Судя по тому, что враги Иисуса Христа крайне спешили с судом и осуждением Его, следовало ожидать, что и спира поспешит представить Его прямо в дом Каиафы, где обыкновенно собирался для совещаний верховный совет иудейский. Между тем, Божественный Узник, по свидетельству св.Иоанна (Ин. 18:13), приведен был сперва не к Каиафе, а к другому (отставному) первосвященнику Анне, или, как постоянно называется он у Флавия, Анану: потому что он был, — добавляет евангелист в пояснение этого обстоятельства, — тесть Каиафе, давшему совет иудеям, яко уне есть единому человеку умрети за люди. То есть Анна, по тесной связи своей с Каиафой, вероятно, особенным образом участвовал в настоящем предприятии синедриона против Иисуса; с другой стороны, древнее[1], доселе сохранившееся в Иерусалиме предание[2], говорит, что дом Анны лежал на пути к Каиафе, так что страже, ведшей Иисуса, ничего не стоило доставить ему удовольствие первому увидеть связанного Того, Кто недавно ещё казался всему синедриону неприступным. В дополнение к сведениям об этом первом судье Богочеловека стоит заметить, что Анна был сам некогда одиннадцать лет первосвященником и потом, несмотря на вмешательство римлян, не терпевших, чтобы первое в глазах народа достоинство долго оставалось при одном человеке, — сумел продлить его в своей фамилии, между сыновьями и зятьями своими и теперь, пользуясь прошлым влиянием и настоящими связями, был, без сомнения, лучшей и главной опорой падающего со дня на день синедриона.
При всей личной важности своей, Анна, как частный член синедриона, не имел однако же права сам по себе проводить судебный допрос в таком важном деле, как исследование о лице Мессии. Поэтому на общение его с Иисусом Христом должно смотреть как на поступок частного человека, который, впрочем, почитает себя таким важным, что, по его мнению, допрашиваемый им лично должен почитать за милость, что его спрашивают таким образом — о чём бы ни спрашивали. В настоящем случае от Пророка Галилейского Анне вдруг захотелось узнать и об учении Его и об учениках: то есть чему и для чего учит? Кто Его последователи, где и сколько? Какая вообще цель их действий? Хотя в предложении подобных вопросов, без сомнения, участвовало и любопытство престарелого саддукея, но ими, намеренно или ненамеренно, в самом начале задавался очень опасный тон делу. Предполагалось, что у Иисуса Христа есть многочисленное общество явных и тайных последователей, враждебное существующему порядку вещей, что в этом обществе есть свое, отличное от всеми принятого — Моисеева — учение, своя тайная цель и проч. И лёгкого признания в подобных вещах достаточно было для врагов Иисусовых, чтобы обвинить Его в преступлении против веры и отечества.
Аз, — ответствовал Господь, — не обинуяся глаголах миру; Аз всегда учах на сонмищах и в церкви (куда все иудеи сходятся), и тайно не глаголах ничесоже. Что Мя вопрошаеши: вопроси слышавших, что глаголах им: се сии ведят, яже Аз рех.
Нельзя было отвечать с большим достоинством, мудростью и истиной. В ответе ничего не упоминается об учениках: ибо в том смысле, какой придавал этому слову Анна, то есть в смысле противообщественных последователей, у Иисуса Христа не было учеников, равно как не было никакого мирского общества. Господь не разъясняет нисколько и Своего учения перед Анной: ибо явно было, что первосвященники заплатили сребреники не за то, чтобы слышать учение Иисуса, а чтобы умертвить Его. И сколько времени потребовалось бы для изъяснения тайн Царствия Божьего перед таким ослеплённым эгоизмом и злобой слушателем, каков был Анна и его слуги? Сущность дела, по которому синедрион отправил против Иисуса Христа вооружённую стражу, состояла в обвинении Его в том, что Он учит и действует против веры и законов; а истина такого обвинения зависела всецело от свидетелей. Поэтому обращение Господа, во свидетельство Своей невинности, ко всем бывшим когда-либо в числе Его слушателей служит сильнейшим доказательством совершенной чистоты Его учения и действий. Он действительно никогда и ничего не говорил тайно: если беседовал иногда с апостолами пространнее, чем с народом, — открывая им тайны Царствия Божьего, — то чтобы, по Его собственному выражению, сказанное им во ухо, проповедано было потом ими на кровех (Мф. 10:27). Никодимы и Иосифы слышали от Сына Человеческого то же, что и народ: проповедь о возрождении духовном, а не о делах гражданских (Ин. 3:1-18). Из присутствовавших теперь иудеев, вероятно, были такие, которые слыхали учение Иисусово и теперь же могли дать свидетельство о Нём перед Анной. Сама стража первосвященническая не забыла ещё, может быть, совершенно того необыкновенного впечатления, которое перед этим произвели на неё слова Иисуса, когда она, несмотря на повеление начальников своих, не посмела возложить на Него рук, потому что николиже тако есть глаголал человек, яко Сей Человек (Ин. 7:46). Если ответ Иисуса Христа и вопрос, заданный Анне, отзывался тоном как бы упрёка первосвященнику, то надлежит помнить, что настоящий узник был Мессия, почитался за такового большей частью народа и что с Ним, при взятии Его, поступили, даже в судебном отношении, самым недостойным образом.
