Что мы, питомцы духовной школы, можем почерпнуть в своё назидание из этих, предложенных вашему вниманию, слов церковного песнопения? Какие уроки мы можем извлечь из них как призванные изучать богословскую науку, чтобы быть, аще Господь изволит, и пастырями?
Прежде всего, почерпнём эти качества и добродетели, которые отличают истинного пастыря, у самого нашего наставника, коему вверена в невидимое руководство наша духовная семинария, у прп.Иоанна Дамаскина. Припомним некоторые черты жизни и деятельности святого, за которые именно Церковь назвала его православия наставником.
Иоанн получил блестящее и очень широкое образование, был философом и грамматиком, историком и проповедником, и даже песнописцем, но по преимуществу богословом. Богословско-церковное раскрытие истины Христова учения было для Иоанна Дамаскина главной задачей и целью земной жизни; за него он готов был пожертвовать и самой жизнью. «Истина Христова дороже для меня всего на свете, — говорит преподобный, — дороже самой жизни; готов я с нею жить, но с радостью готов и умереть за неё... В этой ревности за веру Христову я и полагаю надежду моего спасения... Что бы со мною ни случилось, я никогда не заброшу вверенный мне от Господа талант знания и слова». И этот талант знания и слова Иоанн «уплодоносил» сугубо. Достаточно здесь указать на его многочисленные сочинения, в которых так сказались его глубоко озаренный и просвещенный веянием Св.Духа ум и тонкая психологическая наблюдательность аскета; довольно назвать между ними его «Точное изложение православной веры», в котором так изящно, просто и понятно выявились глубокая проникновенность и искусство богослова-систематика. А сколько он положил этого «знания и слова» в борьбе с еретиками, которые своими богопротивными учениями нарушали мир Церкви и старались поколебать самые основы православия, готовые, кажется, рухнуть! Ведь тогда не только простые верующие, но и императоры, и даже епископы и патриархи, склонялись на сторону еретиков, увеличивая своим отступничеством от Церкви злобную радость диавола и его многочисленных видимых и невидимых слуг. Все ереси, даже народившиеся в предыдущие века, подняли тогда свои головы и, как мифическая гидра, у которой по отсечении одной головы вырастали две новые, произращали ядовитые порождения по своему роду и семени (ср.: Быт. 1:11). И Иоанн с такою ревностью обличал эти ереси, с такою силою доводов и красноречием опровергал все их диавольские софизмы, что получил от Церкви прозвание Златоструйный, златочивый. Честь, которая немногим выпадала на долю, а подобная по наименованию только другому не менее знаменитому Иоанну — Златоусту. Нет особой нужды разъяснять, что во всех своих поступках, словах и сочинениях Иоанн Дамаскин был строго православным, что изучать его богословие — это значит напояваться струями подлинного православия, погружаться в самую стихию церковности и кристально чистой Истины. И сама Церковь это засвидетельствовала как на своих соборах, так и в песнопениях, назвав его «наставником православия».
Возлюбленные слушатели! В нынешнее время вновь слышен вопль пастырей (Иер. 25:36), потому что вошли к ним лютые волки, не щадящие стада (Деян. 20:29). Опять Церковь в скорби и тесноте, потому что многочисленные еретики и сектанты стараются отторгнуть и вырвать из её недр не мудрствующих лукаво верующих из простого народа и шаткую, неустойчивую в своих убеждениях нашу интеллигенцию. Мы слышим уже, как наша Матерь Церковь вновь и вновь взывает к нам вместе со своим первоверховным апостолом: Дети мои, для которых я снова в муках рождения, доколе не изобразится в вас Христос! (Гал. 4:19.)
