Римский прокуратор Иудеи, которому достался несчастный жребий осудить на распятие Господа славы, был Понтий Пилат[1]; человек, по свидетельству иудейских писателей, высокомерный, жестокий и корыстолюбивый. Впрочем, такой отзыв мог быть следствием национального предубеждения против чужеземного правителя, и если заслужен Пилатом, то скорее всего в последние годы его правления. По крайней мере, история суда Пилатова над Иисусом Христом не показывает в нём особенного высокомерия, тем более корыстолюбия. Если бы приговор прокуратора можно было купить сребрениками, то первосвященники, вероятно, не пощадили бы церковного корвана, только бы скорее достигнуть своей цели и избавить себя от унижения, которому они подвергались в претории.
Понтий был собственно прокуратором Иудеи, Самарии и Идумеи — должность, которая сама по себе ограничивалась сбором податей государственных; впрочем, с полным правом претора — решать все дела и казнить смертью, такое совмещение прав делалось в некоторых не очень значительных провинциях, куда не почитали нужным посылать особых преторов и проконсулов. Такими прокураторами обычно назначались люди всаднического (eguestris) достоинства, иногда из вольноотпущенных (libertini), чем-либо отличившихся, и назывались, подобно другим главным начальникам, игемонами, или правителями. Пилат принадлежал к сословию всадников. Обыкновенным местопребыванием иудейских прокураторов был город Кесария; но на праздники, особенно на Пасху, они переселялись в Иерусалим для непосредственного надзора за спокойствием народа и для подавления возмущений, которые нередко происходили во время праздников.
С синедрионом иудейским римскому игемону трудно было жить в мире, ибо две различные и по духу совершенно противоположные власти часто сталкивались. Пилат имел немалые причины негодовать на иудеев и их синедрион. Вскоре после вступления в должность иудейского прокуратора ему захотелось (вероятно, из угождения кесарю) ввести в Иерусалим римские знамёна с изображением кесаря — поступок сам по себе не очень важный, но противный иудейским обычаям. Упорство народа, соглашавшегося лучше лишиться жизни, нежели видеть языческие изображения в святом граде, привело к тому, что Пилат принуждён был вынести знамёна из Иерусалима. Потом Пилат вздумал построить за счёт церковных средств водопровод для Иерусалима: намерение, весьма полезное для жителей столицы, частенько, и особенно в праздники испытывавших недостаток в хорошей, здоровой воде, — но неприятное синедриону, которому принадлежали деньги. В этом случае произошло народное возмущение, так что Пилат с трудом успокоил народ, окруживший его лифостротон[2] и нагло требовавший оставить его — без воды.
Об Иисусе Христе и Его действиях Пилат не мог не слышать, но, без сомнения, не имел верного понятия, кроме того, что действия Его нисколько не опасны для римского правительства. Известно было, конечно, Пилату и о происшествиях минувшей ночи: взятии Иисуса Христа под стражу, собрании синедриона и проч., ибо римская стража, усугублявшая свою бдительность во время праздников, сообщала прокураторам о всех происшествиях, заслуживающих внимания. Пилату даже известно было гораздо более, чем хотели и, может быть, ожидали первосвященники: что они преследуют Пророка Галилейского единственно по личным соображениям, из зависти и злобы (Мф. 27:18). Таким образом, появление Иисуса Христа в виде узника не было для прокуратора вовсе неожиданным явлением: неожиданно было то, что для обвинения Его явился весь синедрион так рано и в тот день, когда всякий израильтянин, и искренно и лицемерно набожный, старался, сколько можно, удаляться от язычников и всего языческого, чтобы не потерять законной чистоты, необходимой для совершения Пасхи[3].
Первосвященники и книжники, пожирая, по выражению Евангелия, верблюдов, действительно, не забыли теперь отцедить комара (Мф. 23:24). Придя к претории Пилатовой, они не вошли в нее, чтобы не оскверниться; и дали знать игемону, что ожидают его на лифостротоне для такого дела, которое не терпит отсрочки. Не забыли, без сомнения, извиниться перед игемоном в том, что закон не позволяет им войти внутрь претории для личного с ним объяснения.