По всем этим причинам первосвященник иудейский, несмотря на сильное личное предубеждение против Иисуса Христа, сам, по-видимому, ничего не нашёл в ответе Его такого, что бы можно было поставить Ему в вину: хотя внутренне и не мог быть доволен таким искусным, по его мнению, уклонением от дела. Иначе смотрел на всё это один из близ стоявших служителей Анны. Святая свобода Узника в ответе первосвященнику, перед которым он привык испытывать и видеть одно раболепство, показалась ему дерзостью, требующей немедленного возмездия. «Так-то Ты отвечаешь первосвященнику», — вскричал он, желая показать усердие к чести своего владыки, и ударил Господа в ланиту.
Кто будет молиться на кресте за самых распинателей Своих, Тот мог перенести теперь равнодушно безумную дерзость раба Анны... Но молчание в настоящем случае могло показаться признанием в том, что действительно нарушено уважение к сану первосвященника. Сам безрассудный раб остался бы в уверенности, что поступил справедливо.
Аще зле глаголах, — отвечал Иисус ударившему Его, — свидетельствуй о зле; аще ли добре, что Мя биеши?..
Анна видел и слышал всё это, но не собирался обуздывать безрассудную дерзость своих слуг; его дело было судить и преследовать невинных...
Более вопросов не было. Ответ Господа и святая неустрашимость Его духа дали уразуметь хитрому саддукею, что надежда его привести Узника в замешательство судебными вопросами напрасна, что он видит перед собой того же самого человека, который ещё недавно привёл в молчание самых искусных книжников и совопросников иерусалимских.
После этого Иисус отослан был Анной к Каиафе в том же самом виде, в каком приведен к нему, то есть связанный (Ин. 18:24). Едва ли не в том же виде стоял Он и перед лицом Анны, для которого узы Пророка Галилейского были приятным зрелищем...
Не одно только заушение от руки раба должен был претерпеть Господь во дворе Анны: здесь же, несмотря на непродолжительность времени, начались и отречения первого из Его апостолов.
Евангелисты все упоминают об этом событии и столь верны в этом случае вышеприведенному, замеченному св.Златоустом правилу не скрывать ничего от мнящихся быти поносных, что, основываясь на полноте рассказа их, вместо трёх предсказанных самим Господом отречений Петровых насчитывали некоторые четыре и даже восемь. Мы изложим приключение это, держась более, как должно делать и во многих других случаях, общего согласия евангельских повествований и хода событий, нежели разноречия буквальных указаний.
Пользуясь своим знакомством с домом первосвященника, Иоанн немедленно вслед за стражей, ведущей Иисуса, вошел во двор Анны. Пётр, как незнакомый, должен был оставаться за вратами, ожидая от ходатайства Иоаннова милости быть впущенным во двор. Милость эта, столь драгоценная для него, была немаловажна и для тех, которые смотрели за входящими. Ибо во избежание опасности от стечения народа, вероятно, дан был Анной приказ не пускать чужих людей во двор. Но Иоанн сказал слово придвернице (на Востоке тогда эту обязанность обычно выполняли женщины — Деян. 12:13; 2 Цар. 9:6), и она ввела Петра, задав ему короткий вопрос, не из учеников ли он (их не ведено пускать) Иисусовых? На этот случай могло быть довольно одного какого-либо лёгкого отрицательного знака: совсем другое было впереди. Дрожа от холода, Пётр приблизился к огню, который из-за непогоды служители развели посреди двора. Но положение его было так ново для него и опасно, что он не мог долго сохранять спокойное и твёрдое выражение лица. Между тем, когда во дворе стало слышно, что первосвященник спрашивает Иисуса о учениках и учении Его, то и стража, наполнявшая двор, также начала толковать об учениках Иисусовых. Как не ко времени было теперь присутствие Петра! У придверницы, впустившей Петра, первой возникло подозрение. «И ты, мной впущенный, не из учеников ли Этого Человека?» — повторила она, подойдя к Петру, впрочем, не столько из злого намерения, сколько из простой предосторожности: но робкому Симону самая дружеская шутка в этом роде показалось бы теперь невыносимой — в такое время и в таком месте: он решительно сказал, что не знает и не понимает, что она говорит (Мк. 14:68).