Как же после этого допустить в себе пожелание отойти на страну далече (Лк. 15:13), отдать свои нерастраченные силы на службу интересам чуждой мачехе-культуре и общественности? Не значит ли это расточить, подобно евангельскому блудному сыну, то имение, которое даровано нам свыше, те драгоценные знания богословской мудрости, которые мы приобретаем в богословской школе? И как уклоняться от служения Церкви, когда Сам Промысл Божий призвал каждого из нас теми или иными путями в эту духовную школу? Кому, как не вам, известны слова апостола: Каждый оставайся в том звании, в котором призван? (1 Кор. 7:20) Церковь нуждается в пастырях, и пастырях лучших. К вам обращаюсь, питомцы семинарии, дадим ей мы этих пастырей! А для этого нужно, воспользовавшись примером ныне празднуемого святого, нашего невидимого руководителя, изучать основы и догмы нашей Матери Церкви, её нравственные предписания и заповеди, с которыми она обращается к своим членам, ту историческую перспективу, в которой раскрывались учение и жизнь, обряды и символика её богослужения — кратко сказать, все те науки, которые предлагаются вашему вниманию. И подражая Иоанну Дамаскину, будем стараться находить во всех сторонах жизни, материальной и духовной, о которых они учат, сокровенный смысл пути Промысла Божия, веяния благодати Божией; будем учиться богословствованию, а не видеть в них только подлежащий изучению необходимый материал с чисто теоретической основой. Но и этого мало: будем стремиться к высшему богословию, постараемся в свою меру познать саму Истину. Однако, себе искушайте, аще есте в вере: себе искушайте (2 Кор. 13:5). Если апостол считал необходимым обратиться с такими словами к первым христианам, имевшим столько духовных дарований, то тем более это приличествует всегда помнить нам, живущим в век крайнего оскудения духовных даров, всеобщей хладности и даже предубеждения против церковных установлений и начал. Ныне особенно ядовитые направления богоборствующей мысли любят облекаться в блестящую отточенную форму, драпироваться в красивую одежду якобы самого чистого православного учения. Будем осторожны, потому что благими словесы и благословением прельщают сердца незлобивых (Рим, 16:18). Будем пребывать в том, чему мы научены (2 Тим. 3:14) и богословствовать так, как этому учат святые отцы и наш преподобный Иоанн Дамаскин — наставник православия. Посему будем православными богословами.
Но как этого достигнуть?
На это отвечает нам вторая половина взятых нами для рассуждения слов из тропаря в честь Иоанна Дамаскина. Нарекши сперва преподобного православия наставником, св.Церковь называет теперь его благочестия учителем и чистоты. Связь между «богословием» в высшем смысле и «чистотою» жизни внутренняя, органическая. Бог, Господь, Св.Троица познаётся в меру внутреннего очищения сердца и освобождения человека от страстей. Нужно совлечься ветхого человека (Еф. 4:22), снять с душевных очей покрывало греховности, чтобы увидеть истинный смысл Христова евангельского учения. Только совершенство чистоты сердечной делает человека истинным богословом, и если мы будем жить по стихиям мира сего, а не по Христу (Кол. 2:8), то мы никогда не поймём сокровенного духа Христова учения, а не имея духовного опыта, будем рассуждать о божественных вещах только по догадке. Но, скажут нам, богословствовать о высших тайнах христианской религии, познавать и касаться, хотя и в свою меру, высшего Ведения — это дело великих подвижников и отцов; нам достаточно заниматься теоретическим изучением их творений и учений, хотя бы об этом высшем ведении. Но, думаем, братие, и это нелёгкое дело, и даже небезопасное. Если в первом случае мы немощны и не можем, так сказать, интимно, внутренне познавать существо сокровенных божественных вещей, то, с другой стороны, и рассуждать о них, стараться познать их рассудочным путём — дело, требующее от человека крайней осторожности и постоянного востязания своего ума от поползновений делать самостоятельно те или другие умозаключения. Именно рационализм сгубил стольких учёных (как, например, в древности Оригена) и простых людей, надеявшихся собственным разумом найти пути к Высшей Истине. Они забыли, что посредством различных комбинаций из текстов Свящ.