«Жалкий народ! слепые изуверы!» — думал, конечно, гордый римлянин, чувствительный к тому, что его подчинённые почитают дом его настолько нечистым и богопротивным, что опасаются войти в него. Но римская власть всегда щадила предрассудки побеждённых народов[4], и Пилат немедленно явился на лифостротон.
Первосвященники в кратких словах объявили, зачем они пришли и чего требуют, — надеясь, что Пилат не заставит их судиться с преступником, осуждённым целым синедрионом.
Но для Пилата такая поспешность и настойчивость были подозрительны. Наместник кесаря менее всего расположен был служить слепым орудием Каиафова коварства. Как бы не замечая, что обвинители очень торопятся и всем сердцем желают гибели Обвиняемого, римский вельможа принимает спокойный тон беспристрастного судьи и спрашивает: «В чём же вы обвиняете Этого Человека?»[5] Выслушать обвинение и без рассмотрения дела не осуждать виновного было отличительным свойством римского правосудия (Деян. 25:15-16).
«Если бы Он не был злодей, то ужели бы мы (все члены синедриона) предали Его тебе для казни?» — был ответ старейшин, всё ещё надеявшихся, что их личное достоинство заменит все доказательства.
Но такой неопределённый, личный язык всё более выдавал тайну врагов Иисусовых; а их самонадеянность ещё сильнее возмущала гордость Пилата, внутренне, может быть, радовавшегося случаю досадить своим врагам...
«Когда так, — возразил игемон, — когда вы хотите чтобы я осудил Этого Человека без разбирания дела, то к чему и моё участие? Возьмите Его вы сами и по закону вашему судите — и наказывайте Его, как вам угодно. Я не хочу вмешиваться в ваши дела».
«Но преступление Его, — отвечали обвинители, — требует смертной казни, потому что Он выдавал Себя за Мессию, Царя Израильского; а нам нельзя никого предавать смерти без твоего на то согласия»[6].
Такое внимание к интересам кесаря, особенно уклонение от осуждения на смерть мнимого преступника — в устах первосвященников должны были казаться Пилату чрезвычайно странными. Отказывались от своих прав те, которые всегда дорожили ими и непрестанно спорили с прокураторами о правах.
Однако же важность обвинения не позволяла более уклоняться от судопроизводства; надлежало приступить к допросу. Поскольку первосвященники в доказательство, что Иисус Христос есть возмутитель народного спокойствия, ссылались единственно на присвоение Им царского имени; поскольку для римского прокуратора важность обвинения в присвоении себе кем-либо звания Мессии иудейского состояла единственно в том, что с этим званием, по отзыву синедриона, соединялось наименование царя, то Пилат, вместо всех расследований, обратился к Господу и спросил Его: «Царь ли Ты Иудейский?»
При настоящих обстоятельствах такой вопрос не мог быть задан без улыбки. Перед Пилатом стоял такой Человек, о Котором нельзя было и подумать, чтобы Он претендовал на престол Иудейский и осмелился спорить о правах на Иудею с кесарем. Конец суда, по-видимому, зависел от того, что Обвиняемый скажет в ответ: признаёт или не признаёт Себя царём. Судья, конечно, не ждал, чтобы Узник объявил Себя перед ним царём, не ждал, может быть, и того, что Он прямо отвергнет обвинение иудеев: ибо, во всяком случае, следовало предполагать какое-то основание в обвинении, выдвинутом целым синедрионом. Каково же должно быть удивление Пилата, когда Господь решительно ответствовал: «Я — царь!» (Мк. 15:2)
Лучше ответа не могли желать враги Иисуса, опаснее его не мог вообразить Пилат. При таком ответе иудеи могли тотчас сказать, что дело кончено, потому что Обвиняемый свидетельствует против Себя. Может быть, Пилат и в самом деле окончил бы теперь свой суд подтверждением приговора Иисусу Христу, сделанного синедрионом, если бы внушающий к Себе благоговение вид Господа, твёрдость и спокойствие, с которыми произнесено Его признание, личное нерасположение Пилата к синедриону и самолюбие — не побудили его продолжить расследование, защищая очевидную невиновность Обвиняемого.
Такого расследования, впрочем, требовала и справедливость. Иисус Христос, называя Себя царём, не признавал вместе с тем, что Он, как клеветали враги Его, развращает народ и запрещает давать дань кесарю (Лк. 23:2). Такая неопределённость ответа давала судье достаточный повод потребовать объяснения, в каком смысле Он называет Себя царём?