Когда Пётр вслед за стражей, которая повела Иисуса к Каиафе, выходил со двора Анны, послышался в первый раз голос алектора (Мк. 14:68); но Пётр или не слыхал его, или не обратил внимания. Первое описанное нами отречение его перед рабыней имело ещё вид случайной неосторожности в словах и могло казаться таким поступком, который, конечно, нельзя одобрить, но и нельзя ещё представлять прямой изменой Учителю.
Пока Иисус Христос находился в доме Анны, к первосвященнику Каиафе, несмотря на глубокую полночь, собралась большая часть членов синедриона. Верховное судилище это представляло теперь самым живым образом церковь лукавнующих (Пс. 25:5). Две главные секты, фарисейская и саддукейская, пылали давней ненавистью к Иисусу Христу. Каиафа, в руках которого находилась верховная власть, давно уже изрёк своё мнение: Яко уне есть, да един умрет за люди. Для беспристрастного наблюдателя достаточно было одного взгляда на лица и движения будущих судей Иисуса, чтобы со всей уверенностью заключить, каков будет суд и чего должно ожидать подсудимому.
Несмотря однако же на твёрдое, давно положенное намерение лишить Его жизни, синедрион хотел придать всему делу вид справедливый и любыми средствами приписать Иисусу вину, достойную смерти. Этого требовала, может быть, и совесть некоторых судей, испорченная, но не совсем заглушенная страстями, и приличие, которым, особенно в общественных собраниях и делах, не пренебрегают люди самые злонамеренные. Но главной причиной поисков мнимой справедливости было опасение прослыть в народе, приверженном к Иисусу Христу, явными гонителями невинности, если бы осудили Его без всякого суда, из одной личной ненависти.
Чтобы обвинить Господа, решили прибегнуть к тому же средству, на которое Он перед Анной ссылался в Своё оправдание, — к свидетелям. Закон требовал в этом случае только трёх или даже двух (Чис. 35:30; Втор. 17:6; 1 Тим. 5:19): первосвященникам, в ослеплении страсти, казалось возможным представить их тысячи. В другое время действительно нашлось бы достаточное число бессовестных людей, способных клеветать на самую невинность, потому что Иерусалим был наполнен приверженцами фарисеев, и следовательно, врагами Иисуса. Но теперь, в глубокую полночь, когда весь город спал, свидетелей было трудно найти. Начиная от первосвященника и до последнего члена все занялись поисками[3]: каждый вспоминал и говорил о человеке, способном лжесвидетельствовать на Иисуса и по своему образу мыслей, и потому, что слыхал Его беседы. Такая заботливость судей в поисках причин для обвинения подсудимого, поспешность и замешательство, с которыми делались предложения, придавали собранию синедриона вид самый странный, и сквозь личину мнимой справедливости явно проглядывала злоба и личная ненависть.
Но для чего, можно спросить при этом, первосвященники не решились воспользоваться услугами Иуды, который, зная учение и все деяния Господа, из угождения врагам Его, ради новой платы и даже в оправдание своей измены Учителю мог быть самым жестоким обвинителем? Предатель, как мы видели, исполнив преступное обещание — указать местопребывание своего Учителя, тотчас удалился; а потому его сразу не смогли отыскать. Притом свидетельство Иуды, после того как узнали о предательстве (а скрыть это было нельзя), не имело бы цены в глазах людей беспристрастных. Можно даже сказать, что едва ли бы сам Иуда имел столько дерзости, чтобы клеветать на своего Учителя в Его присутствии. Мы увидим, что в мрачной душе его и после предательства невольно сохранилось ещё сильное чувство уважения к Его невиновности.