Писания и творений святых отцов нельзя построить верную психологически и богословски систему православного учения, подобно составлению мозаичной цельной картины из разнообразных и разноцветных камешков. Нельзя последнее делать и потому ещё, что духовная, в самом широком смысле, жизнь так богата внутренним содержанием, что не может быть выражена всецело нашими земными понятиями, и часто одни и те же слова, выражающие её отдельные моменты, имеют различное содержание. Святые апостолы и отцы были не только творцами богословских систем, но и понятий. Как же после этого не стараться очищать своё сердце от всякой скверны и порока, когда это является дверью в богословие, необходимым условием, чтобы понимать, что скрывает под своей внешней оболочкой то или другое божественное речение! Необходимость этого сознавали все святые отцы и, в частности, наш преподобный — Иоанн Дамаскин. Недаром Церковь назвала его благочестия учителем и чистоты. Много он положил пота, слёз и труда, чтобы стяжать эти благочестие и чистоту, много ему пришлось пострадать и подавить своё самолюбие, тщеславие и другие страсти, чтобы приобрести их. Припомним, братие, некоторые случаи из его жизни. Вот он в рубище бедного монаха сидит посреди городской площади в Дамаске, продаёт грошовые корзины по дорогой цене и терпеливо переносит за это издевательства и насмешки толпы — той самой толпы, которая так недавно подобострастно расступалась перед ним, когда он проезжал здесь, будучи губернатором Дамаска!.. И для чего же он это делает? Ради очищения своего сердца от самолюбия и гордости, в послушание своему старцу, наложившему на него ради испытания его смирения столь тяжкий подвиг. Вот ради любви к тому же послушанию и старцу он готов на самую унизительную работу в монастыре, но Сам Господь и Его Пречистая Матерь прекратили его тяжкое испытание. Так преподобный любил добродетель, так старался искоренять в сердце страсти.
Будем же и мы, возлюбленные слушатели, каждый в свою меру, приобретать добродетели и очищать «внутренняя своя» от недостатков ветхого, греховного человека. Будем подражать Иоанну Дамаскину как благочестия учителю и чистоты. Тогда по очищении сосуда нашей души от грязи греховных привычек вольётся в него благоуханное миро Христова учения и совершенное ведение таинственного богословия. Тогда в нашем сердце воссияет свет Христов, и узрим мы благая и невидимая Небесного Иерусалима (Пс. 127:6). Сие буди, буди (Пс. 40:14).
После того как преподобный Косма, наставник св.Иоанна Дамаскина, научил его всей премудрости, которую сам знал, — риторике, поэзии, философии, богословию, — он обратился к отцу Иоаннову, прося отпустить его с миром в монастырь, чтобы самому быть учеником и научиться от современных иноков высшей премудрости. При этом он закончил свою просьбу следующими замечательными словами: «Мирская философия предпосылает каждого человека, совершенно ею просвещенного, к философии духовной, которая чище и бесценнее первой и спасает душу».
Эти слова, повторяем, братие, — замечательные слова. Иоанн Дамаскин, величайший богослов — систематик Православной Церкви, подобно орлу, парящему в вышине, постигавший высочайшие таинства богословия, познавший всю мирскую мудрость того времени и оставивший сочинение «О девяти музах и о семи свободных художествах», заставляющее и теперь восхищаться им, этот обладавший совершенным даром рассуждения муж сам последовал после примеру своего учителя. Он, сын вельможи дамасского калифа Абдалмека и губернатор самой столицы Дамаска, в зените своей славы оставляет роскошный двор калифа и блеск своего положения, чтобы сменить их на тесную келью в монастыре св.Саввы Освященного и на низкое послушание, которого с презрением и отвращением гнушались последние из монахов обители! Что же это означает, что за странный поступок? Отгадка заключается всё в тех же словах: «Мирская философия предпосылает каждого человека, совершенно ею просвещенного, к философии духовной, которая чище и бесценнее первой и спасает душу». И эта истина подтверждается многочисленными примерами.
