что многим из них самих приятно будет узнать и признать свою вину.
Есть ли в человеке чувство своего бессмертия? — Должно быть. Как существо, предназначенное к бессмертию, человек по этому самому не может не иметь предчувствия о том; и действительно, нет человека, который, в известные минуты жизни, не ощущал в себе того, что превыше смерти. Во всех ли равно это чувство? — Нет; в иных очень сильно, в иных так слабо, что почти его нет. От чего зависит эта разность? От природы, или от воли самого человека? — Чувство бессмертия, как и все прочие чувства в нашей душе, может усиливаться и ослабевать. Когда прилагают старание, то оно усиливается; когда небрегут о том, — тем паче когда действуют противным образом, то оно ослабевает.
Отчего же именно усиливается это драгоценное чувство, и отчего ослабевает? — Ответ, хотя краткий, на сей важный вопрос не будет чужд ни настоящих светлых дней, ни, может быть, душевного состояния некоторых из слушателей. В настоящем состоянии человека, в составе его очевидно два начала: одно — бессмертное, которое не исчезает в смерти, другое — смертное, которое продолжается только до гроба, и там разлагается и исчезает. Каждое из сих начал производит в человеке сродное себе чувство: начало бессмертное производит чувство бессмертия, начало смертное производит чувство смертности. Оба начала эти, бессмертное и смертное, так тесно соединены, что составляют теперь одно целое: посему-то и чувство бессмертия с чувством смертности сливается в одно неопределённое чувство. Такая неопределённость чувств не долго может продолжаться: с продолжением времени, когда человек начинает действовать самостоятельно, одно какое-либо чувство берёт верх, вместе с тем другое слабеет и умаляется. Если берёт верх чувство бессмертия, то чувство смертности, слабеет; если, напротив, усиливается чувство смертности, то чувство бессмертия делается слабее. Зависит же это от того, чем наиболее человек начинает жить и действовать. Если он живет более тем, что есть в нём истинно бессмертного, — духом, совестию, законом: то усиливается чувство бессмертия. А если предаётся сильно тому, что в нём есть смертного, — плоти и крови: то усиливается чувство смертности. И с чем наиболее он живёт, то наиболее и чувствует, тем наиболее и проницается, от того заимствует силу и чувство.
И вот причина, почему в миролюбцах сильно чувство смертности, и они боятся смерти, а в людях добродетельных сильно чувство бессмертия, и они смотрят на гроб, как другие смотрят на своё ночное ложе.
На л.VII-м, некоторые из этих возражений предложены в другом виде, — именно:
Человека не было, может поэтому и не быть: ибо он, явно, существо случайное, — без него мир существовал и может существовать.
В рождении, явно, — возникновение новое; почему не быть в смерти уничтожению?
Физические явления при смерти заставляют ли предполагать другую жизнь? — Нисколько. Напротив, они повелевают считать её оконченной. По смерти, ни малейшего следа бытия умершего.
Царство животных, явно, во многом сходно с человеком: жизнь, движение произвольное, искусство, смысл, чувство, усердие, злость, верность, страсти. Мы всё царство животных обрекаем смерти; а себя одних исключаем? Резонно ли это? Не явный ли эгоизм? Если же добиваться права на бессмертие, то всему семейству, а не Ивану только с Петром.
Некоторые возражения особенно могут смущать. Но на стороне истины есть довольно средств к уничтожению всех сих возражений.
Что имело начало, то будет иметь и конец. Так обыкновенно говорят: но почему так говорят? Все причины сводятся к тому, что на опыте так бывает: имевшее начало — потом имеет и конец. Действительно, ответ вокруг нас представляет, большей частью, это явление. Большей частью, — но не всегда. Земля, явно, имела начало, но будет ли иметь конец? — Этого опыт не говорит нисколько. Небо имело начало; но будет ли иметь конец? — Этого опыт не показывает. Вообще мир имел начало; но последует ли конец? — Этого по опыту нельзя сказать. Таким образом, самый опыт, откуда добыто известное правило, что имеющее начало имеет и конец, подтверждает его только по частям, а не вообще. Вообще говоря, опыт показывает, что многое, имеющее начало, не имеет конца.
Если за сим от опыта взойти к умозрению, то окажется совершенно противное. Надобно сказать, что всё, возымевшее начало, вечно, поскольку не должно иметь конца. Почему? — Потому что конец противоположен началу, также как, — как холод жару, как тьма свету. Как одно выйдет из другого?! — Это невозможно. Тут, вообще, тот же закон, по коему физики утверждают, что телу, которому сообщено движение, вечно должно двигаться в ту сторону, куда двинуто, доколе не встретит препятствия.
Если бы человек создан был для земли, и не продолжал жить за гробом, то он вправе жаловаться, что не попеклись хорошо поместить его. Зачем ему тогда было давать такие желания и мысли! Зачем не дать то, что нужно для удобства земной жизни? Теперь он может переносить сии неудобства благодушно, в чаянии вечной жизни; а коль скоро вознаграждения нет, то он вправе роптать и обвинять. Скажут: «Ему всё дано, что нужно». Нет, очевидно, недостаёт многого.
Бессмертие никто не может сделать очевидным, — правда: но кто может очевидным сделать и небессмертие? — Доказательства материалистов нерешительны; всё сводится к тому, что тело умершего истлевает, и мы перестаём видеть его. Для нас его более нет. Но есть ли оно само для себя, — этого мы не можем отвергать решительно, уже потому, что не можем видеть, как душа уничтожается. Скажут: «Есть причина подозревать, что нет, коль скоро не видим». Так; но есть причина подозревать, что есть. Какая причина? — Не только нравственная, — даже материальная: наприм., присутствие полной души пред самой смертью, когда тело уже, можно сказать, полуразрушилось.
Я не был и не существовал, — а, очевидно, начал быть, существую: cogito, ergo sum. Была какая-то сила, которая воззвала меня от небытия к бытию, и которая потом содержит меня до селе в бытии.
Поскольку я прежде не был, то могу и опять не быть: но поскольку не был, и стал быть, то по опыту уже заключаю, что могу опять прийти в небытие, и снова быть воззван — той же силой — к бытию. Это чистая и прямая логика.
Как же некоторые думают, что я, если потерял бытие, — напр., в смерти, то уже потерял его навсегда и безвозвратно? — Тут, по крайней мере, нет логики... Кто бы Он ни был, но воззвавши меня из совершенного небытия, то есть, когда я вовсе не существовал, — каким образом не в состоянии воззвать меня из временного небытия, в которое, положим, приведёт меня смерть? Но и это — чистое предположение. Сроднее, по мне, думать, что, раз получивши бытие, должно уже существовать, — в таком или другом виде, — вечно.
N.В. Удивительно было бы, если бы натура производила только такие временные разумные существа, как люди. Это значило бы, что материальная часть в ней сильнее и продолжительнее; гора, например, стоит целые тысячелетия, река течёт тоже и проч.; а разумные зрители входили бы и выходили. — переменялись, как в театре. В театре это неизбежно и хорошо, а в природе показывало бы слабость и бренность руки производящей.