Думая, может быть, что Узник имеет особенные причины не открывать полностью Своих мыслей в присутствии Своих обвинителей, и вообще желая дать Ему более свободы в объяснении Своего лица и Своих действий, Пилат вошёл в преторию, дав знак следовать за собой туда же и Иисусу.
Первосвященники, при всём желании быть свидетелями тайного допроса, оставались на дворе из опасения потерять чистоту законную, с неудовольствием видя, как мало подействовало на прокуратора то самое признание Господа, которое в синедрионе послужило основанием смертного приговора.
«Итак, Ты выдаёшь Себя за царя Иудейского?» — начал Пилат с тем видом, который если не показывал особенного благорасположения, то вызывал к открытому объяснению.
Судя обыкновенным образом, прямой отрицательный ответ был, очевидно, самый полезный для Обвиняемого, к Которому прокуратор обращался уже с видимым снисхождением. Но мог ли пользоваться личным снисхождением римского судьи Господь неба и земли, Судья живых и мертвых? Дело шло не о том, чтобы избавиться любым способом — напр., как теперь, с помощью намеренного умолчания — от смерти, а чтобы заставить судью судить правильно и беспристрастно о силе обвинения заключавшегося в слове «царь». Политический, так сказать, римский аспект, в котором одном оно имело перед Пилатом силу уголовного преступления, отсутствовал в этом слове применительно к Иисусу Христу; между тем как в смысле нравственном, пророческом, теократическом оно не заключало в себе вины перед прокуратором и принадлежало Иисусу Христу во всей силе. Поэтому для правильности ответа надлежало знать, в каком именно смысле принимал слово «царь» Пилат, когда спрашивал: «Царь ли Ты?» — Так он и поступил. «От себя ли ты, — вопросил Господь Пилата, — говоришь это или другие так сказали обо Мне?»[7] (По собственному усмотрению и разумению этого слова так ты спрашиваешь или с позиций Моих обвинителей, основываясь на их словах и понятии об этом предмете?)
Несмотря на основательность этого вопроса, он для римского вельможи, облечённого правом казнить и миловать, показался не совсем уместным. «Разве я иудей, — отвечал Пилат с надменностью (чтобы мне мешаться в предрассудки, которыми ослеплён народ иудейский и нарушение которых ставят Тебе в вину). — Твои сограждане и первосвященники предали Тебя (как виновного в присвоении имени царя; вследствие чего я как прокуратор, на котором лежит обязанность утверждать приговоры синедриона, должен против воли устраивать Тебе допрос, хотя до сих пор и не видал от Тебя сам ничего противного законам). Итак, что Ты сделал? (Чем подал повод думать, что Ты, по мнению твоих обвинителей, ищешь царства?) Отвечай!»
Царство Мое (в слове «царь» заключалось, главным образом, всё обвинение иудеев), — отвечал Господь, — несть от мира сего (не есть какое-либо земное царство, которого ожидают иудеи). Аще бы от мира сего было царство Мое: слуги Мои подвизались бы да не предан бых был иудеом. Но царство Мое несть отсюду (не есть земное и потому совершенно безопасно для римлян).
Пилат, по-видимому, остался доволен этим ответом. Только слово «царство» (Господь не без намерения произнёс его) звучало сомнительно в ушах политика; тем более, что враги Иисуса Христа могли толковать его в худую сторону. Притом Господь сказал только, в чём не состоит Его царство, а не сказал, в чём состоит оно, о чём также нужно было знать игемону.
«Однако же Ты царь?» — спросил Пилат, давая, без сомнения, уразуметь, как неуместно слово это в устах Обвиняемого.
Ты глаголеши, яко царь есмь Аз, — отвечал Господь, давая со Своей стороны знать игемону, что названия этого, как оно ни кажется ему опасным, нельзя не употреблять, когда уже оно употреблено обвинителями и, в чистом своём смысле, совершенно сообразно с истиной. Аз на сие родихся, — продолжал Он, как бы в оправдание Своей твёрдости в употреблении опасного, но истинного названия, — и на сие приидох в мир, да свидетельствую истину (с какой бы опасностью это свидетельство ни было сопряжено), и всяк, иже есть от истины (для кого она дорога и у кого есть в душе чувство истины), послушает гласа Моего.