Всеми разыскиваемые лжесвидетели начали наконец появляться с разных сторон. Что они ставили Господу в вину, не известно: только свидетельства их были не согласованы между собой и не указывали на факт уголовного преступления. Вероятно, говорили о каком-либо нарушении покоя субботнего, о несоблюдении преданий фарисейских и проч. — такие преступления много значили в устах книжников, когда они обольщали народ легковерный, но не содержали в себе законной причины для осуждения обвиняемого на смерть; между тем, судьям хотелось найти преступление именно последнего рода[4].
Наконец явились ещё два свидетеля, которые, имея в виду слова Спасителя, произнесенные два года назад к народу (Ин. 2:19) в храме Иерусалимском, хотели обратить их в уголовное обвинение; но оба, злонамеренно или по забывчивости от давности времени, извращали слова Иисуса Христа. Один (Мф. 26:61) лжесвидетель утверждал, будто Он сказал однажды: «Я могу разрушить храм Божий и в три дня воздвигнуть его». В таком ложном виде слова, приписываемые Иисусу Христу, могли перед судьями звучать как дерзость и самохвальство, соединенное с неуважением к самым священным вещам, к храму. Другой (Мк. 14:57-58) лжесвидетель объявлял, будто он слышал, как Господь говорил: «Я разрушу храм сей рукотворенный и в три дня воздвигну другой, нерукотворенный». В таком превратном виде слова эти содержали что-то мятежное, богопротивное, как будто Иисус Христос не только имеет самое низкое понятие о храме Иерусалимском (слово «рукотворенный» употребляется в св.книгах для обозначения идола — Пс. 21:19 — и храма идольского — Пс. 16:12), но и намерен разрушить его, дабы создать другой, неизвестно какой храм, всего вероятнее — не создать никакого. Это представлялось явной хулой на храм, равной хуле на Бога и Моисея, которая, по закону, вела за собой смерть хулившему (Лев. 24:13). Вероятно, несогласие лжесвидетелей состояло не в одних выражениях, но в чем именно, при молчании евангелистов определить невозможно.
Ничего не было легче, как отвечать на обвинения лжесвидетелей, если бы они стоили ответа. Во-первых, Господь никогда не говорил: «Я разрушу, или могу разрушить храм», а говорил только условно иудеям, требовавшим чуда: «разрушьте». Во-вторых, когда Он говорил это, то под церковью разумел не храм Иерусалимский, а собственное тело, так что слова Его имели такой смысл: вы требуете чуда и будете иметь его в Моём воскресении; ибо когда вы разрушите церковь тела Моего — умертвите Меня, — то Я через три дня воздвигну её — воскресну из мёртвых (Ин. 2:19-22).
Между тем, Господь не отвечал на эти лжесвидетельства, так же как и на первое (Мф. 26:63). То, что Он мог сказать в объяснение смысла слов Своих, не послужило бы к Его оправданию: смерть Его уже была решена в сердце первосвященников. С другой стороны, поскольку слова Господа заключали в себе символическое предсказание о Его смерти и воскресении, то пояснение их смысла было бы странно и бесполезно в настоящих обстоятельствах и привело бы только к недоумениям и насмешкам. Молчание, наконец, было самым лучшим ответом уже потому, что свидетели не были согласны между собой, а такое разногласие делало их показания совершенно недействительными перед законом[5].
Судьи, при всей личной ненависти к Подсудимому, сами чувствовали слабость лжесвидетельств; но величественное молчание Его для мелкого самолюбия казалось непростительным невниманием или презрением. Если бы Господь защищал Себя, то могли надеяться, что в собственных Его словах найдется что-либо противное закону; ибо первосвященники и книжники не раз испытали на себе строгость Его обличений, воспринятую ими как дерзость и богохульство. И вот Каиафа, который доселе сидел на своем месте и сохранял, хотя не без принуждения, важность председателя нечестивого совета, первый потерял терпение, встал со своего места и, выступив на середину (Мк. 14:60), где находился Господь, сказал с гневом: «Как Ты не отвечаешь ничего? Разве не слышишь, что они против Тебя свидетельствуют?»