Вот Василий Великий, после того как, по житию, «всю еллинскую премудрость вконец пройде», отправляется не куда-нибудь ещё, а в путешествие по монастырям Египта, Палестины, Сирии и Македонии, чтобы у иноков-простецов исследовать «конечную премудрость».
Вот Григорий Богослов, окончив курс наук в Афинской академии, не находит ничего другого, как сказать: «Я выше всего поставил для себя любомудрие, чтобы и всё прочее и ученые труды свои повергнуть пред Богом, как иные оставляли поместья свои пастухам или, собрав своё золото, кидали в морскую глубину». После этих слов оставалось ему только уйти в пустыню, и он это сделал, тайно убежав из родительского дома к своему другу, Василию Великому, на Понт.
Вот Иоанн Златоуст, превзошедший своим красноречием всех языческих риторов и софистов, которому удивлялся сам знаменитый Ливаний, развив свой талант до возможных для человека пределов, опять-таки, вместо того чтобы тотчас же его применить к делу, бежит, наоборот, в пустыню, от людей...
И много, много таковых мужей! Вот как они ценили науку, на изучение которой тратили не год, не два, не пять, но десятки лет!.. Как же понять это? Ответ всё тот же: «Мирская философия предпосылает каждого человека, совершенно ею просвещенного, к философии духовной, которая чище и бесценнее первой и спасает душу».
Обратите особое внимание, братие, здесь на слова совершенно ею просвещенного. Не каждый человек поучившийся обращается к этой «философии духовной», но особенно те, которые просвещены ею в совершенстве. И понятно почему.
Человек, исчерпавший весь кладезь положительных знаний, увидевший «дно» данной науки и подошедший к её последним граням, вправе её спросить: «Вот я узнал твои основные законы, познал в принципе всё, что составляет видимый мир, но что же ты даёшь мне в удел вечности? Что ты даёшь моему мятущемуся духу, приблизившемуся к преддверию того другого мира, о котором ты мне ничего не говорила?» И вот, ответом учёному служит одно только гробовое молчание.
Человек, коснувшийся только верхушек знания, вкусивший из этого волшебного фиала и чудесной чаши, называемой наукой, только несколько глотков, если бы и проглотил немного горечи, мог бы ещё надеяться, что в будущем предлежит ему одна сладость, что в дальнейшем ещё откроется ему то высшее ведение, которое даст ему возможность найти ключ к «истине» и к «тайнам бытия». Он ещё зачарован разноцветным фейерверком научных открытий, мишурными блестками новых гипотез и раздвигающимися перспективами будущего познания мира. Но человек, познавший всю лживость и немощность премудрости мирской, уже не обманывается. Он спрашивал у неорганической химии о её самых новых, последних данных о строении вещества и получил в ответ: «Не знаю»; у органической, что такое первооснова организма — белок, и ему ответили: «Не знаем».
Обратился к так называемой точной математике, и она ему не сумела доказать, что дважды два четыре и что параллельные линии не пересекаются, пошёл к философии, и та не знала, что ему ответить на вопрос, что такое он сам, человек, какое его назначение, в чём смысл его жизни. Она даже отказалась доказать ему существование Бога, то есть такую реальную идею, от которой человек и его мысль не в силах отказаться и отделаться, хотя бы он и отрицал её всеми способами!
Куда пойти человеку с тонкой психической организацией, ещё не зажившему скотской жизнью, но интересующемуся вопросами как, что и почему?