Ещё ап.Павел назвал это признание Господа Себя царём на суде Пилата свидетельством доброго исповедания (1 Тим. 6:13). В самом деле, оно показывало самую высшую степень самоотвержения и вместе мудрости. Словами: Я на то родился, чтобы свидетельствовать об истине, — Господь показал, между прочим, что и тайный намёк Пилата — удержаться от именования Себя царём, как весьма опасного, совершенно недостоин Его, потому что Он действительно есть Царь, в самом возвышенном смысле этого слова, Царь — единственный, вечный. Между тем, этими же самыми словами до очевидности обнаружилось свойство царства Христова и Его безопасность для римской власти.
Римский всадник не способен был понять всё это в смысле христианском, конечно, а лишь в философском. Римляне, особенно вельможи римские, были в то время знакомы с философией стоиков, по учению которых, истинный мудрец и человек добродетельный есть царь. Изречение Горация: «Ты правитель (rex), если право поступаешь», — сделалось в Риме почти народной пословицей. Одно, может быть, не нравилось игемону, что царь, мудрец, подлежащий его суду, упорен не только в своих мыслях, но и выражениях, даже опасных: обыкновенный, думал он, недостаток мудрецов-энтузиастов, не знающих политики...
Поскольку Господь так много усвоял истине, то Пилат как бы невольно спросил Его: Что есть истина? — и не ожидая ответа[8], вышел вон из претории к первосвященникам.
Не вдруг можно определить истинный смысл этого вопроса Пилата об истине. Что прокуратор не имел намерения слушать учение Иисуса Христа об истине[2], это показывает уже его немедленный выход из претории. Может быть, имея в виду последние слова Господа: Всяк, иже есть от истины, послушает гласа Моего, и будучи тронут внутренне нравственным величием Господа, римлянин хотел показать мимоходом, что и он неравнодушен к истине и в свободное время с удовольствием вступил бы о ней в собеседование. Может быть, вельможа-политик вопросом о истине, а более тоном, которым произнёс его, хотел дать подсудимому новый намёк на осторожность, как бы говоря: «Ты решаешься жертвовать истине всем, но что такое истина?! Доселе ни один философ не только не нашёл, даже не определил её: думай не о истине, а о жизни». Такой образ мыслей вполне может быть приписан Пилату, во времена которого в Риме любимой философией было учение академиков, которые, ничего не утверждая в области истины, всё разрушали и подвергали сомнению.
Как бы то ни было, но, выйдя из претории, Пилат решительно объявил иудеям, что он, на основании допроса, находит Иисуса Христа совершенно невиновным (Ин. 18:38).
Если бы первосвященники не участвовали лично и так много в деле, теперь рассматриваемом, если бы обвиняли Иисуса Христа только как обыкновенного преступника, то и в этом случае слова Пилата были бы для них весьма жестки. Сказать их — значило всё равно, что сказать, что весь синедрион слеп, не стоит доверия и клевещет на человека невиновного. После такого бесчестия синедриону оставалось ожидать с обеих сторон упорных требований и наглых отказов.
Первосвященники скрыли личное негодование на прокуратора, но с ещё большим ожесточением начали клеветать на Иисуса Христа: глаголаху, по выражению св.Марка, много (Мк. 15:3). Что именно? Представляли, вероятно, какие беспокойства могут происходить в народе, если предприимчивые люди будут безнаказанно присваивать себе титул царей. Незадолго перед тем произошло возмущение Иуды Галилеянина, которое сопровождалось волной убийств и разгромов и могло для красноречия фарисейского служить опытным доказательством опасностей, которые они предсказывали Пилату со стороны Иисуса Христа. В подтверждение того, что и от этого Галилеянина нельзя ожидать лучшего, могли указывать на чрезвычайную приверженность к Нему народа, на множество Его последователей, которые выжидают только благоприятного случая, чтобы соединиться и действовать открытой силой; могли выставлять в качестве возмущения порядка общественного даже некоторые дела Господа (только не чудеса, которые старались скрыть), напр., очищение храма от торжников. Между прочими обвинениями, некоторые из книжников заметили (Лк. 23:5), что Иисус Христос показал Себя нарушителем законов не в одной Иудее, что Он давно уже привлек на Свою сторону бесчисленное множество галилеян, где начал Свои действия. Такое замечание вело к тому, чтобы представить Иисуса самым опасным возмутителем, который имеет виды не на одну только Иудею, но и на окрестные области.