Но Господь не отвечал ни слова... Раздраженный этим молчанием, первосвященник всего скорее согласился бы счесть его за признание в преступлении, но некоторый остаток приличия ещё обуздывал личную ненависть. Между тем, вступив в разговор с Узником, он не мог уже без стыда окончить его ничем. Хитрость саддукея нашла средство, не прибегая к явно несправедливым мерам, не только заставить подсудимого говорить, но и сказать нечто такое, чем весь допрос в немногих словах мог быть совершенно окончен. Как первый служитель Бога Израилева, первосвященник, при всём недостоинстве своём, имел право спрашивать о чём-либо обвиняемого под клятвой: способ допроса, при котором нельзя было не отвечать, не преступив должного уважения к клятве, к сану первосвященника и самому закону. К этому-то средству прибег Каиафа.
Заклинаю Тебя, — сказал он с притворным уважением к произносимым словам, — заклинаю Тебя Богом живым: скажи нам, Ты ли Христос, Сын Божий? (то есть Ты ли Мессия) (Мф. 26:63)
Я, — отвечал Господь, — даже реку вам более, отселе узрите Сына Человеческого (Меня) седяща одесную силы Божьей и грядуща на облацех небесных. То есть: вскоре сами дела покажут вам, что Я тот славный Царь, Который, по описанию пророка Даниила, сидит на облаках одесную Ветхого днями (Дан. 7:14).
Именно такого признания и желал Каиафа, потому что оно совершенно отвечало его цели. Но положение дела требовало скрыть при этом свое удовольствие; и оно сокрыто... Как бы услышав ужасное, нестерпимое богохульство, лицемер тотчас разыграл крайнее негодование и разодрал одежды свои (переднюю часть): поступок, который в первосвященнике выражал чрезвычайную степень[6] душевного волнения и показывал величайший избыток мнимой ревности по славе Бога Израилева. «Слышали ли, — вскричал Каиафа к прочим судьям, — слышали ли вы, что Он сказал?.. Он явно богохульствует, и мы ещё требуем свидетелей?..»
Все молчали, разделяя с первосвященником притворный ужас от мнимого богохульства. «Что же вы думаете, — продолжал лицемер, — чего Он достоин?»
«Смерти, смерти», — повторяли один за другим старейшины.
Так кончился первый допрос. Судьи и советники разошлись, чтобы немного поспать и потом снова собраться при первом рассвете. Цель, давно желанная, достижение которой ещё несколько дней назад казалось невозможным, по крайней мере, в продолжение праздника, эта цель — осуждение на смерть Иисуса — теперь, сверх чаяния, была уже почти достигнута; оставалось только в новом собрании подтвердить приговор, вынесенный сейчас.
Господь, в ожидании нового собрания, выведен был из жилища первосвященника, где происходил совет, на двор. До утра оставалось немного времени (два-три часа), но для Него этот промежуток времени был очень тяжёл, потому что Он находился в руках буйной толпы, состоявшей из стражей храма и служителей первосвященнических. Те и другие считали своим долгом выказать раздражение и презрение к человеку, который, по их мнению, имел дерзость быть врагом их начальников. Может быть, даже первосвященники дали слугам намёк, как поступить с Узником. «Пророк Галилейский! Мессия-самозванец!» Такими насмешками началось поругание. Но скоро от слов перешли к ударам. Одни заушали Господа; другие ударяли Его по ланитам, иные плевали в лицо[7]. Те, кто хотел казаться остроумным, закрывали Его лицо одеждой и при каждом ударе спрашивали: «Угадай, Христос, кто Тебя ударил», — потому что Мессия, по мнению иудеев, должен был знать всё.
Что Господь все эти оскорбления переносил терпеливо, без всякого ропота, об этом евангелисты не сочли нужным и упоминать. Они замечали только, если Он что-либо говорил Своим мучителям для их вразумления.
Вернёмся к Петру. Здесь прилично рассказать, как исполнилась последняя часть предсказания Иисуса Христа о его отречении.