Кажется, осталась ещё одна надежда; вот он пытается найти смысл и безусловную ценность в культурном прогрессе как синтезе практических знаний человечества. Но каков ужас его положения! Едва он хочет подойти к этой прославляемой свободной культуре, как она схватывает его своими стальными цепкими щупальцами, заковывает его в цепи рабской условности и мертвящего номизма и начинает медленно пить из него кровь... И правду сказать, можно ли более надругаться над свободным человеческим духом, над человеком, которого Бог поставил царём над всей природой! Только в культурном государстве создается необходимость в существовании хотя бы подъёмных машин и телефонов; и вот к ним, как каторжник к своей тачке, приковано живое, мыслящее, разумное, молодое человеческое существо, обречённое или на однообразное захлопывание и открывание дверок лифта, или на бессмысленное повторение одного и того же: 4-37, 7-34, 3-47, 3-74. И это с утра до вечера, с вечера до утра в продолжение года, двух, трёх, пяти лет, до тех пор пока человек не измочалится. А там его выбросят, как ненужную тряпку, вон...
Какой смысл содержится в культурном прогрессе или, вернее, регрессе? Какой смысл в обезличивании разумного существа, в высасывании из него всех жизненных соков, в претворении его самого в машину среди множества других бездушных вертящихся машин?
Но может быть, культура и наука дают если уж не «золотой век», то хоть сносную жизнь? Далеко не так. Эпидемические болезни, засухи, пожары, наводнения и тысячи других бед по-прежнему продолжают своё существование в жуткой простоте своего бытия, но при наличности сложного арсенала выдвигаемых против них средств! О горе бедному человеку! Людям уже некуда идти. Они нигде не находят покоя. Современный человек, перегруженный знаниями, до приторности насытившийся всеми новыми измышлениями нынешней мудрости, напитавшей его ум, но оставившей голодной его душу, не знает, куда обратиться, чтобы хоть несколько утолить свой духовный голод. Ему остаётся только в отчаянии повторять знаменитое изречение <...>: Разуму упившись, куда ся приклониши. И сбывается на них слово Господне, реченное пророком: Се, дние грядут, глаголет Господь, и посею глад на землю, — ни глад хлеба, ни жажду воды, но глад слышания Слова Господня...
Что же нам делать, откуда ждать спасения?
И через даль прошедших веков, через канувшую в вечность тысячу лет доносится до нас тихий глас преподобного Космы: «Мирская философия предпосылает каждого человека, совершенно ею просвещенного, к философии духовной, которая чище и бесценнее первой и спасает душу».
Что же это, наконец, за «философия духовная»? Поясним это одним случаем из жизни Арсения Великого. Как известно, это был родовитый по происхождению, блестящий по утонченному отеческому (он происходил из Рима) и заграничному образованию муж. Будучи призван ко двору императора Феодосия Великого для воспитания его сыновей Гонория и Аркадия, он бежал в Египетскую пустыню, презревши славу, роскошь, царские палаты. И вот здесь-то, по поводу вопроса одного простеца-монаха, как он, столь искусный в греческой и римской науке, спрашивает неученых о своих помыслах, дал свой знаменитый ответ: «Греческое и римское учение я знаю, алфавиту же этого простеца не научился».
Так, братие, затем учёные люди, сердца которых коснулась благодать Божия, бегут от славы, богатств, почестей, бросают свою науку, что они хотят изучать «алфавит простецов». Этот алфавит заключается в смирении, а вся «философия духовная» — в исполнении заповедей Божиих.
Но может быть, кто-нибудь скажет, что у нас ведь духовная, а не светская школа. Мы учим и раскрываем Слово Божие, познаём в свою меру Закон Божий, спасительные заповеди Господни, составляющие основу религиозно-нравственной жизни человека... И это верно. Возблагодарим Господа, что мы пребываем за делом, которое заключается в изучении Слова Божия, в то время как «внешний» мир изучает мёртвые законы природы! Ведь говоря иносказательно, мы сидим за роскошной, полной всяких яств трапезой, тогда как так называемые светские только подбирают крошки, падающие с нашего стола! Но да не возгордимся, да не презрим это сокровище, да не заснём, почивая на Законе!