Когда обвинители умолкли, и Божественному Узнику надлежало, в Свою очередь, отвечать на их обвинения, Он не сказал ни слова. Что же Ты не отвечаешь?— спросил Пилат, удивлённый столь необыкновенным равнодушием. — Видишь, как много против Тебя обвинений!
Но Господь продолжал безмолвствовать... Такое молчание могло удивить всякого. Сами враги Господа должны были находить его весьма странным. Они знали, что Обвиняемый, если бы захотел, мог сказать в Свою защиту многое: знали, что Он обладает особенной силой слова и тем более должен был воспользоваться Своими дарованиями, когда дело шло о Его жизни, для убеждения прокуратора, который казался к Нему расположенным. Вероятно, — так могли они думать, — Он совершенно потерял присутствие духа, или полагается слишком много на снисхождение к Себе прокуратора, или ожидает, чтобы кто-нибудь из народа вступился за Него и рассказал о Его похвальных деяниях. Впрочем, молчание Господа должно было быть для первосвященников приятно во многих отношениях. Если бы Он заговорил, то могли опасаться, что Он обнаружит не только невинность Своих поступков, но и личную ненависть к Себе начальников синедриона; что Он может привлечь каким-нибудь образом внимание Пилата к Своим чудесам, которые если не побудят тотчас освободить Его, то заставят продолжить суд и произвести детальное рассмотрение дела. Это потребует справок и времени, чего именно так сильно хотелось избежать врагам Иисусовым.
Пилат более всех дивился молчанию Господа; однако же нисколько не думал считать его следствием невозможности защищать Себя. Мнимая ревность первосвященников о поддержке римского правительства скорее всего могла вызвать смех в хитром римлянине, который очень хорошо знал на этот счёт образ мыслей Анны и Каиафы. С другой стороны, кроткое спокойствие Господа, Его возвышенный и светлый образ мыслей о царстве истины, неизъяснимое величие в Его лице и взорах не позволяли и думать, чтобы в душе столь чистой зрели какие-либо нечистые замыслы. Всё располагало Пилата в пользу Подсудимого. «Но как и защищать Его от преследования врагов столь упорных, могущественных и хитрых, когда Он Сам явно небрежет о Своём оправдании и, по-видимому, не ищет спасения от смерти?» Тонкий расчёт прокуратора нашёл в самых обвинениях средство если не спасти невинного Узника от казни, то избавиться от жестокой необходимости осудить Его на эту казнь.
«Вы говорили, — сказал Пилат, обратясь к иудеям, — что Он начал возмущать народ с Галилеи; разве Он галилеянин?»
«Галилеянин[10]», — вскричали обвинители в несколько голосов, полагая, что это обстоятельство подействует на Пилата, который был особенно не расположен к галилеянам и находился во вражде с их правителем, Иродом Антипой, из-за убийства некоторых из его подданных во время жертвоприношения (Лк. 13:1).
Но на уме прокуратора было совсем другое. Под предлогом нежелания вмешиваться в дела, принадлежащие чужому правлению[11], Пилат решился отослать Иисуса Христа на суд Ирода. В другое время исполнение этого намерения потребовало бы несколько недель, потому что местопребыванием тетрарха Галилейского была Тивериада, отстоящая от Иерусалима на большое расстояние, но теперь это могло быть сделано в течение одного часа, потому что Ирод Антипа, исповедуя иудейскую религию, находился в Иерусалиме для празднования Пасхи. Отклоняя столь благовидным образом от себя судопроизводство над Иисусом Христом, Пилат мог ещё при этом надеяться, что такая неожиданная учтивость послужит к примирению с потомком Ирода Великого. Из таких соображений Божественный Узник немедленно отсылается к Ироду в том же самом виде, в каком был приведен из синедриона, то есть в узах и под стражей. Туда же, против воли, должны были следовать первосвященники и прочие члены синедриона, не имея ни малейшего права и предлога протестовать против такого перенесения дела из одного суда в другой.