Несмотря на опасность, встретившую Симона[8] во дворце Анны, он следовал за толпой служителей, ведущих Иисуса Христа во дворец Каиафы, желая знать, чем кончится суд над Учителем, Которому изменили уже уста Петра, но сердце было верным. Первое возглашение петела при первом отречении Симона, как мы видели, не произвело на него никакого впечатления[9] или, может быть, даже возбудило решимость доказать на деле, что зловещий петел не будет более свидетелем измены апостола. И во дворце Каиафы Симон играл роль человека, который пришёл на шум народный из одного любопытства; и также, вмешавшись в толпу служителей, грелся вместе с ними у огня, который развели на дворе, спасаясь от ночного холода. Но предсказанная Господом измена преследовала Симона и здесь. Галилейское наречие, на котором он говорил, природная живость характера, соединённая теперь с величайшей робостью, особенное внимание к известиям о ходе суда над Иисусом Христом, которые служители приносили из судилища, и множество других обстоятельств час от часу более и более выдавали Симона перед наглыми служителями, которые, служа у судей и присутствуя при следствиях и розысках, привыкли замечать людей подозрительных. Один из служителей, обратив на него внимание, начал говорить окружавшим его: «Этот человек должен быть из числа учеников Иисусовых». Симон затрепетал снова; уста, однажды изменившие, ещё скорее открылись для второго отречения: одних уверений показалось уже недостаточно, и малодушный ученик прибавил ко лжи клятву в том, что он вовсе не знает Иисуса. Так скоро и глубоко падает добродетель человеческая! Избежав опасности, Симон отошел от огня; страх гнал его вон, но любовь опять удержала, и он остановился у дверей.
Протекло ещё немного времени; первый допрос кончился — и Иисус Христос был выведен из судилища на двор. Побуждаемый любовью, ученик невольно приблизился, чтобы ещё раз взглянуть на своего Учителя, показаться Ему, если можно, и доказать своё участие в Его судьбе. Казалось, безопасно; но вдруг один из служителей остановил Симона вопросом: «Верно, и ты был с Ним; ибо ты галилеянин, и наречие твоё выдает тебя». Прочие служители подтвердили это подозрение; ибо наречие галилейское было очень заметно для всякого[10]; а между тем, все знали, что ученики Иисусовы родом галилеяне. Изумлённый Симон находился в самом затруднительном положении: ибо, хотя воины, взявшие Иисуса не имели, по-видимому, повеления брать учеников Его, но теперь, когда удалось так счастливо овладеть Учителем, они не пощадят и ученика, который сам попал в их руки. Наверно, сердце Симона ушло в пятки, когда, не дожидаясь его ответа, один из слуг архиерейских, бывший с воинами в саду Гефсиманском, родственник того самого Малха, которому Пётр отрезал ухо, начал громко обличать его, говоря: «Не я ли тебя видел с Ним в саду Гефсиманском?» Робкий Симон не знал, что делать, забыл себя и Учителя, умер, по выражению св.Златоуста[11], от страха и всем, чем можно, начал клясться, что он не только никогда не думал быть учеником Иисуса, но и вовсе не знает этого Человека.
Ещё малодушный ученик не успел окончить своих клятв, как проповедник покаяния (петел) возгласил в третий раз.
В это же время Господь, бывший среди стражи на дворе, обернулся в ту сторону, где находился Симон Пётр (и где из-за спора начался шум), и посмотрел на него пристально... Пётр, при всем замешательстве своём, заметил это; взор Учителя и Господа проник в его сердце[12]. Казалось, он снова слышит роковое предсказание: Прежде нежели пропоет петух, ты отвергаешься Меня три раза. Место малодушия заступили стыд и раскаяние[13]. Но — опыт кончился! Слуги архиерейские, поверив клятвам, оставили Петра в покое. Но шум двора архиерейского был уже невыносим для сердца, терзаемого скорбью, — и он, со слезами на глазах, поспешил вон, чтобы в уединении плакать о своём непостоянстве. И изшед вон, плакася горько...
Св.Климент, ученик ап.Петра, повествует, что он всю жизнь при полуночном пении петуха становился на колени и, обливаясь слезами, каялся в своём отречении и просил прощения, хотя оно было дано ему Самим Господом вскоре после Воскресения. По сказанию Никифора, глаза св.Петра от частого и горького плача казались красными.
Разительной чертой характера Петрова оканчивается история этой ночи, за которую произошло столько противоположных явлений: непоколебимой преданности в волю Божью, великодушного терпения, низкой измены, буйного бесчеловечия, мнимой справедливости, истинной праведности; в продолжение которой природа человеческая обнаружилась и с самой лучшей (в Иисусе Христе), и с самой худшей (в Иуде и первосвященниках), и со средней стороны (в Петре); которая положила начало событиям, объемлющим всё человечество, которые окончатся только вместе с бытием настоящего мира, но в своих дальнейших последствиях будут продолжаться в вечности.