Что из того, что мы сидим у такого благодатного источника? Наши богословские науки, хотя и говорят о Божественном, но сами собою не могут нас спасти от вечного огня. «Егда поставятся престоли, и книги разогнутся, и Ветхий деньми сядет, и судятся человецы, и ангелы предстанут, и земля восколеблется, и вся ужаснутся и вострепещут» (Канон Ангелу Хранителю, песнь 8, тропарь 2), где тогда обрящется мудрец, где книжник, где совопросник века сего (1 Кор. 1:20)? «Вся во своем чину станут [тогда] старии и младии, влыдыки и князи, девы и священницы» (Покаянный канон ко Господу нашему Иисусу Христу, песнь 8, на Славу), но никакой помощи не получат, оттого что только слышали ухом и произносили языком Божественные писания, потому что сердцем его не восприняли, делом не совершили. «Горе тамо будет грешным, в муку отсылаемым!» (Покаянный канон ко Господу нашему Иисусу Христу, песнь 3, тропарь 2).
Но мы, братие, подпадаем большему осуждению, чем кто бы то ни был. Мы получили большие обетования, приняли и большие дарования. А от всякого, кому дано много, — сказал Господь, — много и потребуется; и кому много вверено, с того больше взыщут (Лк. 12:48). Поэтому мы должны, как говорит святитель Тихон Задонский, стараться больше «красно жить, а не красно говорить». И не потому должны заботиться о своём нравственном преуспеянии, что это доставляет какие-либо практические выгоды, но ради самой добродетели. Добро первое, но вожделеннее второе. И посмотрите, как это обе совмещаются, по апостолу, в плоскости христианско-святого делания: Благочестие на всё полезно, — говорит святой Павел, — имея обетование жизни настоящей и будущей (Тим. 4:8). Обратите теперь внимание, возлюбленные братие, как это все совмещается и в жизни. Мы уже видели, к какому гибельному концу приводит принцип «наука для науки», до какого отчаяния и бессилия доходит человеческий разум, решившийся поставить себя единственным судьей в деле развития знаний. Но смотрите, с другой стороны, какую силу представляет собой не просто учёный или образованный человек, но учёный и благочестивый человек, праведный.
Всем известно, как много обязана была наша Церковь во время христологических и тринитарных споров, да и вообще в эпоху Вселенских Соборов, учёным и в то же время святым своим представителям. Василий Великий, Григорий Богослов и Григорий Нисский, Иоанн Златоуст и целый сонм других святителей спасли Церковь, «Богу содействующу», потому именно, что находились, с одной стороны, во всеоружии той философии и логики, которую и до сих пор ещё вы кратко изучаете, а с другой — в силе Духа Святого и благочестия. Они совместили науку и заботу о душе, «философию земную» и «философию духовную», причём первую подчинили второй. Посмотрите и в наше время, какая философская теория, или вообще научный взгляд, отличается большей глубиной? Только тот, который пленил себя в послушание Христово (2 Кор. 10:5). Наоборот, хотя это и кажется парадоксом, какое убожество мысли, какая ограниченность и узость кругозора у человека, расценивающего окружающую его действительность под углом зрения себялюбивого тщеславия и голого рассудка! И наука в лице известного более, чем половине из вас, Бэкона, основателя эмпирической философии, не постеснялась сказать: «Мы должны расширить свой ум до возвышенности Божественных таинств, а не заключать последние в тесные пределы своего разума», а устами знаменитого Гексли откровенно сознаться, что «она [наука] процветает только пропорционально своей религиозности». Таковы значение и плоды благочестия в практической жизни, когда оно соединяется с внешним образованием.
Но ещё славнее, «чище и бесценнее», по выражению прп.Космы, «философия духовная», когда она изучается и творится ради себя самой. Она не только спасает душу, но и делает её светлее солнечных лучей, что, конечно, нужно понимать буквально. Это и есть то «обетование жизни будущей», о которой говорил выше апостол. Как-никак, наука «вострит» только ум, как где-то сказал св.Тихон Задонский, что и слово Божие подтверждает, когда говорит, что разум кичит, зпание надмевает (1 Кор. 8:1).
